Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

25

Тикси торопливо шла по городским улицам, она и сама не знала, куда спешит, однако – спешила. Она тоже удивлялась, но ее удивление было радостным, исходило от полноты чувств.

Ой, жизнь, до чего же она удивительная! Жизнь словно бы и не жизнь вовсе, а игра, да нет, и не игра, а некая смесь реальности и игры, невозможно сказать, где кончается реальность и где начинается игра. Они чередуются, они переплетаются, они изменяются, жизнь переходит в игру, игра – в жизнь, и кто нам ответит, что мы любим больше! Удивительная игра, удивительная жизнь!

– Здравствуйте, Тикси! – прервал размышления девушки мужской голос.

– Здравствуйте, господин Кулно.

– Откуда спешите?

– Не знаю.

– А куда?

– Знаю еще меньше.

– Что же вы в таком случае знаете?

– Ничего не знаю.

– Вы сегодня такая радостная!

Так разговаривали Кулно и Тикси, столкнувшись на улице, – Тикси шла от Лутвея, а Кулно, напротив, собирался к нему зайти. Но теперь Кулно изменил свой план и пошел рядом с девушкой.

Тикси было необыкновенно легко, так легко, будто она лишь сегодня впервые заметила, что весна уже вступила в свои права. Ответив Кулно, что ничего не знает, Тикси солгала, как это часто бывало с нею в последнее время. В действительности девушка знала очень многое, потому-то она и радовалась. Она знала, что с Лутвеем навсегда покончено, она знала также, что, по всей вероятности, никогда больше не зайдет к Мерихейну, несмотря на все свои обещания. А если он будет настаивать, она как-нибудь отвертится, придумает какую-нибудь отговорку, пусть даже глупую, пусть несерьезную, это не имеет значения. Тикси знала еще, что она молода и что в ней по-весеннему играет кровь, в особенности сейчас, когда с нею идет Кулно.

– Вы сегодня действительно необыкновенно радостны, – повторил Кулно, немного помолчав, – в последнее время я привык видеть вас совсем другой.

– Все это ерунда.

– А знаете, – продолжал молодой человек, оставив слова девушки без внимания, – чем радостнее вы становитесь, тем бестолковее делаются ваши ноги: все запинаются, все спотыкаются, все пританцовывают.

– Что вы к моим ногам пристали, скоро я уже и шагу ступить не посмею, – ответила девушка, но и вид ее, и походка говорили о чем угодно, только не об отсутствии смелости. Тикси смеялась и щебетала, словно птичка.

– Что это с вами сегодня? – спросил Кулно, все больше удивляясь.

– Не знаю.

– Что случилось?

– Не помню.

– Тикси, Тикси, будьте осторожны, чересчур большая радость не сулит добра, слишком беззаботный смех – предвестник слез.

– Не пугайте, мне сейчас так хорошо.

– Это я вижу, но мне хотелось бы знать причину вашей радости.

– Хотите скажу?

– Хочу.

– Только это тайна.

– Само собою разумеется.

– Мы расстались.

– С Лутвеем, что ли?

– С кем же еще!

– Откуда мне знать с кем, разве на свете мало людей, с которыми можно расстаться. И оттого радуетесь?

– Как видите.

– Кто же кому дал отставку?

– Разумеется, он мне.

– Почему же «разумеется»?

– А как же иначе?

– Могло случиться и наоборот.

Тикси продолжала смеяться и щебетать.

– Не радуйтесь так сильно своей свободе, у вас впереди еще много всяких силков.

– Откуда вы знаете?

– По вашим глазам и…

– …и по ногам, да? – закончила девушка со смехом.

– Ошибаетесь! По вашим глазам и по вашему рту. Они изменились.

Тикси была озадачена. Она с тревогой спросила:

– То есть как – изменились?

– Трудно сказать. Помните мои слова на новоселье Лутвея, после того как вас качали, вы еще говорили мне, что чувствовали себя в тот момент святой? Я сказал тогда, что ваш рот казался меньше, чем обычно. Не так ли?

Тикси в знак согласия кивнула.

– Теперь я уже так не сказал бы.

Тикси молчала и ждала, ждала с нетерпением.

