Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

18

Последние дни Мерихейн томился странным предчувствием, ему казалось, будто в скором времени должно произойти нечто необыкновенное, но никому об этом не рассказывал, даже Кулно. Язык у Мерихейна развязывался лишь в те часы, когда он оставался наедине с мухой, которая сновала по столу или усаживалась на краешек стопки с вином.

– Моя дорогая, нам, по-видимому, предстоят трудные дни, – говорил старый холостяк. – Мы с тобой уже не первый день живем на свете, а свет все меняется и меняется. Меняются и люди. Только ты, муха, остаешься такой, какая ты есть, только ты неизменна, вечна.

Мерихейн лег на диван, удобно закинул ноги на край стола, поближе к теплой печке; писатель обдумывал события последнего времени.

Его словно подхватил какой-то вихрь, подхватил еще в тот вечер, вечер новоселья Лутвея. Он, Мерихейн, хотел видеть подле себя молодежь, и молодежь явилась. Он хотел испить свежести, он жаждал ощутить полную соков жизнь, которая светится в молодых глазах, звенит в молодых голосах, но ему так и не удалось утолить свою жажду. У него было свое представление о молодежи, но оно оказалось неверным, он питал к ней определенные чувства, но чувства эти оказались изменчивыми, у него были свои взгляды на нее, но взгляды эти, по-видимому, ошибочны.

А что, если виновата во всем не молодежь, а он сам? Ведь молодежь – это будущее, а когда речь идет о предвидении будущего, даже пророки становятся слепцами. А может быть, он просто не понимает молодежи, как не понимает его она?

Кто знает? Все может быть! Но Мерихейну от этих мыслей стало еще грустнее, и он не мог избавиться от чувства острого разочарования. Чтобы успокоиться, он налил стопку до краев и отпил, муха поспешила принять участие в пиршестве, и Мерихейн опять заговорил с нею:

– Только тебя, моя дорогая, я понимаю как следует, ибо ты обладаешь лишь теми качествами, которыми я сам тебя наделил, ничего другого в тебе нет, ведь мы до конца понимаем в своих собратьях лишь чувства, присущие нам самим, лишь нам самим свойственные мысли. С Тикси я могу болтать и смеяться часами, но это вовсе не значит, что мы понимаем друг друга. Смех – лишь признак симпатии, а симпатия в большинстве случаев страшится понимания. Тикси – это рог изобилия, который вначале наполнили, а затем закупорили чьи-то чужие руки. Она для меня – лишь предчувствие, надежда, предположение, даже ее вьющиеся волосы рождают только веру… Слышала ли ты, что говорили студенты на новоселье о вере и познании? Заметила ли ты, что рыцари познания то и дело подчеркивали: «Верю, что знаю», в то время как апостолы веры повторяли: «Знаю, что верю»? Обратила ли ты внимание на то, как еще молод мир?

Разумеется, все это муха заметила и теперь старалась записать у себя за ухом все, что ей довелось услышать и увидеть, – отчего бы иначе понадобилось ей так долго скрести передними лапками голову. И когда Мерихейн, пригревшись, задремал, ему привиделся сон: муха разгуливала по краю стопки и пела, словно молодая девушка, которая жаждет выйти замуж, трубила по-лебединому, играла, словно большой русский рожок из осиновой коры. Звоном отзывался ей лес, порхали бабочки, щебетали птицы, благоухали цветы, пастух играл на дудке, ягнята с курчавой шерсткой резвились на поле, и Мерихейн резвился вместе с ними. Вскоре ноги его заболели от беготни, вначале терпимо, потом все сильнее и сильнее, наконец Мерихейн проснулся и вновь отдался своим думам.

Да, вот как оно обернулась. Поначалу Лутвей развлекал Мерихейна, даже вдохновлял его, но день за днем забавного в их отношениях становилось все меньше, а от вдохновения и вовсе следа не осталось. Отчего же произошло такое? Может быть, виною всему исподволь обнаружившаяся разница во взглядах и как результат ее – споры, доходившие иной раз до ожесточения, а может быть, споры эти были лишь следствием действия некой тайной пружины, которая находится по ту сторону порога сознания? Возможно также, Мерихейна стала раздражать та грубоватая бесцеремонность, с которой Лутвей и его приятели распоряжались в квартире, словно бы уже ни во что не ставя ее хозяина? Не лучше ли все-таки жилось ему с его прежними компаньонами – мечтами, зыбкими, призрачными, робкими и ревнивыми в своей робости? Может быть, это они вселили ревность и в Мерихейна, и теперь его выводит из себя та беспечность, с которой молодой человек рвет цветы на ниве жизни и любви?

