Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

XI

Осень борется с зимой: одна сыплет дождем, другая швыряет снегом.

Ветер гонит тучи по небесным равнинам, срывает с деревьев последние листья и завывает на опустевших полях.

– Что, сегодня снег идет? – спросил Каарель у старухи. Та останавливалась то у его кровати, то у постели Тийны.

– И дождь, и снег, все вместе, – ответила она.

– Который час?

– Половина пятого.

– Значит, уже вечер.

– Да, скоро вечер.

Из-за занавески послышался стон Тийны.

– Скажи Тийне, чтобы она так не стонала. Мне сегодня лучше, я себя чувствую совсем здоровым. Только пусто в животе.

Немного погодя снова донесся стон.

– Что она все время стонет! Мне тяжело это слушать, – сказал Каарель.

– Хоть ты лежи спокойно, я знаю, что не можешь мне помочь, сам болен, – отозвалась Тийна.

Но эти слова не достигли слуха больного, их услышала только мать, стоявшая у постели Каареля.

Дневной свет угас, зажгли огонь. Вся семья собралась в горнице.

– Поди сюда, посиди с Каарелем; мне надо быть около Тийны, теперь уж недолго ждать, – сказала старуха мужу.

Старик вошел в горницу и остановился у постели Каареля.

– Ну, и ты наконец пришел меня проведать! Где это ты пропадал? – спросил Каарель, но видно было, что он не ждет ответа.

Старик засопел и опустился на стул.

– Все еще снег идет? Или дождь? – через минуту спросил Каарель.

– Чистый снег, – ответил старик.

– Да ну, чистый снег? – с радостью переспросил больной.

– Чистый снег.

– Где Атс? Опять спит?.. Мне хочется на него посмотреть. Подрос он?..

Мальчика позвали к отцу.

– А ну, подойди ко мне, дай я попробую, сколько в тебе весу.

Старик посадил Атса на край кровати, и Каарель положил руку на светловолосую головку мальчика. Некоторое время отец и сын глядели друг на друга, потом сын серьезно сказал:

– От тебя дурно пахнет.

– Да, да, уходи, от меня пахнет… Расти большой, большой, здоровенький…

Потом он заговорил снова:

– Хорошо мне сейчас. И Тийна будто не стонет – не слышу… Только есть хочется… Отец, принеси мне хлеба с салакой, я подкреплюсь…

Когда больному принесли еду, даже батрак пришел поглядеть, как будет есть салаку человек, смерти которого ждут со дня на день.

– Хорошо… дай сюда… – сказал Каарель.

Он откусил хлеба с салакой и начал есть. Но, едва шевельнув несколько раз челюстями, он вдруг устремил неподвижный взгляд в пространство: казалось, во всем его существе жизнь замирает.

– Старуха, иди сюда! – позвал старик.

– Подожди немножко, сейчас никак не могу.

– Боже мой, что же теперь будет? – произнес Каарель, вытянулся на постели, стиснул зубы, закрыл глаза, глубоко вздохнул и стал отходить. Но в этот миг послышался крик ребенка. Умирающий испуганно открыл глаза, словно прислушиваясь, потом вздохнул еще раз, и широко раскрытые глаза его уставились в потолок.

– Что там Каарель? – спросила счастливая мать.

– Уже преставился, – ответил старик.

– Уже… – повторила Тийна. Она посмотрела на кричащего младенца, и на глазах ее выступили слезы.

– Смотри-ка – в одно время! – проговорила старуха.

Немного погодя она вышла во двор, а вернувшись в горницу, сказала:

– Снег выпал глубокий, небо ясное, звезды так и сияют.

XII

Каарель умер, заснул вечным зимним сном. На короткое время забросила его судьба в Кадака, и с его приходом там все ожило.

Теперь в Кадака по-прежнему хозяйничают старый Юхан и Мари. Здесь живет и Тийна со своими двумя детьми. Она все еще причесывает волосы на прямой пробор и заплетает их в две косы. Но это уже не те косы, что некогда привлекали взгляды парней.

Старуха часто вспоминает зятя, который выстроил для них, стариков, такой славный дом.

– Это он для меня построил, мать говорила, – серьезно заявил однажды Атс.

Все с удивлением посмотрели на мальчика.