– Теперь бы я сказал, – продолжал молодой человек, – «ваши глаза завлекают, а ваш рот возбуждает желание».

Тикси ничего не ответила, лишь покраснела, покраснела так сильно, что ее ушки, пронизанные солнечными лучами, запылали огнем.

– Но вы все равно святая, еще больше святая, чем прежде, – продолжал Кулно.

Тикси робко взглянула Кулно в лицо, словно боялась увидеть на нем хитрую улыбку или двусмысленную усмешку, но нет, – молодой человек был совершенно серьезен. Это несколько успокоило девушку, и она осмелилась спросить:

– Это вы серьезно?

– Совершенно серьезно. Вы именно потому и опасны, что всегда остаетесь святой.

Тикси опять покраснела. С Кулно надо было держать ухо востро. Почему он сказал «остаетесь»?

– Есть люди, – продолжал молодой человек, – которые мало грешат и все-таки очень грешны. Другие же, наоборот, грешат все время, но при этом все равно остаются праведниками. Вы, вероятно, обратили внимание – когда надо привести пример безгрешности, обычно вспоминают о детях, но замечали ли вы, как злы дети? Злы и в то же время праведны, более того – святые, ибо никакое совершенное ими зло, никакой грех не пробуждает в них мук совести. Когда я был еще маленьким, – ну не то, чтобы маленьким, а так, уже парнишкой, даже заповеди наизусть знал, – да, в то время мне доставляло удовольствие причинять животным боль, мучить их. Я звал собаку играть только для того, чтобы сделать ей больно и послушать, как она завизжит. Эти жестокие игры не нравились собаке, она понимала, что я нарочно ее мучаю. Тогда я стал действовать хитрее: я старался сделать животному больно словно бы нечаянно. Собака думала, что я не виноват и продолжала со мною играть, она то и дело визжала, а я испытывал от этого радость. Мои сверстники поступали точно так же. Помню еще, как мы, мальчишки-пастухи, иной раз дубасили скотину, дубасили просто так, потому что хотелось – словно тюремщики или стражи какого-нибудь божественного порядка, – дубасили без всякого, даже малейшего повода, только ради развлечения. Бывало, схватим телку за хвост да начнем бить, соревнуемся, кто первым сумеет так ее ударить, чтобы она рванулась как следует, выдернула из наших рук свой хвост и – давай бог ноги. Но больше всего нам нравилось разорять птичьи гнезда, в особенности когда птенцы уже вылупились. Вначале мы опустошали все гнезда, какие только под руку попадались, но после того, как отец всыпал нам за это по первое число, сосредоточили свою деятельность на гнездах сорок и ворон. Родители велели нам сбивать с деревьев гнезда этих птиц до того, как из яиц вылупятся птенцы, потому что именно во время кормления птенцов вороны чинят разбой и грабеж, но мы поступали наперекор родительской воле: отыскав воронье гнездо, давали птицам высидеть птенцов, более того – давали птенцам подрасти так, чтобы они даже могли немного летать, и лишь тогда устраивали забаву. Вороны-родители с карканьем кружили над нами, птенцы разевали клювы и орали. Я еще и до сих пор не настолько умудрен жизненным опытом, чтобы холодно, с философским спокойствием вспоминать, как страшно мучили мы несчастных птиц, и, трезво все рассудив, делать из этого известные выводы относительно человеческой природы. Когда я читаю старинные книги по истории, мне часто вспоминаются мальчишки, радостные крики которых сливались с жалобным писком мучимых птенцов.

– Вот видите, девочки лучше мальчишек, они не способны на такую жестокость, – заметила Тикси.

– Вы так думаете? – возразил Кулно. – Нет, мы все стоили друг друга: мальчики мучили, девочки наблюдали, а то еще и подзадоривали нас.

– Фи, какой ужас! Это неправда!

