Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

16

Квартира Мерихейна начала приобретать дурную славу. Особенных радостей писателю это не сулило. С ним дело обстояло как со всякой знаменитостью: истину подкрашивали, истину подавали, так сказать, в идеальном освещении. А идеальное освещение всегда порождает поэтические оттенки. Была своя поэтичность и в дурной славе квартиры Мерихейна.

Однажды, беседуя об этом с Кулно, писатель сказал:

– Как все в мире обманчиво, как неопределенно! Ты чихнешь, а люди скажут, будто ты высморкался, да еще посредством пальца.

– Это оттого, что мы чрезвычайно интересуемся делами своих ближних, – пояснил Кулно. – Мы существа общественные.

– И сочинители к тому же.

– Это уж как водится. Мы прямо-таки погрязли в сочинительстве. У нас даже ученые – совершеннейшие сочинители. Когда ученому приличествует быть просто ученым, он так и норовит удариться в поэзию, а поэт, когда ему надлежит оставаться просто поэтом, лезет в ученые. Модный ученый всегда немного поэт, так же как модный поэт – отчасти и ученый. Из этого следует, что разделение труда в области духа принципиально иное, чем в области техники.

– Странно, что при таком обилии поэзии у нас словно в насмешку над нею нет истинных поэтов.

– И в этом тоже виновато наше общество. Всякий художник прежде всего – и непременно – должен быть эгоистом, а эгоизма у нас еще никто и никогда на научной основе не культивировал, – разве что в среде помещиков, духовенства и общественных деятелей. Для появления поэтов этого маловато.

Однако Мерихейн думал иначе.

– Художники должны быть грешными, – сказал он, – художники должны быть судьями. А мы добропорядочны, и грехи наши – это детские грехи. Они настолько незначительны, что ни в ком из нас не возникает истинной, – доходящей до пламенной страсти, – жажды обрести блаженство. Наша учащаяся молодежь так же добропорядочна, как и мы сами, она думает лишь о дипломе и будущей должности, мечтает лишь о теплом гнездышке. Нет у нас таких, кто норовит поперек оглобель встать да ударить копытом в передок телеги. Разве кто-нибудь из наших молодых людей дерзнет всерьез добиваться духовно интересной женщины или девушки? Нет, по-настоящему интересную женщину оставляют иноплеменникам, сами же соблазняют молоденьких служанок да смазливых швей. Но ведь именно так всегда поступает добродетель. Так поступают те, кто боится людского суда, кто не любит судить ни себя, ни других.

– Берегись, – возразил Кулно. – Неужели ты всерьез думаешь, будто мы не любим судить других? Не обольщайся! Мы делаем это чаще и с большим наслаждением, чем можно предположить. Только мы действуем втихаря, нападаем из-за угла, подставляем ножку в темноте. Так поступают друг с другом добрые знакомые, друзья, каковыми мы все и являемся. У нас на все лады ругают социализм, но обрати внимание – мы установили у себя истинно социалистический порядок: общество видит и знает все и все осуждает, только делается это без шума, как и следует поступать между своими людьми. У нас ведь все – братья, мы всем любезно улыбаемся при встрече, всем дружески пожимаем руку. К тому же стоит ли звонить в колокола, если грехи наши, как ты справедливо заметил, так незначительны: ну сболтнет лишнее какой-нибудь государственный чиновник, так ведь секрет-то пустяшный, ну заврется кто-нибудь из наших политиков, так ведь немножко, по мелочи, ну проворуется какой-нибудь общественный деятель, так много ли он украдет, – такая мизерная сумма разве что у родственников может возбудить зависть. А был у нас хотя бы один великий вероотступник или знаменитый предатель родины? Какой-нибудь иностранец, чего доброго, подумает, что у нас просто-напросто нет ни веры, ни родины. Правда, среди столпов общества у нас немало сыщиков, но можно ли их серьезно в этом упрекать, если сыскная деятельность направлена на благо народа? Можно ли осуждать кого-нибудь за дружеские взаимоотношения с жандармами, если к этому понуждает стремление сохранить установленный самим богом общественный порядок, или национальное своеобразие, или любовь, а тем паче – супружескую верность. Какую же цену имеет, к примеру, любовь, если она не принуждает человека обманывать, давать ложную присягу, убивать? Нет, нет! Мы очень любим судить других, ибо, как ты правильно заметил, мы добропорядочны. Да ты, наверное, и сам чувствуешь над собою этот суд смиренных, хотя на допрос тебя и не вызывали.

