Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

VII

Старики увели бычка и на следующий день продали его на ярмарке. Теперь им казалось, что они все еще хозяева усадьбы Кадака. Они даже редко бранились между собой, вернее, старуха реже бранила деда. Недостатка у них не было ни в чем.

Тем сильнее скрутила нужда молодых. В этом году бычок был у них единственной скотиной, которую можно было бы продать, а теперь они и его лишились. Мало того, Тийна всякий раз, когда заходила об этом речь, твердила Каарелю, что старики вполне правы; но Каарель никак не хотел этого понять и ругал стариков последними словами. Тийна, однако, оставалась при своем. Она, не в пример Каарелю, никогда не раздражалась, только молчала и утирала слезы. Характером Тийна была в отца, но в ней, кроме того, таилось женское упрямство, своенравие и настойчивость, которые так часто скрываются за обликом невинной страдалицы.

Ничто ее не воодушевляло, она не ждала от жизни ничего особенного, о чем стоило бы помечтать. В то же время под самыми тяжелыми ударами судьбы она не приходила в отчаяние и не опускала рук, как это бывает, когда все жизненные силы исчерпаны. Она упорно противостояла трудностям и с таким же упорством любила свой родной угол. Она готова была все вынести, претерпеть любые лишения, лишь бы остаться в Кадака. Она была полной противоположностью Каарелю – тот постоянно либо мечтал о счастье, либо опасался несчастья, всегда ждал от жизни чего-то необычайного и готов был идти напролом навстречу этому необычайному; Тийна же была для мужа уравновешивающей силой, она его сдерживала, успокаивала, ободряла в тяжелые минуты. Несмотря на это, чем дальше, тем безразличнее становится лицо Каареля, в его взгляде все чаще сквозит равнодушие. Он видит, как старики уводят у них сначала Тыммик, потом бычка, а Тийна, его жена, все больше склоняется на сторону родителей. Он видит то страшное утро, когда стало черным зеленеющее картофельное поле. Перед его взором до сих пор стоят пышные яровые, а в ушах звучат слова: «Зачем надо было сажать так много картофеля? Под кустом всего-навсего три клубня». Он видит, что летняя пора на исходе, а желанное облегчение болезни так и не пришло: кашель становится все сильнее, а долгая зима уже опять стоит у порога; она несет с собой новые тяготы и заботы.

– Что станем делать? – спросил он как-то поздней осенью у Тийны.

Не поняв, что муж хочет этим сказать, Тийна молча посмотрела на него.

– Куда на зиму переселимся? – пояснил свой вопрос Каарель.

– Разве мы здесь не останемся? – удивилась Тийна.

– А где скот держать?

На это Тийна ничего не смогла ответить.

– Сами прожили бы, да скот померзнет, – продолжал Каарель.

– Нам-то самим что сделается, – молвила Тийна.

– Ничего другого не остается, как перебраться на зиму в Лыугу зубами щелкать, – продолжал Каарель, очень живо представляя себе все значение этих слов: «перебраться в Лыугу». Это означало снова жить со стариками под одной крышей и изо дня в день ссориться с ними.

– Ни за что не ушла бы отсюда, здесь так хорошо, – сказала Тийна.

– А скотину куда? – повторил Каарель свой вопрос.

– Вот в том-то и беда: куда скотину? Ничего не поделаешь, придется туда перебираться, – покорно произнесла Тийна.

И Каарель отправился в Лыугу – просить хозяина принять их на зиму обратно.

Бабка Мари, прослышав о посещении Каареля, сейчас же побежала к хозяйке Лыугу узнать, зачем приходил зять.

– Хотят на зиму опять к вам переселиться; боятся, наверно, как бы вы, старики, одни там не замерзли.

– Ах вот что – обратно! – воскликнула старуха. – Пусть приходят, я их не боюсь, мы всего от них навидались.

– Чего их бояться, они ведь не чужие. А вы все еще ссоритесь, никак не можете поладить? – спросила хозяйка.

– Уж и не знаю, как ладить с таким бесноватым. У меня вечно душа болит, как бы он Тийне не сделал чего плохого. А Тийна – как овечка, позволяет ему вытворять что вздумается. Я бы не вытерпела, хоть головой в омут, а сбежала бы от него.

