Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– Не пойму, чего это вы на нас так злитесь? – сказал Каарель. – О чем ни заговори – в ответ доброго слова не услышишь, одна грызня да издевательства.

– А вы сами лучше нас, что ли? – не спеша ответил старик.

– Кто это вас грызет да издевается над вами? Пусти-ка мужиков к себе в избу – нанюхаешься болотной вони, утром с нею встанешь, вечером с нею ляжешь; будешь жить как в торфяной землянке, – прибавила старуха.

– А ты сама от этого болота далеко ушла, что ли? Под стеклянным колпаком росла? Скоро навеки в землю ляжешь, а все еще землекопов гнушаешься. У нас и у самих кругом земля, пол в избе – и тот земляной, – говорил Каарель.

– Нам-то зачем было деревянные полы настилать? На это есть молодые, они сами все устроят, – отвечала старуха. – Уж вы-то настелете деревянные полы, да еще краской покрасите, чтоб не видно было, из какого дерева они сделаны.

Каарель понял, что никакого проку от этого препирательства не будет; еще раз заявив старикам, что принимает постояльцев, он вышел во двор. Рабочим Каарель ответил, что примет их только при том условии, если они никогда не будут курить и жечь огонь на сеновале, где будут спать. Рабочие в один голос обещали выполнить это требование и поспешили на болото за своими пожитками. Когда они ушли, Каарель сказал Тийне:

– Э, будь что будет, не замерзать же людям.

– Только уж теперь пойдет заваруха: грызни и ссор не оберешься, – заметила Тийна.

– Заваруха у нас и так давно началась, но что поделаешь, видно, так уж на свете устроено, – отозвался Каарель.

III

Подошло время уборки картофеля. Небо почти все время затянуто серыми тучами, порой срывается дождь. Ветер яростно бушует, разметывает скирды в открытом поле, точно назло крестьянину, а потом воет за углом дома так жалобно, как будто раскаивается в своих деяниях. Журавли стаями тянутся на юг: доносится их громкое курлыканье и детский писк журавлят. Говорят, будто это кричат жаворонки, которых журавли на зиму уносят в теплые края на своих длинных ногах. Но жаворонки еще летают беззвучно над полями, словно стыдясь, что не могут больше петь. Вороны собираются большими стаями и каркая носятся с одного жнивья на другое. Кажется, будто весь мир сейчас принадлежит только им одним. Родители женят молодых, чтобы весной можно было вить гнезда, не тратя времени на такие пустяки; на этих свадьбах дружки жениха ловко кувыркаются в воздухе, а старики, усевшись на камень, произносят забористые застольные речи.

Настроение в Кадака такое же мрачное, как и окружающая природа, хотя почти все работы по усадьбе закончены. Положение молодых теперь еще труднее, чем раньше. Поссорившись со стариками, Каарель в сердцах разругался и с батраком, тот, потребовав расчета, ушел раньше срока, так что молодому хозяину теперь приходится справляться одному. У Тийны родился ребенок, он только и знает, что пищит дни и ночи напролет. Старики, видно, радуются про себя, что молодые в такой беде.

Каарель хотел было нанять нового работника, но это ему не удалось. Вот и приходится ему прибегать к помощи своих постояльцев-рабочих или старого Юхана. Но старик теперь ведет себя иначе: насколько раньше он напрашивался на работу, настолько теперь он от нее уклоняется – то у него, мол, рука болит, то поясницу ломит, то ноги слабеют. Каарелю остается сносить все это молча; то же самое ему ежедневно советует и Тийна, в надежде, что старики образумятся. Но день проходит за днем, а жизнь все не налаживается.

Однажды в субботу утром тучи наконец рассеялись и проглянуло солнышко – осеннее, грустное. Ни малейшего дыхания ветерка. Воронье карканье и звон колокольчиков словно повисли в дремлющем воздухе.

– Вот бы продержалась такая погода, хорошо было бы картошку копать, – сказал Каарель старикам; они вместе работали на картофельном поле.

– Оно, конечно, хорошо бы, – отвечала теща (сегодня она казалась приветливее, чем обычно). – Может, и продержится, мало ли было дождей да ветра.

