Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Ханс взглянул на отца; может, старик шутит, но лицо у отца было торжественно-серьезное.

– Я спросил – нельзя ли мне прямо отсюда отправиться на небо. Но он ответил, что я должен сперва сходить домой и помочь своим, осчастливить их. «Как же я могу их осчастливить? Небось господа позаботятся о моей старухе и дочери; они всегда давали им работу, авось и впредь не оставят», – говорю я. «Нет, ты должен вернуться домой, – сказал он и вдруг спросил: – Знаешь тот песчаный бугор, что возле твоего дома?» – «Как не знать», – отвечаю. «Так вот, под этим бугром клад зарыт, и ты должен его откопать. Будут тебя отговаривать – никого не слушай. Не труд, а вера, с которой ты будешь копать, поможет тебе добыть из-под земли клад, без веры труды твои пойдут прахом». – «Так вот почему люди иногда видят на этом бугре пляшущие скелеты, и вой оттуда слышится?» – спросил я. «Ну да», – ответил он. Потом он мне все объяснил как следует и повел меня обратно через реку. Младенцы, умершие без крещения, все еще извивались на дне реки в теплой грязи; они были похожи на маленьких белых червяков. Перейдя через реку, я увидел, что провожатый мой исчез, и я вернулся домой один.

Старик облегченно вздохнул и вопросительно посмотрел на сына. Тот отвернулся, чтобы не встречаться с отцом глазами. Ханс не знал, что и думать. Может быть, отец все еще болен и бредит? Может, он еще не проснулся как следует? Нет, он и лопату принес, чтобы снова яму рыть.

Бугор был песчаный, края ямы часто осыпались, и старику приходилось по два, а то и по три раза проделывать одну и ту же работу. Но это его не смущало, ведь главное заключалось не в самом труде, а в вере, с какой старик копал яму.

– Где бы мне спокойно выспаться? – спросил Ханс.

– Полезай на сеновал, там есть немного свежего сена, все что нам удалось убрать в этом году… А есть ты разве не хочешь?

– Это ерунда, мне бы отдохнуть.

Ханс полез на сеновал, но перед этим ему все же пришлось внять уговорам матери и немного подкрепиться. Старик с твердой верой принялся за работу. Солнце поднялось, дрожащие лучи его падали на выброшенный из ямы желтоватый песок. Ни ямы, ни старика они не освещали, слишком косо еще падали, А поызже, когда солнце поднялось повыше, небо заволокло тучами и стал накрапывать дождь.

III

За несколько недель Ханс вполне ознакомился с жизнью родной деревни и всей округи. Он нашел здесь почти всех прежних обитателей волости. Лишь несколько дряхлых стариков отправились в ту обитель, откуда нет возврата и где они надеялись навсегда избавиться от всех горестей и бед. Не видно было и некоторых знакомых Хансу девушек, с которыми он в свое время танцевал в мызном парке; мужья увезли их куда-то далеко. Ханс заходил изредка в мызный парк, но здесь ему теперь казалось как-то скучно. Среди поющей и пляшущей молодежи Ханс узнавал парней и девушек, которые еще совсем недавно были детьми и, бывало, притаившись за кустами и деревьями, подглядывали, как веселятся старшие. Ханс слышал их смех, шутки, но оставался ко всему равнодушен.

Ханс приехал из города с определенными замыслами. Но чем ближе он узнавал здешнюю жизнь, тем больше убеждался в том, что делать ему тут нечего. Казалось, все спит… спит по-прежнему.

Спит мыза, спят ее чванливые обитатели, спит темный парк, хотя под сенью его кружатся пары, звучат песни; кажется, что спят даже те, кто танцует, поет и смеется. Ханс замечал проблески жизни лишь тогда, когда видел, с каким рвением крестьяне, стараясь угодить помещику, еще издали ломают перед ним шапку. Только кое-кто из молодежи был настроен по-иному. Хансу казалось, будто свинцовая тяжесть, которую он ощутил в груди еще по дороге домой, с каждым днем становится все мучительнее. Мызных служащих он сторонился. По воскресеньям обычно сидел дома или бродил по лесу. Чаще других на Лийвамяэ заглядывал метсанургаский Кустас. Обычно он молча сидел подле Ханса или же расспрашивал его о городском житье-бытье.