«Для тебя, конечно, для тебя, – казалось, хотели они сказать. – Да только и тебе он когда-нибудь покажется старым, захочешь новый строить».

Но уже через минуту ребенок с таким увлечением играл на полу, словно и не знал о том, что отец выстроил для него эти просторные, светлые комнаты с дощатыми полами.

1903

Перевод Алексея Соколова.

Клад

I

– А ты все копаешь? – спросила хозяйка Лийвамяэ[4]4
  Liivamägi (эст.) – песчаная гора. Лийвамяэ – название усадьбы.


[Закрыть], вернувшись из церкви и подойдя к яме, вырытой перед домом, на склоне песчаного бугра. Старик, без пиджака, в одной рубашке, сидел на куче сырого песка, выбранного из ямы, и попыхивал трубкой. Он узнал жену по шагам, поэтому сказал, не считая даже нужным обернуться:

– Не у всех же есть время баклуши бить и без дела шататься, как у тебя.

Старуха заглянула в яму – глубоко ли. Старик продолжал попыхивать трубкой, изредка сплевывая в яму.

– И чего только человек сдуру не выдумает, – помолчав, в печальном раздумье проговорила старуха. – Недаром люди уже давно твердят, что ты после болезни вроде бы рехнулся, а теперь и я это замечаю. И чего ради ты стараешься?

Старик посмотрел на жену снизу вверх.

– Чего ради стараюсь? – переспросил он. – А чего ради ты нынче повадилась на моления ходить? Мало тебе того, что ты в церкви слышишь? И Анну с собой таскаешь. Какая тебе от этого польза?

Старик все еще смотрел на жену. Та молчала.

– Говорят, вера горами двигает. Если я буду верить твердо, труды мои не пропадут, – продолжал старик.

Старуха ничего не ответила. Немного погодя она перевела разговор на другое.

– Лучше бы под вечер на покос пошли. Сено уже которую неделю гниет, никак его не уберем. Выдастся сухой денек – беги на мызу; а в дождь какая работа. В церкви сегодня опять молились, чтобы дождь перестал, в молельне тоже, но верь моему слову, в будни опять польет. Вон, за лесом небо уже заволакивает. Если и дальше так будет, хлебнем мы горя… картошка и та сгниет.

– Да что ты попусту ноешь-то, – отозвался старик. – Нынче все еще может уродиться, надо только набраться терпения. А не уродится, тоже беда невелика. К осени я клад отрою, и тогда, старуха, знай себе полеживай на боку да отъедайся. Нам тогда сам черт не страшен будет, заживем с тобой на покое…

И, помолчав немного, Март продолжал, как бы говоря с самим собой:

– О господи, и чего только нет в этом песчаном бугре! Да где нам, дуракам, было раньше об этом знать. Неспроста тут людям огни и пляшущие скелеты видятся. А странные голоса, что я тут слышал? – обернулся он к старухе. – Так явственно кто-то сказал мне: отмерь вот столько шагов от дверей дома вверх по бугру и копай… Только верить я должен крепко, непоколебимо… Это он мне трижды повторил.

– В бреду всякое мерещится, – промолвила старуха.

– В бреду… Точно я не знаю, бредил я или мне во сне привиделось.

– А снам верить нельзя, грех это, так учитель говорит. Уж он-то знает, иначе не был бы учителем.

– Кто бы он ни был, учитель или сам пастор, мне все равно, меня с толку не собьешь… Снам верить грех… Почему же грех? Бог дал человеку сон для отдыха, стало быть, и сны бог посылает, не дьявол же…

– Учитель сказал, что сны – наваждение бесовское, – возразила Лиза.

Оба умолкли. В душу старика закралось сомнение. Как? Сны – бесовское наваждение? И это утверждает учитель, набожный человек, о котором все отзываются с такой похвалой? Быть не может… Но пусть сны будут хоть от дьявола, только бы они предвещали доброе. Старику хочется наконец, на старости лет, пожить по-человечески. Он и не думает противиться милостивому господину барону, нет, он согласен и впредь стоять перед ним с непокрытой головой и кланяться в землю, но ему хочется также, чтобы вся деревня, нет, вся волость, весь приход знали, кто такой Март из Лийвамяэ. Ему хочется выдать свою дочь Анну замуж, справить ей свадьбу на славу и дать богатое приданое. Ему хочется сварить крепкое пиво, которое так и валило бы с ног; ему хочется, чтобы гости, напившись этого пива, в которое он подсыплет сырой ржаной муки, лет десять помнили свадьбу лийвамяэской Анны.