– Какая там погода, скоро опять польет, – ворчит старик, словно наперекор.

И снова все замолчали.

За обедом Каарель предложил:

– Если в понедельник тоже будет такая погода, придется позвать наших постояльцев убирать картошку; отмахаем с ними за день немалый кусок.

– Нашел уборщиков! Оставят половину картошки в земле, от них больше убытку будет, чем пользы, – возразила старуха.

– Да я присмотрю, чтобы хорошо выбирали, – успокаивал ее Каарель.

– Они и по уговору должны у нас несколько дней отработать, – вмешалась немного спустя Тийна, нянча своего крикуна.

К концу дня вся семья собралась во дворе. Казалось, всем хотелось насладиться этим чудесным вечером. Каарель, дожидаясь рабочих, сидел на пороге, Тийна с ребенком пристроилась тут же, прижавшись к мужу. Старуха хлопотала на скотном дворе, распределяя коровам корм. Старик, присев на березовый чурбан, попыхивал трубкой.

– Если погода установится, поможете нам в понедельник картошку убрать? – обратился Каарель к вернувшимся на ночлег рабочим.

– Ох, не знаю, хватит ли у них времени. Их и на болоте работа ждет, да еще и на мызу могут потребовать; как-нибудь сами управимся, – возразила старуха, прежде чем постояльцы успели ответить.

– Почему же, мы охотно вам поможем; вот если только с мызы приказ придет, тогда уж ничего не поделаешь, – ответил Каарелю один из рабочих.

– Своя работа не убежит, после успеем, – добавил другой в ответ на слова старухи.

– Только бы бог вёдро послал, – радостно промолвил Каарель.

За ужином царило молчание, словно люди внесли с собой в дом осеннюю тишину. Только ребенок плакал на коленях у Тийны.

– Понять не могу, что с ним сегодня такое: ночь на дворе, а он, как сова, глаз не закроет, – сказала Тийна.

– Ты всегда его укладываешь перед вечером, не может же он все время спать, – отозвалась мать.

– Уложи его сегодня попозднее, завтра можно дольше поспать, – сказал Каарель и прибавил немного погодя: – После ужина вынесем его во двор, неизвестно, долго ли простоит такая погода.

– Этого еще не хватало, выносить ребенка в такую сырость, схватит насморк, заболеет, – возразила теща.

– Закутаем хорошенько в одеяло, ничего с ним не случится. Правда, сынок? – обратилась Тийна к малышу.

Тот таращил на мать глазенки, точно видел ее впервые.

После ужина Тийна и Каарель вышли во двор и уселись на березовый чурбан, где раньше сидел старик, попыхивая трубкой. Рабочие переоделись в амбаре и, захватив с собой гармонь, отправились в деревню проводить субботний вечер. Как только ребенок услышал удаляющийся звук гармони, он тотчас же притих, уставившись в темноту большими серьезными глазами, словно хотел в ночной мгле увидеть что-то такое, чего родители не могли разглядеть.

– Вот чудеса, он уже различает звуки гармони, – удивился Каарель.

– Мне кажется, он и раньше ее знал, когда я еще его под сердцем носила; как только бывало услышит музыку, сразу же перестает ножонками толкать, – сказала Тийна.

– А он все не спит, – заметил Каарель.

– Не спит, – отозвалась Тийна.

Они молча сидели рядом. На сердце у Тийны было так спокойно, что ей и в голову не приходило желать еще чего-нибудь, говорить о чем-нибудь. У Каареля же, напротив, в голове теснилось много мыслей, которых он не умел высказать, хотя охотно поделился бы ими с женой. Ему вспомнилась вся его прежняя жизнь: как он рос сиротой, как пас скот, как ему хотелось поскорее стать взрослым; как он потом работал батраком, часто вспоминая дни, когда ходил в пастухах. До тридцатилетнего возраста Каарель жил чужаком среди людей, но тогда он не понимал всей пустоты и бессмысленности своего существования. Только теперь он это понял, потому что теперь у него есть для кого жить и трудиться, о ком заботиться. И перед его глазами встало минувшее лето – оно для него было точно счастливое детство. Они с Тийной всегда были вместе, он так много ей рассказывал, а она, счастливая, слушала его. Каарель вспомнил, как стремился стать хозяином в усадьбе, как достиг этой цели и как все лето ссорился со стариками. Раньше он счел бы такую жизнь немыслимой, но сейчас он убежден, что невозможно быть молодым и в то же время жить в мире со стариками. Он не жалел о том, что не ладит с тещей и тестем, у него было такое чувство, будто в борьбе с ними заключается какое-то своеобразное проявление жизни.

