Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

А жизнь шла своим чередом: Каарелю пришлось разделить пополам мешок муки и отсыпать старикам их долю. Те торжествовали победу.

V

Медленно тянулась осень с ее ненастными, дождливыми днями и завыванием ветра. Особенно тяжела она была для Каареля из Кадака; в любую погоду он ходил в одном и том же сером пальтишке, наброшенном поверх жилета. Случалось, что к вечеру на нем нитки сухой не оставалось, зуб на зуб не попадал, голова еще глубже уходила в плечи, его донимала колющая боль в затылке. Когда он приходил домой, ему и здесь все казалось холодным и по-осеннему мрачным, у всех были печальные, хмурые лица.

– Господи боже, холод тебя до костей проберет, свалишься, заболеешь. Ты так легко одет и целый день под дождем, шел бы домой погреться, – причитала иногда Тийна.

– Зачем холоду меня валить, куда он меня денет, – пробовал отшутиться Каарель или отвечал с равнодушным видом: – Ну и пусть, хоть от нужды избавлюсь. На что тут еще надеяться!

– Ох, зачем ты такое говоришь! – тихо выговаривала ему Тийна. – Если ты умрешь, что мы тогда с Атсом будем делать?

Упоминание о сыне всегда заставляло Каареля задуматься.

– Что ж, пойдете к старикам, – как-то сказал Каарель, и Тийне послышалась в его словах насмешка.

Каарель хотя и не размок от дождя и не свалился с ног от пронизывающего холода, но стал тонким как спичка и за несколько недель словно постарел лет на пять.

До глубокой осени хлеб его стоял в скирдах, дожидаясь молотьбы, так как телегами его вывозить нельзя было, дороги стали уж очень плохи. К тому же, все хозяева сейчас обмолачивали свой урожай, так что Каарелю пришлось ждать, пока установится санный путь и освободится чье-нибудь гумно. Когда такое время подошло, Каарель принялся сушить и обмолачивать хлеб сразу в трех ригах по соседству. Хуже всего было то, что не хватало рабочих рук: ссылаясь на старость и немощи, старики на работу не шли. Ни уговоры, ни просьбы Каареля не привели ни к чему. Это его наконец возмутило, и он сказал в сердцах:

– Молотить вы старые да слабые, а ругаться – откуда и сила берется? Давно ли вы злились, что вам настоящей работы не дают! Вот и работайте теперь, гните спину, поворачивайтесь, чертовы души, нечего по углам сидеть!

– Каарель! – воскликнула Тийна. – Почему же ты сердишься, что они не идут? Разве мы имеем право заставлять их работать? Не ругай отца и мать.

Старуха разразилась проклятиями.

– Да провались ты, окаянный! Из-за него, растяпы, дом сгорел, а теперь, когда туго пришлось, он еще и других поносит этакими словами. Да чем такой зять – лучше бы моя дочь в канаве у дороги валялась. Но откуда я могла знать, что ты такой… Польстилась на зятя – молодой, мол, проворный! Встретился старый дурень с каким-то бродягой и тут же ему: «Пойдем-ка, у меня дочка есть». Как будто дочь у него хлеба просила…

И старуха принялась плакать не то от злости, не то от жалости. Она, может быть, и еще продолжала бы браниться, если бы Тийна не перебивала ее своими мольбами, а Каарель выкриками.

– Мама! – сказала Тийна умоляюще, когда услышала слова старухи насчет придорожной канавы.

– Каарель, ты со стариками уж очень… – обратилась она к мужу. Она не договорила, и нельзя было понять, что означало это «уж очень».

– А что? Раз уж до того дошло, пускай так оно и будет, – ответил Каарель. – И я вам заявляю, – повернулся он к старикам, – не пойдете работать и скажете хоть слово мне или Тийне – берегитесь! У меня терпение лопнуло.

Он поднял руку, словно хотел погрозить им кулаком. Но не погрозил.

– Да что ты так важничаешь? У тебя и угла-то своего нет. Лыугускому хозяину спасибо скажи, что у тебя хоть такой кров над головой есть… – отозвался Юхан.

Слова старика, как видно, порадовали бабку, и она снова приободрилась.

