Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

20

В квартире Мерихейна вновь воцарилась тишина. На следующий же день после столь печально закончившегося праздника весны Лутвей в отсутствие Мерихейна собрал свои вещички и навеки покинул его квартиру, при этом студент не счел нужным не только дать какие-либо объяснения, но даже попрощаться. Вечером писатель обнаружил на столе ключ от дверей, прислуга объяснила:

– Молодой господин велел передать вам ключ, сказал, что больше не придет, свои вещи он тоже унес.

– Хорошо, – ответил Мерихейн.

Вероятно, на этом разговор и закончился бы, если бы спустя некоторое время старый холостяк не поинтересовался:

– Молодой господин был один?

– Когда уносил вещи?

– Ну да.

– Один, совершенно один, больше никого не было, я помогла снести вещи вниз.

Больше Мерихейн ничего не спросил, и матушка Коорик выжидательно молчала. Ее томило любопытство: с чего бы это молодому господину вздумалось так неожиданно уйти, да еще словно тайком от хозяина. Наконец, стараясь выдержать тон полного безразличия, она сказала:

– Молодой господин, вероятно, переехал на новую квартиру.

– Вероятно, – коротко ответил Мерихейн, из чего прислуга сделала свои выводы. Она подождала более подробных объяснений, но не дождалась и вновь заговорила:

– И хорошо, что переехал, господину писателю от них уж и вовсе житья не стало. Чай – и тот, бывало, выпьют, еду съедят подчистую. Да и я с ними намучилась. Никаких сил не хватало убирать. Поутру наведешь порядок, а вечером придешь – ступить некуда: пробки от бутылок, окурки, пепел, пустые спичечные коробки, коробки из-под папирос…

– Ну что об этом говорить, теперь все позади, – утешил Мерихейн прислугу.

Но матушка Коорик не могла молчать, когда дело касалось ее наиглавнейшей слабости – чистоты. В молодости матушка Коорик служила у «господ немцев» и накрепко усвоила полученные там уроки, так что привычка поддерживать чистоту превратилась у нее чуть ли не в манию. Она готова была мести, мыть и скрести беспрерывно. Будь матушка Коорик ученой дамой из числа «синих чулок», она непременно написала бы какой-нибудь научный труд или трактат, в котором как дважды два четыре доказала бы, что чистота – первооснова всех людских добродетелей, что чистота – единственно надежное средство сделать человека счастливым, будь он хоть семейным, хоть холостым, более того, в чистоте – спасение человечества. Конечно, такое утверждение, как и всякая иная хорошая вещь, могло бы вызвать массу возражений; проповедям матушки Коорик о чистоте сумел бы возразить и Мерихейн, но обычно он никогда этого не делал, просто молчал, а молчание, как известно, знак согласия. Но сегодня все получилось по-иному. Сегодня у Мерихейна возникло желание побеседовать немного с матушкой Коорик. Может быть, он боялся, что с уходом прислуги ему станет тоскливо одному, а может быть, все-таки жалел, что молодежь его покинула.

– Послушайте, матушка Коорик, – сказал Мерихейн, – мне кажется, чистота иной раз может обернуться не меньшим злом, не меньшим пороком, чем, к примеру, разврат.

– Фи, господин! Как только у вас язык повернулся говорить такое!

– Это совершеннейшая правда, – возразил Мерихейн.

Прислуга рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – спросил Мерихейн.

– Тому, что мужчины остаются мужчинами, будь они хоть господа, хоть простые мужики.

– А ваш тоже такой?

– Мой старик только тем и занимается, что чистоту проклинает.

– А может быть, все же правда на нашей стороне?

– Не говорите так, господин. Когда я была еще невестой, мне как-то сказали, что жених мой грязней поросенка, а я ответила: не беда, уж я его вычищу, я его отмою.

– И отмыли?

– А то как же! Ну он и упирался, ну и ругался, да только я не сдавалась, и победа осталась за мною. Господин должны были бы его тогда видеть, старик сделался точно огурчик…

Мерихейн слушал и думал: «Бедняга старик, чего только не довелось тебе вытерпеть от добродетелей твоей жены. Вообще всякая добродетель – вещь несносная, разумеется, в том случае, если она не порождена каким-нибудь недостатком или несчастьем…» Мерихейн, вероятно, еще поразмыслил бы о сути добродетели, если бы матушка Коорик не сделала вдруг крутого поворота к безропотному смирению, – она закончила с подавленным вздохом:

– Что поделаешь, уж такова женская судьба.

– И судьба эта тяжела? – осведомился Мерихейн.

