Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

11

– Да здравствует Мерихейн! – вскричал Лутвей около трех часов ночи, вскочив на стул.

Молодые люди тотчас вспомнили, что наступил день рождения хозяина квартиры, и поздравления посыпались градом. Каждый непременно хотел высказаться: объяснить писателю, что есть в его творчестве ценного, вечного, интересного, что живо и что мертво. Даже Свирепый «П» выдавил из себя несколько слов, в которых не было ни одной буквы «п». Молодые люди говорили, перебивая друг друга. Если один хвалил «Болотную землю», то другой признавал лишь «При свете вечерней зари». И даже сожалел, что Мерихейн не умер сразу же после выхода в свет этого произведения. Третий высмеивал литературный вкус своих товарищей и превозносил «Армувере», утверждая, что именно это творение Мерихейна отмечено высоким вдохновением, поэтичностью, подъемом, полетом фантазии и множеством других достоинств.

Терпеливо выслушав мнение студентов, Мерихейн обратился к Тикси.

– А что хотели сказать вы? – спросил он.

Сидевшая рядом с Мерихейном Тикси положила ладонь на руку писателя, – у девушки был такой вид, будто она и вправду хочет что-то сказать, однако она не ответила на вопрос старого холостяка, лишь заглянула ему в глаза и улыбнулась, а улыбка у Тикси была необыкновенная: черты ее лица странно сместились, придав ему своеобразное выражение, – то ли это было блаженное предчувствие счастья, то ли тихая музыка печали.

– Вы так ничего и не скажете? – снова спросил Мерихейн.

Тикси не произнесла ни слова, и Лутвей поспешил ей на выручку.

– Она считает, что вы вовсе не такой, – сказал он.

– Луду! – с мольбой воскликнула девушка.

– А какой же? – поинтересовался писатель.

– Никто этого не знает, даже сама Тикси, – ответил Лутвей.

Взгляды трех человек на мгновение скрестились и, казалось, высекли искру, – это было необычайно и странно, такого еще с ними не случалось.

Но у них не было времени вникнуть в суть этого мгновения, потому что студенты с новым пылом принялись обсуждать труды Мерихейна. Довольно многое из того, что писатель услышал, могло бы задеть его самолюбие, если бы говорилось кем-нибудь другим, а не подвыпившими студентами. Несмотря на разницу суждений, в конце концов спорщики все же пришли к общему мнению: Мерихейн стоит того, чтобы его качать. И это было единственное высказывание, которому Мерихейн серьезно воспротивился, но ему все же пришлось согласиться с тем, что критики всегда правы. В результате его подхватили на руки и начали подбрасывать вверх, затем сделали передышку, пошумели, попели и принялись качать еще раз. Писатель подчинился своей участи, и критики играли им, как мячом.

Вскоре сочли нужным качать и Кулно – в ознаменование его выходки на собрании, Кулно, в свою очередь, предложил проделать то же самое с Лутвеем – ведь это Лутвей подал великолепную идею раскурить трубку мира. Тут кто-то заявил, что раз уж на то пошло, надо качать всех подряд, по крайней мере, никому не будет обидно.

Королеву вечера оставили на самый конец. Несмотря на ее сопротивление, Мерихейн взял ее величество на руки, поднялся на стул и через головы молодых людей опустил на их сомкнутые руки.

И девушку начали качать.

Тикси широко раскрытыми глазами смотрела в потолок, на лице ее было такое выражение, словно она ничего не видит и не слышит, словно она находится где-то далеко-далеко. Она лишь улыбалась, точно так же, как улыбалась перед тем Мерихейну. Когда Тикси опустили на пол и она встала на ноги, девушка словно бы очнулась от забытья.

Улучив подходящий момент, Кулно подошел к Тикси и спросил:

– О чем вы думали?

– Когда?

– Когда вас качали.

– Не знаю, ни о чем не думала.

– У вас было такое странное лицо.

– Правда?

– Это и другие заметили, не зря же все вдруг умолкли и глаза у них заблестели.

– Мне было хорошо.

– Я это понял.

– Еще немного, и я, наверное, заснула бы.

– С открытыми глазами?

– Может быть… мне казалось – я святая.

Кулно улыбнулся.