Старик так размечтался, что на его худых, морщинистых щеках проступила краска, а в потухших глазах заблестел слабый луч радости и надежды.

Ворота скрипнули, и во двор вошла Анна. Старики обернулись. Мать не могла нарадоваться на свою дочь. Какая она красивая, крепкая! От всей ее фигуры, несмотря на тонкую талию, веет силой и здоровьем. Особенно радовало старуху то, что набожный учитель в последнее время с такой любовью старается приобщить Анну к источнику вечной жизни. Не будь учитель отцом троих детей, лийвамяэская хозяйка пошла бы в своих радостных мечтах гораздо дальше: от нее не укрылось, что даже во время молений учитель глаз не сводит с Анны. Старуха заметила также, что, опускаясь на колени, учитель каждый раз поворачивается лицом к Анне.

– Много ягод набрала? – спросила старуха. – Отнесла бы их на мызу или к лавке, все выручила бы несколько копеек.

– Куда их понесешь, незрелые еще. Их у меня всего горсти две на донышке. Только вам отведать.

Анна протянула матери корзину.

– Какая мелкая! – сказала старуха, взглянув на землянику. – А покрупнее не попадалась?

– Была и покрупнее, да мы съели.

– Кто это – мы?

– Я и учитель.

– Стало быть, учитель тоже по ягоды ходил? – обрадованно спросила Лиза.

– Да, он от скуки пошел в лес, и мы там встретились. Он обещал вечером зайти за нами.

– Да ну? Как он о нас заботится!

– Знаешь, отец, я рассказала учителю, что ты ищешь клад. Он говорит, что это бесовское наваждение.

– А ты бы еще на весь свет растрезвонила, что твой отец клад ищет. Как налетят воры, точно стервятники на падаль, – узнаешь тогда, что значит языком трепать.

– Так ведь учитель не вор, – возразила Анна.

– С каких это пор благочестивых людей ворами стали называть, – поддержала ее старуха.

– Кто его знает, какой он там благочестивый, – сказал старик. Обиженный тем, что люди считали его затею никчемной, он всегда всем перечил.

– Кто его знает… – повторила старуха, передразнивая мужа. – Всякий знает, кто на моления ходит.

– Если он такой уж благочестивый, пусть вымолит нам сухую погоду, – заявил старик.

На это ни Лиза, ни Анна не сказали ни слова. Они прекрасно знали, что если уж старик начал спорить, то его не переубедишь. Поэтому они сочли за лучшее промолчать. К тому же мать и дочь часто говорили между собой – может, Март и впрямь помешался после болезни, как утверждают все вокруг. Особенно укрепилось это мнение с тех пор, как старик принялся искать клад. Но, странное дело, вера и светлая надежда Марта невольно заражали и Лизу.

Поев немного ягод, старик снова принялся рыть яму. Мать и дочь пошли домой.

Незадолго до захода солнца в Лийвамяэ явился учитель. Март работал с таким усердием, что и не заметил прихода гостя. Поглядев, как старик трудится, учитель сказал ему: «Бог в помощь». Март буркнул что-то в ответ и продолжал копать.

– Это та самая яма, в которой ты, как мне говорили, ищешь клад? – спросил учитель. – И даже в воскресенье копаешь.

– В будни-то ведь некогда, надо на мызе работать.

– А зачем тебе эта яма? Зачем осквернять воскресенье? Зачем брать грех на душу?

– Вера без дел мертва, – ответил старик коротко и резко, продолжая выбрасывать землю из ямы. Учитель в недоумении уставился на Марта и, подумав немного, спросил:

– Вера без дел мертва… А ты разве веришь?

– Я твердо верю, что бог благословит мои труды. Бог не обманет.

– Кого?

– Меня.

– Как так?

– Конечно. Ведь это же по божьей воле мне, бедняку, выпало такое счастье.

– Какое счастье?

– Что мне указан этот клад.

– Старик, старик! Есть грехи, которые не простятся ни в этой, ни в будущей жизни, – серьезно и торжественно произнес учитель. – И ты совершаешь такой грех, когда думаешь и говоришь о господе подобным образом. Ты опутан суеверием, а говоришь, что это от бога.

