Текст книги "Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

тов, что он хочет услышать от меня. Будучи ученицей

Константина Сергеевича Станиславского, я играла в по

становках Немировича несколько раз, но всегда работал

со мной Константин Сергеевич. Он договаривался с Не

мировичем, по какому пути мне надо идти, чтобы я де

лала то, что как режиссер хотел получить от меня Не

мирович. Но подход к роли, работа над ней велась по

системе Станиславского, с ним самим. А тут вдруг без

Константина Сергеевича Владимир Иванович хочет меня

слушать. Что же мне ему читать? Я подумала: раз Вла

димир Иванович выбрал пьесу, она будет серьезная,

глубокая, тяжелая, решающая какие-нибудь очень слож

ные психологические проблемы. В работе с ним я всегда

ощущала его как режиссера, идущего больше от ума,

чем от сердца. Очень уж он своей манерой работать

118

отличался от Константина Сергеевича, который был весь

действие, порыв, огонь, темперамент. Владимир Ивано

вич, всегда спокойный и редко повышавший свой голос,

объясняя самый горячий, страстный монолог или диалог,

говорил с паузами, медленно произнося слова. Даже в

такой сцене, как сцена Лауры и Дон Карлоса в «Камен

ном госте» Пушкина (я у него играла Лауру), он оста

вался в рамках спокойствия и был сдержан. Я решила,

что надо читать что-то очень серьезное, публицистиче

ское, что лирика – это не то, что может ему понра

виться.

В восемь часов раздался звонок. Неторопливо, разме

ренными шагами вошел в комнату Владимир Иванович.

Здороваясь со мной, очень внимательно посмотрел мне

в глаза; он, конечно, видел, что я волнуюсь. «Ну, что же

вы мне прочтете?» – сказал он. Я прочла «Девушка пела

в церковном хоре», «Сольвейг», «На железной дороге»

Блока и «Старый вопрос» Брюсова.

Владимир Иванович хитро улыбнулся и сказал:

«Конечно, для Владимира Ивановича надо читать что-то

очень умное. Но, видите ли, на этот раз мне надо уви

деть, есть ли у вас то, что мне надо для героини этой

пьесы. При скупости слов, в коротких сценах большая

внутренняя насыщенность, наполненность и совсем осо

бая горячая лирика. Прочтите мне еще что-нибудь

Блока, но другого Блока». Я прочла «На островах» и

«Незнакомку». Владимир Иванович подумал... отпил

глоток чая... посмотрел в огонь камина, взял кусочек

груши бере Александр (он их очень любил) и начал го

ворить: «Могла бы вас увлечь вот такая роль: образ:

женский, совсем особенный. Графиня без дымок и вуа

лей, особенная графиня, средневековая без средневековья,

без этикетов, девушка из народа (средние века тут ни

при чем), живущая в замке, молодая. Жена старого рев

нивца графа». И он рассказал мне содержание пьесы

Блока «Роза и Крест». «Мы д о л ж н ы , – говорил он, —

сказать исполнением, приемами игры, всей постановкой

новое слово. Это пьеса необыкновенная. В ней много све

жего, очень увлекательного. Она должна быть новым

этапом для нашего театра. Блок автор особый. Без вся

кой сентиментальности. Об этом мы много говорили с

Константином Сергеевичем Станиславским. Он очень

увлечен пьесой, но между нами была большая борьба,

пока Константин Сергеевич принял Блока и пьесу».

119

Действительно, Константин Сергеевич долго не при

знавал Блока, его пьесы не «доходили» до него 3. Блок

жил в Петербурге, Станиславский в Москве; встречи их

были кратковременными, и, несмотря на большую любовь

Блока к Станиславскому и преклонение перед ним как

перед режиссером, достигнуть полного взаимопонимания

им было трудно. В Художественном театре пьесы Блока

актерам не читали. И вдруг появилась «Роза и Крест».

Мысль о ее постановке возникла у Немировича. Сначала

Константин Сергеевич принял ее несколько насторожен

но, требовал разных поправок и переделок; постановку

пьесы взял себе Немирович, и только потом, услыхав

чтение Блока, познакомившись с ним ближе, Станислав

ский принял в ней большое участие.