Мерихейн пытался разобраться в своих чувствах, но его обступали все новые сомнения. Бесспорным было только одно: в поле его зрения попал целый ряд прежде неизвестных ему характеров, его квартира превратилась в место их сборищ. Расходы Мерихейна стремительно росли, и конец текущего месяца сулил ему уже долги. Прямо как в дни молодости! Писателю пришлось удвоить жалованье прислуге, и все равно в квартире царили грязь и беспорядок, каких прежде тут и не видывали. Хваленые французские вина Мерихейна, которые он в свое время предлагал лишь мухе, исчезали из бутылок с удивительной быстроте!. Порою Мерихейн, вернувшись вечером в свою пустую квартиру, находил пустыми все до одной бутылки, – можно было подумать, будто это муха в его отсутствие устраивала здесь веселые пирушки со всем своим мушиным племенем. В таких случаях старый холостяк чувствовал себя несколько разочарованным и садился за стол еще более хмурым, чем обычно. Услышав жужжание подлетающей мухи, он зло на нее прикрикивал: «Не жужжи!» Но через некоторое время, видя, как муха в поисках пищи снует по столу, Мерихейн проникался к ней жалостью и давал ей несколько крупинок сахару; глядя, как она лакомится, он говорил:

– Обойдись пока этим, в другой раз получишь что-нибудь посущественнее. И не дуйся на меня, – кроме как на тебя, мне ворчать не на кого. Ведь я один, а когда отведешь душу, становится легче. Да с людьми не очень-то и поворчишь, они отвечают тем же, того и гляди, ссора выйдет, а ты всегда молчишь, словно агнец, которого ведут на заклание. Только не вздумай вообразить, будто ты и невинна, как агнец: слабый всегда виноват. Я могу тебя убить и буду прав, даже если сделаю это просто по злости на кого-нибудь другого или на самого себя. И если даже ты окажешься такой невинной и кроткой, что муки твоей святой души искупят грехи всех других мух и даруют им бессмертие, то и тогда, убив тебя, я был бы прав. Чем существо слабее, тем больше страдает оно от несправедливости, страдает по вине других и, стало быть, тем больше у него оснований считать себя спасителем мира. Поэтому, милая муха, не жужжи, когда терпишь несправедливость из-за своей слабости, утешай себя сознанием, что именно незаслуженные муки слабого даруют вечное блаженство другим, поэтому, ослабев окончательно, ты могла бы стать спасительницей всех прочих мух.

Так Мерихейн поучал муху и даже находил в этом некоторое утешение. Однако мухе, по-видимому, пришлись не по нраву рассуждения старого холостяка, и, прихватив с собой крупинку сахару, она перелетела на карниз печки. Мерихейн и сам понимал, что не имеет никакого права обременять ни муху, ни кого-либо другого своими поучениями и наставлениями, и все-таки он это делал, вероятно, в силу унаследованной от отца привычки, – отец его был школьным кистером[15]15
  См. сноску 10.


[Закрыть].

Несмотря ни на что, дела Мерихейна шли не так уж и плохо. Ему даже казалось, будто он раз за разом все больше сближается с Тикси. Правда, в последнее время девушка избегала заходить в квартиру Мерихейна, но можно ли было из-за этого на нее обижаться? Разве не начала воцарившаяся здесь атмосфера жизни тяготить и самого Мерихейна?

Несколько дней назад Мерихейн повстречал Тикси на улице, и девушка уже издали улыбнулась ему.

– Почему вы больше к нам не заходите? – спросил Мерихейн.

– Некогда.

– Неправда.

– У вас и без меня народу достаточно, пожалуй, даже более чем достаточно.

– Где вас нет, там всегда кого-то не хватает.

Девушка молча улыбнулась. Мерихейн спросил:

– А почему вы решили, будто у нас народу более чем достаточно?

– Да я и не решила, сказала просто так.

– А мне кажется, вовсе не просто так.

– Люди говорят.

– Говорят слишком о многом и все-таки далеко не обо всем. Просто не знают.