На этом ссора кончилась, не дав, как и всякая «настоящая ссора», никаких результатов: старики на гумно не пошли, и Каарелю пришлось взять двух помощников. Кое-кто из соседей согласился день-другой помолотить и бесплатно. Остальные помогали больше оханьем да аханьем, чем делом.

Нужда была так велика, что Тийна, несмотря на запрещение Каареля, отправилась за помощью к пастору. Это был старый, седой человек. Он молча выслушал жалобы Тийны и помог ей тем, что имелось у него наготове, – словами. Но и сделать ей выговор он тоже не забыл. Об отношениях между кадакаскими молодыми и стариками уже шли толки по всему приходу, и пастор держал сторону стариков. Говорил он до того складно и сочувственно, что молодая кадакаская хозяйка не смогла удержаться от слез.

Дома Каарель встретил ее вопросом:

– Ну как, научилась уму-разуму?

Тийна только молча заплакала.

Пастор даже с кафедры упомянул о несчастье, постигшем людей из Кадака, и призвал возлюбленных сестер и братьев помочь беднякам. Его слушали внимательно, прямо-таки с любопытством, а старики и старушки даже вздыхали. Что ж, и то хорошо!

Люди из Кадака были вынуждены сами преодолевать трудности, пять за пядью, шаг за шагом. Хуже всего приходилось со скотом. Где его держать? Кончилось тем, что скотина так и мерзла всю холодную зиму на гумне. В хлеву у хозяев Лыугу нашлось место только для овец. Немногим лучше было и человеческое жилье. Хоть осенью его и обложили соломой, метели и ветры, по старому знакомству, находили все-таки потайные щели, чтобы ворваться внутрь. Но люди из Кадака вскоре привыкли ко всему. Жаловался на холод только батрак, недавно нанятый Каарелем, хотя и был одет гораздо теплее, чем его хозяин.

Зима прошла, ничего не изменив в жизни погорельцев.

В этом году даже процентов за землю не уплатили, а о новом взносе нечего было и думать. Но весна несла с собой новую жизнь, новые надежды, ждали хорошего урожая – ольха покрылась сережками, так что любо было смотреть, ночи перед благовещеньем выдались теплые, да было и еще много разных хороших примет этой весной.

Каарель уже заранее стал думать о том, как раздобыть орудия для полевых работ, чтобы весна не застала врасплох. Он долго ломал голову и над тем, как им устроиться на лето, и пришел к такому решению: если хочешь мало-мальски наладить хозяйство в Кадака, надо на лето уйти из Лыугу – нельзя же каждый день утром и вечером водить скот за две версты, да и ходить доить так далеко тоже слишком хлопотно. Но как туда переселиться?

В одно из воскресений Каарель побрел в Кадака, чтобы там на месте, у черных стен сгоревшей усадьбы, пораскинуть углом. Вернулся он в Лыугу с легким сердцем, выход был найден. В уцелевших стенах риги он решил сложить себе лачугу, а рядом построить закуток для скотины. Нужно только раздобыть пару-другую бревен, несколько вязанок прутьев, взять двух-трех человек на подмогу, и недели через две все будет готово.

Сказано – сделано. На следующий день уже закипела работа. Глиняный пол риги был очищен от навоза, лежавшего здесь с прошлой осени: по этим: полам будут ходить люди. Теперь надо было доставать строительный материал, звать помощников и приступать к делу.

Как только застучали топоры и завизжали пилы, Каарель почувствовал в себе новый приток сил. Снова принялся он мечтать, снова с сияющими глазами посвящал Тийну в свои планы. И когда наконец над стенами поднялась соломенная крыша хибарки и решено было перебраться в Кадака со всем скарбом и скотиной, радость молодых была безгранична. Они забыли и нищету, и холод, и брань стариков – все это осталось в Лыугу; отсюда ушли только Тийна, Каарель и маленький Атс. Они чувствовали себя как птицы, возвращающиеся весной из далеких стран, чтобы дома петь свои лучшие песни и наслаждаться лучшими днями своей жизни. В Кадака снова настала весна, люди снова увидели цветы, услышали шелест березняка, снова труд наполнял радостью их сердца.