Я сидела и слушала Немировича, и передо мною воз

никал облик Блока и вспоминался Александр Александ

рович, выступавший в Политехническом музее. Я пони

мала, про какую горячую лирику говорил Владимир

Иванович, чего он хотел от Изоры, боясь «голубых да

леких спаленок» 4, которые так часто звучали в испол

нении многих, неверно толковавших Блока, окрашивав

ших его поэзию в какие-то слезливо-сентиментальные

тона, вовсе Блоку не свойственные. Эту ошибку допус

кают некоторые исполнители Блока, к сожалению, и те

перь, придавая его поэзии неверную окраску.

Долго говорили мы об этой новой работе, и я была

счастлива, что буду в ней занята. Прощаясь, Владимир

Иванович сказал, что Блок скоро приедет и будет чи

тать в труппе пьесу сам. А до этого Владимир Иванович

пьесу не даст. Нужно услышать самого автора. На этом

мы расстались. Я стала ждать дня читки и появления

Блока в театре. Так же как многие ищущие люди тог

дашней России, все мы жили в предчувствии, ожидании

прихода чего-то нового, настоящего, что выведет нас из

той темноты безысходности к свету, к радости, смутно

сознавая, что эта радость придет через страдания. Театр

переживал период поисков. После постановок «Осенних

скрипок» Сургучева, «Будет радость» Мережковского,

возобновления «Горя от ума» Грибоедова и начала репе

тиций «Села Степанчикова» Достоевского театр стал

искать пьесу современного писателя, новую по форме и

содержанию, с глубокими чувствами и значительными

мыслями. Поэтому, когда Станиславский сообщил нам

о том, что в репертуар включается «Роза и Крест», это

120

известие было принято с большой радостью и одобре

нием.

Наконец было объявлено, что Блок будет читать пье

су в театре. Роли распределялись так: граф Арчимба-

ут – А. Л. Вишневский, графиня Изора – О. В. Гзов-

ская, Алиса – М. П. Лилина, Капеллан – В. В. Луж-

ский, Гаэтан – В. И. Качалов, Бертран – Н. О. Масса

литинов, Алискан – В. Г. Гайдаров.

Настал день встречи с автором. Очень немногие из

нас знали его лично, поэтому понятно то волнение, с ко

торым мы ждали его прихода, прихода любимого поэта.

Вот мы увидим его, услышим его голос – настроение

было приподнятое.

Раннее весеннее утро, ярко освещенное солнцем боль

шое фойе Художественного театра. Вся труппа в сборе,

ожидаем Блока. Он появился без минуты опоздания, та

кой скромный, приветливый. Очень тепло и ласково со

всеми поздоровался. Блок не сразу приступил к чтению.

Видно было, что он взволнован. Протокольно-сухо произ

нес название пьесы, перечислил действующих лиц и об

становку. Потом посмотрел как-то поверх всех нас, си

девших вокруг него за столом, и, точно унесясь куда-то

далеко своими мыслями, прищурил глаза, будто вспоми

ная что-то, и, не заглядывая в лежащую перед ним рас

крытую книгу, обрывочно произнес приглушенным голо

сом: «Двор замка. Сумерки». И зазвучал первый моно

лог Бертрана:

Всюду беда и утраты,

Чт о тебя ждет впереди?

Ставь же свой парус косматый,

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди.

Характерна была музыкальная сторона его чтения.

Глубокий, глуховатый голос Бертрана, резко-крикливый,

вульгарный звук речи Алисы, сладкий тенор Алискана,

деревянный, точно удары молотка об доску, лишенный

всякой гибкости голос графа и мелодично-страстный —

Изоры. Монолог Бертрана говорился как бы самому себе;

он слегка напевал песню, точно припоминая мелодию и

стараясь понять смысл слов... И переход на разговор

почти вполголоса, очень просто и значительно, как буд

то человек разбирается в себе, прислушивается к чему-то

новому, что его занимает. Это очень хорошо объясняло

последующие слова Бертрана о том, что смысла песни

121

«не постигает рыцаря разум простой». Этот рыцарь в

чтении автора был живой, земной, с благородной душой,

сильный, непохожий на сладких и пошлых рыцарей в ла

тах, с перьями на шлемах, вылощенных, но с пустой ду

шой. Он был похож на ту яблоню, под которой он стоит

на страже в замке, связанный с землей, с природой.