– Тоже в город собираешься? – спросил его как-то Ханс.

– Нет, – коротко ответил Кустас.

– Почему?

– А что мне там делать?

– Работать.

– А если не найду работы?

– Поищешь, так найдешь.

– А почему же ты домой вернулся?

– Я… Захотелось… нужно было.

На это Кустас ничего не сказал. Он только окинул взглядом городской костюм Ханса и решил, что того погнала в деревню уж никак не безработица.

А Ханс между тем колебался – объяснить Кустасу откровенно, как обстоят дела, или промолчать. Он охотно рассказал бы все, ему так хотелось найти товарища, с которым можно было бы говорить по душам. Но можно ли довериться Кустасу? Пока Ханс размышлял над этим, Кустас сказал, продолжая прерванный разговор:

– У меня ведь родители.

– Так что же из этого? – молвил Ханс. – У меня тоже родители.

– Но ведь у нас собственная маленькая усадьба, а родители уже старики.

– Усадьба-то вас не кормит, работаете в мызном лесу, чтобы за усадьбу расплатиться.

Снова помолчали.

– Я жениться надумал, – сказал Кустас немного погодя.

– Ну и что же, жениться ты и в городе можешь, – ответил Ханс.

– В городе… А если там мне не на ком жениться?

– А здесь есть?

– Есть.

– Я ее знаю?

– Знаешь.

– И давно?

– Давно.

– Ну, тогда женись и поезжай в город вместе с женой.

– Как сказать. И здесь можно жить, если б только…

– Если б что?

– Если бы жениться удалось.

– За чем же остановка? Справь свадьбу, и дело с концом.

– Оно, конечно, верно, да только неловко мне как-то.

– Неловко… Все тебе неловко…

– Вот если бы ты мне помог, ты ведь речистый и смелый.

– В сваты меня приглашаешь? Так, что ли?

– Да нет… Ты мог бы с ней поговорить… намекнуть ей.

– Что ты на ней жениться хочешь?

– Ну да.

– Вот так мужчина, сам боишься девушке сказать об этом. Она что – старше тебя?

– Нет, моложе.

– И ты все-таки боишься? Думаешь, глаза тебе выдерет?

– Не в этом дело…

– Ладно, я тебе помогу, если удастся, – сказал Ханс, – но сперва я должен знать, кто она.

Ханс ждал, что Кустас ему ответит.

– Тут и знать нечего, сам мог бы догадаться, – сказал Кустас, – ведь не зря же я к тебе пришел с этим разговором.

– Выходит, если я правильно понял, – ты хочешь жениться на моей сестре Анне?

– Да, я уже давно об этом подумываю…

– Давно подумываешь, а сказать ей все не решаешься?

– Не то что не решаюсь, а просто никак не получается. Она такая бойкая, такая говорунья, сидишь, слушаешь ее, так и проходит день за днем. К тому же она смеется надо мной. А в последнее время я ее и не вижу совсем.

– Она ведь к учителю ходит на моления. – Ханс подумал немного и добавил насмешливо: – Они там все братья и сестры, при встрече целуются, при прощании целуются.

– И Анна?

– И Анна, она ведь тоже сестра.

Кустас покраснел. Он хочет жениться на Анне, а та позволяет посторонним мужчинам целовать себя.

– Что же ты задумался? Уж не расхотелось ли жениться? – спросил Ханс.

– Нет!

– Вот что, Кустас, – сказал Ханс немного погодя. – Если ты решил жениться на моей сестре, я запрещу ей ходить на моления – переедем вместе в город, работа и хлеб для нас там найдется. А сейчас я не могу жить в городе, меня выслали.

– Выслали? Кто?

– Полиция.

– За что она тебя выслала?