– Правда всегда останется правдой, а правда – не грех. Почему бы богу не помочь мне таким образом? Разве мало я за свою жизнь натерпелся нужды и горя? Ужели я не могу на старости лет отдохнуть?

– Это в тебе плоть говорит. Бог послал сына своего спасти не грешную плоть, а душу. А твои помыслы обращены лишь к земным благам. Здесь, на земле, – юдоль скорби, но тем больше радости и блаженства будем мы вкушать  т а м. Однако, чтобы попасть туда, надо отрешиться от суеверий и познать истину. Прежде всего следует соблюдать заповеди. Помни день субботний, гласит одна из заповедей. А ты что делаешь?

– Мы живем теперь не по заповедям, а по милосердию божьему. Как мне сказано, так я и поступаю. Не дам сбить себя с толку.

Перед тем как отправиться с Лизой и Анной на вечернее моление, учитель еще раз подошел к старику, чтобы пожурить его, но тот остался глух к его словам и продолжал работать. Не ответил он учителю и тогда, когда гость, уходя, пожелал ему доброй ночи.

Старик был рад, что наконец остался один. Он отер со лба пот, присел на край ямы и, довольный, посмотрел на дело рук своих. Напротив, по ту сторону ямы, сидела черная лохматая собака; она весело глядела на хозяина, изредка помахивая хвостом. А когда убедилась, что хозяин ее вовсе не замечает, что голова его занята сейчас совсем другим, она тоже как бы задумалась, настороженно глядя на лес. Временами ноздри у нее вздрагивали.

Старик унесся мечтами в будущее, уже недалекое будущее, – ведь скоро его труд должен принести ожидаемые плоды. Но когда Март дошел в своих мечтах до самой приятной минуты, он вдруг услышал скрип ворот. Старый мечтатель недовольно оглянулся.

– Добрый вечер, бог в помощь! – произнес метсанургаский Кустас. Это был молодой парень, крепкого телосложения, с глазами голубыми, как весеннее безоблачное небо. Походка его говорила о робком, медлительном характере.

– Здравствуй, – неохотно ответил старик. Они молча глядели друг на друга. Старику не хотелось разговаривать, а Кустас не знал, что сказать. История с кладом была ему уже известна, старик сам рассказывал ему о своем видении.

– Ты бы помощника взял, быстрее бы дело пошло, – посоветовал наконец Кустас.

– Эту работу только верующий может делать… Наших дома нет, ушли с учителем на моление, – добавил старик, помолчав.

При этих словах парень поднял голову, глаза у него слегка расширились и потемнели. Потом он обвел грустным взглядом ворота, дом и, наконец, темный лес, окутанный дымкой теплого летнего вечера. Парень весь как-то сгорбился, руки у него повисли, голова поникла. Казалось, на него навалилась свинцовая тяжесть. Молча постоял он подле курившего трубку старика, потом попрощался и медленно побрел прочь, скрипнув воротами. Старик выпустил клуб дыма и, прищурившись, поглядел вслед парню. Собака тоже не тронулась с места и, лишь заслышав скрип ворот, взглянула на уходящего.

II

Вечерняя заря угасала, сливаясь с рассветом, когда в ворота лийвамяэской усадьбы вошел человек с мешком за плечами. Собака с лаем кинулась на него, но тут же умолкла, завиляла хвостом и, скуля, стала ластиться к пришельцу.

Увидев, что старый Гектор все еще его помнит и так радостно приветствует, человек, несмотря на усталость, почувствовал в груди какую-то теплоту и вздохнул с облегчением. Веселое и в то же время грустное повизгивание собаки воскресило в его памяти всю прошедшую жизнь. Нелегка была она, эта жизнь, с тех пор, как он себя помнит. Едва научился ходить, как уже стал добывать себе кусок хлеба на мызе. Сперва пас свиней, и тогда его звали «генералом копытного войска», потом приглядывал за овцами, а под конец пас коров. После этого стал мызным батраком.

Он снял заплечный мешок, огляделся по сторонам и прислушался, словно стараясь увидеть знакомые предметы, уловить привычные звуки: далекий лай собаки, переливы гармони в мызном парке, уханье филина, песни девушек. Но сейчас кругом было тихо.