– Это правда, и, если угодно, именно оттого это еще ужаснее. И вот что особенно интересно: после такой кровавой забавы мы, спокойные и счастливые, ложились в траву или в кустики голубики между кочками – отдохнуть, так как чувствовали себя несколько утомленными. По ночам мы спали сном праведников, даже без дурных видений. Только один из нас, мой младший братишка, после таких развлечений не мог ночью спокойно спать, он вскакивал с постели, плакал, кричал, вспоминал воронят. А другие только удивлялись: «Что ты, дурачок, плачешь!» – и в следующий раз ему позволялось присутствовать на празднике мучительства лишь с условием, что он не станет больше кричать ночью. Когда же он, несмотря на обещания, все же кричал и метался в постели, все над ним смеялись и считали, что он с придурью.

– И вы тоже мучили?

– А как же, и я тоже.

– И спокойно спали?

– Совершенно спокойно. Кому же хочется прослыть придурковатым.

Некоторое время Тикси и Кулно молчали, затем молодой человек сказал:

– Вы бы еще и теперь спали спокойно, такая вы праведная и святая.

– Как вы мои слова переиначиваете! Мне в тот раз было очень хорошо, и я сказала только то, что чувствовала, а теперь вы так все повернули, точно я только тем и занимаюсь, что воронят убиваю.

Девушка не то обиделась, не то опечалилась. А Кулно засмеялся.

– Вот видите, как превратно можно истолковать слова, – сказал он, и Тикси поняла, что все это лишь не очень удачная шутка. – Посмотрите туда, – Кулно показал рукою вдаль, – видите кустарник, что слева, а дальше, ближе к лесу, – поле, поглядите, как там лучится вода в лужах.

Они стояли на окраине города возле шоссе. Тут и там в канаву, булькая и сверкая, водопадами устремлялись ручейки.

– Мой родной хутор находится около реки, – продолжал Кулно. – Обычно оттуда не увидишь ничего, кроме сенных сараев да зеленого полотна полей, но весной, в половодье, река разливается морем, так что ставь паруса и – плыви, лети…

– А что, если попробовать пройти к лесу по краю канавы? – предложила девушка.

– Тут бы крылья иметь кстати, не то утонем в грязи. Но попытаться можно, ведь грязь-то эта весенняя, приятная грязь, чистая грязь.

Тикси и Кулно шли, останавливались, выбирая дорогу, шли снова, перепрыгивали лужи и ручейки, забрели в вязкую глину, которая стаскивала с ног галоши, проклинали свой путь, смеялись, помогали друг другу вылезать из промоин и в конце концов стали такими же грязными, как сияющая весна.

– Никогда не прощу вам того, что вы заманили меня в это болото, – сказал Кулно.

– Я вас не заманивала.

– А кто же? Кто предложил пойти в лес?

Девушка не ответила. Она лишь смеялась и щебетала, словно птичка среди листвы.

И они шли все дальше и дальше, ведь грязь в этот день была приятной грязью, привлекательной грязью, поэтической грязью.

26

Лутвей пил, пил самозабвенно, пил напропалую, пил словно помешанный, пил, как может пить мужчина лишь из-за женщины. Не было больше светлых дней, не было больше темных ночей. Даже увеселительные поездки предпринимались только для того, чтобы пить, не важно с кем, с мужчинами или женщинами, – и все же веселья Лутвей нигде не находил. Он пил то в одном Народном доме, то в другом, переходил из трактира в трактир, иной раз делал глупости спьяна. И вот однажды в каком-то буфете Лутвей увидел Мерихейна, – тот сидел в тихом уголке в обществе Кулно. Лутвей порядком хватил спиртного. Свирепый «П» с таким «фрахтом» уже не сумел бы произнести ни одного «п». Но Лутвей думал о себе, что он еще как стеклышко.

– Здравствуй, Кулно, здравствуйте, господин писатель!

Однако руки Лутвей ни тому, ни другому не протянул.

– Может быть присядешь? – предложил Кулно.

– У меня есть дело к господину писателю.

– Я вас слушаю, – отозвался Мерихейн, он решил, что молодой человек хочет объясниться по поводу ссоры на празднике весны. Но писатель ошибся, Лутвей сказал:

– Мы ведь теперь вроде бы породнились, а с родней всегда найдется, о чем поговорить. Не правда ли?

– Я не вполне понимаю, что имеет в виду господин студиозус, – ответил Мерихейн.

– Ведь мы теперь свояки, – пояснил Лутвей.

– Каким образом?