Ханс радовался, что сделал наконец этот шаг. Теперь у него был человек, которому он мог рассказать обо всем, что узнал в городе за последний год. Он говорил долго и горячо, рисуя будущее самыми радужными красками. Кустас слушал недоверчиво и только диву давался. И все же с этого дня они с Хансом стали как бы одна душа, встречались гораздо чаще. Кустас надеялся, что Ханс поговорит с сестрой и сообщит ему окончательное решение. Ханс же радовался, что нашел человека, который, казалось, сочувствовал ему и с которым он мог говорить о своих планах. С помощью Кустаса Ханс надеялся хоть чего-нибудь добиться в этом захолустье.

Почти ежедневно встречаясь с Кустасом, Ханс по его глазам видел, с каким нетерпением тот ждет решения своей судьбы. В этом не было ничего удивительного, ведь Кустас уже давно вынашивал в тайниках души те сокровенные надежды, которыми поделился с Хансом. Эти мысли и чувства преследовали его постоянно. Шел ли он куда-нибудь или что-нибудь делал – все только ради Анны. По воскресеньям он ходил в церковь лишь для того, чтобы увидеть Анну. В церкви он часто ловил себя на том, что не слушает пастора, а глядит не отрываясь на густые светлые волосы Анны, сидящей среди других женщин. Он не пропускал ни малейшего движения Анны. Но стоило девушке случайно взглянуть на него, как он тотчас же в смущении опускал глаза или отворачивался. Субботними и воскресными вечерами, отправляясь в мызный парк или еще куда-нибудь, где раздавались песни молодежи или звуки гармошки, Кустас втайне надеялся увидеть там Анну. Когда его надежда сбывалась, Кустас целыми ночами сидел, глядел на веселье других, а порой и сам веселился вместе со всеми; если же Анны там не оказывалось, настроение Кустаса сразу падало: он брел домой или к лийвамяэским воротам и там, притаившись за деревьями, ждал – не появится ли во дворе Анна. Выпадало ему такое счастье – он, опустив голову, тяжелыми шагами возвращался домой, думая и мечтая. Медлительный и вялый, он не нравился девушкам, а те, кому он, возможно, и понравился бы, его не интересовали. К лийвамяэской Анне, на которую засматривались многие деревенские парни, он не осмеливался и подойти. Тем ревнивее следил он за ней исподтишка. Кустас узнавал ее еще издали, стоило ей только показаться. Малейшее движение Анны было ему знакомо, волновало его, заставляло быстрее биться его сердце. Он знал, как Анна носит платок на голове, знал ее походку, знал, как она жнет рожь, как косит и сгребает сено. Но особенно хорошо знал он голос Анны, ее звонкий смех. Такого голоса, такого смеха не было ни у кого. Кустас узнал бы его среди смеха женщин всего мира. Этот смех, как раскаленное железо, жег ему сердце, если звучал в ответ на шутку какого-нибудь парня; а когда Анна смеялась, болтая с подругами, ее смех казался Кустасу мучительно-сладким, нежным, точно шелк или бархат; он согревал, оживлял, преображал весь мир.

Чтобы увидеть Анну, Кустас как-то раз пошел даже на моление, хотя вообще молитвы были ему не по душе. Там он, конечно, не слышал ничего – ни молитв, ни проповедей, только смотрел на Анну, вслушивался в ее голос, явственно выделявшийся в хоре других голосов. Ханс не раз пытался поговорить с сестрой о Кустасе, но всегда между ними вставала какая-то непреодолимая преграда. Девчонка стала взрослой девушкой, ее чувств и желаний брат уже не понимал. Между братом и сестрой как бы выросла стена, и чтобы подойти друг к другу, завоевать взаимное доверие, им нужно было эту стену разрушить. Их отчуждение усиливалось еще и тем, что Анна ходила с матерью на моления, о которых Ханс нередко отзывался с насмешкой.

Ханс хотел положить этому конец: он решил сам побывать на молении и узнать, что привлекает туда людей. Кустас согласился пойти вместе с ним.

IV

Наступил долгожданный субботний вечер. Лиза и Анна уже ушли на моление. Сегодня и завтра ожидались особенно торжественные моления: откуда-то издалека прибыл известный проповедник, чтобы убедиться, насколько крепка вера здешних братьев и сестер.