– Праведная и святая. Все мне поклоняются… Вы… все остальные… много, много людей.

– У Лутвея были такие глаза, словно он готов целовать край вашей одежды.

– А другие, а вы?

– Я смотрел на ваш рот.

– Рот?

Щеки Тикси зарделись.

– Он был еще меньше, чем всегда.

Лицо Тикси вспыхнуло еще сильнее.

– Он был похож на ротик ребенка.

Разговор Кулно и Тикси прервали, – кто-то предложил несусветную чушь: разбудить юбиляра приветственной песней, а для этого Мерихейн должен будет сначала лечь спать, на то, чтобы заснуть, ему отпускалось четверть часа.

Эта идея и самому Мерихейну понравилась. Он улегся на кровать, которая помещалась в маленьком боковом алькове под самой крышей, и ко всеобщему удивлению вскоре оттуда послышался совершенно естественный храп.

Молодые люди выстроились, в ряд и запели. Вначале тихонько, затем чуть погромче, потом совсем громко, вот уже они кричали во всю силу легких, орали во всю глотку, но Мерихейн по-прежнему спал сном праведника, – безумства молодежи и алкоголь сделали свое дело. В тот момент, когда Мерихейн ложился в постель, ему казалось, будто он не зря жил на свете, будто найдутся и сейчас и в будущем люди, которые станут вспоминать о нем, – вероятно, поэтому он сразу же и поддался навалившемуся на него, такому приятному, забытью.

Издалека-издалека до слуха Мерихейна словно бы доносилось пение хора ангелов.

Вначале молодые люди пришли в замешательство. Некоторые хотели во что бы то ни стало разбудить Мерихейна, ибо что это, черт побери, за «тянтьен»[14]14
  Серенада – искаж. нем. Ständchen.


[Закрыть], если новорожденный не просыпается! Но Лутвей напомнил всем о трубках мира, которые висели на стене буфетной, а Кулно заявил, что сон – единственное и притом истинное счастье эстонского писателя. Если человек еще способен так безмятежно храпеть, значит, над ним витают добрые духи.

12

– Что же мы станем делать? – растерянно спросил кто-то.

– Новоселье продолжается! – ответил Лутвей.

Вновь сдвигали стопки, испускали клик восторга, смеялись, пели, придумывали одну глупость за другой. Однако восстановить прежнее бесшабашное настроение гулякам так и не удалось, – им казалось, будто возле них незримо бродит мирный дух спящего. Наконец, когда один из революционно-эволюционных спорщиков утихомирился под развешенными над кроватью Лутвея трубками мира, а второй, отправившись будить товарища, странно затих рядом с ним, все вдруг превратились в сторонников покоя.

– Возлюбленная братия, у меня есть идея, – заявил Лутвей.

– Если есть, так выкладывай, – ответил ему кто-то.

– Но с условием: говорить можно только о покое, – заметил другой.

– Именно об этом я и хотел сказать.

– Тогда давай!

– Сегодня мы станем спать по-братски, все вместе.

– Идет, – откликнулся Кулно и растянулся на диване.

Стол отодвинули подальше от печки, Тикси наскоро подмела пол, и на нем гуляки расстелили свои пальто.

– А что подложить под голову? – спросили у Лутвея.

– Книги. Думаю, библиотеки Мерихейна на это хватит.

– Правильно! – закричали в ответ.

Студенты взапуски кинулись к маленькой убогой полке, каждый старался заполучить том потолще.

– Что тебе досталось? – спрашивал один другого.

– А тебе? – отвечал тот вопросом на вопрос.

Вскоре выяснилось, что у троих были «Песни сету», по то́му на каждого, у одного переплетенный комплект журнала «Мааильм я мында», а у Свирепого «П» огромная Библия с деревянными обложками.

– Ты что, с ума сошел, Библию забрал! – накинулся кто-то на Свирепого «П».

– Библию нельзя! – поддержал второй.

– Нельзя, нельзя, – согласился с ними Кулно. – Библия не народная книга, а сегодня торжество народное, народный день мира, день народного горения.

Лутвей вырвал из рук Свирепого «П» Библию, поставил ее назад на полку и начал искать более подходящую книгу.

– Павловский годится? – спросил он у Кулно.