Тут Лутвей с поистине крестьянской грубостью объяснил, какие они с Мерихейном свояки. Кулно навострил уши, а Мерихейн растерянно улыбнулся. Да и что в таком случае ответить пьяному человеку, а тот уже снова спрашивал:

– Разве не правда?

И Лутвей повторил свои грубые слова.

Но Мерихейн опять промолчал, Лутвей стукнул кулаком по столу и сказал, обращаясь к Кулно:

– Ну и дурак же я был, ну и олух царя небесного! Подумай только: я, идиот, верю, что Тикси мне верна, а она – бегает туда, знаешь, наверх, в комнату с тремя нишами, к господину писателю, мне об этом ни слова, бегает, и уже давно – читают там стихи, шуры-муры заводят и все такое… Убийца мухи, проклятая! Ну, дела идут как по маслу, глядь, уже и детишки наметились, тогда – ко мне: пустила слезу, наврала мне с три короба, такого туману навела, не разберешь, что к чему, но в конце концов все же во всем созналась – дескать, она любит и совладать с собою не может, дескать, она благословлена и пусть благословитель делает с нею, что пожелает. Так она мне сказала, так обстоит дело, таковы женщины! Да, все они дряни, это я тебе говорю, дряни, каких свет не видел, плевать я на них хотел, на этих сук…

– Тише, тише, – проговорил Кулно, тронув Лутвея за плечо. – Ты сейчас пьян, мы поговорим об этом в другой раз.

– Я пьян и останусь пьяным, а женщины были и останутся суками.

– Господин Лутвей, – спросил Мерихейн со спокойной серьезностью, – а в трезвом виде вы сказали бы то же самое?

– Да, хоть с церковной кафедры.

– В таком случае я вам отвечу: все, что вы сегодня обо мне и барышне Вястрик…

– Барышне! Ха-ха-ха! Уже и барышня!

– Да послушай же наконец, что тебе хотят сказать, – одернул Лутвея Кулно.

– …все, что вы сегодня обо мне и барышне Вястрик говорили, лишено какого бы то ни было основания, это ложь, и ничего больше, – закончил Мерихейн прерванную фразу.

– Что? – спросил Лутвей, словно бы не веря своим ушам, и лицо у него стало до того глупым, что Кулно невольно улыбнулся.

– Все ваши слова выброшены на ветер, они не соответствуют истине, – повторил Мерихейн спокойно и твердо.

– И это тоже ложь! – вскричал Лутвей. – Господь милостивый! Где же тогда правда? Какой же тогда должна быть правда?

И, словно мгновенно отрезвев, он положил руку на плечо Мерихейна, умоляюще заглянул в лицо и сказал:

– Я пьян, как свинья, я нализался до чертиков, но умоляю вас, ради бога, говорите хотя бы вы правду. Черт знает, что это такое, но меня окружает только ложь, одна только ложь, с ума можно сойти. Понимаете: только ложь! Эта лгунья всегда врала, всегда, стоило ей открыть рот, она сама – ложь, все было ложью, все, что она говорила, все, что она делала. Умоляю вас, умоляю во имя всего святого, скажите правду, забудьте нашу ссору на последней вечеринке, я и тогда был пьян, уже тогда она врала, уже тогда обманывала, каждый божий день обманывала. Вы не поверите, как она меня обманывала, как водила за нос! А я был дураком, я был глуп, как башмак, я ни о чем не догадывался, – олух, осел длинноухий. Но я был и негодяем, вы не знаете, каким негодяем я был! Это я оторвал у мухи крылья, это я сунул ее в стакан с пивом, я, все я, господь бог видит, что это сделал я, но я был глупым, не понимал ее хитростей; ведь она верховодила, она подстрекала, это забавляло ее; она хотела нас поссорить и поссорила, она выжила меня из вашей квартиры, чтобы самой занять мое место, ведь я ей мешал, я все это только потом понял, я всегда лишь задним умом крепок, такой я осел. И все-таки, ради бога, скажите хотя бы вы правду, чистую правду, я вам верю, вы не женщина, у вас есть порядочность, совесть, скажите, я прошу…

– Я уже сказал: вы заблуждаетесь. Она лишь два-три раза заходила ко мне, как гостья, и это все.