– Вот мы и опять здесь, – сказал Каарель Тийне, когда они перенесли из Лыугу все свои скудные пожитки. – Ты рада?

– Что ты еще спрашиваешь! – ответила Тийна и обратилась к сыну: – Посмотри, Атс, ты узнаешь эти места? Помнишь, здесь горел большой-большой огонь, шел дождь и мы сидели тут все трое? Тебе было холодно, ты кричал, – продолжала она, раскутывая ребенка. – Ты ведь еще совсем глупышка, просто-напросто таращишь глазенки. Подрасти немножко, тогда поймешь…

Они вошли в лачугу. Сажени две в длину да столько же в ширину, глиняный пол. В одной стене, на месте прежних ворот, маленькое квадратное оконце, в другой – низкая дверь, – таков был дворец, милый их сердцу.

– А комнатка совсем не такая маленькая, какой казалась, когда строили, – осмотревшись, заметила Тийна.

– Да нет, тут у нас просторно, – похвалился Каарель. – Гляди, сюда в угол задвинем кровать, у дверей будем держать инструменты и прочую утварь, посреди комнаты поставим стол и еще останется проход. Как хорошо вот так – подальше от стариков, от этих вечных перебранок.

– Правда, как тихо… Но вот когда затопим печь, плохо нам придется.

– Ну, что ж тут такого! Откроем настежь дверь, дым будет выходить наружу, как и в старом доме. А летом станем разводить огонь во дворе.

– А зимой как? – спросила Тийна.

– Зимой? Разве ты хочешь остаться здесь зимовать? Я не думал.

– Почему бы не остаться? Чем в Лыугу лучше? Здесь у нас хоть каменные стены, они зимой лучше укроют от ветра.

– И то правда! Странно, как это сразу не пришло мне в голову! Пазы набьем по осени соломой, а на потолок можно навалить мякины. Вот и будет у нас комната теплая, как печной горшок; живи себе, точно медведь в берлоге.

Когда они вышли из лачуги, Тийна поглядела на мужа и горестно вздохнула:

– Как ты постарел за зиму! Голова скоро совсем седая будет.

– А ты? – спросил Каарель, думая о другом. – Смотри, как мальчишка наш вырос, – добавил он через минуту.

– Да, вытянулся, – улыбнулась Тийна.

– Ничего, с летним теплом и мы помолодеем, – утешал ее Каарель. – А то от этих холодов у меня грудь совсем заложило, только и знаешь, что кашляешь без передышки.

– Смотри, привяжется к тебе еще, чего доброго, чахотка.

– Что ей привязываться, она, наверно, уже и так привязалась.

– Не говори глупостей! – испуганно закричала Тийна. – Раньше и не заикался об этом, в первый раз слышу от тебя такое.

– Да что об этом говорить, разговорами не вылечишься.

– Не вылечишься… а зачем зимой ходил раздетым? Велишь тебе потеплее одеться, так ты сразу: «Э, не надо, мне не холодно». Вот и доходился! Купили бы зимой овчину, в Лыугу их много было, черных, хороших – сделал бы тулуп. Хоть теперь о себе подумай! Будешь пить парное молоко три раза в день – это лучшее лекарство.

– Не хватало еще парное молоко изводить, поправлюсь и так, – беспечно ответил Каарель.

– Как это – «изводить»! Молоко у нас есть, Тыммик зараз по четыре-пять штофов дает.

Каарель задумался, словно соображая, действительно ли Тыммик дает четыре-пять штофов зараз. Радостного настроения как не бывало, его сменили печаль и мрачная досада.

– Какое тут к черту лечение! – проговорил он наконец. – Полюбуйся на наше жилье: во всем приходе, может, и во всем уезде другого такого не сыщешь. Плата за землю не внесена. Настанет зима, где взять денег? Значит, опять не заплатим. В конце концов отойдет усадьба обратно помещику и останемся мы без своих семисот рублей. А попробуй-ка накопи семьсот рублей – полжизни придется спину гнуть. И до каких пор нам коптиться в этой лачуге? Придет зима – куда скотину поставим? Куда зерно, сено, мякину денем, куда пожитки? Нет у нас дома! Выстроить бы, да из чего? На нашей земле ни одной палки не найдешь, все покупай. А денег где взять? На эти две-три сотки, что у нас остались, и сарая не выстроишь.