– Как вам сказать, – ответила прислуга, почувствовавшая, как полегчала женская судьба уже от одного того, что Мерихейн задал такой вопрос. – Иной раз мне кажется, будь мой старик другим, мне бы еще горше пришлось.

– То есть будь не таким грязнулей? – уточнил Мерихейн.

– Да, будь он не таким грязнулей. – Матушка Коорик засмеялась. – А так иной раз до того смешным бывает, что, и одна оставшись, расхохочешься.

– Люди с чудинкой всегда интересны, – заметил Мерихейн.

– Вот и я говорю, что это за мужчина, если он даже рассмешить не сумеет.

– Ну, это и к женщинам относится.

– Нет, господин ошибаются. Женщина должна быть чистой, женщина должна быть опрятной, женщина – это зеркало дома, – возразила матушка Коорик, садясь на своего конька.

– Но ведь женщины такие и есть.

Матушка Коорик снисходительно засмеялась.

– Почему вы смеетесь?

– Господин смешит меня.

– Разве я не прав?

– Что понимают господин в женских делах.

– По-моему, все женщины до того опрятны, до того намыты, до того сверкают чистотой, что дальше ехать некуда.

– Если бы господин хоть один день убирали за ними да их белье постирали, тогда небось заговорили бы другое.

– Возможно ли? – воскликнул Мерихейн, разыгрывая удивление.

– Не хочется господину обо всем говорить, господин еще подумают, будто я так, зазря людей поношу. Но бог мне свидетель – для меня нет хуже работы, чем убирать за женщинами или стирать их белье. Этот хлеб – самый горький. Когда я прислуживала у Холмов, госпожа мне то и дело твердила: «Сегодня барышня должна быть чистой, барон придет». А в другое время…

– Что же было в другое время?

– В другое время о чистоте не очень-то пеклись.

– А свадьбу сыграли?

– Они-то? Холмовская барышня и барон? Как же, ждите! Покрутили любовь, да на том и покончили.

– И барышня опять перестала за собой следить?

Матушка Коорик промолчала.

– Вот видите, – сказал Мерихейн, – покуда барышня была добродетельна, она была неряхой, а как только начала любовь крутить, так и за чистоту взялась. Поверьте мне, матушка Коорик, мужчины точно такие же. За собою следят только те, кто возле женщин увивается, кто хочет им нравиться. А не будь этого желания нравиться, мы все жили бы словно поросята.

Такой вывод матушку Коорик не устроил, – во всяком случае, к ней это отнести нельзя, она всегда была и всегда останется опрятной, так же как ее старик был и продолжает быть грязнулей. Но доля правды в словах господина есть, матушка Коорик и сама могла бы привести на этот счет уйму примеров. Только пусть господин, упаси боже, не думают, будто она говорит пустое или сочиняет, человек с чистой совестью на вранье не способен.

Сегодня матушка Коорик, как и всегда, говорила чистейшую правду, более того, чистейшую божью правду. А раз уж дело дошло до божьей правды, стесняться не приходилось, речь матушки Коорик приобрела необычайную сочность и яркость, вещи назывались своими именами, так что Мерихейну порою казалось, будто он даже обоняет запах этих вещей. Мерихейн не очень-то верил во всякие истины, он вообще мало во что верил, но ко всяким запахам относился с большим уважением и даже называл их душой вещей. Вероятно, поэтому он от всего сердца потешался, слушая «пахучие истины» матушки Коорик, которая усердно их перед ним обнажала, и в конце концов, словно бы пытаясь извинить барышень и барынь, шутливо сказал:

– Все это не беда, лишь бы они были добродетельны.

– Ах, добродетельны… Просто стыдно мужчинам показаться.

– Вы несправедливы.

Матушка Коорик промолчала. Спустя некоторое время Мерихейн заметил:

– В конечном итоге не все ли равно, чем именно люди подтверждают свои добродетели. Может быть, вы слышали, есть народы, которые перестают верить своим пророкам, если с тела пророков смыта священная грязь?

Нет, такого матушка Коорик не слышала.

– Слова вымытого пророка теряют свою силу, и в его пророчества никто уже не верит, точно он всего лишь обычный смертный, и ничего больше. Из этого следует: если ты хочешь стать предметом поклонения своего народа, на твоей коже непременно должен быть слой народной грязи.

Смысл этого рассуждения остался для матушки Коорик словно бы подернутым туманом, но она все же рассмеялась и сказала:

– Господин изволят шутить.