И вдруг в окно – Алиса вульгарным, громким голосом

нарушает мир Бертрана, отгоняя его резко от окна; и он

робким голосом глухо отвечает: «Я отойду». Далее пере

ход к сцене в замке – «дуэт» Алисы и Капеллана. Автор

передавал его шепотом, и это был шепот двух пошля¬

ков, невольно вспоминались строки его стихотворения

«Незнакомка»:

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

И на этот шепот – появление пажа Алискана, пре

красного своей юностью, растерянного от того, что его

выбили из настроения Ромео, в котором он шел с лют

ней к Изоре, и, наконец, все эти подготовительные полу

тона переходили в покой Изоры – открытый звук голоса

с оттенком радости, когда она поет песню и счастлива,

что нашла ее. И сразу же радость сменяется отчаянием

при словах: «Не помню дальше». В этой сцене автор и

Изору, и Алису, и Алискана передавал полным, откры

тым голосом. В его чтении для Изоры были очень ха

рактерны быстрые смены настроений.

В фойе царила напряженная тишина. Глаза всех

были устремлены на этого человека, стоявшего с подня

той головой, с лучистыми голубыми глазами, и какое-то

особое внимание было на лицах всех слушающих. Мы

боялись пропустить хоть одно слово, хоть одну интона

цию, ловили, впитывали в себя, стремясь проникнуть

в глубину произведения, понять поэта.

Блок стоял поодаль от большого стола, за которым

мы сидели. Он читал наизусть, и каждое движение,

взгляд его были значительны: Бертран – плечи и голова

опущены, глаза смотрят исподлобья, точно что-то давит

шею; Гаэтан – весь прямой, как стрела, готовый взле

теть куда-то с высоко поднятой головой и лучистым, яс

ным взглядом. Эти два пластических образа очень хоро

шо запомнились мне. Так ярко и четко Блок их вопло

щал. При этом все было очень просто. Театральность,

122

декламация совершенно отсутствовали. Он точно пере

носился в мир своего произведения, где жило и действо¬

вали его герои, с их чувствами и страстями. Переходы

от одного лица к другому были незаметны, не нарочиты,

их разделяли паузы, во время которых без слов кончал

жить один и начинал другой. Они рождались естественно

и просто, так же, как переход от стиха к ритмической

прозе. Блок не играл, а вызывал в них жизнь, и они

жили. В чтении Блока все было так просто, правдиво,

что нельзя было себе представить, как бы иначе могли

говорить эти люди, уже виделось, как они ходят, какие

у них голоса, какие у них глаза, вообще – какие они.

Блок окончил чтение. Некоторое время стояла какая-

то особая тишина, точно все боялись нарушить ту атмо

сферу творческого вдохновения, которую принес с собой

автор. Блок сел и опустил глаза, спокойно закрыв книгу,

глухо произнес: «Конец». Казалось, точно он откуда-то

сверху спустился к нам вниз. Он был взволнован чтени

ем, молчание не нарушалось еще несколько минут. По

том начались восторженные высказывания, стали зада

ваться разные вопросы, актеры встали и окружили ав

тора. Пьеса всех увлекла, понравилась – это было ясно.

Блок, смущенный и радостный, принимал скромно и как-

то сконфуженно высказываемые ему похвалы. Константин

Сергеевич Станиславский крепко жал ему руку. Подо

шла и я к Александру Александровичу и сказала ему,

что я счастлива, что меня назначили на роль Изоры. Он

очень внимательно посмотрел на меня, точно желая убе

диться, что это – просто любезность или я действитель

но говорю искренно, и ответил: «Да, да, я знаю».

Я продолжала: «Я очень бы хотела о многом поговорить

с вами, Александр Александрович. Боюсь я этой роли,

но очень хочу ее и г р а т ь » . – «Что же вас пугает?» – спро

сил Блок. Я ответила: «Да вот она испанка, а я не

знаю, не очень ли я северная. Чтение дало мне очень

много, но все-таки хочется услыхать от автора более

подробно о характере и чертах его героини».