– Вполне, – ответил Кулно, – Павловский – словарь, в словаре нет ничего, кроме языка, а язык всегда был народным достоянием.

И Свирепый «П» получил словарь Павловского. Проворчав одно из своих излюбленных выражений, Свирепый «П» улегся спать. Рядом с ним устроился Таавет, он все еще улыбался, но улыбка его уже не была похожа на девичью.

– Вот где будет блаженное спанье, – сказал кто-то.

– Общественное спанье!

– Народное спанье!

– Отечественное!

– Космическое!

Рассуждая так, парни расположились на своих пальто, словно поросята на подстилке, совершенно позабыв о существовании королевы вечера. Про нее вспомнили лишь тогда, когда она направилась в прихожую с намерением одеться и уйти домой.

– Господи! А Тикси?! Куда мы ее положим? – воскликнул Лутвей.

Вопрос этот оказался нелегким как для умов, так и для сердец жаждущих покоя молодых людей. Пока что всем ясно было лишь одно: королева не должна уходить. Вначале хотели было изгнать из принадлежавшей Лутвею постели революционно-эволюционных спорщиков, потом попытались отобрать у Кулно его диван, и кто знает, к каким непредвиденным осложнениям привел бы вопрос об опочивальне королевы, если бы Кулно не пришла в голову счастливая мысль. Он предложил:

– Ее величество ляжет рядом с Мерихейном, у него удобная, широкая кровать.

Обоснование показалось настолько ясным и простым, что возражать стала одна лишь Тикси. Все остальные со смехом одобрили идею Кулно.

– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – глубокомысленно изрек кто-то.

Как ни умоляла королева пощадить ее, подданные горячо настаивали на своем решении. Остались непреклонными как приверженцы веры, так и сторонники познания, и занимающие промежуточную позицию тоже. Даже Таавет, слегка зардевшись, одобрительно улыбнулся. Единственным, кто сохранил нейтралитет, оказался Кобру, – об этом можно было заключить по его энергично прозвучавшему «п». Ее величество уже готова была разрыдаться. Беспечный и вполне искренний смех подданных ничуть ее не радовал. Повторилась трагедия, такая знакомая нам по истории многих государств.

– Это ужасно! – твердила королева в отчаянии.

– Разумеется, ужасно, – соглашались с нею подданные, – но что поделаешь, ваш долг обязывает вас поступить именно так.

– Отпустите меня домой.

– Ни в коем случае! – воскликнул Кулно и вскочил с дивана, опасаясь, как бы подданные не уступили просьбам королевы. – Неужели вы, наше единственное величество, хотите сделаться отступницей и предать общественно-народно-отечественно-космическое спанье своих подданных?!

Тикси молчала, пребывая в нерешительности, и Кулно почтительно продолжал свои увещевания:

– Милостивая государыня, не бойтесь, не вздыхайте, ибо эстонские студенты и уважаемые писатели – существа бесполые. А захрапевший эстонский писатель и вовсе подобен целомудренной ангелице. На его груди вы можете заснуть так же безмятежно, как если бы под головой у вас лежала Библия или «Песни сету».

Проникновенный тон этих слов благотворно подействовал на Тикси, она уже начала вместе с Кулно смеяться. Когда же Кулно в конце концов с рыцарской почтительностью взял королеву под руку, чтобы в окружении подданных проводить ее в опочивальню, ее величество подчинилась общему желанию почти без сопротивления, она даже улыбалась, точно шла навстречу своему счастью, и такое поведение само по себе явилось чудом, доселе на земле не виданным.

Когда погасили свет, был уже шестой час утра.

*

Примерно часа три утомившиеся гуляки вкушали спокойный сон, затем на лестнице послышался топот ног, – можно было подумать, что кто-то запоздал на новоселье, – и через некоторое время за дверью зазвучала песня, ее пропели один раз, потом – во второй и в третий. Но в квартире царила гробовая тишина, и стоявшие за дверью посетители постучали – робко, чуть слышно, словно бы извиняясь.