Март и Ханс остались дома одни; они сидели на бревне невдалеке от ямы. В свободное время старик всегда старался находиться поближе к своему кладу. Глядя на новый костюм Ханса, он спросил:

– А ты куда собрался, в гости, что ли?

– Я? – переспросил Ханс и, помолчав, ответил: – Жду Кустаса, мы тоже собираемся пойти на моление.

Старик удивленно посмотрел на сына, словно хотел сказать: «Вон уже до чего дошло». Однако промолчал, задумчиво посмотрел в землю, затем перевел взгляд на яму.

Немного погодя за воротами показался Кустас, Ханс пошел ему навстречу, и они вместе скрылись в лесу.

Старик продолжал сидеть на бревне, попыхивая трубкой. Так приятно было отдыхать после целой недели труда. Но потом он не вытерпел – встал и подошел к яме. Из-за дождя края ямы опять обвалились, но старик на это и внимания не обратил. Погруженный в свои мысли, он снова увидел дороги, ведущие на небо и в ад, и извивавшихся в грязи некрещеных младенцев. Представил он себе и будущее: яма вырыта и предсказание сбылось.

Ханс и Кустас шли через лес. Их нежно окутывал теплый влажный воздух. Лес молчал. Лишь изредка то здесь, то там раздавался какой-нибудь звук; он словно в страхе или радости стремглав уносился в лесную чащу и там как бы прислушивался, затаив дыхание, к царящей вокруг тишине. Порой же в противоположных концах леса раздавались одновременно два голоса, и тогда казалось, будто они в порыве непреодолимой страсти устремляются друг к другу, чтобы сплестись в жарком объятии. В небе лукаво перемигивались звездочки.

Молитвенное пение парни услышали еще издали. В просторной горнице усадьбы Аллика Ханс и Кустас увидели скопище народа. Дверь была открыта, так что каждый мог свободно войти в горницу. На Ханса и Кустаса никто, по-видимому, и внимания не обратил. В горницу они не вошли, стали в сенях.

Молящиеся держали в руках небольшие молитвенники и пели, пели долго, с явным воодушевлением. Здесь были старики и молодежь, мужчины и женщины. Налево от двери у стены сидел мужчина лет пятидесяти с серьезным, задумчивым и даже как будто печальным лицом. Лоб его был изборожден морщинами. Но, взглянув на его рот и глаза, Ханс заметил, что старик все время улыбается какой-то язвительной, сатанинской улыбкой; и Хансу показалось, будто старик насмехается именно над теми, кто не осмеливается войти в горницу. Он сидел с молитвенно сложенными руками и после каждого песнопения громко шептал: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» Но при этом лицо его ничуть не менялось, насмешливая улыбка по-прежнему мелькала на губах и отражалась во взгляде.

Рядом со стариком сидел мужчина лет сорока, светловолосый, с широким, приветливым и сияющим лицом. Лоб у него был чистый и высокий, в глазах светилась радость. На его губах тоже играла улыбка, но как непохожа она была на улыбку его соседа! Она дышала лаской, радостью и счастьем. Такую улыбку можно увидеть только на лице младенца, долго плакавшего от голода в своей колыбели и вдруг увидевшего мать, которая пришла, чтобы накормить его. У ребенка еще не высохли слезы на глазах, но он уже улыбается, улыбается счастливой улыбкой и пытается вытащить ножонку, туго стянутую свивальником. Этот радостно улыбавшийся мужчина смотрел не прямо перед собой и не вверх, а на угол печки, где, однако, ничего особенного не было видно, даже тараканов.

Прямо против двери, на стоящей у стены скамье, вместе с другими сидели два парня – один лет двадцати, другой чуть постарше – и пели по одному молитвеннику. Лицо младшего выражало чисто мальчишеское зазнайство и глупость, старший же, по-стариковски нацепив очки и склонив для пущей важности голову к плечу, сидел, преисполненный чувства собственного достоинства. Оба пели во весь голос, то и дело косясь на дверь, возле которой стояли Ханс и Кустас. Особенно внимательно разглядывали они Ханса, одетого в добротный костюм. Парень в очках еще больше склонил голову к плечу, словно хотел сказать: «Эка важность – новый костюм! Ты лучше на нас погляди!»