Блок улыбнулся своей светлой улыбкой. Мы уже

вышли из фойе и шли по коридору театра к выходу.

Александр Александрович сказал: «Вы говорили – вас

увлекает роль, так что же, давайте создавать этот образ.

Я рад, что вам Изора нравится, а я боялся. Ведь сцены

короткие, и слов не так много». Я ответила: «Да ведь

дело не в словах, для актрисы-художника важнее то, что

123

между слов, по-моему, в этом жизнь роли. Вот, например,

сегодня паузы во время вашего чтения очень много гово

рили». Мы вышли на улицу. Темой нашей беседы был

взгляд Блока на живую Изору. В ней прежде всего надо

искать волнение и порывы молодой женской души, кото

р а я томится в высоких стенах тяжелого средневекового

замка, такого же четырехугольного и тупого, как сам

граф Арчимбаут. Ревнивый дурак-муж ей чужд и далек.

Изора – натура одаренная, она чувствует природу так,

как ее может чувствовать дитя народа. Весна будит в

ней стремление вырваться за стены замка, в поля и луга.

Недаром она так любила, до того как услыхала песнь

Гаэтана, играть и резвиться с пажом Алисканом на ут

ренних прогулках. Подстриженный, разделанный парк

для нее не та природа. Изора не любит ничего искусст

венного. Не надо думать о средневековом этикете, о сти

ле и эпохе. Мысли об этом могут засушить и сковать

актрису в какие-то рамки, отнять живое. А главное —

не думать, что это графиня. Недаром к Изоре приставле

на для обучения ее этикету и светским манерам при

дворная дама, Алиса. Естественность, непосредствен

ность – вот что свойственно Изоре. Ее раздражает, что

окружающие не понимают, что с ней происходит. Она

не умеет объяснить, что с ней случилось, после того как

она услыхала песню Странника. Не меланхолией болеет

она, как думают окружающие, и вообще она здорова.

После песни в ней родились новые чувства. Но то, чего

она ждет – радость, не придет так просто. Радость при

дет через страдание, а потому в этом страдании – ра

дость. Песнь, слышанная ею на народном празднике

Мая, разбудила новые чувства, но они отнюдь не сладки

и не сентиментальны. Песни нежных теноров-трубадуров

о любви ей не нравятся. Поэтому начало третьей сцены

и пение Изоры не должны быть лирически тоскливыми.

Глаза ее сверкают, щеки горят, она вся полна горячим

воспоминанием о песне Странника.

Я внимательно слушала Блока и тут же спросила его

о прошлом Изоры: «Как меня учит Константин Сергее

вич, нельзя играть настоящего, не зная прошлого». Блок,

не раздумывая, быстро ответил: «Изора – дочь швеи.

Проезжая местечко Толозанские Муки, граф увидел в

окне склоненную над работой женскую головку с пря

мым пробором волос. Мать Изоры уступила требованиям

графа и выдала ее замуж». Александр Александрович и

124

потом часто упоминал о склоненной над работой жен

ской голове. Ему нравились в Бельгии склоненные жен

ские головы, когда девушки плели кружева. В этом он

находил большую поэзию женственности.

Я пришла домой. Мысли роились в моей голове и тре

вожили сердце.

Позвонил Станиславский. Спросил о моих впечатле

ниях. Я сказала, что я в восторге от Блока и контакт

с автором, как мне кажется, найден. По словам Констан

тина Сергеевича, работа предстояла интересная, творче

ская и должна была дать мне, как актрисе, много нового.

Станиславский сказал, что он долго не принимал

Блока, но теперь Блок его увлекает.

Появление пьесы Блока в Художественном театре

стало, конечно, большим событием. В первый раз мы

приступали к работе над произведением большого рус

ского поэта. До тех пор если и шли пьесы в стихах, то,

как п р а в и л о , – переводы. Блок для всех нас был настоя

щим современным русским поэтом, несшим в себе тра

диции Пушкина, достойным его преемником. Стихотвор

ная форма у Блока была доведена до совершенства.

Огромная глубина духа, ощущение больших человеческих

страстей передавались им с большой силой.