– Разве случилось что-нибудь особенное? – полюбопытствовала девушка.

– В том-то и дело, что ничего особенного нет, все слишком буднично.

Тикси показалось, будто Мерихейн выразил ее собственные мысли, ее чувства, но она уловила в его словах еще и нотки недовольства своей жизнью и потому спросила:

– Что вы теперь пишете?

– Ничего.

– Не может быть!

– Нет настроения.

– Муха еще живет?

– Скучает без вас.

– Правда?

– Совершеннейшая правда. Не далее, как вчера вечером, когда мы были вдвоем, она спросила: «Когда придет Тикси?»

– Так и спросила?

– Слово в слово.

– Передайте ей большой привет.

– А когда вас можно ждать?

– Ждать меня не надо.

– Почему же?

– Ожидание всегда тоскливо.

– Мы станем ждать вдвоем с мухой, это не так скучно.

– Всего хорошего!

– Всего хорошего!

Тикси направилась своей дорогой, а Мерихейн с улыбкой смотрел ей вслед. На сердце у него почему-то сразу сделалось необыкновенно легко.

19

Когда Мерихейн около восьми часов вечера пришел домой, пирушка была в разгаре. Из-за дверей доносились возгласы, взрывы смеха, казалось, квартира до отказа набита шумом и гамом. Среди пирующих были женщины, в том числе и Тикси. Ее голос звучал сегодня как-то необычно звонко и возбужденно. А может быть, слух просто обманывал Мерихейна.

Студенты праздновали наступление весны.

Мерихейна встретили дружным криком приветствия. Он хотел было ответить на приветствие в том же тоне, рявкнуть во всю глотку, так, чтобы загудели закоулки его квартиры, но – неожиданно для самого себя заговорил обыкновенным своим голосом, словно ему вовсе не до праздников. Это было тем более странно, что всего несколько минут назад, шагая по улице, где остро пахло весенней оттепелью, Мерихейн почувствовал какое-то радостное беспокойство, какое-то тревожное возбуждение, однако стоило ему войти в квартиру, и он сразу же ощутил обычную после трудового дня усталость, возбуждение сменилось тихой тоской по покою. Как было бы славно тихонько посидеть рядом с тем, о ком мечтаешь, мирно беседовать и смотреть, смотреть, не в силах наглядеться. Мерихейну хотелось молчать, а он должен был шутить, отвечать на вопросы, разговаривать; Мерихейну хотелось прежде всего поесть, а он должен был пить вино; Мерихейну хотелось подбодрить себя стаканом ароматного чая, но чайник был пуст, да на столе и места не было, чтобы поужинать. И старому холостяку волей-неволей пришлось вспомнить те слова, которые он сказал когда-то мухе: «Мы уже не первый день живем на свете, а свет все меняется и меняется». На новоселье, когда Мерихейн впервые наблюдал необузданную веселость молодежи, ему было так приятно, так хорошо. В его душе возникла неведомая ему в последние годы легкость и доброта, все его тело обуяла радостная жажда жизни. А сегодня… будь сегодня среди пирующих Кулно, Мерихейн сказал бы ему примерно следующее:

«Действительно, ты прав, человек – существо общественное, сугубо общественное, порочно общественное. Общество затем и существует, чтобы творить несправедливость, чтобы кого-то притеснять, угнетать, эксплуатировать. Общество создает государства, церкви, союзы, объединения, и все это лишь для того, чтобы одни могли ни во что не ставить других, чтобы одни могли благоденствовать за счет других. Более того, всякое общество неизбежно истощает и самое себя, так что в конце концов распадается. Великие, подобные богам, творцы – смертны, ибо они живые, но после смерти общество превращает их в призраки, которые уже не убить даже заколдованной пулей. В итоге все начинают верить тому, что по-настоящему живы лишь легенды, лишь призраки – эти своего рода домовые, – а реальная человеческая жизнь не что иное, как иллюзия. Однако, несмотря на это, люди страдают все же от действительности, которую породил дьявол по имени Общество. Страдаешь ты, страдает большинство, страдаю и я сам. Но мне непонятно, ради чего я страдаю, я не знаю, какое мне дело до того, что юноши ведут себя точно угорелые коты, а целомудренные глаза девушек загораются желанием и сверкают во тьме, словно светлячки под кустом».