Женщины расположились на скамейках и стульях посреди горницы. Все с воодушевлением пели. Особенно выделялась молодая девушка с чистым, свежим лицом, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной; они пели по одному молитвеннику. Кустас и внимания не обратил на эту девушку, он не отрывал глаз от Анны. Тем внимательнее смотрел на девушку Ханс. Он никак не мог понять, почему она здесь – у нее такое красивое, открытое и умное лицо. Что заставляет эту девушку так горячо молиться? Если сюда идут старики, это еще понятно. Времена сейчас тяжелые, жить с каждым днем становится все труднее, а помощи и милосердия ждать неоткуда. Доходы год от году сокращаются, а помещик все повышает арендную плату и увеличивает число отработочных дней. Старики уповают лишь на помощь отца небесного, вот и приходят сюда, чтобы молиться ему – авось он наконец устанет слушать их мольбы и облегчит им жизнь. Среди молящихся было немало людей, стяжавших себе греховной жизнью дурную славу; они приходили сюда, как видно, для того, чтобы избавиться от жестоких укоров совести и избежать вечных мук. Но самое главное – здесь их принимали в свою среду люди, слывшие благочестивыми. Словно благочестие – единственный грех, которого они еще не вкусили. Теперь они могли читать молитвы, могли призывать к душевному исцелению и праведной жизни тех, кто до сих пор смотрел на них свысока, как на падших. Все это было так заманчиво и интересно. Сидели здесь и девушки, о которых ходили слухи, будто они уничтожали в себе зародыш новой жизни. Были здесь также неизлечимо больные и калеки. И все они жаждали утешения, облегчения и спасения. Но чего ищет здесь эта красивая, полная жизни девушка с мечтательными черными глазами? Что гнетет ее душу? Ведь она еще так чиста и непорочна. А девушка увлеченно пела, и ее звонкий голос выделялся в общем хоре.

За столом у окна сидел школьный учитель; выражение лица у него было благочестивое и торжественное. Губы его были крепко сжаты, казалось, их могут разомкнуть только святые и благочестивые слова. Старухи смотрели на него с уважением и надеждой.

Пение кончилось. Все стали держать совет – продолжать пение или приступить к духовной беседе.

– Споем еще псалом двадцать седьмой, он словно мед, словно кровь Иисусова для уст моих, – сказал мягким, ласковым голосом мужчина с младенчески счастливой улыбкой. – Эта песня стала так близка душе моей и сердцу, что всегда, когда я бываю с возлюбленными братьями и сестрами, я прошу спеть ее.

По этим словам Ханс догадался, что говоривший – и есть проповедник, прибывший издалека. Тот повернулся к своему соседу и спросил:

– А твоя душа, любезный брат, также всегда испытывает умиление от этой песни?

– Моя душа всегда испытывает умиление, когда я пою в доме Иеговы, – ответил старик и, взглянув на соседа, снова улыбнулся насмешливо-язвительной улыбкой. А через миг он уже шептал привычное: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!»

Пение возобновилось, и чем усерднее молящиеся пели, тем сильнее овладевал ими восторженный подъем. Многие, в том числе и молодая девушка, сидевшая рядом с лийвамяэской Анной, кричали уже почти в исступлении.

Пение прекратилось. Учитель перешел к духовной беседе.

Вначале он счел нужным заметить, что не намерен сегодня затягивать беседу и задерживать братьев и сестер, так как, очевидно, многие из присутствующих испытывают горячее желание излить душу.

И действительно, его слово было кратким.