– Заснул, – промолвила Тийна, отвлекая Каареля от его мыслей.

– Пусть спит, а меня совсем не клонит ко сну, – ответил Каарель.

– И меня тоже, это, наверное, от погоды, – заметила Тийна.

– Скорее всего, – согласился Каарель, и они опять замолчали.

Темнота сгустилась и простерла над землей покров, навевающий сон. Легкое дуновение ветра коснулось лиц сидящих.

– Ветер поднимается, наверное, к дождю, – немного погодя произнесла Тийна.

– Вряд ли, уж очень много было дождей, – ответил Каарель вставая. Тийна последовала его примеру, они пошли с ребенком в дом, улеглись и спокойно уснули. Вскоре в Кадака уже никто не слышал, как ветер за стеной становится все сильнее и сильнее, превращаясь в бурю.

Молодые проснулись только тогда, когда старый Юхан испуганно закричал:

– Бегите, бегите! Пожар! Сгорите все!

Багровый отсвет озарял комнату. Тийна, вскочив в одной рубашке, схватила ребенка из колыбели и бросилась к окну. Не добежав до окна, она ничком упала на пол вместе с ребенком, тот поднял крик. Каарель выбил стекла и поспешил к Тийне – помочь ей с ребенком выбраться через окно во двор. Двери уже были охвачены пламенем. Старики вылезли через другое окно, захватив с собой кое-какую одежду. Каарель остался в комнате, надеясь еще что-нибудь спасти.

– Прыгай во двор, сгоришь! – кричала Тийна.

Каарель хватал первое, что попадалось под руку, и швырял в окно. Языки пламени уже врывались в комнату.

– Боже мой, он останется там! – донесся со двора отчаянный возглас. Каарель еще раз окинул комнату взглядом и, не заметив ничего, что можно было бы вынести, выпрыгнул из окна. Тийна плакала, ребенок кричал, старуха призывала бога на помощь, и только старый Юхан был спокоен, как обычно. Крыша амбара уже провалилась, уже охватило огнем прилегающую к амбару стену, а отдельные языки пламени, точно змеиные жала, тянулись к другой стороне дома. Из разбитых окон, словно конские хвосты, вырывались снопы огня. Еще мгновение – и весь дом представлял собой бушующее огненное море, из которого роем золотых слепней взлетали искры и пылающие пучки соломы, чтобы тут же погаснуть в воздухе или, дымясь, упасть на землю.

Люди стояли, будто лишившись рассудка, подавленные зрелищем этой ужасающе-великолепной игры стихии. Они даже не догадались вовремя вывести скот из хлева. Когда уже занялась крыша хлева, Тийна положила ребенка на землю и с криком побежала к коровам. Каарель кинулся за ней. Старуха подняла с земли ребенка. Задыхаясь от быстрого бега, подоспели и постояльцы-рабочие, а с ними и чужие люди. Теперь только хозяева Кадака пришли в себя.

К месту пожара собиралось все больше народу. Люди кричали, причитали, плакали, поминали бога и ругались – им оставалось только стоять и смотреть, ничего другого они сделать не могли. Ветер все крепчал, раздувая огонь.

В толпе спрашивали, как начался пожар, но никто не мог на это ответить. Старый Юхан сквозь сон услышал какой-то шум, подумал было, что это ветер, но почувствовал запах гари, открыл глаза и увидел, что дом горит. Ясно было одно – амбар, стоявший южнее, загорелся первым. Сперва в несчастье обвинили резчиков торфа. Но те еще с вечера ушли из дому и прибежали только теперь, чтобы спасти свой убогий скарб, ставший уже вместе с амбаром жертвой огня. Итак – поджог был налицо. Но кто мог поджечь? Наконец вспомнили о батраке, который ушел, злобясь на хозяев, и все в один голос начали проклинать его, потому что нужно же было на ком-нибудь душу отвести.