– А что если уродится картошка и мы сможем продать мер двести, по полтора рубля за меру; за остальное тоже немножко выручим, вот и проживем.

– Проживем, конечно… Куда же денешься, живым в могилу не ляжешь. Неплохо, если бы картошка уродилась; попробуем, на счастье, побольше посадить. А не уродится – тогда что? Пиши пропало! Одно мне сердце грызет – что землю придется обратно отдавать помещику. Внеси я даже свои последние гроши в счет старых и новых процентов, и тогда не спасти нам усадьбу от помещичьих когтей: без помощи мызы все равно ничего не построишь. И участок, как назло, так по-дурацки выкроен, что и палки нигде не найдешь. Хворост и дрова покупай и вези откуда-то за десять-пятнадцать верст. Земли уйма, а взять с нее нечего, разве только журавлей пасти на ней. Где ты, чудак, наскребешь эти деньги, что с тебя за землю требуют? Из грязи и торфа будешь чеканить, что ли?

– При чем здесь земля? Не случись пожара, мы бы неплохо жили и со временем выплатили бы все, что полагается. – Тийна попыталась стать на защиту усадьбы.

– Выплатили бы… конечно! Да только как? Знай затягивай ремень на животе! Старики прожили здесь всю свою жизнь, а что они получили с этой земли? Семьсот рублей всего-навсего. А у меня и здоровье совсем пропало. Еще одна такая зима – и я протяну ноги, оставлю вас на волю божию.

– Почему ты все время так говоришь! – сказала Тийна.

– А что мне говорить? Плохи мои дела, сама видишь. Старость на носу, а где все то, что мы задумали, когда взяли хутор?

– Не горюй раньше времени. Будем работать и богу молиться – авось с голоду не помрем, – утешала Тийна мужа.

Каарель опять погрузился в раздумье. Немного погодя он промолвил:

– Конечно, с голоду не должны бы помереть, это уж было бы совсем стыдно. Работать, работать надо, это ясно, больше нам ничего не поможет.

В следующее воскресенье старики пришли в Кадака поглядеть новое жилье молодых. Как после выяснилось, у них было кое-что другое на уме: они хотели увести к себе корову Тыммик.

– Мама, взяли бы вы Кирьяк. Она молодая, молока дает меньше, да ведь вам двоим хватит. А уведете Тыммик – оставите меня почти без молока, – говорила Тийна.

– Ну нет, Тыммик я сама вырастила, ее и уведу, других мне не надо. Я старая и она старая, значит – старое к старому, молодое к молодому.

– Не дам я увести Тыммик, делайте что хотите, зовите хоть волостного старшину, – сказал Каарель.

– Но-но, попробуй только не дать! Корова-то не твоя, заткни лучше глотку да помалкивай, – отвечала старуха.

Каарель вскочил со скамьи и злобно, как ястреб, уставился на старуху. Та даже попятилась.

– Каарель, брось, не затевай ссору в воскресный день, – умоляюще заговорила Тийна. Слова жены подействовали на Каареля. Он поглядел на жену, потом в пол, опустился снова на скамью и промолвил:

– Ладно, пусть берут. Все равно, будь по-вашему.

Старуха с победоносным видом вышла из комнаты, не найдя даже нужным проститься. Старик сопя последовал за ней. Тыммик стояла под навесом на привязи: старая и грузная, она не могла ходить в стаде по зыбкому болоту. Старики отвязали корову и пустились в обратный путь. Бабка вела ее, а дед подгонял сзади. Когда они проходили мимо хибарки, Тыммик повернула голову к двери и замычала.

– Смотри, как она меня знает, – сказала Тийна, отошла от двери и заплакала: их кормилица покидала дом. Две оставшиеся молодые коровы давали молока не больше, чем козы, одна из них была к тому же яловая.

– Черт возьми! – процедил Каарель сквозь зубы. – Теперь расплакалась, а когда я не хотел отдавать корову, ты же стала на их сторону. Посмотрим, чем сама будешь кормиться! Мяса мало – только поглядеть на него да понюхать. Молока и вовсе нет; остается квас, хлеб да соль. Салаки и то не купишь, она еще дороже мяса.