– Может, он с Тийной и хорош.

– Уж мы-то знаем, как он с Тийной хорош!

Перед вечером молодые отправились в Лыугу, уже заранее предчувствуя ссору. Так и случилось. Едва Каарель вошел в комнату, старуха сказала:

– Стариков ругаешь на чем свет стоит, говоришь, что и глядеть на них противно, а видно, без них не обойтись, опять приходится к ним на шею садиться.

К Тийне, пришедшей немного раньше, старуха относилась терпимо, потому что та в последнее время все чаще возражала Каарелю и горой стояла за стариков.

– Если старики не дают нам покоя, чего ради нам их в покое оставлять? – ответил Каарель теще.

– Мы были у вас только два раза за все лето, – сказала бабка.

– И, конечно, рады были каждый раз что-нибудь урвать. Наведывайся вы почаще, нам бы давно пришлось в петлю лезть, – ответил Каарель.

– А кто же тебе мешает? Лезь сейчас, время еще не ушло, душа в теле держится, веревку подавно стоит на тебя извести.

Когда Каарель, задыхаясь от кашля, опустился на скамью, старуха прибавила:

– Хрипи, хрипи, скоро и без веревки на тот свет отправишься.

– Я и сам так думаю, поэтому тяну еще свою лямку, – ответил Каарель с печальной серьезностью.

Тийна, как видно, поняла, что хотел сказать муж, и воскликнула со слезами: «Каарель!» Сынишка, сидевший у нее на коленях, посмотрел на всех по очереди, остановил взгляд на матери и скривил губки, собираясь заплакать.

– И ты – как дитя малое, опять хнычешь, – принялась мать отчитывать Тийну. – Да кабы мне от такого мужа избавиться, я бы на радостях каждому нищему у церкви подала по три копейки.

– А сколько бы ты подала, если б от такого зятя избавилась? – спросил Каарель.

– Стоит ли за такую дрянь вообще-то подавать!

– А если б он остался в живых? – допытывался Каарель.

– Каарель, перестань! – сказала Тийна умоляюще.

– Остался в живых?.. Да что он – скотина, чтоб его можно было дубиной пристукнуть, когда вздумается, – проворчала теща.

– Ну да, сам-то он не скотина, да у него скотина есть, поэтому пусть еще поживет, – сказал Каарель насмешливо и поднялся со скамьи, собираясь идти в Кадака за вещами. Старуха продолжала браниться.

Первое время молодые были заняты устройством своего жилища на зиму. Стены опять обложили соломой, только на этот раз солома была уже их собственная. Скот разместили на гумне: разыскали и починили привязи, сколотили кормушки.

Для обмолота яровых опять пришлось дожидаться санного пути. А когда дождались, снова принялись сушить, молотить и веять хлеб сразу на трех соседних гумнах, так что для другой работы времени не оставалось. У Каареля усилился кашель, постоянная пыль при обмолоте забивала ему легкие. Когда он выходил на гумно из теплого жилья взять мякины или переворошить солому, накинув лишь рваный пиджак на пропотевшую рубаху, он чувствовал, как холод пробирается под одежду и больно сжимает грудь. Каарель знал, что это ему вредно, но не обращал внимания, казалось, был даже доволен.

Промерзнув, Каарель всегда на следующий день чувствовал недомогание, кашлять было больно.

– Что-то плохо мне сегодня, грудь болит, – говорил он Тийне.

– Ох ты, бедняга! – отвечала она. – Я тебе то и дело напоминаю – нельзя выходить на гумно в одном пиджачишке; да ты разве послушаешь, ты как будто нарочно стараешься прозябнуть.

Каарель и не пытался оправдываться, он прекрасно знал, что жена права. Но грудь так ныла, что он не всегда мог удержаться от жалоб. Однажды Тийна со слезами на глазах принесла ему свой единственный шерстяной платок и попросила, чтобы он обернул себе шею.

– Не возьму, – отказывался Каарель. – А ты что наденешь, если придется куда-нибудь пойти?