Тийна все еще стояла в одной рубашке, держа на руках ребенка, и заплаканными глазами смотрела на дом, уже весь охваченный огнем. Лишь изредка, когда ветер отклонял пламя в сторону, можно было увидеть почерневший угол горницы или высокий остов избы. Юхан опустился на землю, старуха стояла рядом с ним. Оба не проронили ни слова, но в глазах их можно было прочесть одну и ту же мысль: во всем они винили молодых. Из глаз Мари все обильнее струились слезы, она уже не успевала их утирать.

К восходу солнца строения сгорели дотла, только каменные стены риги да печная труба, как черные призраки, возвышались над пожарищем. Начал накрапывать дождик. У тлеющих углей остались только резчики торфа да кадакаские хозяева. Все молчали. Вдруг Каарель, о чем-то вспомнив, закричал в испуге:

– А мальчишка где? Пастушонок?

Тут только спохватились, что пастушонка нигде нет. Стали его звать, но – тщетно. Мальчик спал на сеновале, значит, не успел спастись из огня. И в самом деле, его вскоре нашли под углями и пеплом.

И еще молчаливее стали несчастные погорельцы, еще больше потемнели их лица. Наконец Тийна горькими жалобами нарушила молчание.

– Как-нибудь справимся с бедой, – утешал ее Каарель. – Не плачь, лучше благодари бога, что сама не сгорела, как этот мальчонка.

– За что же его благодарить! Уж лучше бы сгореть, чем мерзнуть здесь голой с малым ребенком; кроме этой сорочки, ни единой тряпочки не осталось, – всхлипывала Тийна.

– Своя розга всегда больнее сечет, – сопя, промолвил старик.

– Ну конечно, сперва нанимают батрака, потом с ним ссорятся, а потом еще и рабочих пускают в дом! Огонь ведь не ветром занесло и не с неба он упал, это дело человеческих рук, – поддержала его старуха.

– Если бы в доме загорелось, другое дело, а то ведь с амбара началось… – добавил старик.

– Да нас ведь и дома не было, – оправдывался один из рабочих.

– У нас тоже все сгорело, как и у вас, – заметил другой.

– Нашей вины тут нет – занялось от амбара, – отрезала старуха.

Слово за слово, дальше-больше, и дело кончилось тем, что рабочие, обозлившись, ушли из Кадака.

– Беда сама не приходит, всегда человек виновен, – рассуждала старуха после ухода рабочих. – Хутора у многих есть, а про пожары что-то не слыхать. Надо самим быть поосторожнее.

– Какая может быть осторожность при таком несчастном случае, – ответил Каарель. – Мы ведь часов до одиннадцати не ложились, все было в порядке, постояльцев тоже дома не было…

– Постояльцев тоже дома не было… – повторила старуха. – А что из того, что их не было дома! Не надо было нанимать батрака и брать людей на квартиру, была бы у нас крыша над головой, а теперь – корчись да мерзни, как блоха у мокрого пса в шерсти.

– Мама, ты опять начинаешь, – умоляюще сказала Тийна, стараясь унять раскричавшегося ребенка.

– Незачем и начинать, у нас уже давно начато. Мы ли вас не отговаривали, да разве вы послушаетесь. Затвердили одно: ах, что вы, старики, такое говорите! Вот и получили по заслугам, иди теперь с сумой по миру. Ох, и не хотелось мне отдавать вам хутор, а потом думаю – пускай возьмут, попытают счастья, авось образумятся. Ну вот, теперь бог помог, сами видите, куда завело ваше умничанье.

– Странно ты рассуждаешь, мать. Как будто здесь умом поможешь. Раз вы такие умные, сделали бы так, чтоб пожара не было; у вас ведь убыток еще больше, чем у нас, – сказал Каарель.

– Насчет убытков – это мы еще поглядим, – возразила старуха. – Мы дали вам усадьбу со всем добром и со всем добром можем потребовать, а откуда вы его возьмете – это нас не касается. Нам из-за чужой глупости класть зубы на полку и по-медвежьи лапу сосать тоже неохота. Довольно я натерпелась из-за вашей дури да из-за своего старика. Хватит! Не смотрите, что я старая, – я еще из вас эту дурь выбью.