И все-таки все это было бы неправдой, – рассуждая так, Мерихейн ошибался, как ошибаются все мудрецы и проповедники, когда никого, кроме собственной персоны, в расчет не принимают. Более того, на этот раз Мерихейн ошибался в первую очередь в себе самом. Он понял это сразу же, как только Тикси вскипятила на примусе чай, собрала Мерихейну поужинать, освободила для него за столом место, а сама села рядом и принялась весело болтать и смеяться, при этом щеки у нее зарделись, губы пылали. Правда, недавнее раздражение Мерихейна еще не вполне улеглось, но он уже способен был добродушно посмеиваться, слушая даже самые сумасбродные рассуждения молодых людей, а время от времени и сам открывал рот, чтобы принять участие в затеянной ими бессмысленной игре слов.

Пути слова иной раз бывают неисповедимы, ни одно из проявлений человеческого духа не приводит к таким сюрпризам, к каким может порой привести произнесенное слово. Случается, оно приобретает неожиданный смысл, о котором сам говоривший и понятия не имел, случается, вызывает ответ, способный ошеломить любого мыслителя. Именно так произошло и на сей раз, – кому-то вздумалось, подняв стопку, заговорить о некоей человеческой истине.

– Все истины – человеческие, – возразил ему другой тоном знатока.

– Что значит – человеческие?

– Человеческие истины – это гуманные истины.

– А гуманные?

– Понятие гуманности означает, что на свете есть человеческое, но не человек.

– Есть человеческая истина, человеческое право, человеческое смирение, человеческая злоба и тому подобное, а вот самого человека – нет.

– Кто же в таком случае есть?

– Есть китайцы, японцы, негры, русские, турки, немцы, англичане, наконец – латыши и эстонцы; есть служащие, профессора, студенты, журналисты, писатели, мальчики на побегушках, просто граждане, но человека – нет.

– Потому что мальчик на побегушках не человек, – подхватил Лутвей каким-то странным голосом и взглянул при этом на Мерихейна, который разговаривал с Тикси. Тон и взгляд Лутвея показались писателю оскорбительными, ведь ему, Мерихейну, в свое время довелось быть в услужении у лавочника. Мерихейн вовсе не стыдился этого, но тот факт, что Лутвей пытался представить подобное занятие как позорное, задел писателя за живое. Настоявшаяся в его душе неприязнь к Лутвею вспыхнула с новой силой, и Мерихейн сказал:

– Да, мальчики на побегушках не чета студентам, общественного пития они не устраивают.

– Слово «общественное» первым произнес Кулно, – перебили его.

– Общественное – синоним культуры, – заметил Лутвей.

– Культура, она культура и есть, – возразил Мерихейн, – только вот мальчикам на побегушках культуры не хватает…

– Совершенно правильно!

– Певцы объединяются и пьют, чтобы еще веселее петь, – продолжал Мерихейн, – трубачи объединяются и пьют, чтобы еще громче трубить, актеры объединяются и пьют, ремесленники объединяются и пьют, даже трезвенники объединяются и пьют, наконец объединяются и пьют студенты, только мальчики на побегушках не объединяются, а просто пьют, либо в одиночку, либо вдвоем. Но пить полагается в компании, ибо питие в компании означает культуру; пить надо с таким видом, словно ты идешь в церковь, пить надо с таким чувством, словно ты в молельне, пить надо скопом, стадом, как пьют быки из корыта возле колодца, надо пить как можно больше и по возможности на даровщинку.

– So spricht nur ein Ladenschwengel[16]16
  Так может говорить только мальчик на побегушках (нем.).


[Закрыть], – сказал Лутвей своему соседу и презрительно усмехнулся. Он произнес эти слова словно бы про себя, однако достаточно громко, чтобы они долетели до ушей Мерихейна. Писатель колебался, он не знал, как поступить: ответить на дерзость или сделать вид, будто ничего не слышал. Но прежде, чем Мерихейн принял решение, произошло нечто неожиданное.

– Тонет, тонет! – закричало сразу несколько голосов.

– Кто тонет?

– Муха тонет.

Кинулись спасть утопленницу, всем было известно, что в квартире живет одна-единственная муха – муха Мерихейна.

Насекомое барахталось в стакане с пивом.

– Ах ты бедняжка, – произнес Мерихейн с шутливой жалостью и хотел было избавить муху от смертельной опасности. Но вдруг остановился, лицо его передернулось.