Парень устало опустился на кучу песка возле ямы, раздумывая – зачем эта яма здесь понадобилась. Ноги ныли и гудели после многочасовой ходьбы. Собака уселась перед ним, навострив мягкие уши, устремив на него веселый, понимающий взгляд.

Так и сидели два старых приятеля, молча разглядывая друг друга, каждый искал в другом милые, полузабытые приметы, припоминая их и стараясь понять, что в них изменилось. Собака, довольная, виляла хвостом, двигала ушами и тянулась к парню мордой. Парень чувствовал во всем теле расслабляющую тяжесть, в сознании его одна за другой всплывали картины жизни дома и в городе. Словно призрак, промелькнуло воспоминание о том, как он вынужден был покинуть мызу и родной дом, как отправился в город искать работы, – и все из-за своей строптивости.

Господа редко наезжали в свое поместье, обычно только летом, а управляли мызой молодые помещики со стороны, знакомившиеся здесь на практике с сельским хозяйством. Года два на мызе хозяйничал довольно добрый барон. Лишь в редких случаях он требовал, чтобы батраки и крестьяне стояли перед ним с непокрытой головой. Но сменивший его на посту управляющего барон Н. оказался человеком совсем иного склада, хотя и был еще безусым юнцом. При нем единственным человеком на мызе, которому дозволялось появляться у господского крыльца в шапке, был кучер – он ведь держал в руках вожжи и потому не мог снять шапку.

Через несколько дней после своего появления в поместье барон, осматривая мызные земли и постройки, наткнулся возле молотилки на лийвамяэского Ханса, сгружавшего с воза дрова. Ханс не видел подходившего барона, он заметил его лишь тогда, когда тот крикнул:

– Почему ты не здороваться, мерзавец?

Если бы на Ханса накинулся с бранью кто-нибудь из своих, Ханс знал бы, как поступить; но перед ним стоял барон, а с бароном надо было держаться иначе, чем со своим братом. Поэтому Ханс немного растерялся. Он стоял и смотрел на барона, но рука его никак не хотела тянуться к шапке. Вместо этого Ханс сказал, как бы невзначай:

– Я не знаю уважаемого барина, – и снова принялся сгружать бревна.

– Шапка долой! Ты есть один свинья! Я барон здешний мыза! Я прогоняй тебя, как один собака!

Услышав это, Ханс сперва испугался, но потом решил – раз уже дело приняло столь скверный оборот, так пусть все летит к черту, зато будет что рассказать другим батракам и работникам, будет чем перед ними похвастаться. Поэтому Ханс так и не поздоровался с бароном, так и не снял перед ним шапку. Барон поднял палку, словно собирался испробовать ее прочность на спине парня, однако, поглядев на сильные руки Ханса, на дрова, которые тот сгружал, раздумал и ворча зашагал обратно к мызе. Поодаль работали два батрака, оба семейные; видя, что барон разгневан, они предусмотрительно сняли шапки, но как только барин ушел, тотчас же, смеясь и потирая руки, подошли к Хансу.

– Вот это здорово! Молодец! Ну и сынок у лийвамяэского старика! – сказал один из батраков, радостно улыбаясь.

Другой батрак только смеялся, но в этом смехе раскрывалась вся его рабская доля, вся его ненависть и в то же время глубокое удовлетворение и злорадство; этот смех был похож на шипение змеи, тогда как в тусклых, ввалившихся глазах поблескивали искорки. Так сбившемуся с дороги путнику блеснет порой меж гонимых бурей черных туч одинокая звездочка.

Вскоре показался управляющий – маленький, толстый человечек; он торопливо шел с мызы. Даже издали было заметно, как он рассержен. Увидев батраков, он принялся осыпать их бранью и не переставал ругаться, пока не подошел совсем близко. Он велел Хансу поскорее сгружать дрова и, отогнав лошадь на мызу, отправляться домой – барон, мол, его уволил.

– Если так, – сказал Ханс, – то какого черта я буду сгружать дрова, я лучше сейчас же уйду, пусть господин барон сам их в штабеля складывает.

Так Ханс и поступил: оставил лошадь с возом и ушел, несмотря на брань и угрозы управляющего. Ханс понимал, что делает большую глупость, но кипевшая в нем злоба и сочувствие батраков лишили его способности рассуждать здраво.