На другой же день мы приступили к репетициям.

Блок оставался в Москве неделю-полторы, потом снова

уезжал в Петербург и вновь возвращался 5. Он видел

репетиции с промежутками, так что часть работы про

ходила в его отсутствие. Наши встречи во время его

пребывания в Москве были очень частыми, причем обыч

но мы подолгу разговаривали не на репетициях, а гуляя

часами, не замечая времени, по городу.

Во время наших прогулок мы много говорили о роли

Изоры, о пьесе вообще и о других ролях. Блок очень

любил московские старинные улицы и переулки. Прохо

дя как-то по одному из них, Блок посмотрел на малень

кую церковку; в церковном дворике играли мальчики,

зеленые березы кивали ветвями с молодой листвой, на

них весело щебетали птицы, и сквозь стекла церковных

окон виднелись огоньки свечей. Блок улыбнулся и ска

зал: «Вот странно – ношу фамилию Блок, а весь я та

кой русский. Люблю эти маленькие сады около одно

этажных деревянных домишек, особенно когда их осве

щает заходящее весеннее солнце и у окон некоторых из

них распускаются и цветут деревья вишен и яблонь».

125

Другой раз, помню, указав на одну из развесистых яб

лонь, покрытых белыми цветами, Блок сказал: «Вот,

смотрите, под такой яблоней несет свою сторожевую

службу верный Бертран, и под ней он умирает у окна

Изоры». И столько любви и нежности вспыхнуло в его

лучистых глазах, когда он произнес имя «верного Берт

рана».

Меня очень захватило то, что сказал Блок. Я сама

залюбовалась этой яблоней, но вдруг меня поразила

мысль: а откуда же сорвет розу Изора и отдаст ее

Страннику? Блок очень рассердился. «Розы вьются по

стенам около окна И з о р ы , – возразил о н , – а яблоневое

дерево растет у стены замка». И он начал подробно рас

сказывать мне, какое окно у Изоры, где растет яблоня,

как пробегают по небу тучки, когда она смотрит в окно.

Казалось, он был в этом замке. Его раздражило мое

уточнение, ему хотелось, чтобы я, как исполнительница

роли Изоры, представляла так же, как и он, и замок, и

яблоню, и все вокруг. Тогда же я сказала Блоку о том,

что мне недостает для Изоры, в темнице перед появле

нием призрака, монолога призыва, ожидания, мольбы,

чтобы Странник пришел. Молодая, земная Изора долж

на высказать свой порыв. Для нее Странник не призрак,

а живой, чудесный певец, зовущий через страдание к ра

дости, но не к беспредметной радости, а радости любви,

которую она хочет познать. Ее пугает крест, и не мо

литься хочет она Страннику, не к молитве зовет ее его

песня. Для нее его зов открывает новый мир ощущений

чувств, порывов, которые до этого спали в ее душе. Моя

мысль понравилась Блоку, и через две репетиции он на

писал монолог (после ухода Алисы в пятой сцене,

в Башне Неутешной Вдовы) 6.

Александр Александрович был в восторге от атмо

сферы репетиций. Он говорил: «Я никогда, ни в одном

театре не видел такой работы, актеры приходят как на

праздник».

Во время одной из репетиций я получила от Блока

только что вышедший томик его «Театра», где была на

печатана «Роза и Крест», с трогательной надписью:

«Ольге Владимировне Гзовской – Изоре – на память о

прекрасных днях марта и апреля 1916 года».

Чтение Блока, его советы давали нам возможность

почувствовать внутреннее зерно каждого действующего

лица. Граф – ограниченный, глупый, откормленный

126

деспот, но не крупная фигура, а мелкий феодал, временами

страшный в своей тупости и жестокости (сцена с Берт

раном), временами бессмысленно-ревнивый и злой (сце

на с Изорой), а временами не лишенный комизма, вы

зывавший улыбку своей тупостью (сцена с Доктором и

Капелланом).