– Что это значит? – спросил он, ему никто не ответил, писатель помог мухе выбраться на стол и снова спросил: – Кто оторвал ей крылья?

Действительно, крыльев у мухи не было, она не могла уже ни жужжать, ни летать.

– Кто это сделал? – повторил Мерихейн, все больше мрачнея, и обвел глазами лица присутствующих.

Ответом ему были лишь усмешки и лукавые взгляды.

– Муха линяет, весну почуяла, – попытался кто-то пошутить.

Но писатель не обратил на эти слова ни малейшего внимания и повторил еще раз:

– Я спрашиваю, кто это сделал?

Губы Мерихейна дрожали, глаза вспыхнули глубинным огнем, руки судорожно сжали спинку стула, голос звучал напряженно и угрожающе.

– Вы ответите? Нет? Подлецы! Тогда убейте ее, убейте сейчас же, я не позволю ее мучить! – вдруг закричал Мерихейн, все больше ожесточаясь, казалось, он пьянеет от собственной ярости.

Никто не двинулся с места, никто не произнес ни звука. Все лишь выжидающе смотрели на Мерихейна.

– Трусы! – кричал он. – Вы даже муху убить не можете!

Он протянул руку, словно сам хотел положить конец ее существованию, но Тикси ловко выхватила насекомое прямо из-под его пальцев; левой рукой она держала бескрылое туловище, правой ухватила головку и подняла муху высоко над столом, будто собиралась показать фокус, а может быть, хотела, чтобы все видели, как приходит смерть. Присутствующие затаили дыхание, все взоры устремились на зажатое в тонких пальцах девушки насекомое, и – Тикси свернула мухе голову. Так обычно поступают дети в своем жестоком неведении, в своей невинной порочности. В комнате царила гробовая тишина, словно зрители хотели услышать хруст мушиной шеи, увидеть предсмертную судорогу крошечного тела, судорогу, которая сопровождает угасание жизни, охваченной, быть может, уже неосознанной болью. Но – ничего не услышали, ничего не увидели, и поэтому смерть мухи никого не потрясла. Можно было даже подумать, что вообще смерть – дело весьма обычное и что убийство – вовсе не из ряда вон выходящее действо, а посему и волноваться по этому поводу незачем.

И Лутвей спокойно сказал:

– В таких случаях древние римляне пили.

Но прежде чем он успел поднести стопку к своим губам, Мерихейн выбил ее у него из рук. Вся компания остолбенела от ужаса.

– Что это значит? – спросил Лутвей, грозно шагнув к Мерихейну.

Мерихейн не ответил, вместо этого он схватился за край скатерти и рывком сдернул ее на пол вместе с бутылками, стопками, закусками. Студенты шарахнулись в сторону и налетели на маленький столик, где стоял примус, столик с грохотом опрокинулся.

– Вон! – кричал Мерихейн не своим голосом. – Убирайтесь вон!

И словно всего этого было еще недостаточно, он быстро нагнулся за уцелевшей бутылкой, схватил ее пятерней за горлышко и поднял над головой не то затем, чтобы ударить кого-то, не то, чтобы просто швырнуть бутылку об пол. Все испуганно попятились, выскочили в прихожую и начали хватать с вешалки свои пальто. Осталась на месте лишь одна Тикси, она кинулась к расходившемуся Мерихейну, обхватила руками его шею и попыталась успокоить:

– Господин Мерихейн! Господин Мерихейн! Послушайте же!

Мерихейн не слушал. Он грубо освободился от рук девушки и с такой силой оттолкнул ее от себя, что Тикси, споткнувшись обо что-то лежавшее на полу, ударилась об стену и заплакала. Увидев это, Лутвей, который в это время одевался, чтобы выйти вместе со всеми и переждать гнев Мерихейна на улице, швырнул пальто в угол и кинулся было на Мерихейна, но приятели вовремя успели схватить Лутвея и оттащили его в сторону.

– Будь вы достойным противником, я бы потребовал от вас удовлетворения, – закричал Лутвей, – но в данном случае об этом не может быть и речи. Вы – лишь мальчишка на побегушках.

