Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Та девушка так и осталась в другой комнате, – промолвил Ханс.

– Она не скоро очнется, – ответил Кустас. – Это дочь того старика, который все повторял: «О Иисус, Иисус».

Ханс с испугом и удивлением взглянул на Кустаса.

V

Ханс спустился с сеновала только во втором часу дня. Спал он плохо. Его беспрерывно мучили странные сны. Перед глазами все время стояло лицо девушки, потерявшей сознание, ее черные глаза, густые волосы, высокая, стройная фигура. Но теперь это красивое лицо не было залито слезами – оно улыбалось весело и радостно, со всем пылом и беззаботностью молодости. Она простирала руки, но не к небу, а к тому, о ком мечтала дни и ночи, к кому стремилась всей душой. А злой отец смотрел на нее, насмешливо и ехидно улыбаясь.

Март уже рыл свою яму. Это живо напомнило Хансу вчерашнее моление. Что все это значит? Один ищет клад, твердо веря, что этим облегчит жизнь себе и своей семье, терпящей голод и лишения; другие собираются вместе, плачут, стонут и взывают к тому, кто якобы заботится о них и должен внять их мольбам. Третьи устремляются в церковь, надеясь, что там будут ближе ко всемогущему. И все они осуждают друг друга, смеются над темнотой и глупостью человеческой.

Войдя в комнату, Ханс увидел, что Анна еще спит. Мать, надев очки, читала Библию. Обе они вернулись домой только утром, в шестом часу.

– Уже встал? – сказала мать. – Анна еще спит.

– К вечеру выспится? – спросил Ханс.

– Да, вечером мы опять пойдем, приезжий брат так душевно говорит.

Ханс с усмешкой посмотрел на мать.

– Отец яму копает, – заметил он немного погодя.

– Разве его теперь вразумишь, – молвила мать.

Когда Анна наконец проснулась, Ханс, оставшись с ней в комнате наедине, решил, что сейчас, самое время выполнить данное Кустасу обещание. Кроме того, ему хотелось откровенно поговорить с сестрой, чтобы спасти ее от этого безумия, как он называл моления. Одно его смущало – он не знал, по душе ли Анне Кустас.

– Ты вечером опять молиться пойдешь? – спросил Ханс. В его тоне прозвучало что-то похожее на укор и осуждение. Анна, по-видимому, уловила это. Она ответила хмуро:

– Почему ты об этом спрашиваешь? Хочешь с нами пойти?

– Нет… с меня довольно… Кустас обещал вечером зайти, – сказал Ханс, немного помолчав, и внимательно посмотрел на сестру.

– Пусть приходит, – ответила та, взглянув на брата.

– Он хотел тебя повидать.

– Меня? Какое у него ко мне дело?

– Он хочет тебе что-то сказать… уже давно хочет.

– Уже давно? А кто же ему мешал?

– Ты мешала.

– Я? – попробовала улыбнуться Анна; она почему-то была сегодня грустна и задумчива.

– Тебе нравится Кустас? – спросил Ханс.

Этот вопрос, казалось, смутил Анну, щеки ее слегка зарумянились.

– Нравится?.. Да ничего, парень как парень, – ответила она.

– Кустас не хочет, чтобы ты ходила на моления.

– Ну и пусть не хочет, – ответила Анна, прикидываясь недовольной.

– Он не хочет также, чтобы ты целовалась с братьями, – добавил Ханс.

Анна отвернулась и стала смотреть в окно. Брат заметил лишь, как у нее вспыхнули уши.

– Вы ведь все там целуетесь, братья и сестры во Христе, – продолжал Ханс; казалось, ему доставляет удовольствие мучить сестру. – Или, может, учитель один такой? Я видел, как вы с ним целовались на прощанье.

– Попридержи язык, – огрызнулась Анна. – Только и знаешь, что придираться да насмешничать. Хоть и редко домой приезжаешь, а покоя от тебя нет.

Анна встала и направилась к двери.

– Куда ты, останься, мне надо сказать тебе что-то важное, – молвил Ханс.

– Твои важные новости давно мне известны, – отозвалась Анна. Но все-таки остановилась послушать, что скажет брат. Анна только делала вид, что рассердилась: она старалась за притворным гневом скрыть свое смущение.