Надвинулись густые тучи, дождь зачастил сильнее. Капли, шипя, падали на угли и облачками пара поднимались вверх. Ветер, затихший было на время, снова набрал силы, зашумел в березняке и погнал по полю желтые листья.

– Ты можешь человека с ума свести своей вечной бранью, – раздраженно заговорил Каарель, повышая голос. – Мало того, что мы остались босы и голы, так еще твои издевательства слушай. И за что! Сама посмотри: дочь твоя сидит голая, в одной рубахе, зубами от холода щелкает, ребенок совсем окоченел, только материнская грудь его согревает. Вон на земле куча лохмотьев – все, что у нас осталось. А ведь каждый из нас мог бы кое-что спасти. Так нет же – суетятся, как безголовые куры. Жизни не жалеют – тащат из огня всякий хлам, а что поценнее – оставляют. Да какого черта вы нас разбудили, если мы у вас – точно бельмо на глазу, только и знаете, что нас грызть. Оставили бы нас в огне, а сами вылезли бы в окошко; бранились бы себе теперь спокойно вдвоем. Вон пастушонок лежит, весь черный, может, будешь его бранить, что он по своей молодости да по глупости сгорел? Понять не могу, есть у тебя сердце человеческое или нет?

– Ах, ты опять бранишься, слова не даешь сказать! Ну, погоди же, придет время еще почище, бог поможет обломать твое упрямство, – угрожающе говорила теща.

– Если у тебя лучшего бога нет, чем тот, что тебе, злюке, помогает, – тогда, значит, у тебя и бога нет, как и крыши над головой. Твой бог сгорел вместе с твоим сердцем и старым тряпьем, – ответил Каарель.

Эти слова сильно задели старуху, считавшую себя весьма благочестивой. Поэтому она предложила старику и дочери уйти и оставить Каареля одного. Но послушался ее только старик, Тийна осталась с мужем.

– Вот мы и опять вдвоем, – сказал Каарель после ухода стариков, подсаживаясь поближе к Тийне.

– С ребенком – втроем, – поправила она, вытирая глаза.

– Ты не озябла? Боже мой, совсем раздета, у меня хоть пиджачишко на плечах.

– Я не озябла – жарко от углей, – отвечала Тийна.

– Одежонка кое-какая у нас осталась, что я повыбрасывал из окна.

Каарель пошел к куче тряпок, которые он успел выбросить из дома, отыскал там две пары латаных брюк, жилетку, полотенце, одеяло, две-три пары чулок, свое старое серое пальтишко и еще несколько ничего не стоящих вещей. Пиджак он накинул на Тийну, в одеяло закутали ребенка. Мужнин пиджак еще острее напомнил Тийне всю глубину ее несчастья, и она опять залилась слезами.

Каарель беспомощно стоял подле нее, повторяя время от времени:

– Тийна, да не плачь! – У него самого щемило сердце, когда он глядел на жену и ребенка. Ему хотелось их утешить, однако он смог только сказать:

– Погреемся у огня еще немного, хоть какая-нибудь польза от него будет. А потом пойдем в Тынни. Надо поглядеть, где скотина, сколько ее уцелело. А как же с мальчонкой? Бедняга! Какой веселый всегда был, когда шел со стадом, только и слышно песни да гиканье.

– Несчастная мать! – всхлипывала Тийна. – Один он у нее был. И хоть бы просто умер, а то сгорел!

Ветер все крепчал, гоня над погорельцами дождевые тучи. Воронье, взлетая с поля, каркало, кружилось над чадящим пожарищем. Потом птицы опять вернулись к скирдам и принялись преспокойно наполнять свои зобы.

– Пойдем, что ли? – спросил Каарель. – Долго ли нам здесь мерзнуть?

– Господи, куда же нам идти, где теперь жить? По чужим углам? Что мы плохого сделали, за что нам такое наказание? – проговорила Тийна и громко зарыдала. Ветер трепал ее густые волосы, кидая пряди ей в глаза: волосы прилипали к мокрому лицу, и по ним струились слезы.