– Бездельникам и пропойцам удовлетворения не дают, – закричал в ответ Мерихейн, но голос его звучал уже несколько спокойнее, писатель был напуган, более того – ошеломлен падением Тикси. Зажав ладонями виски, стоял он посредине комнаты, среди разбитых бутылок и стопок, среди луж вина и пива. Мерихейну было нехорошо, ой, как нехорошо. Кровь тяжело и больно билась у него в висках. Когда он наконец бессильно уронил руки, молодежь уже ушла.

Мерихейна мучил стыд. Как это он, дожив до пятидесяти лет, все еще не научился сдерживаться, все еще ведет себя, точно какой-нибудь перепившийся батрацкий сынок, ставший студентом или… посыльным в лавке. Да, действительно, он ведет себя как мальчишка на побегушках, Лутвей прав! Мерихейн уже давным-давно уверился в том, что вспышки бешеной злобы, случавшиеся у него в молодости, навсегда отошли в прошлое, и вот теперь он вновь стоит лицом к лицу с этим прошлым. Уже старик, а ум – как у жеребенка. Если бы студенты были еще здесь, Мерихейн попросил бы у них прощения, он сказал бы им, что не понимает их шуток и поэтому делает глупости, признал бы, что он человек недостаточно общественный… Но слово «общественный» спутало рассуждения Мерихейна, живо напомнив, какой смысл вкладывал в него Кулно. Мерихейн попытался заменить это слово каким-нибудь другим, без такого двойственного и язвительного смысла, но не мог подыскать ничего подходящего, – после перенесенного возбуждения мысль в его мозгу двигалась с трудом, точно слепец, который ищет дорогу ощупью… «Что я скажу Тикси, как себя оправдаю?» – думал Мерихейн спустя некоторое время. Увы! Этого он не знал, Мерихейн лишь чувствовал: будь Тикси тут, рядом с ним, нужные слова пришли бы сами собою.

Раздумывая так, Мерихейн принялся прибирать комнату: перепачканную скатерть вновь постелил на стол, поставил на ноги маленький столик, подобрал уцелевшие бутылки и стопки, нашел тряпку и подтер винные и пивные лужи на полу, принес швабру и смел осколки стекла в угол, затем зажег примус, налил в чайник воды и поставил кипятить. Теперь можно было присесть на диван отдохнуть.

Мерихейн давно заметил, как успокаивающе действует на него работа. Он уже не раз сожалел о том, что в свое время не научился вытачивать на токарном станке прялки или же сажать яблони. Пожалел он об этом и сегодня и тут же подумал, что научиться чему-нибудь такому никогда не поздно.

На гладкой поверхности примуса играл отблеск синеватого пламени, вода в чайнике начала потихоньку шуметь. И, словно муха была еще жива и сновала по столу или смаковала вино из стопки, Мерихейн тихо произнес:

– Труд – великая тайна жизни. Даже любовь есть не что иное, как труд. Грош цена самому высокому чувству, если оно не заставляет работать, если оно не заставляет творить.

Последняя фраза вызвала в голове Мерихейна такие серьезные и глубокие мысли, что он даже умолк. Погруженный в себя, он бродил по тупикам своих мечтаний до тех пор, пока его не вернуло к действительности бульканье закипевшей в чайнике воды.

*

А молодые люди в это время брели по улице и обсуждали случившееся. Те, кто проследил ссору Лутвея и Мерихейна с самого начала и до конца, считали, что совсем невиновным Лутвея не назовешь, но его поступкам можно было найти объяснение, а тем самым и оправдание. Отыскать же какие-либо оправдания поведению Мерихейна казалось невозможным.

– А что это за муха такая была? – спросила у Лутвея одна из девушек.

– Муха как муха, – ответил молодой человек.

– Почему же он так рассвирепел?

– Спроси у дурака!

– Будто глупый мальчишка, – заметил Сяга.

– Тем более что он не так-то уж и пьян был, – поддержал его Мянд.

– Старый холостяк просто-напросто – того, – сказал кто-то со смехом и добавил: – Примите к сведению и не становитесь старыми холостяками.

Одна лишь Тикси осталась при особом мнении о поступке Мерихейна. Можно было подумать, что удар о стенку лишил ее рассудка. Оставшись вдвоем с Лутвеем и шагая рядом с ним к своему дому, девушка сказала:

– Это хорошо, когда человек еще способен приходить в такое бешенство.

– Даже из-за мухи, – добавил Лутвей с нескрываемой иронией.

– Даже из-за мухи, – повторила Тикси простодушно.