Матушка Коорик правду ставила превыше всяких шуток и поэтому начала рассказывать, как работала у барона Траубенбуша, она рассказывала долго, основательно, с многочисленными подробностями – ведь это был наиболее блестящий период ее жизни! Мерихейна же мало интересовали блестящие периоды жизни матушки Коорик, поэтому ни вставлять своих замечаний, ни прерывать ее он не стал, а просто прекратил слушать, и в конце концов прислуга сама по себе умолкла.

Так прошел первый вечер после скандала, ознаменовавший возврат Мерихейна к прежней одинокой жизни.

Правда, матушка Коорик и в последующие дни пыталась вовлечь господина писателя в беседу, но из этого ничего не выходило, – Мерихейн раз за разом становился все неразговорчивее, к нему вернулось его обычное состояние духа. Писатель подолгу сидел в глубокой задумчивости, решая какие-то свои вопросы, вспоминая недавние события, пытаясь осмыслить наблюденные типы. Однако, возвращаясь мыслями к празднику весны, Мерихейн уже не впадал в сентиментальность, как это случилось с ним в тот вечер после ухода молодежи, когда его ярость пошла на убыль. Тогда он готов был у всех просить прощения, хотя и сам толком не знал, за что именно, теперь же, после бесконечных рассуждений и умозаключений, он утвердился в самооправдании и уже не смог бы выдавить из себя ни одного слова, чтобы извиниться. Теперь Мерихейн считал, что его задели нарочно, оскорбили преднамеренно, что участники пирушки заранее сговорились сделать его мишенью для своих шуток. А стало быть, насмешники просто получили по заслугам.

Мерихейн оставался верен себе. Уж такова была его натура: под наплывом сильного чувства он был готов на что угодно, но, как только возбуждение спадало и упрямый разум забирал вожжи в свои руки, Мерихейн пускался в бесконечные рассуждения и начинал все и вся подвергать сомнению, даже если сам был кругом виноват.

21

Мерихейн сидел за столом, погруженный в свои невеселые раздумья о людской несправедливости, когда к нему зашла Тикси. Она была единственной из участников последней пирушки, перед кем Мерихейн чувствовал себя действительно виноватым. Обоим стало неловко, ни тот, ни другая не знали, как себя держать, о чем говорить. Мерихейн злился на себя за свою растерянность, за неумение быть находчивым, и в то же время в душе его поднималось глухое раздражение против Тикси, будто это она повинна в его беспомощности, ему даже хотелось отплатить ей за это. И словно бы в пику самому себе он подчеркнуто холодным тоном пригласил девушку присесть, даже не поинтересовавшись, что привело ее к нему.

Присаживаться Тикси не стала. Она, не отрываясь, смотрела в лицо Мерихейна. Он выжидающе помолчал и наконец спросил:

– Или у вас нет времени, зашли по делу?

Мерихейн сделал несколько шагов по направлению к девушке.

– Вы все еще сердитесь? – вместо ответа тихо спросила Тикси и, потупившись, добавила: – Я пришла просить прощения.

Слова девушки растопили лед в душе старого холостяка. Тикси, единственная, перед кем он виноват, перед кем должен был бы извиниться, сама пришла к нему просить прощения!

– За что же? – спросил Мерихейн изменившимся голосом, подходя к девушке вплотную. – Это я перед вами виноват! Это я должен просить у вас прощения, я вел себя как ненормальный, как последний дурак! Скажите лучше, вы тогда сильно ушиблись?

– Нет, только немного тряхнуло голову.

– Только… – Мерихейн грустно улыбнулся, и его улыбка была само извинение, само сожаление о случившемся.

– Я боялась, что вы ударите кого-нибудь бутылкой.

– Не знаю, что я мог бы натворить, если бы не вы.

– Вы казались таким свирепым.

– Я себя не помнил.

– На вас было приятно смотреть.

– Что вы говорите!

– Очень приятно. Я ничуть не жалею о том, что все вышло так, как оно вышло.

– Я тоже.

– А что поделывает ваша?..

О-о, Тикси, как всегда, сглупила! Правда, она вовремя спохватилась и не закончила фразы, но Мерихейн уже все понял и сказал с деланной улыбкой:

– Вы же свернули ей голову.

– Мне не хотелось, чтобы вы сделали это сами. Вы же собирались ее убить?

– И убил бы.

– Не знаю почему, но мне стало страшно, даже дрожь по телу пробежала. Видели, как высоко я подняла тогда руки?

– Видел.

– До сих пор не могу понять, почему я так поступила, словно это какое-нибудь представление.