– Не обойдусь, так куплю другой. А ты укутай им хорошенько шею, он теплый и мягкий. Вся зима еще впереди; если ты все время будешь простужаться, до весны не дотянешь. А я обойдусь, куда мне ходить.

Но Каарель все не брал платка.

– Закутай же горло! Твое здоровье дороже шерстяной тряпки. Платок можно купить, а здоровье не купишь.

И Тийна сама повязала ему шею платком.

– Чего ты пристаешь к нему, раз он не хочет? – сказала мать Тийне, когда Каарель вышел из комнаты. – Пусть бы ходил с открытым горлом. Кому какое дело! Сам же потом жалеть будет. А то кутает его, как младенца, точно ему три дня от роду. Он взрослый человек, у самого уже ребенок.

– А что ты с ним сделаешь, если он такой! Не пускать же его раздетым, у него и так в груди хрипит.

– А кто виноват? Сам виноват! Кто ему велит быть таким дурнем. Для того и разум у человека, чтобы он не бегал по двору голый. Скотина и та от непогоды под куст прячется, а человек, вишь, не догадается.

Тийна не отвечала ни слова.

До рождества в их жизни не произошло никаких событий, если не считать нескончаемых перебранок между стариками и молодыми, вернее, между старухой и Каарелем. Старик при этом играл роль стороннего наблюдателя, а Тийна – роль миротворца. Особенного ожесточения, однако, ни с чьей стороны не чувствовалось. Казалось, обе стороны медленно накапливают желчь, чтобы потом излить ее друг на друга.

И такой момент наступил как раз в канун рождества, когда бабка пекла к празднику сепик[3]3
  Хлеб из непросеянной пшеничной муки.


[Закрыть]. Маленький Атс вертелся около нее, пытаясь ткнуть пальцем в тесто. Бабка схватила ребенка за руку и оттолкнула его:

– Иди, пусть отец вымоет тебе руки, они у тебя грязные, как у свиньи копыта, – сказала она.

Ребенок упал на пол и заплакал.

– Вставай, вставай скорее! Больно сделали моему маленькому! – говорила Тийна, помогая ему подняться.

– Чего швыряешь ребенка, что он тебе – щепка? – раздраженно сказал Каарель теще.

– А ты убери его отсюда! Пусть не лезет сюда грязными лапами, – ответила старуха.

– Сама ты грязная, вся в саже, как печная вьюшка, ведьма старая! – Кровь бросилась Каарелю в лицо, глаза его засверкали.

Они впервые ссорились из-за ребенка, и Каарелю показалось, что старуха подняла руку на него самого. Ему захотелось облегчить душу самой яростной бранью, подобно тому, как Тийна облегчает ее слезами.

Тийна укоризненно посмотрела на Каареля. Это подлило масла в огонь, и Каарель принялся подбирать самые язвительные слова, чтобы побольнее задеть старуху.

– Постыдился бы, ведь сегодня сочельник, – сказала старуха и немного погодя добавила: – Да что спрашивать с сумасшедшего!

– Сама ты сумасшедшая, иначе бы на ребенка не набрасывалась! – кричал Каарель. – Вот выкину тебя из избы со всеми твоими пирогами, тогда узнаешь, что такое сумасшедший. А раз я сумасшедший, то и бойся меня, чучело гороховое!

И он приподнялся, точно впрямь собирался кинуться на тещу.

– Да что с тобой стряслось, Каарель? – остановила его Тийна. – Бабушка отогнала ребенка, ребенок заплакал – ну что тут особенного?

– Да что это, черт возьми? Со всех сторон на меня взъелись! – закричал Каарель. – Коров и бычков больше не отобрать, надо лета дожидаться – вот и вымещают злость на ребенке! И ты тоже хороша! Цепляешься за мать, точно грудное дитя. Так вы мне надоели, что убил бы вас всех со зла! Вы точно сожрать меня сговорились! Старик одно знает – сопит да глаза таращит, как бодливый бык; старуха то и дело клыки в тебя запускает, а дочка сзади держит, чтоб матери было удобнее грызть. У-у-у, змеиное отродье! На кой же черт вы меня взяли к себе, если только и знаете, что шипеть! Еще раз говорю вам: если с сегодняшнего дня не перестанете придираться – я за себя не отвечаю, будь что будет! Много ли мне жить осталось!