– Пойдем, не оставаться же нам здесь.

В эту минуту они увидели на дороге троих соседей, тащивших кое-что из платья: тынниские хозяева явились звать погорельцев к себе.

IV

Семья Кадака нашла приют в усадьбе Лыугу, расположенной верстах в двух от сгоревшего хутора. В воскресенье вечером, в темноте, под бесшумно моросящим дождем пришли они сюда: старики шагали впереди, молодые немного поодаль. Тийна несла на руках маленького Атса, Каарель тащил узел с тряпьем, спасенным от огня. Старики негромко переговаривались между собой, молодые молчали. Куда девались все мечты о будущем, о котором Каарель так любил говорить? Куда девалась та счастливая улыбка, с которой Тийна еще так недавно шагала рядом с мужем, погруженным в свои мечты и планы?

Вместе с пламенем пожара все это взвилось ввысь, к ненастному небу, и погасло, как искры. Мечты унеслись в небо, вместо них пришли серые будни. Тийна поглядела на мужа, на узел, который он нес под мышкой, на его старую шапку, подаренную тынниским хозяином, и глаза ее наполнились горькими слезами. Она инстинктивно еще крепче прижала к себе ребенка, словно боялась потерять и его.

Они добрались до лыугуской жилой риги, которая уже добрых несколько лет служила амбаром, сараем для соломы и сена, а теперь должна была стать жилищем кадакаской семьи. Каарель зажег маленькую коптилку, и по стенам задвигались темные тени, разбегаясь по углам, точно призраки. В оцепенении сидели новые жильцы в сыром, отдающем прелью помещении. Проснулся ребенок, стал искать материнскую грудь, искусал ее в кровь, потому что она была пуста, и залился плачем, точно ему кто-то сделал больно.

– Где мы спать будем? – спросила Тийна.

– Соломы притащим, лыугуский старик разрешил, я спрашивал его, – ответил Каарель.

Тут и старики вспомнили, что пора позаботиться о постели, и вместе с Каарелем отправились за соломой. Потом лыугуские хозяева пришли проведать новых жильцов, женщины не забыли принести и хлеб-соль, причем, точно стесняясь, прикрывали снедь передниками.

– Пришли посмотреть, как вы тут устроились, – сказал лыугуский старик. – Рига-то старая, бог знает, будет ли зимой тепло держать. Ну, да можно соломой потолще обложить, как-нибудь проживете.

И когда женщины поставили на стол еду, видимо, не зная, что сказать, старик добавил:

– Я вам и фонарь принес, своего-то у вас, наверное, нет, а лучину на гумне жечь страшновато.

Когда Тийна увидела, что женщины ставят на стол еду, слезы снова появились у нее на глазах. Старухе тоже было не легко. Она вздохнула:

– Вот только нам и осталось: то один чего-нибудь принесет, то другой, точно мы нищие, у волости на иждивении.

– А я ничего и сказать не могу, стою и смотрю, как деревянный, – промолвил Каарель. – До того отупел, ничего не замечаю, все точно во сне.

– Так-то оно так, да что поделаешь, – сказал лыугуский старик и закончил своей излюбленной поговоркой: – Надо как-то перебиваться, не помирать же из-за этого!

– Есть у вас чем укрыться, когда ляжете спать? – спросила хозяйка.

– Какое там! – ответила Тийна. – Вот – на ребенке последнее, что у нас осталось.

– Пойди, Анна, принеси-ка из избы полосатое красное одеяло; как же они без одеял спать будут? – сказала хозяйка дочери, и та побежала домой.

На другое утро, когда лыугуский старик спросил погорельцев, сообщили ли они о пожаре в волостное правление, Каарель точно очнулся от дремоты.

– А ведь правда, строения-то были застрахованы; можно получить деньги на постройку.

– Ну конечно. Только дайте знать в волость, пока не поздно. Пожар был в ночь на воскресенье, стало быть, сегодня третий день пошел. Если сегодня не известите, тогда пропало, ничего не получите, – предупредил хозяин.

В волостном правлении у Каареля спросили, уплачены ли вовремя проценты за страховку, но Каарель не смог дать определенного ответа.