Как только учитель кончил и пригласил кого-нибудь из тех, кого осенил дух святой, занять его место, сразу поднялись пять-шесть мужчин и поспешили к столу; всем им хотелось наставить дорогих братьев и сестер так, как им внушил сейчас святой дух. Вместе с ними к столу подошли старик с насмешливой улыбкой и оба парня. Так как старик оказался ближе всех к столу, он первым взял в руки книги и, таким образом, получил право первым толковать слово божье. Остальные вернулись на свои места. Лицо толкователя не изменило своего выражения, наоборот, насмешливая улыбка, кривившая его рот, сделалась еще язвительнее. Он прочел какой-то отрывок, затем стал его толковать. Речь шла о свадьбе и брачных ризах. Толкователь считал, что большинство собравшихся облачены в брачные одежды, лишь немногие лишены их. При этом он прямо указал на Ханса и Кустаса, которые потому, мол, боятся войти в горницу, что на них нет свадебных одеяний. Толкователь говорил долго, главным образом, о муках, которые выпадут на долю тех, у кого нет настоящих брачных одежд. Он говорил о скрежете зубовном, о воплях, визге, вое. И тут же, в противовес, рисовал картину ликования избранных гостей на брачном пиру, – они-де будут есть, пить, петь, играть и веселиться.

Некоторые старики и старухи, вздыхая, со страхом и жалостью косились на дверь, за которой, кроме Кустаса и Ханса, стояло еще несколько парней.

Этого толкователя сменил юноша в очках. Гордо и решительно подошел он к столу. Юноша прочел отрывок о птицах и цветах на лугу. Говорил он самоуверенно, и голос его постепенно становился все тверже, слова все суровее. Он угрожал огнем и кипящей смолой не только стоявшим в сенях, но предвещал вечные муки всем, ибо все нарушают заповеди и забыли бога.

Слова эти произвели на собравшихся страшное впечатление. Все чаще стали раздаваться глубокие вздохи; послышались всхлипывания и мольбы о спасении. Прежний толкователь то и дело повторял: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» – и при этом вздыхал. Сидевший рядом с ним старик перевел взгляд с печки на потолок, где паук раскинул свою паутину, чтобы поймать мошку и сожрать ее на виду у молящихся; глаза мужчины по-прежнему выражали младенческую радость и счастье, только вроде бы слегка помрачнели. На его высоком лбу обозначились мелкие скорбные морщинки.

А жестокий судья продолжал метать громы и молнии; с его уст сыпались самые страшные слова. Сами слова были обыденные, но произносились они с такой силой, в таком горячечном исступлении, что поражали слушателей. Судья повелел грешникам пасть на колени и единодушно молить господа о милосердии. Вздохи, взывания к господу Христу, агнцу божьему, Иисусу и т. д. становились все громче. Раздавались рыдания и вопли. Плакали и старики и молодые.

Утирала слезы и лийвамяэская Анна. Сидевшая рядом с ней красивая девушка всхлипывала; губы ее шептали слова, которых Ханс не мог разобрать, как ни прислушивался.

– Вы, черви ползучие, падите ниц перед своим разгневанным господом, взывайте к нему, молите, чтобы он сжалился над вами. Бремя грехов ваших так велико, что солнце померкнет, дождю не будет конца, все мы умрем с голоду, а этот дом вместе с небосводом и светилами небесными обрушится на нас и раздавит всех, превратит в пыль и прах… – гремел оратор.

И все пали ниц, многие даже распростерлись на полу и стали кричать, стонать, молиться и взывать к богу. Красивая девушка громко кричала, ее голос перекрывал все голоса. Когда она на минутку подняла голову, Ханс увидел, что глаза ее красны от слез, рот перекошен, словно от невыносимой боли, лицо пылает.

Крики и стенания заглушал громкий голос обличителя, повторявшего все те же угрозы и проклятия. Из угла доносилось: «О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!» – и при этом восклицавший каждый раз поднимал голову и окидывал комнату испытующим взглядом, как будто хотел убедиться – все ли молящиеся пали ниц и вопят. Этот испытующий взгляд неизменно скользил и по стоявшим в дверях грешникам, и тогда в нем вспыхивал насмешливый, почти дьявольский блеск.

Долго раздавались вопли и стенания. Наконец оратор умолк. Он, как видно, выбился из сил. Возвращаясь на место, он важно поглядывал по сторонам, точно гордился тем, что слова его вызвали столько вздохов, рыданий и воплей.