Однако молодые люди в большой комнате спали чересчур крепко, чтобы услышать такой тихий стук. Кровать же, на которой помещались Мерихейн и Тикси, стояла слишком далеко от двери – они тоже ничего не услышали. Люди на лестнице начали терять терпение и не знали, что же им делать. К счастью, в это время пришла прислуга. У нее имелся только ключ от черного хода, что вел в комнату Лутвея, то бишь кухню; превращенную накануне в буфетную. Когда матушка Коорик открыла двери, в ее любящим чистоту нос ударил странный запах; двигаясь ощупью, она добралась до плиты и поискала там спичечный: коробок, но его на месте не оказалось, рука прислуги наткнулась лишь на бутерброды, да куски колбасы и сыра. Обескураженная матушка Коорик вышла назад на лестницу и попросила спичек у стоявших там господ. По мере того как комната освещалась, изумление госпожи Коорик все возрастало: двое незнакомцев храпели на кровати молодого господина, в большой комнате пятеро молодых людей лежали вповалку на полу, словно змеи, сам же господин Мерихейн… д-да, сам господин Мерихейн… Госпожа Коорик не знала, что подумать. Она была не только изумлена, она была испугана. Поэтому она побоялась открыть ожидавшим на лестнице людям парадную дверь и лишь извинилась перед ними, – дескать, у господина Мерихейна гости. Однако пришельцы оказались людьми с характером, их настойчивые просьбы в конце концов, перешли в прямое требование: им необходимо; во что бы то ни стало встретиться с пятидесятилетним новорожденным, – и госпоже Коорик волей-неволей пришлось уступить. Дверь была отворена, и в квартиру вошла делегация, в составе которой, кстати, были президент Союза народной культуры, а также временный президент и два постоянных члена Общества трезвости. Господа пришли поздравить уважаемого писателя и поэта Андреса Мерихейна с пятидесятилетием, сообщить ему о глубокой признательности народа и пожелать долгой жизни и счастья. Лица делегатов хранили серьезность и были преисполнены достоинства, вполне отвечавшего торжественности момента.

13

Туманное время, светлое время!

Тикси и Лутвей словно заново переживали первые дни своего знакомства, хотя с тех пор прошло почти два года.

В ту пору в Тикси было что-то от цветка: пригревает солнце, ласкает теплый ветерок, орошает летний дождик, что же еще остается, кроме как цвести и благоухать, привлекая одурманивающим ароматом пчел и мотыльков!

Ощущение времени тогда еще не возникло в душе Тикси, время было пустым звуком, не имело реального измерения, походило на легкомысленно пролитую слезу, которую можно осушить поцелуем.

И вот – это ужасное воскресное утро, когда Тикси, сидя на краю постели Лутвея, латала его одежду! Эти словно бы небрежно, полушутя оброненные Лутвеем слова о трубках и Тикси и – как противовес им – о Хелене и деньгах!

О-о, теперь время обрело плоть! Теперь оно вплотную придвинулось к девушке, отовсюду смотрело ей в лицо. Каждый поцелуй, каждое нежное прикосновение, каждая ласка, каждый взгляд и даже каждое слово несли на себе печать времени, только времени, являли собою нечто преходящее, исчезающее. Даже каждый удар пальцем по клавишам пишущей машинки казался девушке каплей времени, сорвавшейся с края наклоненной чаши жизни.

Ой, ой – Тикси проявила непростительное легкомыслие, позабыв о времени!

Но она была молода, она жаждала жизни, она любила. Тикси не умела еще, любя, рассчитывать время, не умела сообразовывать с ним свои чувства. Теперь она этому училась.

Как могла она забыть откровенное предупреждение молодого человека: «Ни на что не надейся!».

Время воркования коротко, прошла ночь, прошел день, – и вот уже его нет.

Жизнь – шутка странная. Иной раз она кажется мечтой, иной раз – любовью, иной раз сквозь жгучие, рвущиеся прямо из сердца слезы видится синеватой дымкой печали, иной раз прикидывается пестрым ковром, по которому небрежно ступают ноги, и все-таки она ни то, ни другое, ни третье…

Тикси еще глупенькая, она не может сказать, что такое жизнь. Но Тикси жаждет жить, и жажда эта удвоилась в то мгновение, когда девушка, очнувшись от дурмана любовного забытья, почувствовала, что некто, названный временем, бежит, спешит, убегает от нее, унося в своих руках ее жизнь. Погоди, задержись, остановись хотя бы на мгновение! Лутвей еще здесь, с Тикси, он еще не попал в сети к Хелене, но… он в них запутается – если не сегодня, то завтра.