– Должно быть, уплачены, старик еще зимой собирался. Я, правда, у него не спрашивал.

– Это самое главное: если проценты не внесены в срок, страховая касса не даст ни копейки, – объяснил писарь. – Вы должны снова застраховать строения, но страховать нельзя, пока не построите новые. А сейчас ступай домой и разузнай хорошенько. Если проценты внесены, принесешь нам квитанцию, а если нет, то и приходить тебе незачем, зря только ноги бить.

– Ну да, нерадивый сам себя карает, в другой раз умнее будете, – бросил Каарелю вдогонку волостной старшина.

Каарель шел домой в тяжелом раздумье. Его тяготило дурное предчувствие. Несмотря на это, в голове у него временами мелькала мысль: получит он из кассы кругленькую сумму, прибавит к ней свои несколько сотен и выстроит чудесный новый дом. Но этот призрачный воздушный замок вмиг превратился в развалины, как только Каарель заговорил со старым Юханом.

– Я об этих процентах и знать ничего не знаю; это дело хозяйское, – проворчал тесть.

– Вздумал теперь о процентах спрашивать, когда год уже на исходе. Вот так хозяин! – поддержала мужа старуха.

– Значит, не плачены? – переспросил Каарель, словно не веря тому, что говорили старики.

– Значит, не плачены… – передразнила бабка. – Конечно, не плачены. Если ты сам не позаботился заплатить, кто же их за тебя заплатит?

Каарель опустился на скамью. Он сидел, повесив голову, и, кроме усталости, ничего нельзя было прочесть на его осунувшемся лице. Тийна испуганно глядела на мужа, а в глазах старухи светилось злорадство.

– Ты же обещал заплатить! Помнишь, ты пошел в город, а я остался продавать масло? – немного погодя сказал Каарель, поднимая голову и глядя на старика.

Старуха тоже повернулась к старику с таким видом, точно хотела сказать: «Ну-ка, выложи ему козырь покрепче!»

– Обещал… Мало ли что… Обещал – и на том спасибо, – отозвался дед, словно передразнивая зятя.

– А что в волости сказали? – спросила Тийна.

– А то сказали, что держи карман шире и стройся как знаешь – хоть за волосы тащи постройки из земли.

– Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет, – заметила старуха. – Я давно говорила – задирайте нос, задирайте, вот теперь и дождались праздника, уж и придумать ничего нельзя – попробуйте теперь поважничать!

– Не сам я себя побил, а дорогой тестюшка, – ответил Каарель. – Чем проповеди мне читать, лучше заставила бы старика проценты платить вовремя.

– Поделом тебе, что все так обернулось, – сказала старуха, – может, хоть теперь за ум возьметесь.

– И стариков слушать не станем, – добавил Каарель.

– Опять начинаете, точно мало вам горя и забот, – умоляюще заговорила Тийна.

Несмотря на ее просьбы, долго еще тянулась перебранка. Однако обе стороны препирались не особенно рьяно, точно у всех нервы притупились.

Оставшись вдвоем с Тийной, Каарель сказал:

– Вот мы с тобой и голы как пуговица.

– Да, но у тебя же еще в городе есть несколько сотен, – заметила Тийна.

– Э, надолго ли их хватит! Придется их приберечь на черный день.

Как ни обсуждали муж с женой свое положение, лучше оно от этого не стало.

Широко раскрыв глазенки, Атс слушал разговор родителей. И вдруг улыбнулся, словно отец с матерью перекидывались веселыми шутками.

– Смотри-ка, смотри! – крикнула Тийна, показывая на ребенка. Она пощекотала его под подбородком, и когда сынишка опять засмеялся, радость засияла на миг и в глазах родителей.

Домашние раздоры шли рука об руку с тяжелым трудом и беспросветной нуждой. Теперь под одной крышей, всегда на виду друг у друга, жили две четы, как бы разделенные кровной враждой. Уже и в Кадака они постоянно ссорились, но там они еще хоть садились за общий стол, а здесь и этого не было.

Через несколько дней после переселения в Лыугу, Каарель привез с мельницы четверть ржаной муки. Старуха спросила:

– А мы откуда возьмем муку на хлеб?