Еще два или три брата, на которых низошла благодать, выходили толковать слово божье, но большого впечатления на молящихся они не произвели. После них к столу опять подошел учитель. Все повернули к нему испуганные лица; собравшиеся знали, что это означает, когда учитель вторично подходит к столу. В его движениях сквозила твердая воля, жажда мести и борьбы. Он читал о плевелах и пшенице, о фарисеях и о крещении водой и духом. Потом начал толковать этот текст. В голосе оратора звучали беспощадность и жестокость; рот его казался жерлом огнедышащей горы, извергающим пламя и кипящую лаву. Люди снова пали ниц. Крики и стенания стали отчаянными. И на их фоне, как и прежде, раздавалось равнодушное и холодное:

– О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус!

Люди вскакивали, воздевали руки к небу, скрежетали зубами, ломали пальцы и молили бога о милосердии, но он не слышал их. Казалось, здесь распростерты на земле семьсот жрецов Ваала, они совершают кровавое жертвоприношение и пляшут вокруг костров, но Ваал не слышит их – он погрузился в сон или перенесся в иные страны.

Однако проповеднику и этого было мало. Он заявил, что среди братьев и сестер есть грешники, к которым бог уже давно взывает, но они до сих пор не вняли зову его. Бог и сегодня взывает к ним, поэтому они должны подойти к столу и покаяться перед братьями и сестрами в грехах своих, чтобы все сообща могли помолиться о ниспослании на них благодати святого духа.

И вот из распростертых на полу людей поднялись четверо, все женщины, в том числе красивая девушка, ранее сидевшая рядом с Анной. Все четверо упали к ногам учителя.

Начались новые мольбы, новые стенания, вздохи, крики, вопли и вой, заламывание рук. Казалось, наступила минута библейских адских мучений с кипящей смолой и огнем, с рыданиями и скрежетом зубовным. Долго длилась молитва, но бог, как видно, все еще не хотел отпустить кающимся их грехи. Оратор придал своим словам предельную силу. И вот господь подал знак, что услышал молитву братьев и сестер: красивая девушка, с выражением бесконечной муки и отчаяния на лице, словно собрав последние силы, воздела руки к небу и, заломив пальцы, так что они хрустнули, без чувств повалилась на пол.

– О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О помазанник, агнец божий! – послышалось бормотание старика.

Оратор возвестил, что святой дух излил свою благодать, что бог услышал их молитву. Вопли, стенания и мольбы прекратились, но еще долго то здесь, то там раздавались рыдания и вздохи. Они напоминали всхлипывания ребенка после долгого плача. Впавшую в беспамятство девушку унесли в соседнюю комнату. Все вздохнули с облегчением.

– Не желает ли брат, прибывший к нам издалека, поделиться с нами своим хлебом духовным? – спросил насмешливо улыбавшийся старик, искоса взглянув на мужчину, сиявшего младенческой улыбкой. Несколько братьев и сестер присоединились к его просьбе. Приезжий брат, блаженно улыбаясь, подошел к столу. Он окинул собравшихся ободряющим взглядом, так как кое-кто все еще продолжал всхлипывать.

Начал он с того, что ему нечего сказать здешним братьям и сестрам, ибо, как ему кажется, вера их крепка и благодать святого духа изливается на них щедро. Но здесь говорилось, главным образом, о страданиях верующих, он же хочет сказать несколько слов о том, что ждет их в раю, как хорошо господь кормит и поит чад своих.

– О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! – раздалось из угла.

– Пусти нас, боже, на пастбища свои! – вздохнул юноша в очках.

– Укажи нам, господи, путь туда, где земля истекает молоком и медом! – прошептал учитель.

– О боже милосердный! – вздохнула лийвамяэская хозяйка. «Хоть бы сено сухим убрать!» – мысленно добавила она.

И много еще разных вздохов и пожеланий слышалось со всех сторон. Приезжий проповедник прочитал отрывок о том обещании, которое господь дал Моисею, и о земле, истекающей молоком и медом.