– Что правда, то правда. И преступление мое, по-видимому, тоже не настолько значительно, чтобы из-за него шум поднимать.

– Конечно – что ты можешь сделать? Разве ты в состоянии бороться со всякими народными домами, студенческими корпорациями или с каким-нибудь иным отечественным кабаком? Кто же станет принимать во внимание такой пустяк, как слабые кулаки одного человека или же его дурную голову, – ибо, когда речь идет о вечности и богах, совершенно не имеет значения тот факт, опираешься ли ты на ноги или стоишь на голове, опустишься на четвереньки или ляжешь на спину.

– Да, пожалуй, ты прав. Совершенно неважно, что делают и как делают, главное – кто делает. Вот вы привели Тикси на новоселье и в конце концов уложили ее в мою постель, и люди теперь думают, будто все дурачества и глупости этого вечера – дело рук Тикси.

– В глупостях мужчин всегда повинны женщины.

Мерихейн не согласился с доводом Кулно, и обмен мнениями был продолжен, тем более что писателю доставляло удовольствие поговорить на эту тему, мало того – он чуть ли не жаждал подобных разговоров, ибо в сердце у него росло какое-то странное беспокойство.

17

В голове у Тикси роятся необычные мысли, в сердце дуют прохладные ветры. Что-то рушится, что-то уничтожается, что-то исчезает бог знает куда.

Девушка чувствует, как приближается к некоему перепутью, где она должна сделать выбор, должна что-то решить. Но Тикси не хочет ничего решать, не любит ничего взвешивать – зачем это делать, если в конце концов она все равно поступит наперекор всем своим решениям и соображениям. Разве можно заранее сказать, в какую сторону подует завтра ветер, каким будет завтра настроение Тикси.

Окружающие будто сговорились делать все возможное, чтобы усложнить девушке жизнь, одни изводят ее всякими пустяками и пустячками, другие пробуждают в ней удивительные надежды, обманчивые мечты.

Отец Тикси стал пить пуще прежнего, с дочерью он разговаривает не иначе как тоном издевки, будто она совершила бог весть какую низость. Мать все чаще напоминает Тикси, что та скоро состарится, истрепавшись попусту. А это нехорошо, когда девушка попусту истреплется, – ведь матери виднее, у нее есть жизненный опыт.

Вот потеха-то! Разговоры о старости способны лишь рассмешить Тикси, ведь ей еще немногим больше двадцати лет. Когда же в таком случае чувствовать себя молодой, когда жить по-молодому, если не теперь?!

Но мать напоминает дочери о старости не без задней мысли, – у нее, как и у всех матерей, есть свои простые задние мысли.

– Что-то не похоже, чтобы он на тебе женился, – говорит она, имея в виду Лутвея.

– Мама, ну зачем ты опять заводишь разговор об этой старой истории, – с упреком произносит Тикси.

– Глупая девочка, об этом судачат все, кому не лень.

– Ну и пусть судачат, помолчи хоть ты.

– Господи, что же с тобой станется! Долго ты будешь ловить ветер в поле?! Ведь наступит день, когда желание кончится…

Да, мать говорит правду, когда-нибудь желание кончится, это Тикси и сама чувствует. Мать уже не первый раз произносит такие слова, но лишь теперь Тикси замечает и то, что эти слова говорятся, и то, что мать права. Еще недавно девушке и в голову не приходило, что желание может кончиться, а вот теперь – приходит. Что будет, когда оно кончится, – этого Тикси не знает. Она лишь предчувствует появление нового желания, новой игры, новой радости.

Может быть, ей и впрямь следует начать ловить на удочку тех, кого ей присоветует мать, – ловить по-деловому, расчетливо? С тех самых пор, как Тикси стала стучать в конторе на машинке, мать уже не вспоминает о слесаре, – она считает, что, приобщившись к машинке, дочь ее приобщилась и к более высокому сословию. Теперь на уме у матери писари, в худшем случае – приказчики.