– Да что толку было спорить, ведь они бы все равно стояли на своем, – сказала Тийна.

– Ну и пусть бы стояли, а я не дал бы увести корову, ругайтесь тут хоть целый день.

– Ты же сам обещал вернуть им все добро, а значит, и скотину, потому так и случилось.

– Да разве я обещал отдать им лучшую корову и самим остаться ни с чем? – возразил Каарель.

А пока молодые обсуждали увод Тыммик, корова шагала в Лыугу на поводу у старухи и время от времени мычала, словно оплакивая свой родной кров.

– Скажите на милость, он не желает отдавать, – ворчала старуха. – А что ему отдавать, это ведь не его корова.

Корове, продолжавшей мычать, старуха говорила:

– Ну, чего мычишь, не на убой тебя веду.

На старика бабка покрикивала:

– Поддай-ка ей хворостиной покрепче! Зря ты, что ли, позади плетешься.

– Да у меня и хворостины нет, – отозвался дед.

– Ну вот, говорила я тебе – возьми прут. Недотепа старый, бестолковый, а еще мужик называется.

Старуха еще долго отчитывала мужа, тот только посапывал.

– Ты бы хоть передышку сделала, что ли, – проворчал наконец дед, подгоняя корову шлепками.

VI

Лето, по-видимому, старалось оправдать надежды, которые возлагали на него кадакаские хозяева. Рожь поднялась густая и высокая; когда она цвела, погода стояла – лучше не надо. Всходы яровых росли пышно, отливая синевой, и вскоре пошли в трубку. Молодая картофельная ботва обещала богатый урожай.

Любуясь по воскресеньям плодами своих трудов, Каарель радовался. В эти минуты он забывал, что живет в жалкой курной лачуге, что скот его все еще стоит под открытым небом, что проценты за землю так и остались неуплаченными, забывал о вражде со стариками, о том, что у него увели лучшую корову. В эти минуты он не обращал внимания и на свой зловещий кашель, день ото дня становившийся все сильнее. Счастливый возвращался Каарель с поля, и когда он рассказывал Тийне о том, что видел, глаза его сияли надеждой.

– А ты, сынок, знаешь, как хорошо уродились нынче хлеба? – иногда обращался он к ребенку, весело на него посматривая. Тот неизменно отвечал: «А-га, а-га», глядел на отца во все глаза и норовил вскарабкаться к нему на колени.

– Ничего ты еще не смыслишь, только и знаешь – га-га-га, – говорил Каарель, когда Атс, сидя на коленях у отца, запускал пальцы в его редкую бороденку.

– Мы выстроим себе большущий дом с трубой, из трубы будет выходить дым, в комнатах настелем деревянные полы и вставим большие светлые окна. Вот тогда заживем мы с тобой, – продолжал Каарель.

– А-га, а-га, – поддакивал Атс, а Тийна в это время проворно хлопотала по хозяйству.

– В этом большом доме и Атс вырастет, станет большим мальчуганом, наденет штанишки, пойдет со мной в поле, и будем мы пахать вместе.

– А-га, а-га, – ответил малыш и вцепился покрепче в отцовскую бороду, так что Каарель невольно охнул. Атс словно хотел сказать: «Но ты ведь тогда будешь старый, а я молодой».

– А потом смерть упрячет нас с матерью в глубокую яму, а ты станешь в этом большом доме хозяином.

– А-га, а-га, – вторил сынишка невеселым мыслям отца.

Но недолго любовался Каарель зелеными полями.

В ту пору, когда картофельные клубни как раз лучше всего идут в рост, ударили ранние заморозки. Утром, когда солнце поднялось повыше, картофельная ботва на всем поле почернела. Лишь кое-где на более высоких местах уцелело немного зелени.

Еще ночью, перед этим страшным утром, Каарель чувствовал какую-то тревогу. Ему не спалось. Перед восходом солнца он вышел в поле, словно пытаясь одним своим присутствием отпугнуть губительный холод. Но напрасно. Солнце уже начало пригревать землю, а хозяин все еще стоял на картофельном поле, только время от времени делал шаг-другой, как бы не отдавая себе отчета в том, что случилось. На обратном пути он то и дело оглядывался на почерневшую ботву, словно не веря своим глазам. Но так оно и было: мороз превратил зеленое поле в черное.