Пока он говорил, краска сошла с его лица, только на скулах горели красные пятна да глаза сверкали лихорадочным блеском.

Тийна в страхе смотрела на мужа; таким она его еще никогда не видела. Даже старуха казалась немного смущенной. Она сдержанно ответила:

– Но, но, не лопни, смотри, от злости! Поживи хоть до Нового года, рождество отпразднуй!

«Что с ним такое?» – точно спрашивал удивленный взгляд старика.

Но ярость Каареля уже улеглась. Он опустился на скамью, не произнося больше ни слова. Замолкла и старуха, что было уж совсем необычно.

Вечером у Каареля усилилась боль в груди и пропал аппетит.

– Что с тобой? – спросила Тийна, когда Каарель отказался от ужина.

– Ничего особенного, – ответил он. – Только есть не хочется.

– Вставай все-таки, подкрепись немножко! Не ложиться же под рождество на пустой желудок.

Тийна постояла у его постели, но не дождавшись ответа, тихонько спросила, так, чтобы не слышали старики:

– Это у тебя, наверно, после сегодняшней ссоры? Я никогда еще не видела тебя таким страшным. Боялась, как бы ты не бросился на мать, даже вскочила со страху. Дело стариковское – ну, толкнула она ребенка, что с ним сталось от этого? Чего ты так разозлился?

– Ах, они мне до того опротивели, что видеть их не хочу, ни их, ни тебя, ни себя, – отвечал Каарель громко, чтобы слышно было и старикам, сидевшим в задней каморке.

– Не говори так громко, они услышат.

– Пусть, я их не боюсь.

– Нехорошо так, Каарель! Ты сказал, что и меня ненавидишь. А что я тебе сказала дурного? Я тебя останавливаю иногда, боюсь, как бы чего не вышло. Не сердись на меня за это.

– Останавливай меня, но не защищай их, когда они поедом нас едят, – ответил Каарель.

– Ну, иди же, отведай колбасы или еще чего-нибудь, – немного погодя сказала Тийна.

– Ладно, приду, иначе ты, видно, не оставишь меня в покое, – ответил Каарель и поднялся с постели. Он сел к столу. Пища показалась ему не такой противной, как он думал вначале.

После ужина старуха через дверь окликнула дочку:

– Тийна, ты придешь сюда? Почитаем хоть священное писание, раз уж в церковь не пошли.

Тийна отправилась к ней, а Каарель остался с батраком в передней комнате; их на чтение не позвали, а самим напрашиваться им не хотелось.

– Это перед ужином бы почитать! – сказала Тийна матери.

– А я забыла, есть уж очень хотелось. Да не все ли равно, когда помолиться, – отвечала та.

Но не молитва была у старухи на уме – у нее были совсем другие цели, которых она и хотела достичь своим чтением. В прошлом году молодые жили в задней каморке, а теперь им пришлось остаться в передней, так как старики заняли их место. Позвав Тийну, старуха хотела показать Каарелю, что его ставят на одну доску с батраком: хозяева, мол, читают в горнице, а слуги сидят в передней. Читая и распевая молитвы, бабка чувствовала себя гораздо выше Каареля, который разговаривал с батраком, как будто ему и дела не было до святого сочельника.

– Можно бы оставить открытой, – сказала Тийна, когда мать закрыла за нею дверь.

– Зачем? – возразила старуха. – Разве они хотят слушать? А захотят – могут прийти сюда.

Бабка села за стол, раскрыла книгу и прочитала молитву. Потом они вдвоем с Тийной пропели ее – дед, по обыкновению, не пел.

Но когда старуха снова принялась читать, послышался сладкий храп. Старуха подняла глаза от книги и сказала Тийне:

– Толкни его, чтоб проснулся. Ишь, храпит, скотина! Не дает помолиться.

Тийна исполнила приказание. Старик поднял голову и, казалось, стал слушать. Однако вскоре голова его снова упала на грудь, но теперь послышалось только сопенье. Бабка продолжала читать и больше не тревожила деда: она давно знала, что на старика молитва действует как люлька на ребенка.