Хансу вдруг пришла в голову новая мысль. О поручении Кустаса он совсем забыл.

– Ты знаешь девушку, которая сидела рядом с тобой, а потом упала без чувств? – спросил он.

Сестра взглянула на Ханса, удивляясь, что он вдруг заговорил о другом, она надеялась услышать еще что-нибудь о Кустасе.

– Знаю, – ответила она, – это дочь пыллусаареского старика, из деревни Мууга. Ее отец несколько лет тому назад купил Пыллусааре.

– Почему она так убивалась?

– Она очень верующая, как и отец, а вот мать ее не ходит на моления, сидит дома. Из-за этого у них дома нелады, и они почти никогда не едят за одним столом.

– Если они такие благочестивые, чего ж она так боится бога и плачет? Прямо жутко смотреть на нее… Молодая девушка – и так вопит.

– Она, говорят, раньше была грешная; о ней разные слухи ходят.

– А сколько ей лет?

– Точно не знаю, двадцать один или двадцать два.

– Ах ты, горемычная, – с искренним сожалением вздохнул Ханс. Лицо сестры тоже смягчилось, стало участливее.

– Мне бы очень хотелось с ней познакомиться, – сказал Ханс.

– Так приходи на моление.

– А иначе нельзя?

– Иначе негде. Отец не разрешает ей разговаривать с неверующими, он ужасно строгий.

– Как и подобает благочестивому отцу… Ты бы могла ее к нам пригласить, ты ведь верующая, – сказал Ханс, при этом он смущенно улыбнулся и покраснел. Он говорил совсем не то, что думал, однако старался придать своим словам и голосу оттенок убедительности. Анну тоже смутили слова брата, она в замешательстве отвела глаза. А когда потом взглянула на Ханса, ей показалось, что в его лице она заметила что-то родное, мягкое и сердечное.

– Вряд ли ее отпустят к нам, разве что пойдет по ягоды.

– Ну хотя бы по ягоды; ведь у них не так много земляники, как здесь… Она всегда такая святая?

– Всегда, а прежде, говорят, любила петь и плясать.

Ханс задумался. Неужели ради этих глаз он еще раз пойдет на моление? Он не решался ответить себе на это отрицательно.

– Когда Кустас обещал прийти? – прервала его размышления Анна.

Ханс словно очнулся от сна. С довольной улыбкой он ответил сестре вопросом на вопрос:

– Тебя это интересует?.. Точно не знаю, обещал под вечер зайти… хочет с тобой повидаться, о важном деле поговорить. Ты опять собираешься на моление?

– Если бы знать, что ему надо, – промолвила Анна, опуская глаза. Но и опущенный взгляд девушки говорил – Анна догадывается, о чем хочет потолковать с ней Кустас.

– Я знаю.

– Ну, так скажи.

Дверь открылась, и в комнату вошел учитель. Следом за ним шла Лиза. Учитель поздоровался тихим, мягким голосом. Лиза подала ему стул и пригласила сесть. Учитель, заметив Ханса, растерянно и смущенно огляделся.

Сперва поговорили о всяких будничных делах; но вскоре речь зашла о вере и благочестии. Теперь учитель стал разговорчивее. Лиза и Анна внимательно слушали его; первая даже раза два вздохнула. Затем учитель, сказав, что он видел Ханса на молении, спросил, не собирается ли тот прийти и сегодня, – ведь приезжий проповедник завтра отбывает.

Ханс серьезно взглянул на учителя и ответил:

– Нет.

– Вы еще не научились ценить беседы с господом, – заметил учитель. – Берите пример со своей матери и сестры.

– Я лучше заставлю их думать по-моему… Анна сегодня на моление не пойдет, – ответил Ханс и улыбаясь посмотрел сперва на Анну, потом на учителя. Тот бросил на девушку проницательный и укоризненный взгляд, и она заволновалась.

– Когда я говорила, что не пойду сегодня на моление?

– Голос Иисуса дороже, чем голос человеческий, – промолвил учитель.

– Если кто слышит его голос, – заметил Ханс.

– Этот голос может слышать каждый, кто хочет внимать ему, – ответил учитель по-прежнему спокойно и мягко. Этот тон раздражал Ханса больше всего.