Раскрывая образ Изоры, автор избегал всякой сенти

ментальности, сладости. Настоящая, скрытая внутри

страсть и стремление к познанию того, что радость есть

страдание; но это страдание выражается для нее в жизни

в том, что она не знает любви. Не воздушная, беспред

метная мечта томит ее; она ясно видит образ того, кто

поет ей песню, не дающую ей покоя ни днем, ни ночью;

она знает – это не какой-то певец вообще, его зовут

Странник, у него синие очи и кудри как лен. Она гово

рит о нем как о ком-то реально существующем и верит

в него твердо и наивно, так, как верит ребенок, когда

он держит палку и уверен, что это ружье. Попробуйте

сказать ему, что это палка. Как он заплачет, и вы раз

рушите ему всю игру, являющуюся для него действи

тельностью. Так же и Изора плачет и сердится, когда

окружающие не верят ей и считают ее больной. Когда

Изора посылает Бертрана на поиски Странника, она

говорит ему:

Вы должны мне певца отыскать,

Хотя бы пришлось

Все страны снегов и туманов пройти!

«Странник» – имя ему...

Черной розой отмечена грудь...

Так открылось мне в вещем сне!

Это звучало как определенное имя и «адрес», послед

няя фраза произносилась Блоком так, как будто Изоре

кто-то сказал это в действительности, а не во сне. Это

не был беспредметный лепет избалованной мечтательницы,

романтической обитательницы замка. Простота, с кото

рой она говорила это, заставляла Бертрана с улыбкой

отвечать на эти слова, он чуял правду в словах Изоры

своей тоже наивной, чистой душой большого ребенка.

Тут не было декламации ни у Изоры, ни у Бертрана,

была жизненная правда. Графиня нашла человека, кото

рый не считает ее слова бредом, а ее – больной; он ее

понял, и она награждает его, по ее мнению, высшей на

градой, делая своим верным вассалом и рыцарем, что

127

вызывает досаду, недоумение и даже смех у Алисы,

мелкой, похотливой мещанки

В чтении автора ясно чувствовалось, кто из героев им

любим, кого он презирает и к кому относится со сни

сходительной иронией. Конечно, его любимец был Берт

ран; в него он вкладывал, если можно так сказать, всю

свою большую душу поэта, а затем уже шел Гаэтан, и

никому потом не удавалось так передать его, как пере

давал сам Блок. Когда он читал второе действие и произ

носил слова Гаэтана, лицо его преображалось, глаза ста

новились синими и весь он делался точно выше ростом,

а голос, сохраняя всю свою простоту, без всякого нажима

и театральности звучал почти мощно, он точно пел. Ве

роятно, такими были те талантливые труверы и мене

стрели, о которых мы знаем из народных сказаний и

древних саг.

Захватывали в чтении Блока необыкновенная эмо

циональность, темперамент, тонкий рисунок образов, и

этому совсем не мешал несколько глуховатый тембр го

лоса и не совсем чистое произношение буквы «с». Это

ничуть не портило впечатления и даже придавало особую

характерность роли Капеллана и графа Арчимбаута.

Очень интересно передавал Блок начало второй сце

ы второго действия. Она начинается с середины фразы,

и получалось как бы продолжение сказки, которая нача

лась задолго до поднятия занавеса, создавалось впечат

ление, что Гаэтан рассказывает ее Бертрану весь вечер,

а теперь уже ночь, и мы в самом разгаре слышим ее.

Становилось понятным увлечение Изоры песней такого

человека, как Гаэтан: неотразимое обаяние, беспредель

ная фантазия влекли слушателей к нему, и все это было

естественно и просто, образ был живой, а не театраль

ный.

Немалые споры вызвала роль Алискана. Константин

Сергеевич Станиславский и исполнитель роли Алискана

Гайдаров стремились придать ему известную мужествен

ность и как бы оправдать поведение Алискана при по

следнем свидании с Изорой настоящим проснувшимся

в нем чувством к ней, и Гайдарову удалось убедить в

этом автора.

Паж Алискан, похожий, по словам Блока, на благо

уханный цветок нарцисса, с теноровыми нотами голоса,

дышащий земной страстью, – полная противоположность

Гаэтану, в своем роде тоже пленительный, в какой-то

128

мере оправдывал проснувшуюся к нему страсть Изоры.