– Как милостив и щедр ты, о господи, к чадам своим! – прошептал кто-то.

Оратор начал толковать писание. Голос его звучал умильно, сладко, вкрадчиво и утешительно. По его лицу разлилась улыбка искренней радости и счастья, глаза лихорадочно блестели. Он говорил монотонно, но плавно; слова текли непрерывным потоком; уста его стали как бы источником, из которого изливалось вечное блаженство, сладость и счастье. Из толпы молящихся раздавались возгласы благодарности, восторженной похвалы и одобрения. Люди со счастливой улыбкой смотрели на оратора, взгляд которого был устремлен куда-то в пространство. Голос его сделался еще мягче, слова утешительнее, лицо счастливее.

– Преклоните колени, возблагодарите и восхвалите господа своего за те блага, которые он нам посылает! – говорил оратор.

Под радостный шепот и возгласы народ опустился на колени.

– Он поведет нас туда, где нет ни сильных холодов, ни палящего солнца, – продолжал проповедник. – Там вечно царит ласковое тепло. Сотни радуг украшают там небо, и ангелы божьи непрерывно поют, играют и пляшут на них, подобно Давиду перед ковчегом завета. Мы будем жить у молочной реки, текущей в кисельных берегах. Мы будем купаться в меду и запивать им манну небесную. Течет там также золотая река в серебряных берегах, и мы будем плавать по ней в жемчужных ладьях и восхвалять господа своего тысячами уст. Наша хвала разнесется по всему свету, и все будут дивиться нам и слушать нас. И голоса наши зазвучат, как трубы, от которых пали стены Иерихонские, как небесные колокольчики, растапливающие лед. Ангелы божьи и херувимы будут оберегать нас от бедствий и холода. Мы неустанно будем восхвалять господа, будем дни и ночи петь ему осанну. А он станет изливать на нас свою благодать, манну и молоко…

Говорил оратор долго, часто повторяя одни и те же слова и мысли, но с каждым разом они звучали все приятнее, удивительнее и загадочнее. На собравшихся это произвело необыкновенное впечатление. Они воздевали молитвенно сложенные руки и восхваляли всевышнего. Они радовались счастью, которое когда-нибудь выпадет на их долю, хотя сейчас их удел – голод и мучения. И они смеялись и плакали от радости.

– Эти слова точно мед для моих уст, – сказал юноша в очках.

– О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! О Иисус, Иисус, Иисус, Иисус! – пробормотал старик с прежним холодным равнодушием.

– Сердце мое замерло, а язык прилип к гортани! – произнес учитель.

– Мы словно лани, устремившиеся к свежему источнику! – воскликнул кто-то из молящихся.

Долго говорил проповедник о тех благах, которые ниспошлет господь чадам своим. Когда он наконец умолк, все казались счастливыми; земные горести, гнет, несправедливость, нужда, голод и страдания были забыты. Только у сидевшего в углу старика лоб по-прежнему был изборожден морщинами, а когда он косился на дверь или на молящихся, губы его кривила все та же насмешливая улыбка.

Все снова запели, с еще большим вдохновением, чем раньше, хотя в голосах поющих уже чувствовалась усталость.

Ханс шепнул Кустасу на ухо, что пора уходить. Кустасу не хотелось покидать моление: он не отрываясь смотрел на Анну. Все же он вышел вместе с Хансом.

На востоке небо уже алело – близился восход. А на западе виднелась темная туча, снова предвещавшая дождь. Она, казалось, была скоплением слез, которые люди тщетно проливали, взывая ко всевышнему. Господь желал возвестить о своих тайных благих помыслах громом и молнией.

По дороге домой они почти не разговаривали. Оба были погружены в свои мысли. Кустас ломал голову над тем, долго ли еще Анна пробудет на молитве, Ханс же думал о том, что станется с девушкой, которую отнесли в соседнюю комнату. Ему казалось, будто он и сейчас еще видит воздетые к небу руки девушки, ее мягкие черные глаза, выражение отчаяния на ее лице, ему и сейчас чудилось ее пение, рыдания и вопли о помощи. Что же так угнетало ее душу?