– Так, значит, у вас с нею нет никакой связи?

– Никакой.

– И вы можете в этом поклясться?

– Не смешите меня…

– Умоляю вас!

– Хорошо, чтобы вас успокоить: я клянусь.

Лутвей откинулся на спинку стула и уставился в пространство расширенными глазами.

– Значит, и это тоже было ложью, – с грустной безнадежностью произнес молодой человек, со свойственной пьяным людям быстротой он перешел из одного состояния духа в другое. – Все ложь, все ложь, – повторял он, – и ее последние слова тоже ложь. А я верил ей, она говорила, а я верил, я подозревал, что она врет, но она уверяла, будто говорит правду, вот я и поверил вопреки предчувствию, вопреки разуму. А эта муха, эти мушиные крылья – на кой черт они мне были нужны, если все ложь?! Зачем нужна была эта ссора, зачем я съехал с квартиры, если все было ложью? Я ведь не собирался ссориться, но я был нолем, только нолем, круглым нолем, а она лгала, и ее последние слова тоже ложь…

Лутвей говорил точно в бреду, точно в забытьи.

– Послушай, мой мальчик, – сказал Кулно Лутвею тоном старшего брата, – я думаю, на сегодня хватит, у тебя в голове туман, потолкуем обо всем завтра, посоветуемся. Давай-ка я отведу тебя домой, пойдем вместе, на свежем воздухе тебе сразу станет лучше.

Но Лутвей не хотел уходить. Он опять обратился к Мерихейну:

– А я-то, дурак, ревновал ее к вам. Потому и ссора вышла. Правда, я старался вбить себе в голову, что этого быть не может, что это неправдоподобно, невероятно, неслыханно – чтобы Мерихейн и она, – и все равно верил. Она еще говорила о каком-то кузнеце или слесаре, дескать, с ним у нее что-то было. Может быть, в конце концов это и есть правда, может быть, она действительно обманывала меня с этим балбесом… Черт побери, – повернулся он к Кулно, – если бы ты знал, какую я себе набил оскомину, как мне больно!

– Давай-ка пойдем домой, там поговорим, там все обсудим, если ты захочешь, а здесь могут посторонние услышать, – мягко говорил Кулно, стараясь успокоить Лутвея.

– Пусть слышат, – сказал Лутвей громко. – Я не хочу идти домой, я не хочу видеть комнату, где она мне лгала, где я, осел, ей верил. Знаешь, брат, таким вислоухим ослом я никогда прежде не был.

– А я был, – простодушно признался Кулно.

Это рассмешило Лутвея.

– И ты тоже?

– Да, и я тоже.

– Неправда!

– Совершеннейшая правда.

– Но таким-то ослом, как я, еще никто не был.

– Мы все бываем порою ослами, – подал голос и Мерихейн.

– И вы? – Лутвей с удивлением уставился на Мерихейна.

– А как же иначе.

– И даже теперь?

– Как знать, может быть, еще и теперь. Но послушайте, молодой человек, что я вам скажу: на свете стоит жить только до тех пор, пока мы еще способны быть ослами, а все, что придет после этого, сгодится нам лишь для спасения души.

Признания Кулно и Мерихейна несколько охладили пыл Лутвея, но домой он все же пойти не захотел, и Кулно повел его к себе.

27

Когда они оказались в теплой комнате, выпитое вино с новой силой ударило в голову Лутвея, и, охваченный жалостью к себе, молодой человек долго исповедовался в своей жизни, в своих грехах, в своих несчастьях. Ему и прежде случалось с пьяных глаз откровенничать, но никогда еще он сам себя так не растравлял, никогда не жаждал утешения с такой си той. Он чувствовал себя мальчишкой, чувствовал себя униженным, выставленным на посмешище. В конце концов на его глазах выступили слезы, они стекали скупо, по капле. Это даже нельзя было назвать плачем, и все же Лутвей плакал. Так, бывает, слезятся глаза на сильном ветру.

– Тикси хочет выйти замуж, в этом все дело, – сказал наконец Кулно.

– Нет, дело не в этом. Я предлагал ей обвенчаться, но она не согласилась, она плакала, стояла на коленях, но – не согласилась.