Ханс ушел с мызы навсегда. Те, кто остался, усердно выполняли требования господина барона – стояли и ходили в установленных местах с непокрытой головой. При этом они втихомолку превозносили лийвамяэского Ханса. Через несколько недель после того, как Ханс ушел с мызы, его вызвали в суд и приговорили к двум неделям отсидки – за оскорбление барона и самовольный уход с работы. Приговор суда объявили всем на мызе.

– Лийвамяэский Ханс молодец, – говорили между собой мужики.

А девушки добавляли, блестя глазами:

– Побольше бы таких парней!

Так Ханс и ушел с мызы. Родители его ходили к господину барону, кланялись ему в землю, и им было разрешено остаться на шестине[5]5
  Шестина – шестая часть крестьянской земли, которую помещик использовал по своему усмотрению; на этой земле обычно жили мызные батраки.


[Закрыть] и по-прежнему гнуть спину на барина. Ханс уехал в Таллин. Мыза и Таллин – это были два больших этапа в его жизни. Как ясно они сейчас вставали в его памяти!

Первые годы Ханс прожил в Таллине спокойно и весело. Работа ему попалась хорошая. Ханс даже родным посылал деньги. Но в последнее время дела ухудшились, заработки стали меньше. Года полтора назад началось среди рабочих брожение: тайные собрания, толки и мечты о том, как изменить жизнь к лучшему. Это движение было связано с событиями, происходившими по всей стране, являлось прямым их следствием. Ханс был одним из самых деятельных участников движения. С горячим воодушевлением слушал он речи своих руководителей. Он не знал этих руководителей, однако слышал из их уст то, что давно уже тлело в его собственном сердце, но чего сам он не умел выразить словами, не умел передать другим. Жадно прочитывал он каждую листовку и воспринимал все это как некую новую веру, которая должна установить рай на земле. Эта вера возвещала, что мир спасет не какое-то чудо, а труд и борьба самих людей.

Начались забастовки и аресты, рабочих сажали в тюрьмы, высылали по месту рождения. В число тех, кого сочли опасными для Таллина и выслали из города в родную волость, попал, в конце концов, и Ханс. Для Ханса это явилось тяжелым ударом. Но после того как товарищи объяснили ему, что и в деревне живут люди, что и там ждут избавителей и что священный долг каждого – открыть крестьянам глаза и указать путь к освобождению, – в душе Ханса блеснул манящий луч надежды. Ему захотелось идти туда и работать, захотелось отдать этой работе душу, все, что накопилось в ней за долгие годы. Он уже заранее представлял себе, какое впечатление произведет на земляков его возвращение в родную волость, как он возвестит им нечто новое, о чем они до сих пор и понятия не имели.

И вот теперь он сидит здесь, усталый, измученный, и думает. Душой его овладело опьяняющее и все же тягостное чувство. Он смотрел вокруг, узнавал кусты, деревья; они вытянулись, стали больше, гуще, постарели. Это напоминало Хансу его собственную жизнь. Как быстро она прошла, точно сон, а он и не заметил. Старые сосны и ели не изменились: они тихонько покачивали своими верхушками и ветвями, как и в те дни, когда Ханс уходил из родного дома в город.

За воротами, на лесной дороге, послышались голоса людей. Собака насторожилась, повернулась в ту сторону, но не залаяла. Дойдя до ворот, люди расстались, поцеловавшись на прощанье. Женщины были мать и сестра Ханса, мужчину Ханс не знал.

– Кто это там сидит? – спросила мать, заметив Ханса.

– Это же Ханс, – вглядевшись, сказала Анна.

– Чей Ханс?

– Да наш!

– Доброе утро! – крикнул Ханс, вставая. После короткого отдыха он почувствовал, что ноги у него затекли и ноют.

– Вот чудеса-то, как ты сюда попал? – спросила мать.

– Верно, приехал помочь нам с сеном управиться? – промолвила Анна.

Они пожали друг другу руки. Мать смотрела на сына с любовью, сестра с каким-то смешанным чувством опасения и гордости.

– Почему приехал, не предупредив нас? – спросила мать, словно предчувствуя что-то недоброе.