– Конец пирушки вообще был похож на представление, к тому же глупое. Мне иногда начинает казаться, будто вообще ничего подобного не было, просто дурной сон привиделся, но как погляжу вокруг да вспомню, что я снова один остался, так сразу и поверю: нет, все это случилось на самом деле.

Они помолчали. Затем Мерихейн спросил:

– А вы знаете, кто оторвал мухе крылья?

Нет, этого Тикси не знала. Она говорила много, она говорила так много, что даже ясное становилось неясным, но в конце концов договорилась до того, что ей ровным счетом ничего не известно. Она даже ничего предположить не в состоянии. И Мерихейну пришлось примириться с мыслью о том, что имя мучителя мухи навечно останется под покровом тайны. Ну что же, что было, то было, что случилось, то случилось, но вспоминать прошедшее Мерихейн время от времени будет, оно того стоит. Тикси – словно она у себя дома – принялась хлопотать по хозяйству, разожгла примус, поставила на стол тарелку с хлебом и кое-что из съестных припасов старого холостяка, в шкафу нашлись даже две бутылки вина – в последние дни к ним никто не прикасался.

В ожидании, пока уже тихо зашумевшая в чайнике вода закипит, Мерихейн и Тикси бок о бок расхаживали взад-вперед по комнате. Они двигались так близко друг от друга, что одежда их время от времени соприкасалась. Затем они присели рядышком на диван и принялись листать какую-то книгу с иллюстрациями – литературные мемуары. Мерихейн выступал в роли рассказчика, Тикси – в роли слушательницы, Мерихейн вспоминал о своих знакомствах, о встречах с тем или иным писателем, Тикси расспрашивала, интересовалась подробностями.

Тикси и Мерихейн провели тихий, по-семейному уютный вечер. В жизни старого холостяка уже давным-давно не случалось ничего подобного. Тикси же лишь впервые поняла, что такие удивительные тихие вечера вообще существуют на свете. Как это не похоже на шумные вечера-пирушки, на вечера, проведенные у Лутвея, и даже на вечера у нее дома, где мать вечно сетовала на судьбу и буянил пьяный отец. Мерихейн проводил девушку домой, и, прежде чем заснуть в своей постели, она вновь мечтательно прошептала:

– Он совсем не такой.

Однако какой именно Мерихейн, Тикси не знала.

Мерихейн с Тикси провели вместе еще много таких вечеров. И мало-помалу девушка с удивлением начала замечать за собою, будто она чего-то ждет, а вот чего именно, и сама не знает. Но ничего не происходило, и каждый раз, расставаясь с Мерихейном, Тикси испытывала чувство странного разочарования, в душе девушки поселялась щемящая боль, в сердце – неведомая прежде грусть.

И Тикси вспомнилось, что однажды она уже испытывала нечто подобное: когда смотрела театральное представление, – старик с длинной седой бородой и молодая, жизнерадостная, легкая, как фея, девушка пели на сцене о счастье и любви, пели о жизни и вечности, пели рука в руке, щека к щеке, пели, танцуя с беспечностью мотыльков. Да, да, именно глядя на них, Тикси ощутила нечто похожее на ее теперешние чувства. Но тогда все это происходило на сцене и не с нею, а теперь – в ее собственной жизни, и Тикси изумлялась, как это жизнь может быть похожа на театр!

Да, Тикси вспомнилось об этом в то самое воскресенье, последнее ее воскресенье с Мерихейном – они стояли рядом у окна и смотрели на улицу, где по-весеннему светило солнце. Снег с крыш уже сошел, покатые склоны полей, видные за окраинными домишками, зачернели, река до краев налилась талой водой. А дальний лес за полями – тот самый лес, где Тикси и Лутвей встретили однажды Кулно, тот самый лес, где на деревьях сидела необъяснимая грусть, когда Тикси и Лутвей бродили там в последний раз, – да, лес по ту сторону полей синел и зеленел гораздо ярче, чем когда-либо прежде. Мерихейн обнял девушку за плечи и заговорил каким-то странным, незнакомым ей голосом. Писатель сказал:

– Видите лес? Посмотрите, как он синеет. Он напоминает мне детство. Точно такой же был виден из окна родительского дома, и мальчишкой я мечтал дойти когда-нибудь до этого леса. Когда же в конце концов мечта моя осуществилась, мне захотелось узнать, что находится за лесом. И знаете, что было позади нашего леса?