И Тикси с трепещущим от страха сердцем цепляется за молодого человека, – не затем, чтобы помешать ему уйти, а затем, чтобы успеть взять от него все, что возможно.

Жизнь – это текучая вода, любовь – это весеннее облако в небе, где царят ветры, радость – это туман над водой, поцелуй и ласка – стремительный вздох. За что зацепиться, откуда зачерпнуть, как сохранить?

Ой-ой, Тикси, неужели и ты жаждешь постоянного, неужели и ты грезишь о вечном? Разве ты не знаешь, как преходящи бездонность глаз, загадка взглядов, гибкость бедер, подвижность членов, округлость грудей?

Но Тикси ведет себя так, словно никогда об этом не слышала: нежность ее щедра, ласки губительны, – расточительной рукой отдает девушка насыщающую любовь.

Пламя, опалившее сердце Тикси, в предчувствии конца разгорается все ярче и разжигает начавшие было затухать угли в горниле любви молодого человека.

Кажется, будто Тикси и Лутвей еще не скоро осушат до дна кубок своей страсти, будто солнце их любви еще не достигло зенита, будто еще не полна мера их чувства.

И все же Лутвей время от времени заговаривает о Хелене, вспоминает о ней, словно бы вовсе не подозревая о том, какую боль причиняет Тикси имя соперницы; но на самом деле он именно поэтому и произносит имя Хелене, – его так и подмывает плеснуть в сонно мерцающий кубок своей страсти немного желчи, всадить в трепещущее сердце Тикси занозу.

Девушка не жалуется, не произносит упреков. Лишь все самозабвеннее приникает она, подавляя рыдания, к молодому человеку, и они отдаются друг другу с такой пылкостью, словно сама природа предопределила им навечно быть вместе. Однако, догадываясь о горькой обиде, затаившейся в груди Тикси, Лутвей начинает чувствовать, как боль, которую он причинил девушке, все острее задевает его самого, становится его собственной болью.

Тикси не ревнива, ведь ревность всегда предполагает в сопернице некое равенство достоинств. А что такое Тикси по сравнению с Хелене, которая щеголяет в шелковых чулках, носит шелковые нижние юбки и может покупать себе дорогие шляпки – сколько душе угодно? Что такое Тикси со своей крохотной каморкой на окраине города по сравнению с Хелене, которая живет в огромном родительском доме, в квартире из нескольких комнат, заставленных дорогой мебелью? Лутвей называет Хелене барышней, а Тикси для него просто девушка, приглянувшаяся девушка, и ничего больше.

И все-таки у Тикси мало-помалу появляется странное чувство, – будто не только она цепляется за молодого человека, но и он, в свою очередь, день ото дня все сильнее привязывается к ней, прирастает все крепче, все нерасторжимее.

О-о, любовь не только слово, и игра в любовь зачастую оборачивается местью себе самому.

Тикси радуется этой перемене в Лутвее, на сердце у девушки становится легче: она сама не знает почему, но ей начинает казаться, будто впереди ее ждет что-то новое, неожиданное. Язычок Тикси щебечет, на губах чаще появляется улыбка, теперь даже имя соперницы уже не вызывает в груди девушки острой боли.

Однажды, когда Лутвей опять вспомнил Хелене, Тикси спросила:

– Неужели она до сих пор не оставила тебя в покое?

– И никогда не оставит. Женщины – сумасшедший народ.

– Может быть, она и вправду любит тебя?

– Разумеется. Потому-то она и готова заковать меня в железные цепи.

– Но ведь она знает, что ты со мною.

– Ну и что же, от этого я кажусь ей еще привлекательнее. Меня она не обвиняет ни в чем, только – тебя.

– Этакую…

– Да, этакую… Но знаешь, ты вовсе не такая.

– Ты думаешь?

– Иной раз думаю.

– Иной раз… Наверное, в те минуты, когда я штопаю твои носки или чиню белье.

– Возможно. Ты в это время очень похожа на жену. Только ребенка не хватает.

– Ребенка я могу завести, вот и стану совсем похожей.

– Не болтай глупостей.

– То есть как?

– Что ты будешь с ребенком делать?