– Почему приехал… Захотелось, вот и приехал. Может, вы этим недовольны? Я стану работать, вам на шею не сяду; если удастся, буду в лесу деревья рубить. Здесь ведь как будто шпалы делают?

– Да, – ответила Анна.

– Отчего же недовольны… – произнесла мать. – Я так беспокоилась, даже во сне тебя видела, когда приезжие из города рассказывали, что там бунтуют. Я за тебя сильно боялась, ты ведь такой горячий, всегда вперед лезешь… А работа-то у тебя была? Говорят, фабрики стояли.

– Работе как не быть, только бы позволили работать.

– Кто же может помешать человеку работать? – удивилась мать.

– Бывает… – промолвил Ханс задумчиво и кивнул на яму в песчаном бугре. – Это что за нора? – спросил он.

– Отец клад ищет, – ответила Анна.

– Он роет в бугре яму, чтобы найти клад, который там зарыт. Когда отец хворал, – ты ведь знаешь, он чуть не умер, – ему такое видение было, вот он и стал копать, каждое воскресенье копает, – пояснила Лиза.

– И вы верите, что он там что-нибудь найдет?

– Э, кто этому верит! Да чего не сделаешь от такой нужды, – сказала Лиза. – Я пробовала было его отговорить, но разве он послушается, сам знаешь, какой он: знай себе роет. Учитель к нам приходил, наставлял его словом божьим, он и того не послушался, а нас и подавно; меня и всех нас, баб, он дурами считает. Одному богу ведомо, чем все это кончится! – вздохнула Лиза.

– Откуда вы сейчас? – спросил Ханс.

– С моления, мы теперь на моления ходим, к обращенным, мы теперь с ними. А сейчас с учителем пришли. Мы все теперь братья и сестры, – с гордостью и радостью сообщила мать. Анне же как будто неловко стало за нее – девушка покраснела и отвела глаза.

– Кто здесь теперь учителем?

– Кадак, – ответила мать.

– Ханс Кадак, – добавила Анна.

– Он года два назад приехал откуда-то издалека, где живут благочестивые люди, теперь он и здешних людей обращает на путь истинный. Многие перестали ходить в церковь – там извращают слово божье. Учитель говорит, что в церковь можно ходить только в сочельник да в новогоднее утро, в темноте, при огнях, только тогда там нет дьявола. – говорила Лиза.

Для Ханса все это было ново. Он не раз слышал про фанатиков-сектантов, в городе даже смотрел в театре пьесу о них; но что его мать и сестра когда-нибудь попадут в их среду – это ему и во сне не могло присниться. Все, что Ханс за эти несколько минут узнал о домашних делах, свинцовой тяжестью легло ему на сердце. Он уже заранее решил не говорить дома, почему он уехал из города; теперь же это решение еще более укрепилось. Ему хотелось сохранить все в тайне, разве что родные на стороне услышат о его делах.

– Кто сейчас управляет мызой? – спросил Ханс, немного помолчав.

– Новый молодой барин, – ответила Анна. – Полгода назад появился.

– Того барона уже давно здесь нет… к нам он потом был очень милостив, не выгнал, не лишил крова… Теперешний, говорят, добрый господин, тоже барон. Только мальчишку-свинопаса, слышно, хлыстом отстегал – тот перед ним шапку не снял. Дитя глупое, не знает порядка. Не бог весть какая трудность шапку снять перед барином, ведь потом опять надеть можно. Вон – кюнкаский старик какой всегда почтительный. Летом, в страду он как ходит? Одной рукой шапку, другой снопы придерживает, лысина так и блестит на солнце. Зато сколько лет церковным старостой состоял!..

Слушая мать, Ханс задумчиво смотрел на восток. Ему стало как-то тяжело и жутко – точно змея обвилась вокруг сердца и медленно сжимает его. Сердце заныло так же, как и натруженные ноги.

В эту минуту из дома вышел отец. Он, как видно, решил снова взяться за лопату, хотя еще только светало.

– Опять всю ночь пропадали, – буркнул он, заметив Лизу и Анну.

– С добрым утром! – сказал Ханс, шагнув к отцу.

– Ты откуда взялся? – удивленно спросил отец. – Уж сколько времени о тебе и слуху-то не было.

Лиза и Анна вскоре ушли – одна доить коров, другая спать. В церковь они, как видно, идти не собирались – ни сегодня, ни когда бы то ни было, разве что верующие воздвигнут свой собственный храм или молитвенный дом и все там устроят как угодно богу.