Мерихейн сделал паузу, словно ждал ответа, но Тикси молчала, и он продолжал:

– Позади леса было болото, огромное топкое болото, оно уходило к самому горизонту и казалось высокой горой, а люди говорили, будто это болото все растет и растет, будто болото наступает. Я тогда не понимал этого как следует и все спрашивал, что находится за болотом, по ту сторону трясины, по ту сторону этой растущей горы? В то время я был еще очень глупый, но мне кажется, что и с годами я ничуть не поумнел. Меня до сих пор все тянет в дальний лес, а там, глядишь, и в болото позади леса потянет, а то и еще бог знает куда. Словно где-то должно находиться то самое «нечто», по которому ты всю жизнь тоскуешь, которое всю жизнь ищешь, только это «нечто» почему-то непременно вдали от тебя. А вы никогда не чувствовали, будто самое любимое, самое дорогое всегда находится далеко?

Да, Тикси чувствовала это, она кивнула, взглянула Мерихейну в глаза и поближе к нему придвинулась.

– Может быть, вы чувствуете нечто подобное даже тогда, когда предмет вашей тоски находится совсем близко, может быть, даже стоит бок о бок с вами, так что вы ощущаете его дыхание, тепло его тела?

Тикси чувствовала и это тоже, она снова кивнула и придвинулась к Мерихейну еще ближе.

Девушка слушала и ждала, она верила в то, что предмет ее тоски, – будь он хоть за тридевять земель, – все равно придет к ней однажды, непременно придет, скоро придет, что он уже близко, что он скажет Тикси с улыбкой: «Как глупа ты в своем ожидании, я здесь, я твой, будь и ты моею», и Тикси ответит: «Чувствую, что здесь, но все-таки не верю и не поверю до тех пор, пока ты не расшнуруешь мне ботинки, не спутаешь волосы, не задушишь поцелуями… пока ты не посмеешь все, даже если причинишь мне боль, будешь плохим…».

Так думала Тикси, но она молчала, а Мерихейн в это время все говорил и говорил, обнимая ее плечи. Ни одного звука не сорвалось с губ девушки, она лишь сильнее прижималась к мужчине, словно бы иначе не могла расслышать как следует его слов.

Расставаясь, Мерихейн и Тикси были грустны и долго стояли возле двери, ведь они еще не открыли друг другу самое главное, не сказали еще ни слова о том, что у каждого из них на сердце.

Когда Мерихейн остался один, он был недоволен, он был разочарован собой. Ах, все вышло не так, как он думал! Он хотел сказать сегодня Тикси главные слова, прошептать сокровенную мольбу, он хотел по-новому повернуть свою жизнь, а когда дошло до дела, поступил точно так же, как поступал множество раз до этого. Ему уже пятьдесят лет, а он по-прежнему верит, будто счастье находится где-то далеко, будто счастье все еще где-то впереди. Да, Мерихейн знает, что вера его – от легкомыслия, от глупости, и все-таки поступает в соответствии с этой глупой верой, точно двадцатилетний мальчишка.

Беспокойно ходил Мерихейн взад-вперед по комнате, он чувствовал, что такой день никогда больше не повторится. Уже завтра и сам он будет не тот, что сегодня, и Тикси тоже будет не та Тикси. Человек чем-то похож на то удивительное раздельнополое растение, одна особь которого ожидает вторую на тихой поверхности воды, в то время как вторая поднимается из глубин водоема. Горе им, если они не столкнутся в тот момент, когда вторая коснется водной поверхности! Потом они могут плавать бок о бок, но уже никогда не узнают одна другую. Словно принцесса и принц из сказки, которые плачут, что не встретились, не встретились…

Тикси вышла одна в поле за городом, блеск весеннего солнца и журчание ручейков вызвали в ней такую горестную жалость к себе, что из глаз девушки полились слезы, и все текли, все текли. Мерихейн был прав: сегодня лес удивительно синий, сегодня все – как было когда-то в детстве. Да, все, что ее окружает, но того, что сейчас у Тикси в сердце, она никогда прежде не испытывала. В ее сердце словно звучит тихая жалоба, нежный упрек, и ей самой не понятно, то ли это упрек себе, то ли – кому-то другому, словно бы совершившему некий грех. В груди Тикси – тупая одуряющая боль, невыразимая словами грусть, в глазах – тусклый блеск тоски, в душе – сожаление о невозвратимой потере. Девушка чувствует, что тот, о ком она тосковала, – ошибка, что тот, кого она ожидала, – трусливо прошел мимо. Однако рядом со всем этим в ней крепнет утешительное сознание: где-то есть новый мир, новые радости, так же, как у Мерихейна – его топкое болото за синим лесом, которое все растет и растет.