– Я слушал, но так ничего и не услышал, – сказал Ханс.

– Стыдись, Ханс, – вмешалась Лиза и, повернувшись к учителю, добавила: – Он всегда такой, вечно над нами насмехается за то, что мы на моления ходим.

– В этом виноват город, – сказал учитель. – Там молодые люди сбиваются с пути истинного.

– А если им это нравится? – спросил Ханс.

На это никто ничего не ответил. Немного погодя Ханс сказал:

– Анна тоже скоро в город переедет.

– Что ты болтаешь! – сердито заметила Лиза. – Я свою единственную дочь в город не пущу.

– Она и без твоего разрешения поедет, стоит ей только захотеть.

– Дети должны повиноваться родителям, – сказал учитель.

На несколько минут воцарилось неловкое молчание. Затем учитель произнес:

– А отец все яму роет.

– Разве он кого послушает, – отозвалась Лиза.

– Его вера непоколебима, – промолвил Ханс с серьезной миной.

– Вера не приносит земных благ, – сказал учитель.

– А наш отец верит, что приносит, выходит, что у него новая вера, – заметил Ханс.

– Это суеверие, – заявил учитель.

– Отец считает, что это не суеверие, ему будто бы три раза видение было, – сказал Ханс.

Они опять замолчали.

– Значит, вы придете сегодня на моление, братья и сестры ждут, – молвил учитель немного погодя и добавил: – Вы, молодой человек, тоже могли бы пойти с нами… чтобы вознести благодарность и хвалу своему господу.

– У меня сейчас нет для этого ни малейших оснований.

Учитель поднялся и попрощался за руку с Лизой и Анной.

– Да оградит вас господь от всякого зла и соблазна, – сказал он. На Ханса он и не взглянул, словно того и в комнате не было.

– Вечно ты задираешься, нет чтобы язык за зубами держать, – заворчала мать, когда учитель вышел. – Зачем ты его обидел, он же тебе чужой; ты и не знаешь, как он добр ко всем нам.

– У него могут быть на то свои причины. И, кроме того, что ему от меня надо? Увидел меня там вчера вечером, а сегодня уже явился, решил меня в ученики заполучить… Анна сегодня на моление не пойдет, я уверен.

– Ты бы помолчал, – отозвалась Анна. – Хочешь, чтобы все плясали под твою дудку, когда ты дома. Лучше уговори отца, чтобы эту зряшную работу бросил.

– Когда старики делают глупости, это еще полбеды, им все равно скоро в могилу ложиться; а у молодых вся жизнь впереди, – сказал Ханс.

– И не стыдно тебе так говорить! – воскликнула мать. – Старики делают глупости! Твои отец и мать тоже старики. Да и сам ты не век молодым будешь. Бранишь стариков, а не будь их, и тебя бы на свете не было.

– Может, и я по чьей-то глупости на свет появился.

– Постыдился бы так говорить! Это все город, – печально и растерянно промолвила Лиза. Ей было стыдно: собственный сын попрекает ее тем, что появился на свет. А она из-за него столько выстрадала. Слезы, горькие слезы брызнули из тусклых, глубоко запавших глаз. Лиза встала и вышла из комнаты.

– Ты для этого и приехал? – спросила Анна с горьким упреком.

– Ты тоже сердишься? – в свою очередь спросил Ханс.

– Сердишься, сердишься… конечно, сержусь. Вернулся из города и всех дураками обзываешь. Чего ж ты приехал сюда, к дуракам, жил бы себе в городе – там все умники.

Ханс серьезно посмотрел на сестру. Та отвела глаза.

– Ну что ж, злитесь, дело ваше, – заговорил Ханс, – а только я не знаю, как с вами держаться. Вы все какие-то чудные стали, никак на вас не угодишь. Да и вы никогда не поступаете так, как бы мне хотелось.

– А что ты за птица такая, почему все должны под твою дудку плясать? И что же мы делаем тебе наперекор? – спросила сестра.

– Да взять хотя бы сегодняшнее моление. Я хочу, чтобы вы остались дома и Кустас мог бы с тобой повидаться – ведь для тебя это, быть может, очень важно.

– Опять ты со своими важными вещами. Говори уж прямо, что это за дело такое, ведь ты хвалился, что все знаешь.