О да! Тикси знает, что ей есть из кого выбирать, что и она тоже могла бы выйти замуж, как это сделали ее подружки, – кто год, а кто и два года назад. Но ведь тогда ей придется отказаться от всего того, с чем она свыклась в течение последних двух лет. Придется забыть ту среду, в которую ввел ее Лутвей, забыть те мысли, те интересы, о существовании которых она прежде и понятия не имела и лишь теперь начинает осознавать и ценить их. Тикси не отдает себе полного отчета в своих ощущениях, но она чувствует, что последние годы жила в новом, доселе неизвестном ей мире, в атмосфере, отличной от той, которую она знала прежде, жила среди радостей и развлечений, непохожих на радости и развлечения ее бывших подружек. Если она уйдет, у нее останутся только воспоминания. А это тяжело – уже с таких лет жить воспоминаниями! Стоит только Тикси подумать об этом, как по ее телу пробегает холодная дрожь.

Нет, нет! Еще не теперь! Повременить еще хотя бы несколько недель, несколько дней! А там – будь что будет. Не думать, не рассуждать, плясать лишь под дудку своих желаний, слушаться лишь своих страстей. Идти туда, куда толкают чувства, делать то, что они повелевают, а потом можно будет и порассуждать, можно будет и подумать…

И Тикси вновь очертя голову кидается в свою новую жизнь, стараясь забыть все сомнения, все заботы.

Однако, приникая, в своем желании забыться, к Лутвею, девушка подмечает в молодом человеке какую-то странную перемену. В его голосе слышатся нотки пресыщения, небрежности, какого-то грустного равнодушия, в повадках проскальзывает нечто потертое, изжившее самое себя, давно виденное. И у Тикси все чаще возникает желание уйти куда-нибудь в другое место, где есть дрожащие от смеха губы, искрящиеся от игры чувств глаза, пылкие слова и предчувствие близости, которое заставляет трепетать сердце.

И, находясь с Лутвеем, девушка думает то об одном, то о другом, а то и ни о ком – просто думает, потому что она не может иначе, она не может не думать.

Тикси думает о том, что в жизни много интересного и соблазнительного, что на свете, кроме Лутвея, есть множество разных мужчин, и помоложе и постарше, серьезных и дурашливых…

Тикси думает, что Мерихейн вовсе не такой, как она считала поначалу, правда, у холостяка есть свои причуды, но он выглядит еще совсем молодым, а иной раз девушке кажется, будто у него давным-давно есть жена и дети, которых он привык лелеять…

Тикси вспоминает, как ей пришлось лечь спать подле Мерихейна и какое у него было лицо, когда, разбуженный приветственной песней, он поднялся с постели и увидел рядом с собою девушку…

Тикси думает, как было бы забавно стать женой такого старого холостяка, заботиться о чистом белье для него, о чистых простынях, штопать ему носки, готовить пищу и получше кормить, чтобы у него разгладились морщины на лице и шее…

Тикси думает о детях, о целой ораве детей, ведь у женившихся старых холостяков всегда много детишек; думает и о тех сомнениях, которые проснулись в ней в последние светлые дни жизни с Лутвеем; думает о том, почему это Лутвей избегает разговоров о возможном ребенке, думает, как это странно, что им до сих пор не пришлось заговорить о нем…

Тикси вспоминает слова Мерихейна о своей мухе, вспоминает, как они оба тогда смеялись, а потом почему-то загрустили…

Тикси думает о том, что Кулно вовсе не такой страшный, как ей вначале казалось, что иной раз он бывает даже интереснее всех других ее знакомых.

Тикси думает, что бесцветные круглые глаза Кулно вовсе не такие равнодушные, как представляются, – временами они сверкают, точно снег под лучами солнца на поле, что за городом.

Тикси думает еще, что глаза у Кулно – странные, она видела такие лишь у круторогих баранов да у одной баронессы, которой шила подвенечное платье.

Тикси думает, что могла бы покорить любого из этих мужчин, и соображает, как она поступила бы, если бы ей пришлось сделать выбор.

Тикси думает, что знает, как надо жить с Мерихейном, и не представляет, как надо вести себя с Кулно.

Тикси думает, что с Мерихейном она бы не знала никакого горя, но желаниям Кулно подчинилась бы и без всякой уверенности в будущем, да, она, вероятно, все-таки пошла бы с Кулно, а не с Мерихейном.

Тикси сидела, задумавшись, до тех пор, пока Лутвей не вернул ее к действительности вопросом:

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – прозвучал обычный ответ.

– Но у тебя такое лицо, словно ты думаешь… Знаешь, что мне кажется?

– Ну?

– Наши с тобой отношения, того и гляди, развалятся.

Тикси молчала.