– Назову его Людвигом. Отец – Лутвей, сын – Людвиг.

– Но ведь ты будешь незаконной женой.

– Но все ж таки женой.

– Это конечно.

– Ты думаешь, если у меня будет ребенок, так я не выйду замуж?

– Кому нужна девица с ребенком?

– А вдруг кому-нибудь понадобится. У тебя есть про запас Хелене, может, у меня тоже кое-кто имеется, каждый приберегает себе что-то на всякий случай.

– Тот слесарь, что ли?

– Не все ли равно, хотя бы и он. Разве он не может заменить ребенку отца.

– Оставим это, я не хочу говорить о ребенке.

– А я хочу.

– А я не хочу, не хочу.

– Почему?

Лутвей не ответил, на том разговор и прекратился.

Однако разговор этот словно бы открыл им глаза, ведь у них вправду может появиться ребенок, пусть случайно, пусть против их желания, но – может, и молодые люди уже не могли избавиться от мыслей об этом. Но как это ни странно, Такси такая перспектива не особенно пугала, зато в душе молодого человека поселились сумятица и страх. Его все время так и подмывало спросить у Тикси, нет ли уже каких-нибудь намеков, не надвигается ли на него отцовство? И, подстрекаемый любопытством, Лутвей искал возможности возобновить прерванный разговор. Однако девушка каждый раз уклонялась от этого.

– Ну что ты спрашиваешь о женских делах, – отвечала она.

И при этом как-то странно улыбалась.

Не помогли ни ласки, ни угрозы, ни уговоры, – Тикси по-прежнему не отвечала на расспросы Лутвея, скрывая за своей улыбкой какую-то тайную мысль. Лутвей впервые почувствовал, что установившееся равновесие в их взаимоотношениях нарушено и девушка, того и гляди, окажется вне границ власти молодого человека. Вероятно, Тикси догадывалась о чувствах Лутвея, и, когда она отдавалась ему, в ее ласках появилось нечто новое – то ли материнская нежность, то ли грустная жалостливость.

Долго не заговаривали они друг с другом об этой перемене, но в конце концов молодой человек не выдержал. Однажды, когда они прогуливались по заснеженному полю, сверкавшему под лучами февральского солнца, Лутвей тихо сказал:

– Тикси, ты очень изменилась.

– Ты тоже, Луду.

– Я изменился из-за тебя.

– А я из-за тебя.

– Ты от меня что-то скрываешь.

– Ты тоже.

– Что именно?

– Почему ты не хочешь слышать о ребенке?

– Просто так. Сейчас нам с тобой ребенок ни к чему, чересчур хлопотно.

Они помолчали. Но каждый чувствовал, что другой не вполне искренен.

– Ну, а какова твоя тайна? – спросил молодой человек.

– Не могу сказать.

– Значит, у тебя она все же есть?

– Есть.

– Давно?

– Нет, не очень.

– Стало быть, предчувствия не обманули меня, – сказал Лутвей задумчиво.

– Да, вероятно, не обманули.

– Почему же ты ничего мне не говоришь?

– Жду… я еще и сама не знаю… только догадываюсь.

Лутвей не решался расспрашивать подробнее, чтобы не услышать в ответ слишком многого. Но на душе у него кошки скребли.

– Может быть, ты все-таки смогла бы… – произнес он наконец.

– Подожди.

– Сколько можно? Я уже ждал.

– Потерпи еще… скоро. А пока что будем радоваться… будем счастливы… сейчас такая прекрасная погода. Помнишь, как мы гуляли здесь в первый раз?

– Помню.

– Тогда мы дошли до самого леса. Пойдем туда и сегодня. Видишь, как он синеет вдали.

– Пойдем. А там ты скажешь?

– Не проси, Луду. В другой раз.

– Когда?

– Не знаю, ничего не знаю, не хочу ни о чем думать… Не надо так… не вешай голову.

Они вошли в лес, но не обрели там того настроения, которое унесли отсюда когда-то. Деревья казались пригорюнившимися, от блестящих снежинок веяло печалью, вернее, не печалью, а чем-то таким, что сгоняет улыбку с готового засмеяться рта, заставляет тускнеть живой блеск глаз, порождает ноющую боль в сердце.