– Конечно, знаю… Кустас хочет на тебе жениться, родители у него уже старые, немощные, им не под силу хозяйство вести, – сказал Ханс.

Хотя Анна и догадывалась, что нужно от нее Кустасу, но, услышав слова брата, вся сжалась, словно от испуга. На лице девушки отразились и стыд, и боль, и радость.

– А если ты хочешь стать хозяйкой Метсанурга, то не должна больше ходить на моления. Кустасу это не по душе, – продолжал Ханс.

– Он ведь и сам бывал на них, – промолвила Анна, лишь бы что-нибудь сказать.

– Это он только из-за тебя… Ты и представить себе не можешь, как он тебя любит, как ты ему дорога.

Анна опять опустила голову, лицо ее зарделось. За последние годы Ханс стал ей чужим, а теперь этот чужой человек говорит ей такие вещи.

– Так ты останешься дома? – спросил Ханс немного погодя.

– Там видно будет, – прошептала Анна.

– Останься, сестра, – сказал Ханс мягко, – конечно, если Кустас тебе не противен. Он ведь славный парень, да и усадьба у него своя.

Анна тоже понимала, что Кустас славный парень, хотя и немного медлительный и неловкий. Однако переданная братом просьба тяжелым камнем легла ей на сердце. Это, как видно, поняла и мать; она не на шутку опечалилась, когда вечером дочь сказала, что сегодня на моление не пойдет – у нее болит голова.

– С чего это она у тебя вдруг разболелась? – недовольно спросила мать. – Видно, опять Ханс виноват, вы с ним о чем-то там говорили.

Анна молчала.

– О чем вы говорили? – спросила Лиза.

– Да так.

– Что значит – да так? Я за дверью стояла – о Кустасе шла речь.

Дочь опустила голову.

– Послушай, что это с тобой сегодня? Ты плакала? Глаза красные. Что Ханс тебе говорил?

– Ничего плохого, – ответила Анна тихо, а у самой на глазах выступили слезы.

– Видали младенца, уже опять плачет, – проворчала Лиза, думая, что дочь плачет по пустякам. Но затем, как видно, пришла к другому выводу.

– Пойдем на кухню.

Они прошли в полутемную, закопченную кухню, куда свет и свежий воздух проникали через открытое окно. Вместе со светом и воздухом сюда врывались птичьи голоса и, казалось, прятались по темным углам. Лиза заставила Анну сесть рядом с собой на кровать и принялась ее расспрашивать. Нежность и сердечность матери лишь усилили тяжесть, давившую сердце Анны.

– Скажи мне, что тебе Ханс говорил, – допытывалась Лиза, взяв дочь за руку.

У Анны снова брызнули слезы из глаз, и она сказала:

– Метсанургаский Кустас придет сегодня… хочет со мной повидаться.

– Ну так что же, пусть приходит. Он ведь славный парень, единственный сын… А что ему нужно, Ханс не говорил?

– Сказал.

– Хочет жениться на тебе? – обрадовалась мать.

– Как будто так, – молвила Анна.

– Но наверняка еще не известно?

– Известно.

– Чего же ты, глупая, хнычешь, не ты первая замуж выходишь, не ты последняя. Или ты не хочешь за него идти?

– Хочу.

– А сама ревешь! Девки все такие. Уж как мне хотелось за своего Марта выйти, а когда венчаться шла, ревела как дура… Это пройдет.

– Не пройдет, – прошептала Анна.

В этих словах мать почуяла что-то недоброе.

– Что же с тобой такое? – спросила она.

Анна отвернулась и снова расплакалась, плач перешел в рыдания.

– Я не одна, – едва слышно выговорила девушка и, упав на кровать, закрыла лицо руками. В голове у нее все смешалось, она едва не теряла рассудок. Последние слова как бы вырвали у нее кусок сердца, часть души.

Онемев от испуга, смотрела Лиза на вздрагивавшую от рыданий дочь. Ей хотелось бросить в лицо Анне резкий и горький упрек. Но тут она что-то вспомнила и сердце ее смягчилось.

– О господи, что же с нами будет! – воскликнула она, придвигаясь к дочери и дотрагиваясь до ее головы. – Что скажут старик и Ханс? А в деревне! С кем же это ты?