– И твоя тайна, о которой ты не хочешь мне рассказать, обозначает только это, – добавил молодой человек, немного помолчав.

– Так же, как и твой секрет.

– Какой мой секрет?

– Почему ты не хочешь говорить о ребенке?

– Я же тебе объяснил, причина так проста.

– Но я этому не верю.

– Тут уж я ничего не могу поделать.

Воцаряется молчание. Через некоторое время Лутвей продолжает:

– Никак не могу решить один вопрос: куда ты собираешься уйти? В последнее время мне начинает казаться, что к Мерихейну.

– Не смеши меня.

– Ну и смейся на здоровье, а мне не смешно.

– Ты что, рехнулся? – сказала Тикси, теперь уже с обидой.

– Кто вас, женщин, разберет, в особенности таких, как ты.

– Ах, таких, как я!

– Не приписывай моим словам того, чего в них нет. Когда я говорю о таких, как ты, то имею в виду известную наивность и непостоянство чувств, несдержанность страстей, чисто женскую уверенность в своей неотразимости и стремление заставить плясать под свою дудку всех – и молодых и старых.

– Час от часу не легче! Ты, чего доброго, договоришься до того, будто я и тебя плясать заставляю.

– Как знать. Некоторые говорят, что так оно и есть.

– Кто же эти некоторые?

– Кулно, например.

Тикси добродушно, мягко рассмеялась.

– Конечно, мое дело сторона, – продолжал Лутвей, – но пококетничать ты любишь, в особенности последнее время, я это еще на своем новоселье заметил.

– С кем же я там кокетничала? С Мерихейном?

– Нет, с Тааветом.

– Я же с ним и словом не обмолвилась.

– Для этого слова и не нужны. Игра словами – плохая игра.

– И как это было?

– Ты подсела к нему, касалась его платьем, а когда чокалась с ним, старалась, чтобы сдвинулись ваши пальцы, а не стопки. Помнишь, как ты сказала: «Отчего это наши стопки не звенят?!» Парень так и залился краской.

Тикси опять засмеялась, в ее глазах сверкнул лукавый огонек, а на лице словно бы заиграл отблеск далекого счастья.

– Я и еще кое-что знаю, – сказал Лутвей.

– Еще?

– Ты заходила к Мерихейну, одна.

– Кто тебе это сказал?

– Просто знаю.

– Значит, ты за мной следишь?

– Этого еще не хватало, просто я не закрываю глаза. Прав я или нет?

– И прав и не прав.

– Как это понимать?

– Я действительно один раз зашла к вам, но не ради Мерихейна, а ради тебя. Тебя не было дома, и господин Мерихейн попросил меня подождать, думал, что ты скоро придешь. Но ты все не приходил, и я ушла.

– И ты долго ждала?

– Ты словно допрашиваешь меня. Я не стану тебе отвечать. У тебя такой тон…

– При чем тут тон, просто я хочу знать.

– А вот при том. Я не могу объяснить почему, но твой тон меня оскорбляет.

– Больше ты туда не ходила?

– Я уже сказала, я не стану отвечать.

– Ах, так! Ну хорошо же.

– Пожалуйста!

Между ними впервые черной кошкой пробежало недоверие.

Но молодой человек не мог успокоиться и после недолгого молчания сказал:

– Знаешь, почему мне кажется, будто между тобой и Мерихейном что-то есть?

Тикси не отвечала, и, подождав немного, Лутвей продолжал:

– Мерихейн действует мне на нервы, я в последнее время совершенно не могу выносить его присутствия. Меня так и подмывает задеть его, уязвить, рассориться с ним, во что бы то ни стало всегда и во всем ему противоречить. Это неспроста, это означает, что…

– …что между мною и Мерихейном что-то есть?

– Вот именно. Я рассказывал об этом Кулно. Он рассмеялся и сказал «cherchez la femme» – «ищите женщину», но я чувствовал, что на самом-то деле ему вовсе не до смеха.

– Кулно только и делает, что смеется.

– А ты ему не верь. Ну да не все ли равно. Главное, он сказал: «cherchez la femme».

– Ну так ищи, раз его слова – святая истина.

– Какая там святая! Грош цена была бы его словам, кабы я сам об этом не думал уже раньше. Кулно просто подтвердил мои подозрения.

Тикси не проявила желания продолжить разговор, и Лутвей тоже умолк. Каждый из них вновь погрузился в свои думы, и в конце концов им обоим стало казаться, будто они совершенно чужие друг другу люди.