– Все пропало, – сказал он дома Тийне. – Зимой будем в своей дымной лачуге, как медведь, лапу сосать, а земля вместе с семью сотнями отойдет к мызе.

– Даже отсюда видно, как все почернело, – отвечала Тийна. – Вчера я выдернула один куст, картофелины мелкие, как наперсток.

– Хоть семена осенью соберем.

– Кабы знали, не сажали бы так много, – молвила Тийна.

– Знали бы заранее, не брали бы весной усадьбу, а оставили бы ее старикам. Ну да, кабы поросенку когти, он бы и на дерево влез.

– Зачем же из-за этого землю бросать? Разве у нас у одних земля, у других ведь то же самое, – рассуждала Тийна.

Каарель задумался. В самом деле, ведь и у других дело обстояло не лучше.

Через несколько дней отовсюду стали раздаваться жалобы: заморозки погубили картошку. У кадакаских хозяев легче стало на душе. Они как будто стали счастливее, когда увидели, что и у других такое же несчастье.

А старые хозяева Кадака злорадствовали:

– Вот это называется – хозяйничать с умом! Посадили картошки побольше, чтоб сразу разбогатеть! И вот вам, получай! Посмотрим, что они теперь будут делать.

И старуха принималась разглагольствовать о том, какой Каарель несправедливый, заносчивый, глупый, как он бога не боится. Он, мол, и Тийну с толку сбил. Старуха раскаивалась, что отдала за него свою дочь. Но еще больше жалела она о том, что раз в жизни послушалась своего старика и передала молодым усадьбу.

– Ведь мой старик, да и вообще мужики – такие дурни, что им ни в чем нельзя потакать. Теперь участок отойдет к мызе. А уж мы-то над ним бились, горбом копейку сколачивали. Тийна – та все-таки понимает, а Каарель – хоть бы что, прет напролом.

Решив что-нибудь еще урвать из хозяйства, однажды осенью старики явились в Кадака за молодым бычком.

– Опять идут грабители, – сказал Каарель Тийне, издали увидев стариков.

– Кто идет? – переспросила Тийна, не веря своим ушам.

– Грабители, – повторил Каарель.

– Что ты такое мелешь? Какие грабители?.. Откуда?..

– А вон, идут по дороге, сама посмотри.

Тийна вышла из-за гумна, посмотрела на дорогу и тотчас же вернулась, не проронив ни слова. Молчал и Каарель.

– Пришли поглядеть, как ваши дела, – поздоровавшись, заявила старуха.

– Что ж, дела у нас неплохие, – отвечал Каарель.

– Да, это мы и сами видим.

– А раз видите, что вам еще здесь высматривать да выспрашивать?

– Да вот хотим бычка у вас взять, завтра с ним на ярмарку сходили бы, – сказала старуха.

– Так привязала бы к рогам веревку да и увела бы его прямо с поля, зачем еще мне говорить?

– Каждый раз ты злишься, когда мы за своим же добром приходим, сам ведь обещал отдать, – заметила старуха.

– Конечно, злюсь, – ответил Каарель. – Кто бы не злился на моем месте? Пожар нас вконец разорил, а то, что чуть поценнее, – вы у нас из рук рвете. А мне прикажете хладнокровно смотреть, что со мной делают добрые люди? Лопнет в конце концов всякое терпение. Возьму – продам все, что у меня есть, и удеру куда глаза глядят: устал я от вас до смерти.

Старуха выслушала эти речи с большим удовольствием: наконец-то молодых совсем зажало. Обмолвись они сейчас хоть одним добрым словом, заговори по-хорошему со стариками – старуха бы отчитала их как следует и оставила, пожалуй, бычка. Но Каарель промолчал: он не хотел, чтобы старуха на весь приход кричала о своей доброте, а им постоянно напоминала о своем благодеянии.

– Не та собака кусает, что громко лает, – вымолвила наконец старуха. – Ты вечно лаешься, когда мы за чем-нибудь приходим: да только попусту, право-то на нашей стороне.