В ответ раздались рыдания. Когда Лиза повторила свой вопрос, дочь произнесла одно только слово. Услышав его, мать вскочила как ужаленная и уставилась на Анну испуганными глазами.

Слово это было – учитель.

– Господи помилуй! – прошептала Лиза наконец. Единственное слово, сорвавшееся с уст дочери, разбило множество лучших надежд матери, отняло у нее душевный покой. Как? Этот избранник божий! И он не смог устоять против дьявольского искушения? А ведь как красиво говорит, как умеет наставлять других! И какой благочестивый!

В пропитанной копотью кухне царило молчание. Мать стояла возле кровати, на которой рыдала дочь, рыдала судорожно, безутешно. Птичьи голоса по-прежнему прятались по темным углам, на жердях для сушки хлеба и на печи, где было столько копоти, что хоть кочергой выгребай.

– Ты Хансу об этом не говорила? – спросила наконец Лиза, немного подумав.

– Нет, – всхлипнула Анна.

– Тогда ладно. Мужчины в таких делах ничего не смыслят, от них легко все скрыть. Да и зачем им рассказывать? Разве они могут помочь? Только ругаться станут. Лучше мы никому ничего не скажем. А за учителя я возьмусь, дай только встречусь с ним. Ишь подлец какой, а еще в святые лезет! У самого жена и дети…

– А Кустас?.. – пролепетала Анна.

– Что Кустас? И он не умнее других мужиков. Когда придет сегодня, будь с ним поласковее. Раз он хочет жениться на тебе – соглашайся. Через три-четыре недели справим свадьбу, а когда будешь за ним, кто там разберется, чей это ребенок. И собака не тявкнет.

И Лиза подошла к дочери вплотную и заговорила еще тише. Ее голос и слова звучали так, словно она исповедовалась в своих грехах.

– Ведь и со мной было такое, а я все же вышла за Марта, тот ничего и не знал. Случилось так, что ребенок умер, никто и по нынешний день ничего не знает. У меня было с мызным управляющим… старый, толстый мужик… но что я могла поделать!

Анна приподнялась, села и удивленно, с некоторым облегчением посмотрела на мать.

– Главное, чтобы ты сама никому не разболтала, чтобы сама держала язык за зубами, а свадьбу мы скоро справим.

– Не могу я! Как я пойду такая за Кустаса! И к алтарю!

– Как пойдешь… Как все идут. Разве мало таких… По-твоему, лучше во всем признаться Кустасу, чтобы он тебя бросил и ославил на всю волость? Подумай только, что тогда будет!

– Все равно!

– Не будь дурой. Сумела понести – умей и скрыть это до поры до времени. Когда выйдешь за Кустаса, можешь рассказать ему. Кто там разберется, чей это ребенок. Разве у всех детей есть отцы!

Анна снова опустила голову на грудь. Девушка тяжело дышала. Она была бесконечно подавлена и измучена. Что делать? Послушаться ли материнского совета или лучше откровенно признаться во всем Хансу и Кустасу?

А мать все говорила; не жалея слов, она старалась доказать Анне, что самым разумным будет обо всем умолчать, все скрыть. В конце концов Анна как будто поддалась ее уговорам.

– А если Кустас потом и узнает, – убеждала ее Лиза, – беда невелика; к пастору он не побежит, он ведь мямля. Ты попроси у него прощения, приласкайся к нему, он и успокоится.

VI

Все жаловались и сетовали на то, что без конца льет дождь; сенокос проходит, а убрать сено невозможно. Как ни молился народ в церкви, в молельнях, как ни взывали люди к господу в сердце своем – все напрасно: дождь лил и лил. Во многих местах луга были затоплены, скошенное сено гнило. Люди, взявшие мызные луга в аренду, вздыхая, разводили руками. Не утешало их и то, что в других местах, по сообщениям «Воскресной христианской газеты», погода якобы стояла сносная. А волостной писарь, читавший газету, которой на мызе боялись как чумы, хотя втихомолку и почитывали, рассказывал горевавшим крестьянам, что в иных местах засуха творит не меньше зла, чем здесь дождь. Слыша такие вести, старики только вздыхали. Пастор в своих проповедях давал понять, что бог наказывает людей за отступление от истинной веры, которое распространяется все шире; сектантские же проповедники, напротив, утверждали, будто гнев божий вызван тем, что церковь искажает подлинную веру, подменяя ее холодным лицемерием. Проповедники молили бога, чтобы он просветил людей, наставил их на путь истинный, а пастор в церкви молился, чтобы Иисус Христос смилостивился над сектантами, простил им их заблуждения.