Лутвей был ошеломлен невозможностью постичь ту безымянную силу, которая шаг за шагом вырывала у них из-под ног почву, и в то же время удивлялся неожиданному для него самого упорству, с каким пытался удержать прошлое, хотя день за днем все яснее осознавал тщетность своих стараний. Все, что было между ним и Тикси, а теперь безвозвратно уходило, казалось ему чуть ли не святыней.

Куда подевалось его легкомысленное отношение к женщинам? Разве не начал он ухаживать за Тикси с беспечной улыбкой на губах, просто чтобы потешить вспыхнувшее в нем желание, неужели же кончать ему придется теряясь в догадках, мучаясь подозрениями, опускаясь чуть ли не до слежки? Соблазняя девушку, он говорил ей о быстротечности жизни, неужели же теперь станет доказывать ей, что жизнь вовсе не так коротка – лишь бы не кончалась любовь друг к другу?

Ему припомнилось, как в одно из интимнейших мгновений он разглагольствовал о любви, сравнивая ее с дымом трубки, у которой длинный чубук, – дескать, и сердцу не в нагрузку, и глаза не щиплет, лишь несколько затуманивает окружающее да вычерчивает в атмосфере жизни зыбкие кольца счастья, которые все катятся и катятся куда-то. В тот раз он еще пустил струю этого хваленого безобидного дыма от трубки с длинным чубуком прямо в лицо Тикси и сказал:

– Вот видишь, он ничуть не ест глаза, даже слезы не навертываются.

– Неправда, он горький, – возразила тогда глупенькая Тикси, – на моих глазах слезы навернулись.

– Может быть, в таком случае для тебя и любовь горька?

– Вероятно, так оно и есть, – ответила девушка и нежно засмеялась.

– А ты посмотри на меня: засовываю голову в самую гущу дыма, открываю глаза, моргаю и – хоть бы что. Только воздух кажется каким-то плотным.

Да, именно так разговаривали они в тот раз. А теперь Лутвей вряд ли смог бы болтать такое. И Тикси, наверное, тоже говорила бы о любви и ее горечи совсем другими словами. И молодой человек смотрит на девушку, словно хочет прочесть на ее лице эти новые слова. Но лицо у нее такое, будто она смеется про себя.

– Почему ты смеешься? – спрашивает Лутвей.

– Вспоминаю, что мне сказал Кулно на последнем вечере танцев.

– Он с тобой танцевал?

– Да.

– А где в то время был я?

– Играл на бильярде.

– Что же он сказал? Или, может быть, это тоже тайна?

– Какой ты нехороший сегодня. С тобой невозможно разговаривать.

– Да, настроение у меня препротивное. Так что же сказал тебе Кулно?

– Он сказал, что у меня бестолковые ноги.

– Бесчулковые?

– Нет, бестолковые.

– Ага, понимаю, понимаю. Значит, неумелые, непослушные. С чего это ему в голову пришло такое?

– Когда мы танцевали, он все время улыбался, и я спросила, почему он смеется, вот он и сказал.

– А больше он ничего не говорил?

– Ах, да! Вначале я не поняла его слов, и он начал мне объяснять. Дескать, я ставлю ноги точно так, как некоторые люди говорят: краснеют, ищут слова, заикаются, но в конце концов все-таки высказывают свою мысль, только вспыхивают от этого еще сильнее. Дескать, моя походка – тот же разговор влюбленных. Стыдятся, но все же решаются, краснеют, но все же делают, заикаются, но все же говорят.

– Как хорошо ты все запомнила! – удивился Лутвей.

– Вот видишь, я вовсе не так глупа, как ты утверждаешь.

– Я тебя глупой никогда всерьез не называл.

Они замолчали. Лутвей припомнил Тикси такой, какой впервые ее увидел. Тогда ее походка была еще более бестолковой, еще более краснеющей и заикающейся. И молодой человек задумался над этой походкой, словно бы в ней заключалась какая-то тайна.

– Кулно еще загадал мне загадку: «Что это такое – запинается, заплетается, а по свету мотается», – продолжала через некоторое время Тикси, радостно, беззаботно, с улыбкой, словно птичка, которая щебечет в предчувствии близкой весны.

Но почему Лутвей оставался таким серьезным, почему болтовня Тикси отдавалась в его груди болью?