Очень хороша в пьесе ночь, которую проводит Алискан

в капелле перед посвящением его в рыцари. Эта сцена

очень удавалась Гайдарову, и Немирович и Блок были

довольны. Актеру удалось найти соединение суеверия и

веры без какого-либо фанатизма, все шло от молодого

увлечения Алискана, от мысли, что он из пажа завтра

превратится в рыцаря, из мальчика станет взрослым

мужчиной; его увлекает и одежда, и головной убор, он

всем этим любуется и гордится. Очень тонко передавал

Блок в чтении сцену свидания Алискана и Изоры в окне,

когда паж не знает, как попасть к ней, и верный, изра

ненный Бертран подставляет ему свои плечи вместо лест

ницы, за что Алискан вежливо благодарит его (в такую

минуту паж не забыл придворного этикета). Одно слово

благодарности раскрывало замысел автора и его ирони

ческое отношение к Алискану.

Глубоко трагически звучал монолог Бертрана перед

смертью. Истекая кровью, он начинает понимать, как

страдание может стать радостью, когда умираешь для

любимого человека. Особенный смысл заключался также

в том, что все это происходило на фоне пошлого свида

ния Алисы и Капеллана.

Один Бертран благороден и смел и понял песню Гаэ-

тана по-настоящему, а все остальные применили ее

к себе, как кому было удобно.

Смерть Бертрана так трогательна и величественна, что

даже Изора, полная земной и страстной любви к Алис-

кану, теперь поняла его, поняла, какого верного друга

она потеряла, и плачет.

Основой пьесы «Роза и Крест» в передаче автора

была драма Бертрана-человека. Этот «серый герой»

жертвует жизнью ради настоящего большого чувства; он

любит людей, он ждет и верит, что для них придет луч

шая жизнь.

Частые встречи и беседы с Блоком помогали мне

раскрыть образ Изоры; так родилась ее биография: ис

панка, дочь бедной швеи, росла без отца, волевая, креп

кая натура, способная на борьбу, много выше окружаю

щих ее людей, в ней живут настоящие чувства и, наряду

с детской непосредственностью, есть своеобразная муд

рость взрослого человека; она чувствует, что радость

должна прийти через страдания, но как?

5 А. Блок в восп. совр., т. 2 129

Исполнение этой роли не должно быть мечтательно-

однотонным на голосе инженю. Нет, это героиня, она

вся связана с природой, и силы ее просыпаются с прихо

дом весны. Она не бредит в полусне, оттого ее так сер

дит, когда ее состояние называют меланхолией. Мы дого

ворились с автором, что о сне, который Изора рассказы

вает Алисе, несмотря на такие слова, как «сплю я в

лунном луче», следует говорить как об яви, весь моно

лог нужно произносить знойным, горячим голосом, чув

ствуя пряный воздух юга. В этом сне в ней просыпают

ся чувства женщины, которые приходят на смену де

вичьим мечтам. Этот монолог был несколько удлинен по

сравнению с первым чтением автора.

Меня интересовало, как должна напевать Изора пес

ню Гаэтана. По замыслу автора и Владимира Ивановича

Немировича-Данченко, слова этой песни, которые часто

повторяются Изорой и Бертраном, должны были звучать

очень сильно, мужественно, как призыв. Если бы Гаэ-

тан пел ее иначе, весь смысл пьесы был бы совсем иной.

Порывистый и очень стремительный – таким Блок пере

давал Гаэтана; седые волосы и юное лицо, умудренный

жизнью, но с молодой душой. Придворной даме Алисе

не разобраться в смысле его песни. Она и характеризует

ее примитивно и пошло, но Изора слышит ее по-другому.

И она и Бертран глубоко понимают слова Гаэтана.

При наших встречах с Александром Александровичем

мы говорили не только о его пьесе и о моей роли.

Я помню его высказывания о других пьесах, шедших в

Художественном театре. Например, о Чехове. Он нахо

дил, что исполнение чеховских пьес и постановка пре

красны, но Чехов не был в числе любимых его драма

тургов. Не знаю почему, Блок очень хотел, чтобы я по

знакомилась с Андреем Белым, и спрашивал меня, по

чему я не читаю его стихов. Я прямо ему ответила:

«Я не люблю его, он мне не нравится, я его не чувст

в у ю » . – «Вам надо узнать его поближе, и вы свое мне

ние перемените».

