Текст книги "Оттенки"

Автор книги: Антон Таммсааре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Какой еще бунт! – крикнул кто-то.

– Мы по делу пришли, разве это бунт?

– Не станем даром дни отрабатывать, где это слыхано!

– Теперь не прежние времена!

– Теперь у нас даже свобода веры, сам царь дал!

Но вскоре толпа утихла; слышался только глухой гул. Мужики держали совет. Потом решили – не возвращаться на работу до тех пор, пока барон не выйдет и не выслушает собравшихся. Грозились оставить ячмень в поле неубранным, пусть хоть град, хоть ножи с неба сыплются; решили также не доить вечером коров.

Выборные снова отправились в дом, чтобы сообщить барону это решение. Спустя немного времени они вернулись с известием, что барон сейчас выйдет на парадное крыльцо. По толпе пронесся гул – люди не то обрадовались, не то испугались. Все двинулись к главному входу.

Вскоре на крыльцо вышли человек десять господ. У седовласых дедов руки невольно потянулись к шапкам, и через минуту старики уже стояли перед господами с обнаженной головой. По лицам помещиков скользнула довольная улыбка.

– Шапки надеть! – послышалось из толпы. – Какого черта вы там комедию ломаете!

– Постыдились бы, ведь в двадцатом веке живете! – раздался громкий голос лийвамяэского Ханса.

Кое-кто из стариков послушался, остальные принялись чесать в затылке, словно только для этого и сняли шапки.

– Чья это лысина блестит? Даже царь не заставляет перед собой шапку ломать…

– Евреи и в церкви в шапках стоят!

Теперь надели шапки и остальные старики.

Молодой барон, управляющий мызой, отделился от группы господ и, выйдя вперед, начал:

– Я не желайт с вами говорить, потому что вы есть бунтовщики, но…

– Никакие мы не бунтовщики! – крикнули из толпы.

– С голыми руками не бунтуют! – раздался другой голос.

– Мы пришли к милостивым господам правды просить, – сказал какой-то старик.

– Правды не просят, мы ее требовать пришли! – послышался голос.

– Но милостивый господин барон, который сам случайно приехать… – продолжал молодой господин.

– Нам не нужно вашей милости, мы правды требуем! – перебили его.

– Молчать! Заткни глотку! – раздались крики.

– Но милостивый барон, который сам приехать, есть милостивый… добрый и разрешайт вам прийти к нему и он желайт слушать, что вы хочет…

– Мы хотим, чтобы с нами поступали по справедливости! – раздраженно крикнул кто-то.

– Просим милостивых господ скостить нам аренду! – жалобно прогнусавил какой-то старик.

– Требуем! – перебил его молодой, сильный голос.

– От дождя сено погибло!

– А весной аренду повысили!

Молодой барон поговорил со старым, затем вернулся на прежнее место и заявил:

– Господин барон не понимайт ваше желание. Он хочет – вы выбирайт два или три человек, которые объясняйте дело.

– Кто пойдет? – послышалось со всех сторон.

– Хотя бы лийвамяэский Ханс! – крикнул кто-то.

– Он-то непременно, у него язык хорошо подвешен.

Кроме Ханса, выбрали одного старика-арендатора да еще батрака. Все трое отделились от толпы и подошли к крыльцу. У батрака и арендатора рука опять потянулась к шапке, но их сразу же одернули:

– Шапок не трогать!

– Господин барон ваших лысин не видел, что ли?

– Опять голова зачесалась?

– Господин барон сам разрешайт вам быть в шапка, – сказал молодой барон. – Кто из вас желайт говорить?

– Пусть лийвамяэский Ханс скажет! – раздалось с разных сторон.

Ханс начал. Он говорил о новых временах, о будущем, о том, что все кругом стараются изменить свою жизнь, облегчить ее.

– Только у нас все труднее становится, – сказал он, – урожаи с каждым годом все хуже, хлеб падает в цене, а арендная плата растет, отработки тоже, плату за покосы вон как взвинтили. В прошлом году была жестокая засуха, хлеб высох, а нынче дождь, опять ничего не соберешь, хоть с голоду помирай, хоть лапу зимой соси…

– Или клади зубы на полку! – крикнул кто-то из толпы.

– Нынче весной молодой барон повысил аренду за луга, а теперь многие остались без сена, погибло оно, зря только трудились. А мыза требует, чтобы дни отработали. Вот из-за этих-то дней мы и пришли сюда – требуем, чтобы скостили их.

– Это верно, просим, чтобы господин барон смилостивился над нами, скостил аренду за луга, которую молодой барон весной повысил, – сказал арендатор и опять невольно потянулся к шапке.

– Дождь льет не переставая, сено все вымокло, гниет, даже вонь от него; если не сгребешь на бугры и кочки, все в навоз превратится, как станешь его зимой скоту давать! – добавил батрак.

Толпа загудела, послышались и требования, и просьбы.

Молодой барин снова подошел к барону и поговорил с ним. Вернувшись на место, он сказал Хансу:

– Господин барон желайт знать, кто ты есть.

– Сын лийвамяэского Марта.

– Ты работал раньше в поместье и тебя прогоняли?

– Да, – вызывающе ответил Ханс.