Утром в первый день рождества старуха предложила помочь управиться со скотиной, если Тийна захочет поехать в церковь. Тийна и поехала бы, но Каарель жаловался на нездоровье, на холод, а ехать одной, сидя рядом с батраком, ей не хотелось. Остались дома. Старуха чувствовала себя обиженной: она, мол, предложила свои услуги, а Каарель от них отказался.

На второй день поехали в церковь старики. Вернувшись вечером, старуха заявила:

– Хорошо живется некоторым людям: ни в церковь ходить не надо, ничего, лежи себе да плюй в потолок.

– Зато у других только и дела да заботы, что ходить в церковь и браниться круглые сутки, – ответил Каарель.

– Одни бранятся да потом грехи замаливают, а другие бранятся да спать ложатся.

– Ну да, одни спят да ругаются, а другие ходят в церковь да ругаются.

– Молитва никого на брань не толкает.

– И спанье тоже.

Так кончилась ссора, начавшаяся в канун праздника. Но злобный огонек, не переставая, тлел глубоко в сердце у каждого, точно уголь под золой очага.

VIII

Когда день прибавился на петушиный шаг и солнышко стало показываться чаще, в груди у Каареля словно пробудились новые жизненные силы, хотя становилось все очевиднее, что он опасно болен чахоткой.

Как и прежде, Каарель ничего не делал, чтобы от нее избавиться. Напротив, его опять тянуло к труду, он опять строил широкие планы, словно не подозревая всей серьезности своего состояния. Он ломал голову над тем, что делать с усадьбой, как построить дом и службы, чтобы снова можно было жить в Кадака. Когда он думал о том, что и в этом году проценты не будут внесены, ему становилось ясно, что своими силами постройку не вытянуть. Поэтому он в конце концов отправился к барону просить помощи.

– Да, конечно, – сказал барон, – пусть старый Юхан явится в имение и снова продаст мне усадьбу.

Тяжелые думы одолевали Каареля, когда он возвращался домой. Он вынужден отдать мызе обратно усадьбу, за которую заплачено семьсот рублей, и снова стать арендатором. Когда же он оправится настолько, чтобы можно было попытать счастья и опять приобрести участок? А если будут урожайные годы? Или опять посадишь побольше картошки, а ее побьет морозом? Удастся вырастить скот… а старики придут и уведут его? До каких же пор напасти будут ходить за ними по пятам, до каких пор старики будут отравлять им жизнь? Должен же быть этому конец.

Дома он заявил, что барон велел старику завтра прийти на мызу. Услышав это, Юхан поднял голову и с любопытством посмотрел на зятя. Зачем он понадобился барону? Ведь хозяин – Каарель.

– Что ему надо? Ишь ты, на мызу! Я и не помню, когда последний раз там был… Гм… на мызу… Что там такое стряслось? Завтра… Так уж сразу – завтра?..

Старик долго еще что-то бормотал себе в бороду, только и можно было расслышать «барон» да «мыза»…

– За этим он сегодня и ходил, – сказала потом старуха деду. – Тащись теперь в имение по морозу. Да и зачем туда ходить, ты же не хозяин, Каарель и сам со своими делами справится… А все-таки надо тебе сходить, ослушаться нельзя. Кто его знает, что там такое. Каарель-то, конечно, знает, да разве у него спросишь.

– Завтра сам увижу и услышу, – протянул старик. – Поди ж ты, сам барон?.. Да и то верно: бумаги ведь на мое имя, – произнес старик, немного подумав.

На другой день, вернувшись из имения, он заявил старухе:

– Ну, пропали наши труды!

С этими словами он, посапывая, опустился на скамейку.

– Что у тебя пропало? – спросила старуха.

– А то, что мы горбом нажили, – наши семьсот рублей.

– Та-ак, вот тебе и на! Опять Каарель намудрил. То-то он вчера таскался на мызу. Говорила же я – дурак дураком, его не вразумишь.

Вдоволь побранив Каареля, старуха спросила деда:

– Что же тебе барон сказал?