Кулно молчал, он давал возможность Лутвею выговориться. Временами Кулно казалось, будто он слушает самого себя, будто это он жил, грешил, мучился и теперь изливает свою душу в жалобе на все прожитые годы.

А может быть, его, Кулно, чувства вовсе не так уж и тождественны чувствам Лутвея? Может быть, все дело в том, что в жалобе Лутвея он слышит лишь те нотки, которые прежде уже слышал в своей собственной груди, а все остальное просто не воспринимает? Может быть, мы вообще строим наше представление об окружающем нас мире лишь по тем крошечным осколкам этого мира, которые есть или хотя бы зарождаются в нас самих? Может быть, все остальное находится по другую сторону нашего микромира, может быть, все остальное для нас – область несуществующего, область мертвого, хотя бы она и была полна жизни. Стало быть, понимая страдания других людей, сочувствуя чужой боли, мы в действительности сочувствуем лишь себе самим. Нас интересуют чужие страдания только в той мере, в какой они соответствуют нашим. Те же, кто претендует на роль сочувствующих всем страданиям мира, должны испытать весь комплекс земных мук, должны суметь страдать, как червячок, как малая травка, как благоухающий цветок, как потрескавшаяся от зноя земля, как песчинка…

Лутвей произносит слова, точно в полусне, он похож на заговорившего лунатика. Очнувшись от своих собственных мыслей, Кулно хочет его утешить, хочет сказать, что женщины – плохие, что они бессердечны и безжалостны в своей любви, но ему вспоминается улыбающаяся Тикси в тот момент, когда она шла от Лутвея, вспоминается, как она смеялась и щебетала, и – Кулно не говорит ничего. Он молча слушает Лутвея и спустя некоторое время вновь оказывается на тропинках своих собственных мыслей.

Как сверкали ручейки и ложбинки на поле, и даже грязные лужи, когда Тикси смеялась и щебетала! Какими завлекающими были глаза девушки и каким возбуждающим желание был ее рот, когда он, Кулно, говорил ей о ее праведности и святости.

Хорошо жить на свете, когда грязные лужи еще могут так сверкать, хорошо жить, если можно смеяться и щебетать, как Тикси.

Плохо плакать и жаловаться, но еще хуже, когда боль делает нас немыми и когда наши глаза не способны исторгнуть ни одной слезы.

Кулно приходит на память одна женщина, многочисленные дети которой неожиданно один за другим умерли. Вначале мать плакала, потом слезы ее иссякли, и она словно тень бродила по комнатам, где еще недавно ликовала и беззаботно смеялась жизнь, бродила и молча угасала…

Затем Кулно вспоминается собака, умная пастушья собака, которую застрелили, потому что она взбесилась. Выстрел был недостаточно точным, и Кулно слышал предсмертный крик животного. В другой раз Кулно видел, как человек попал на фабрике в машину. Слыша крик несчастного, Кулно невольно вспомнил застреленную бешеную собаку: умирая, оба кричали одинаково – человек кричал, словно бешеное животное, и бешеное животное исторгало человеческий крик.

Да, боль, которая вызывает слезы, еще не самая невыносимая боль; скорбь, которую можно излить в словах, еще не самая тяжкая скорбь.

Так думал Кулно в то время, как Лутвей жаловался ему на свою судьбу, жаловался, точно в полусне, точно заговоривший лунатик, постепенно голос молодого человека становился все тише, замирая, погружаясь в дрему, окунаясь в сон…

На следующий день Лутвей проснулся с безобразно отекшими веками, его мучило злое похмелье. О случившемся накануне вечером он даже не заикался. Кулно тоже ничего не говорил. После продолжительного и весьма неловкого для него молчания Лутвей в конце концов выдавил из себя:

– Человек хуже всякой твари!

Он сказал это с чувством гадливости, с чувством омерзения и даже сплюнул в сердцах. Плевок был произведен так искренне и с таким смаком, что это даже понравилось Кулно. Ему вспомнился спор, который возник на новоселье, и Кулно сказал:

– Ты плюешь так, словно выкурил трубку мира.

– Ай, черт, до чего же противно! Даже трубка противна! Знаешь, вот я сейчас вернусь домой и разобью вдребезги все свои трубки. Ей-богу, все до одной! Сделаю чистую работу и начну жить сначала.