Дождь мешал не только сенокосу. Он грозил погубить и рожь. Картофель в низинах залило водой. Еще недели две такого дождя – и причиненные им бедствия будут непоправимы.

Хуже всего, по мнению людей, было то, что работать приходилось даже больше, чем в хорошую погоду, а толку от этого не было никакого. Многие мужики выкосили взятые в аренду луга, однако вместо того, чтобы убрать сено, должны были в конце концов, по приказу управляющего, сгрести его в кусты, иначе оно попортило бы покос. Мыза же по-прежнему требовала с крестьян арендной платы за луга: отработочных дней в жатву, на уборке картофеля и на вывозке навоза. Многие ходили на поклон к милостивому барону, стояли перед ним с непокрытой головой, кланялись ему в землю, но напрасно: помещик требовал свою долю целиком – он, мол, в дожде неповинен. Многие старухи ходили даже к пастору и жаловались ему на свою тяжкую долю. Тот утешал их словом божьим, призывал покаяться в грехах и советовал безропотно нести крест свой.

В эти дни, когда все роптали на свою тяжелую жизнь, когда в целой волости не оставалось ни одного человека, который не просил бы барона отсрочить и снизить арендную плату, Ханс стал чаще встречаться с крестьянами, арендовавшими участки на шестине, больше беседовать с ними. Особенно интересовали мужиков рассказы Ханса, читавшего газеты о том, что творится на белом свете, как в других местах мызные батраки сообща требуют прибавки жалованья, как крестьяне настаивают на снижении арендной платы. Мужики слушали и улыбались, единодушно одобряя подобные выступления в защиту своих прав. Переходя из уст в уста, эти вести приобретали новую окраску, превращались в рассказы о каких-то чудесах. Слышали мужики и о том, что в России крестьяне жгут имения, самовольно вырубают помещичьи леса, а помещики бегут в город. Все это было для людей совершенно ново. Вообще казалось, что в воздухе витает что-то необычное.

До мужиков дошли вести, будто русские войска разбиты наголову. Слыханное ли дело! До сих пор никто не мог одолеть русских. Даже Бонапарт, который, как говорят, в Москве вместо сапог носил ковриги хлеба, а церкви превратил в конюшни, который победил англичанина и немца, – даже Бонапарт вынужден был отступить перед русскими. А теперь вдруг русские войска разгромлены, да еще теми, кого пастор прямо называет язычниками. Из Латвии доходили слухи, которым мужики и верить не хотели, настолько они казались невероятными. Но потом люди стали верить всему – кто же позволит печатать неправду! Казалось, все пришло в движение, все к чему-то стремятся, чего-то хотят, требуют, каждый надеется облегчить свою жизнь. Вести об этом стекались сюда со всех концов России, из городов и деревень, и производили большое впечатление на здешних крестьян. Они тоже зашевелились. Стоило двоим-троим мужикам сойтись вместе, как они сразу же заводили речь о том, что происходит на белом свете. А ведь еще полгода назад в окрестностях мызы и среди арендаторов не было ни одного человека, мысль которого улетала бы за пределы родной волости.

Как-то в воскресный вечер два батрака, несколько шестинников и арендаторов сидели в Лийвамяэ; Ханс читал им газету. Она пестрела сообщениями о стачках, происходящих на заводах, а также в поместьях.

– Молодцы! – воскликнул один из парней, когда Ханс читал о забастовке мызных батраков.

– Вот что значит дружно за дело взяться, – заметил арендатор, прослушав заметку о том, как арендаторы одного имения предъявили помещику совместные требования.

– Наши тоже просят снизить аренду за луга, да все поодиночке ходят, потому барон и слышать не хочет об уступках, – посетовал какой-то шестинник.

– Разве у нас люди! – сказал один из арендаторов. – Не успеешь рот раскрыть, как барону уже все известно, и тебя требуют на мызу; где уж тут сговариваться.