Моей работе Блок уделял очень много внимания. По

могал своими советами, писал мне очень интересные

письма. Вот одно из них:

26 мая 1916

Ольга Владимировна, приехать мне весной не судьба;

так и Лужской написал. Значит – до осени.

130

Вчера, идя по улице, вдруг вижу: «Мара Крамская».

Я зашел. Жарко очень, смотрел только 3-ю и 4-ю кар

тины; экран плохой, куски ленты, вероятно, вырезаны.

Вижу Вас и на лошади, и в шарабане, и все – что-то

не то; думаю – не буду писать Вам об этом; какая-то

неуверенность, напряженность, нарочитость: играет

Ольга Владимировна, но не вся, а в каждом отрывке

играет только часть ее, другие – молчат. Есть кинемато

графическая неопытность. Только местами все та же

мера, умеренность выражения чувств и строго свое,

свои оттенки. Кончается чтение письма (прекрасна

мера – только брови и шаг вперед мимо стола).

И вдруг – эпилог в «притоне». Тут я вспомнил мгновен

но слова Константина Сергеевича о том, что «шалость»

и есть в Вас настоящее. Вспомнил и «аристократку»,

разговаривающую со знакомым молодым человеком о Ху

дожественном театре. Глубоко мудро сказать, что Вы —

«характерная» актриса в лучшем смысле, т. е. в том смыс

ле, что «характерность» есть как бы почва, земля, что-то

душистое. Не знаю, так ли я сейчас скажу: «жизнь» (что-

то случившееся) – «собрала», сделала «англичанкой»,

«суховатой» (Вы – утром на репетиции; Вы в большом

обществе на экране); стоит «расшалиться» – и все по-

другому («о, художница», замечаю я от себя, перескаки

вая через несколько мыслей, м. б., невнятно даже: «Вы

сами не знаете, какую трагедию переживаете: все ту же,

ту же, нашу общую, художническую: играете... говоря о

жизни») *.

В притоне: это припухшее лицо, эти несмотрящие

глаза, опустившиеся, жалкие веки; какая-то циничная

фраза, грубо брошенная в сторону; как бросилась и за

слонила, как упала на стол. Вот – почти совершенное

создание искусства. Выдают руки до локтя (надо было

замазать).

«Расшалитесь», придайте Изоре несколько «простона

родных» черт; и все найдете тогда; найдете все испан

ские скачки из одного чувства в другое, все, что в кон

це концов психологией заполнить мудрено и скучно.

И выйдет – земная, страстная, смуглая. Недаром же и

образ Мары в притоне и даже простую шалость – имита-

* Понять ничего нельзя? Объясню когда-нибудь лучше!

( Примеч. А. А. Блока. )

5*

131

цию аристократки – можно углубить до бесконечности:

такую богатую пищу воображению даете Вы нескольки

ми незначащими штрихами.

Целую Вашу руку.

Преданный Вам

Ал. Блок.

Чтобы все в этом письме было понятно, я должна

кое-что пояснить. Я тогда снималась в первый раз в

кино, сочинила сценарий сама. Желая увидеть себя во

всех положениях на экране, я вложила в сценарий все,

что только вмещала моя фантазия. Здесь были «и черти,

и любовь, и страхи, и цветы», как говорит Фамусов про

сон Софьи. Беспечная, светская, юная девушка, дочка

профессора, в поисках настоящей любви проходит очень

бурно свой жизненный путь: то спортсменка, то актри

са, то танцовщица, через ряд любовных историй и разо

чарований катится все ниже и ниже и, наконец, попа

дает в ночлежку, где, разнимая драку двух бродяг, она

получает смертельную рану и умирает. Вот тут в

письме – упрек за то, что я забыла загримировать руки,

и они были слишком нежны и белы и мало походили на

руки обитательницы «дна».

Чтобы было понятно, о каких шалостях говорит Блок,

я должна рассказать о тех пародиях и имитациях, кото

рые так любил покойный Константин Сергеевич Стани

славский. Когда на основании виденного мною в жизни