– Не болтай глупостей.

– Пошли вместе со мною, увидишь все собственными глазами. Я чувствую, мне необходимо что-нибудь натворить, что-нибудь разрушить, сломать, я не могу иначе, не могу.

– И поэтому должны пострадать трубки?

– У меня нет ничего другого, чему же еще и страдать.

– Но подумай о воспоминаниях, которые с ними связаны.

– Именно поэтому они и должны пострадать.

Кулно понял и промолчал.

– Нет, ты все-таки пощади трубки, – попросил он через некоторое время.

– Хочешь, я подарю их тебе?

– Зачем они мне, я не курю. Подари кому-нибудь другому.

– Кому? Скажи, и да будет твое желание исполнено.

Кулно задумался.

– Подари, вернее, пожертвуй их новому музею.

– Что он станет с ними делать?

– Это уж тебя не касается. Музей может истопить ими печь, дать детям вместо игрушек или бросить в мусорный ящик, это его дело, это вне границ твоей власти.

– Ты говоришь вполне серьезно?

– Разумеется.

– И все-таки это шутка.

– А разве о шутке нельзя говорить всерьез? И вообще поди узнай, что на свете серьезно, а что шутка.

– Хорошо, музей получит трубки.

– Но ты должен снабдить трубки сопроводительной запиской с описанием истории их возникновения, их родословной, их, если можно так выразиться, происхождения. Ты говорил как-то, что у каждой трубки своя жизнь, свое прошлое и, вероятно, также свое будущее, что у каждой трубки свой вкус, запах, свои внешние приметы и даже некие отличные от других душевные качества, приобретенные в процессе непрерывного общения с человеком. Ты говорил нечто в этом роде. Вот и напиши обо всем этом в сопроводительной записке. Напиши подробно и основательно, сделай соответствующие выводы, и пусть они будут подтверждены либо документами, либо достаточно убедительными доказательствами. Только не забудь об академичности изложения, об исследовательской смелости и логической последовательности – это главные требования, предъявляемые ко всякому научному труду, – однако не будет большой беды, если ты, говоря о душах трубок, несколько отклонишься от основного принципа изложения в сторону мистики, окутаешь свои слова некоей дымкой бездоказательности, таинственности, ибо этого требует неосведомленность читателя в данном вопросе. А в остальном будь основательным, трезвым и сухим, как это и приличествует ученому уму.

– А не возьмешь ли ты на себя составление сопроводительной записки?

– Я не знаю ни истории, ни души твоих трубок.

– Если действительно запах – душа вещи, как утверждает Мерихейн, то понять душу моих трубок ничего не стоит.

– Ты думаешь, достаточно их понюхать?

– Вот именно!

– А нос? Ты забыл о том, каков наш нос?! Я уверен, к примеру, что благоухают все цветы, все, без исключения, и если мы различаем далеко не каждый запах, это говорит лишь об одном: наш нос – инструмент несовершенный. Некоторые экономисты имеют смелость утверждать, будто самые плодородные наши почвы не обрабатываются только потому, что у нас нет возможности их обрабатывать, точно так же и я дерзну заявить, что цветы с самым тонким запахом пока что благоухают напрасно, ибо человек лишен возможности насладиться их ароматом. Соотношение между твоими трубками и моим носом примерно такое же, из чего следует, что сопроводительную записку лучше написать тебе самому… К тому же мне некогда. Ты же знаешь, я пишу кандидатскую работу, пишу уже два года, только тем и занимаюсь да книги покупаю, а все никак не закончу. На свое несчастье, я питаю страсть к отступлениям от основной темы, это меня и губит. Я написал уже несколько трудов, но каждый раз это оказывается совсем не то, что требуется от кандидата. Боюсь, не вышло бы то же самое и с сопроводительной запиской к трубкам. Подумай только, что будет, если я и тут отклонюсь в сторону от темы и к трубкам окажется приложенной, к примеру, история происхождения резных кружек для кваса или же национальных полосатых юбок.

Так рассуждали между собою молодые люди, и Кулно искренне радовался, видя, что настроение Лутвея понемногу приходит в норму.