– На ваше право – собачью плетку бы хорошую! – закричал Каарель. – Вы мне так опротивели, что я и видеть вас не хочу.

– Каарель, разве я когда-нибудь такие слова твоим родным говорила? – спросила Тийна с упреком. – А ты с моими стариками как обходишься!

– Мои родные не пошли бы тебя грабить. А попробуй прийти – бей их хоть дубиной. Скажу только: молодец у меня жена!

– Кого это мои родители грабят? Они лишнего не требуют, берут только свое же добро, которое тебе когда-то дали.

Старухино сердце екнуло от радости: наконец-то и между молодыми начинается разлад. Этого она давно дожидалась.

– Мне дали… – повторил Каарель. – Почему же именно мне? А тебя, значит, свою единственную дочь, голышом замуж отдали? Земли ведь я не получил, за нее еще мызе платить надо, а скот, семена и весь скарб хотите назад забрать. Хорошо, что венчальное платье я сам Тийне купил, не то вы и за него стали бы с меня требовать. Может, мне и за вашу дочь отвалить несколько сотен? Иначе вы и ее назад заберете?

– Каарель, довольно, что же это такое? – всхлипывала Тийна.

– Что ты, дура, его упрашиваешь? – закричала мать. – Бешеный он, бешеный и есть. Того и гляди, в лес сбежит или и эту лачугу подожжет. Кто его знает, почему в тот раз загорелось…

– Да вы же сами и подожгли. Иначе откуда вам было знать, что мы горим? – ответил Каарель язвительно.

Эти слова были брошены точно искра в сухой можжевельник. Старуха стала браниться, грозилась подать на Каареля в суд, старик дико таращил глаза; Тийна закрылась передником и залилась слезами; ребенок, игравший на лужайке, жалобно заплакал.

– Старик, пойдем, возьмем бычка да и уберемся отсюда, а ты, Тийна, хоть к пастору сходила бы, пусть отчитает этого бесноватого.

– Ступай лучше сама к пастору да отведи к нему бычка под благословение – смотришь, на ярмарке подороже дадут, – отвечал Каарель.

Старики ушли.

– Брось плакать, слезами горю не поможешь. Пусть берут. Взяли уже немало и еще будут брать.

– Это их право, ты сам обещал.

– Чудная ты! Конечно, их право, да кто им велит именно сейчас своего права требовать и забирать у нас последнее? А они ведь не так уж нуждаются, вполне обошлись бы и без этого. Подождали бы года два – мы и выплатили бы им все, даже больше, чем они хотят.

– Зачем же было так браниться, точно они и не люди вовсе! Они честно прожили жизнь, ни в чем дурном замечены не были.

– Мне дела нет до того, какие они были раньше. Я вижу только, что они сейчас делают: знай бранят нас да грабят.

Пока молодые препирались между собой, старики подошли к выгону, поймали бычка и накинули ему петлю на рога. Старик взялся за конец веревки и потянул бычка, а старуха стала подгонять его сзади. Но с ним было труднее справиться, чем со старой Тыммик. Бычок упирался, не хотел идти за стариком, – как-никак молодой.

– Держи веревку покрепче, куда этакой скотине от мужика убежать! – кричала старуха.

– Ох ты, ну и крепкая шея у дьявола! – бранился старик.

– Ты пойдешь или нет? – рассердилась старуха и хлестнула бычка хворостиной по бокам.

– Не бей, не бей! – закричал старик, но бычок уже задрал голову и рванулся вперед, увлекая за собой деда.

– Держи веревку, не выпускай из рук! Пусть брыкается сколько влезет, – поучала старуха.

– Стой, стой! Смотри-ка! Ах ты, нечистая сила! Знай себе прет! – ругался дед.

– Держи крепче, зачем отпускаешь! Погоди, я сейчас тебе помогу.

Старуха поспешила мужу на помощь. Но бык, испугавшись, что его опять начнут хлестать, задрал хвост и, взбрыкнув, пустился бежать, таща за собой старика.

– Держи, не пускай, зацепи за березу! – вопила старуха. Но все было напрасно – старика мотало на веревке, словно пучок пакли.