– Отсюда же – из мешка, – ответил Каарель.

– Мы достаточно натерпелись, на ваш мешок надеясь, сыты по горло, – язвительно ответила старуха.

– Если эта мука вам не по вкусу, берите где знаете, лучшей у меня для вас нет.

– Ну, это мы посмотрим, есть или нет, – угрожающе прошипела старуха. – Мы как дали вам усадьбу со всем добром, так и обратно будем требовать, доставайте где хотите. Голодать из-за вашей нерадивости мы не намерены.

– Боже милостивый! Мать, да ты сама видишь – у нас ничего нет, как и у вас; откуда же нам это ваше добро взять? Рожь уже обмолоченная в мешках стояла в амбаре да на гумне, а что от нее осталось? Ни зерна! Клади зубы на полку – и все тут. О семенах на весну и говорить нечего – их придется либо покупать, либо в долг брать.

– Уж не мы ли виноваты, что нам приходится голодать? – спросила старуха.

– Никто вас не винит. Но и мы не виноваты. Грех да беда на кого не живут, – молвил Каарель.

– Да разве это беда для такого молодца, как ты? – насмешливо заметила теща. – Пустишь в ход свои городские денежки, и все будет в порядке. Сторонись, старые, не подходи близко!

– Ох, дались тебе эти городские денежки! Не горюй, скоро я их оттуда возьму – ведь у нас и телеги порядочной нет, старая рухлядь одна! Даже дровней нет; какие были – хорошие ли, плохие ли, – на небо полетели. Жди, когда обратно прилетят.

– Как бы там ни было, а я от своего не откажусь, – заявил старик. – Пускай вам останется и усадьба, и семьсот рублей, что я за нее внес, а за пожитки свои буду с вас требовать.

– Конечно, можешь требовать, я спорить не буду. И сейчас для этого как раз самое подходящее время. А только знаешь, тесть, я не в первый раз такого кровопийцу вижу, видел и почище, – произнес Каарель, подавляя бешенство.

От слова «кровопийца» у старухи глаза полезли на лоб, она точно стала выше и толще, а с языка ее посыпались слова – одно хлеще другого.

– Кровопийца? – кричала она. – Это кто кровопийца? Это я из своей дочки кровь пью? Что я тебе – комар или пиявка какая-нибудь? Если мы своего права требуем – значит, мы кровопийцы! Ну, хорошо же! Тогда отдавайте мне и семьсот рублей, которые старик внес за землю. Тогда поймете, что такое кровопийца.

– В таком случае берите себе всю землю, – отвечал Каарель. – Все бумаги выправлены на имя отца, мое дело сторона. Мы с Тийной построим себе хибарку на чужом участке, как-нибудь проживем. Весной пойду на болото торф резать. Сааремасцы же кормятся там и деньги зарабатывают, почему же мне не заработать? А то в город переберемся; живут там люди, и мы проживем. Пока руки-ноги целы, с голоду не помрем.

Эти слова заставили стариков призадуматься. Что если и в самом деле Каарель уйдет? Что они, двое стариков, будут делать? Денег у них нет, домашнего скарба тоже не осталось. Требовать все с Каареля через суд? Бог знает, выйдет ли что из этого.

Однако у Каареля и в мыслях не было покидать усадьбу. Он сызмальства привык к крестьянскому труду и считал его самым для себя радостным. Когда он, в пылу ссоры, грозился уйти, у него перед глазами все же неизменно стояли черные развалины печи да стены риги. Во время пахоты он часто оставлял лошадь на поле, чтобы дать ей передохнуть, а сам шел к пожарищу, стоял там, понурив голову, разгребал ногой кучу золы или трогал какой-нибудь обуглившийся кусок дерева, задумчиво проводя рукой по лицу. В такие минуты он и сам походил на развалину: он и прежде был худым, теперь еще больше похудел, и раньше был высоким – сейчас как будто стал еще выше; походка у него неровная, спина сгорблена, пояс туго затянут, словно он пытается этим заглушить голод. Но старики и не подозревали, что делалось в душе у Каареля; даже Тийна не знала, что Каарель теперь любил подолгу простаивать перед своими превратившимися в пепел мечтами о счастье.