– Сказал, что если я продам ему обратно землю, он выстроит в Кадака новую избу. Каарель вчера затем и ходил к нему.

– А ты что ответил?

– Я сказал, пусть господин барон берет участок обратно, раз он у него и куплен, что мне, старику, с землей делать.

– Ну да, пусть берет, нам что за беда, если Каарель на это согласен, – сказала старуха, подумав. – Только пусть потом не кричит, что ничего от нас не получил. Мы свои семьсот дали, а если он дарит их барону – мы не виноваты. Я давно тебе говорила – нельзя отдавать усадьбу Каарелю, ничего путного из этого не выйдет. Так оно и получилось. Разве неправду я говорила! Какой толк, что мы купили землю! Теперь она опять отойдет к мызе, бери снова в аренду.

– Да, пропащее дело, – молвил старик. Вечером, когда Каарель вернулся домой, он первым делом спросил старика, что решили в имении.

– Что решили! – ответил тот. – Обещал я землю отдать барону обратно, только всего и решили. Барон сказал, что ты вчера за этим к нему приходил.

– А что же еще оставалось делать? До каких пор скитаться по чужим углам! Две зимы здесь промаялись, мерзли, зубами щелкали. Пусть лучше семьсот рублей пропадом пропадут, а без дома все равно не проживешь, – говорил Каарель.

– Чего лучше! – насмешливо сказала старуха. – Выстроит барон вам горницы, большие, светлые окна сделает, полы настелет дощатые. Будете жить как на седьмом небе, как у Христа за пазухой. А мы, старые, так и будем мыкаться по чужим углам, пока нас смерть не приберет. Что нам делать в светлых хоромах с деревянными полами!

И, уязвленная тем, что на ее слова никто не обратил внимания, старуха начала снова:

– Да, молодые эти – ох, какие умные, уж они-то сумеют по-своему жить в новом доме. Опять пойдут учить да указывать – только слушай. А меня, старуху, никто умнее не сделает, говори хоть за десять пасторов сразу, дурой родилась, дурой и умру.

Однако и эти слова не произвели никакого впечатления. Старуху зло взяло. Она решила начать с другого конца.

– Когда у тебя новый дом будет готов, ты уж выплати нам, старикам, все, что обещал, – обратилась она к Каарелю.

– Летом вы и без того придете нас грабить, – ответил Каарель.

Старуха добилась своего: слова ее задели зятя и, значит, ссора назревает. Давно она к этому стремилась, но затеять перебранку никак не удавалось. Наконец-то! И бабка пустилась перебирать все старые обиды, начиная со сватовства Каареля и кончая последним сочельником. Каарель отвечал неохотно, отделываясь лишь короткими замечаниями. Это еще больше подзадоривало Мари. Ей необходимо было довести противника до белого каления. Тогда она почувствовала бы силу своих слов и ту приятную дрожь во всем теле, которую вызывает раздражение, – точно глотнул перцовой водки или мерзлую клюкву раскусил: от горькой голова кружится, кислая ягода рот стягивает.

Миновала неделя-другая, и усадьба Кадака отошла к имению, а Каарель сделался ее арендатором. Барон обещал выстроить ему новый просторный дом, и подготовительные работы начались. Бревен навезли в Кадака что камышу, штабеля быстро росли. Видя это, Каарель невольно улыбался от радости. Он теперь только и думал, что о новом доме. Лишь намечтавшись вдоволь, он вспомнил о земле. И тут же решил, что, само собой разумеется, арендатором он долго не будет, скоро опять станет хозяином.

– У меня теперь куда легче на душе, все-таки есть надежда, что будет свой угол, – сказал он однажды Тийне.

– Это хорошо, конечно, но мы должны снова в арендаторы идти, – ответила она.

– Иначе ведь нельзя было.

Вмешалась старуха и опять свела разговор на свои семьсот рублей. Снова началась перебранка. Старуха вообще в последнее время не давала молодым разговаривать между собой и совала свой нос во все мельчайшие дела. Каареля это всегда злило, но он сжимал зубы и терпел, надеясь, что скоро зима пройдет и они избавятся от стариков.