– Людей подготовить нужно, – заметил Ханс. – Ведь само собой ничего не делается. Да небось беда научит друг за друга держаться.

– Поди попробуй! Барон как узнает, сразу повысит аренду и дней прибавит.

– А если вы сговоритесь и не станете отрабатывать лишние дни? – спросил Ханс.

– В суд подаст… с земли прогонит, – ответил один из арендаторов.

– В тот же день выгонит, – подтвердил батрак, – где уж нам с бароном судиться. Даже волость ничего сделать не может. Выбрали нового старшину, мужик старательный, обещал вытребовать у мызы все волостные земли, а где они! На словах большой город построил, а на деле и кукушкина гнезда не свил. Разве он у барона чего-нибудь добьется! Да и судьи кто – те же господа, все из одного теста. Волостной старшина обещал в мировой суд сходить, а если тот не поможет, то прямо в крепостное[6]6
  Крепостное отделение при окружном суде, ведавшее регистрацией земель.


[Закрыть], поглядим, что получится. Истратит волостные деньги, а земля как была баронская, так и останется.

– Это верно, – согласился один из арендаторов, – только зря деньги тратим, а люди все без земли. Нашему брату неоткуда ждать помощи и милости…

– До бога высоко, до царя далеко, – улыбнулся Ханс.

– До бога высоко, до царя далеко, – повторили мужики, горько усмехаясь.

– Да, нет у нас защитника, кроме бога, – вздохнул один из арендаторов – о нем поговаривали, будто он хочет стать церковным старостой.

– Точно у бога и дел других нет, как только нас выслушивать, – сказал батрак.

– Он обо всех заботится, – ответил мужик с благочестивым лицом.

– А разве тем, кто ему вечно молится, кто плачет и вопит, – разве им лучше живется? – сердито спросил один из шестинников.

– У них, по крайней мере, на душе спокойно.

– Коли у них на душе спокойно, пусть по ночам спят дома, а не вопят на своих сборищах.

Мужики замолчали. В эту минуту вернулся домой лийвамяэский Март.

– Скоро клад отроешь?

Окрестные крестьяне относились к Марту как к помешанному. Не дождавшись ответа на свой вопрос, один из мужиков сказал, кивая в сторону ямы:

– В этом году не успеешь, осень скоро.

– Не беспокойся, это не беда, – уверенно ответил Март и улыбнулся. – Тот, в чьих руках доля верующих, обо всем позаботится.

Благочестивый крестьянин насмешливо улыбнулся, другие тоже усмехнулись, как бы с сожалением.

– Ты скоро сено уберешь? – спросил кто-то Марта.

– Почти все уже скошено, да, видать, сгниет, даже скоту на подстилку не сгребешь.

– А дни отрабатывать за него все же придется?

– А то как же.

– Зачем нам отрабатывать эти дни, отработаем только половину, пусть и барон убытки несет. Вон Ханс вычитал в газете, будто во многих местах мужики потребовали даже, чтобы им аренду скостили, так неужто мы не можем от отработок отказаться? – рассуждал один из мужиков.

– Надо сговориться, что тут особенного! Или мы не мужики? – сказал другой.

– Ясное дело, – подхватил Ханс. – Попытайте счастья, кто знает, может, барон скостит вам несколько дней, и то дело.

– А мне все едино, скостит он или не скостит, мне бы свою работу закончить. Только бы не завалило яму, вот чего я боюсь, – заявил Март.

– Дожди все время, – заметил кто-то.

– Да, бог испытывает веру людей, – сказал Март и добавил пророческим тоном: – Блажен тот, чья вера непоколебима.

Мужики молчали. При Хансе им не хотелось подтрунивать над Мартом, как обычно.

Вскоре повсюду заговорили о том, что надо идти к барону с требованиями. На первых порах мужики старались вести дело втихомолку. Однако мало-помалу слухи об этом стали распространяться все шире. Мызный управляющий и кубьясы[7]7
  Кубьяс (эст.) – надсмотрщик в имении.