– Чего ж это ты вернулся, да так вдруг? – снова спросил отец, не дождавшись ответа на свой первый вопрос.

– Да вот, надумал, решил помочь вам сено убрать, а потом, если не подыщу другой работы, останусь в мызном лесу шпалы рубить, – неторопливо проговорил Ханс.

– Разве в городе работы уже нет?

– Работа-то есть, да жить там больше не хочется… Потянуло на лето в деревню, – улыбнулся Ханс.

– Здесь, конечно, не худо, да кто его знает, как с работой у тебя получится. Вон какие дни стоят дождливые, где уж тут сено убирать. Я ведь арендовал болото Муракасоо – помнишь, какая там трава была густая; только скосил – дождь начался, так по сей день и льет. Денька два назад наведался я туда – сено в воде плавает, так, видно, и сгниет. Ничего другого не остается, как сгрести его в кусты, иначе придется платить барону за то, что луг испортили. Сколько лишних дней надо будет задаром отрабатывать: я ходил к барону, просил, чтобы убытки пополам – ведь я там и горсти сена не соберу, – не согласился. Мыза, мол, не виновата, что дождь идет, погода ведь от бога, просите у бога погожих дней, – так он сказал. Легко ему говорить: просите. Народ и так молится, наши бабы целыми ночами пропадают, посмотрим, что из этого выйдет. Все в святые лезут, в церковь уже не ходят, небось скоро совсем опустеет.

Ханс ничего на это не сказал, потом спросил:

– Опять будешь яму копать?

Этим он дал отцу понять, что уже знает про его яму.

– Да, уже несколько воскресных дней проработал, – ответил старик таким тоном, словно это была самая обыкновенная работа.

– А как же ты посмел яму рыть – у мызы позволения спросил?

– Э, пустяки, на мызе уже знают. Барон и управляющий, говорят, только посмеялись; такие добрые господа.

Старик задумался. Ему вдруг захотелось рассказать сыну всю историю о кладе, как он рассказывал ее другим уже много раз. Желание поведать окружающим эту историю превратилось у него в своего рода болезнь – Март стремился всем доказать, что он, лийвамяэский старик, – человек особенный, избранник божий, не зря ведь ему было такое видение. Сейчас, однако, он никак не мог придумать, с чего начать. Но Ханс неожиданно сам пришел ему на помощь, он спросил как бы между прочим:

– И ты надеешься тут что-нибудь… найти?

Старик, словно желая придать своим словам особый вес, устремил на сына пристальный, лихорадочный взгляд, потом сказал:

– Как же я могу сомневаться? Начнешь сомневаться – надежде конец. Мне все объяснено и указано свыше – и забыть это невозможно. Да разве одно это! Еще много всякого…

Ханс смотрел на отца. Ему показалось, что он видит старика впервые, – такая удивительная страстность и уверенность была в его глазах. Отец, думая, что сын хочет его о чем-то спросить, умолк. Но тут же заговорил снова:

– Даже дорогу на небо и в ад он мне показал.

– Кто?

– Этот человек… Мы шли с ним через высохшую реку, дно ее было покрыто жидкой грязью, и в ней на солнцепеке копошились черви. Через реку было перекинуто круглое окоренное бревно. Мы должны были по этому бревну перейти на тот берег. Я не решался. «Иди смело, – сказал мне мой провожатый, – туда падают только некрещеные младенцы. Видишь этих червей в грязи? Это они. И тут они будут ползать вечно». – «А куда же деваются мертворожденные младенцы?» – спросил я. «До них нет дела ни небу, ни аду», – ответил он. Перейдя через реку, мы увидели перед собой две дороги: одна была узкая, грязная, изрытая глубокими колеями, другая – широкая и гладкая, как яйцо. Первая вела на небо, вторая – в ад. Я спросил, почему дорога на небо такая грязная и изрытая, а дорога в ад такая гладкая. Человек ответил, указывая на узкую дорогу: «По этой дороге движется много народу, кто пешком, кто в телеге на деревянных осях; а по второй дороге катят в каретах да на велосипедах. Те, что плетутся пешком или едут в телеге, движутся по узкой дороге, остальные – по широкой…»