– Ну, видели вы такого мозгляка! Теленка и то не удержит! Всыпь ему хорошенько, да и себе заодно, – ругалась старуха.

Бык продолжал брыкаться. Наконец старик ничком хлопнулся на землю, однако, словно одержимый смертельным страхом, не выпускал из рук веревку, вернее, не мог выпустить – она была намотана у него на руку.

– Ах ты, слепая курица! Да отпусти ты веревку, ведь он измочалит тебя, как тряпку. Давно ли я дала чистую рубаху, а сейчас, гляди, уже вся в грязи. Только у меня и дела, что на тебя стирать.

Пастушок, издали наблюдавший за стариками, покатывался со смеху до коликов в животе, до слез.

– А ты чего гогочешь? – накинулась на него старуха. Старик тем временем освободился от веревки и потихоньку проклинал скотину. – Бык чуть было старика не убил, а ему и горя мало – знай зубы скалит. Подавиться бы тебе горячей картошкой, будешь тогда помалкивать!

Мальчишка залился смехом пуще прежнего.

– Ну, погоди ты, надаю тебе но шее! Будешь знать, как смеяться над старыми людьми! – И старуха пригрозила пастушонку хворостиной.

Старики вдвоем побежали вдогонку за бычком.

– Беги, хватай за веревку, – распоряжалась баба.

– Какое там беги, – отвечал дед, – все кости разломило, еле иду.

– И что это за мужик, теленка не может поймать! Мне, что ли, прикажешь за ним гоняться! А ты чего там на камне сидишь! Иди, помоги ловить, – закричала старуха пастушонку.

Тот побежал и быстро привел бычка.

– Дай-ка мне веревку, сейчас я ему покажу, как надо на поводу ходить, – сказала старуха. – А ты возьми хворостину, чем зевать попусту, – прикрикнула она на деда.

Но бычок и ей устроил такую же штуку, как и старику, – задрал голову, брыкнул и во всю прыть понесся вперед. Баба заплясала, силясь удержать веревку, и закричала деду:

– Чего ты, слепой черт, смотришь, не догадаешься помочь! Ноги у тебя спутаны, как у петуха, что ли? С места не двинется, пусть меня бык хоть в лепешку расшибет!..

Муж побежал за ней вдогонку, насколько позволяли стариковские ноги, но бычок оказался проворнее: вскоре бабка с треском отлетела в кусты, а бычок радостно помчался обратно к стаду. Пастушонок опять расхохотался. Старуха вырвала хворостину у деда из рук и направилась к мальчишке.

– Ну, подойди-ка сюда, я тебя проучу, будешь знать, как издеваться над стариками. Поди-ка сюда!

Но мальчишка пустился наутек.

– Ах ты, дрянь такая! Ну погоди, попадешься еще мне.

Старики снова принялись ловить бычка. Звали на помощь и пастушонка, но тот не подходил, опасаясь, что старуха его отлупит. К счастью, был наступил задней ногой на веревку, а бабка с дедом успели за нее ухватиться.

– Ну-ка, попробуй теперь, вырвись от нас от двоих! – закричали они в один голос. Вероятно, это был первый случай в их жизни, когда они одновременно думали и говорили одно и то же. Обычно бывало так, что сначала старуха скажет, а старик уже следом подумает.

– Так, значит, меня в кусты? Ну уж я тебя отделаю, упрямая скотина! Ишь, бельма вытаращил! – И старуха крепко стегнула быка по носу.

– Ну, ну, потише с ним! – проворчал старик.

Бычку обкрутили морду веревкой, чтобы легче было удержать его на поводу.

– Затягивай потуже! Пусть знает теперь, что значит удирать! – приказала бабка.

Старик, сопя, затянул веревку. Бык еще сильнее выпучил глаза.

– Ишь как злится! – говорила старуха. – Не поможет тебе твоя злость. Вырасти сперва да состарься, посмотрим, как тогда будешь глаза таращить.

Все трое отправились в путь.

– Держи его покрепче, чтоб опять не вырвался, – поучала бабка деда.

И в самом деле, бык больше не вырывался. Хотя старуха и лупила его сколько хотела, бычок покорно шагал за стариком.