[Закрыть], казалось, тоже догадались, что батраки и волостные крестьяне что-то замышляют. Вскоре дознались об этом и господа. Они наняли целую стаю шпиков, которые стали рыскать по волости. Среди них были и подростки, и мужчины, и женщины. Особенно рьяно шпионили старухи – некоторые из них только и делали, что ходили на моления да шныряли на мызу, и доставляемые ими вести были одна другой невероятнее и страшнее. Помещичьей семье, которая сейчас была вся в сборе, довелось услышать и о поджогах, и о грабежах; даже слово «убийство» иной раз срывалось с уст какой-нибудь старухи. Господа выслушивали все это с напряженным вниманием, хвалили старух за преданность, честность и богобоязненность, награждали их сладким куском из своей кухни. По словам одной из старух, ей удалось до того растрогать госпожу, что та сунула ей пару горячих пирогов собственного приготовления, баба унесла их с собой, завернув в передник.

Дело кончилось тем, что все барыни и барышни уехали в город.

На мызе знали, что замышляют мужики, знали также, что во всем виноват лийвамяэский Ханс. Мужики часто собираются у него и составляют там свои преступные планы. Каким-то образом на мызе узнали и о том, что Ханс был выслан из города полицией. Даже пастор в следующее воскресенье говорил о плевелах, семена которых занесены из города. Вспомнили и о том, как Ханс в свое время ушел с мызы.

На мызе собралось много молодых помещиков из других имений. Они съехались якобы для охоты, однако собак с собой не привезли, да и охотиться на молодую дичь было уже поздновато. Поговаривали, что мызному кучеру, сторожу, управляющему, кубьясу, кильтеру[8]8
  Кильтер (эст.) – помощник кубьяса, надсмотрщика.


[Закрыть] и еще кое-кому розданы ружья с патронами и что по ночам они несут караул.

– На них же никто нападать не собирается, – удивлялись одни.

– Разве они посмеют стрелять, коли их никто не трогает, – толковали другие.

– Забрать бы у них ружья да переломать, – угрожающе говорили парни.

Обо всем, что делается на мызе, мужики рассказывали Хансу и спрашивали у него, как быть. Тот советовал им зря не шуметь, а тихо и мирно идти всем к барону и заявить ему о своих требованиях. Все согласились также, что с этим делом надо поторопиться, и условились пойти на мызу в следующий понедельник. Это тоже стало известно господам.

Шла уборка ячменя. Погода стояла сухая и теплая. Солнце припекало довольно сильно. Когда зазвонил мызный колокол, возвещая о начале обеденного перерыва, среди работавших на поле людей началось движение. Послышались крики: «На мызу! На мызу!» Кое-кто из мужиков, накинув пиджаки, стали переходить от одной кучи людей к другой, уговаривая всех идти за ними к барону. Зачинщиков было немало.

– Какого дьявола мы пойдем на мызу? – кричали одни.

– К барону! – отвечали другие. – Пусть скостит аренду за луга!

– Это еще что за выдумки! – с недоверием отзывались третьи.

Многие уже и раньше слышали об этом замысле. Люди в нерешительности топтались на месте и, почесывая в затылке, гадали – идти или не идти. Однако желающих идти на мызу оказалось порядочно; глядя на них, перестали колебаться и остальные. В толпе были мужики, отрабатывавшие дни на мызе, были шестинники, были и арендаторы, уж с весны роптавшие на непосильную арендную плату за луга. Двинулась на мызу также толпа лесорубов, среди них шел и Ханс. Последние шли без всяких требований, а лишь из любопытства. Кубьясы сначала с испугом глядели на движущуюся пеструю толпу, а потом поплелись за ней следом. Слышались громкие разговоры, шутки, смех, плач грудных детей. Толпа запрудила мызный двор; управляющий попытался задержать народ, но никто на него и внимания не обратил.

– С вами нам толковать не о чем, убирайтесь, пока целы, – крикнул ему кто-то.

Во главе толпы шли молодые парни, за ними мужики постарше и, наконец, женщины. Бабы с грудными детьми на руках стали в сторонке; к ним присоединилось несколько старых набожных дедов. Они молчали, дивясь тому, как меняются времена.

Нескольких мужиков отрядили за бароном. Они пошли с черного хода. Немного погодя вернулись и сообщили, что барон согласен говорить с мужиками, но только с каждым в отдельности, с толпой же ему разговаривать не о чем – это, мол, бунт.