– А теперь тебя прогоняли из город, потому что ты есть бунтовщик.

Это явилось для Ханса некоторой неожиданностью. Но, заметив улыбку на лице барона, он ответил:

– Это к делу не относится, сегодня я здесь вместо отца.

– Конечно, это к делу не относится, – крикнули из толпы.

– Правых карают, а неправых милуют, – добавил Ханс.

Теперь вперед вышел сам старый барон и сказал:

– Я буду смотреть ваша жалоба и потом отвечайт вам, а теперь все уходить спокойно работать.

– Не пойдем, пока ответа не будет! – раздалось несколько голосов. Кричали молодые. Старики же готовы были разойтись.

– Я ведь не знаю, допускайт ли молодой барин какой-нибудь унрехт[9]9
  Unrecht (нем.) – несправедливость.


[Закрыть]; я рассматривайт это дело и потом вас созывайт и выполняйт ваша просьба.

– Пусть господин барон даст честное слово, что сдержит свое обещание и выполнит наше требование, – заявил Ханс.

– Вот, вот, честное слово! Честное слово господина барона! – послышались голоса.

– Я давайт свой честный слово, что буду штудировать это дело и потом вас опять созывайт, – сказал барон.

– А сдержит ли господин барон свое слово? – спросил кто-то.

– Ты есть один бессовестный негодяй! Как может господин барон нарушайт свой слово! – поспешно вмешался молодой барин.

Опять несколько старых, заскорузлых рук потянулось к шапкам; старики, обнажив головы, принялись, как того желал молодой барин, благодарить милостивого господина барона. А мужики помоложе, не имевшие ни арендованной усадьбы, ни жены, ни детей, смеясь и посвистывая, пошли прочь от крыльца. Все вернулись на работу. Теперь они могли быть спокойны – ведь господин барон дал им честное слово.

VII

В тот день, когда мужики ходили на мызу, метсанургаского Кустаса и лийвамяэской Анны не было дома: они поехали в город покупать свадебные наряды. Кустас был счастлив, как только может быть счастлив человек, и не замечал возбуждения, охватившего мызных мужиков. Все свободные минуты проводил он у своей желанной невесты.

Анна уже давно сказала Кустасу «да», поэтому, казалось бы, ничто не должно было омрачать его настроения. И все же молчаливость, грусть и сдержанность Анны порой были ему непонятны – она ведь всегда была такой живой, непоседливой. Не раз пытался Кустас узнать, в чем причина такого настроения Анны, но в ответ слышал лишь пустые отговорки, уклончивые ответы и видел грустную улыбку, которая так нравилась Кустасу, хотя и вызывала щемящую боль в его сердце. При каждом удобном случае Анна давала ему понять, как ей хорошо с ним, как она ждет его прихода, и это возвращало Кустасу спокойствие и радость, он снова начинал мечтать о том, как они наконец заживут вместе.

В душе Анны не затихала борьба, девушка продолжала мучиться, испытывая нестерпимый страх перед будущим. Она послушалась матери и согласилась выйти за Кустаса, не сказав ему ни слова о своем положении. И этот свой поступок она считала величайшей несправедливостью по отношению к Кустасу. Сколько раз упрекала она себя за то, что в первую же минуту не призналась ему во всем; может быть, Кустас и простил бы ее. Теперь он пережил много светлых минут, но в основе его счастья лежал обман. Малейший проблеск правды может разрушить это счастье, и Кустас с презрением отвернется от Анны.

Так думала девушка. И чем дальше, тем ужаснее и непростительнее казалась ей ее вина. Бывали минуты, когда она презирала себя, называла подлой. По мере того как бремя вины возрастало, у девушки все меньше оставалось решимости открыться Кустасу. Порой она думала сделать это через Ханса, но тут же вспоминала те обидные слова, которые он при всяком удобном случае говорил о верующих, и это лишало ее остатков смелости.

Мучило Анну и то, что Кустас совсем не так спешил со свадьбой, как предполагала Лиза. Медлительный характер Кустаса сказывался и в этом важном деле. Хоть бы он поторопился! Хоть бы готовился к женитьбе не так серьезно и обстоятельно! Ах, как это мучило Лизу! С тайным страхом разглядывала она каждый день свою дочь – ведь не за горами то время, когда любая из деревенских баб, увидев Анну, тотчас догадается о ее положении. Именно баб опасалась Лиза, не мужиков. Она знала, с каким удовольствием, с каким злорадством женщины растрезвонят об этом на всю волость, она прекрасно знала это, потому что сама не раз судачила о чужих дочерях. Тогда ей говорили: «Погоди, погоди, пусть твоя дочка подрастет, тогда посмотрим, из какого она теста сделана». Но Лизу эта угроза не пугала, она знала, что воспитывает свою дочь в строгости, следит за ней. А теперь выходит, что вся осторожность и житейская мудрость Лизы были ни к чему: бог покарал ее через благочестивого человека, который и сам уже имеет детей. У Лизы темнело в глазах при мысли о том, что будет, когда в один прекрасный день в деревне начнут судачить – и с кем это лийвамяэская Анна успела согрешить. А что будет, когда все станут повторять имя учителя – сперва потихоньку, а потом и вслух! О, сколько будет насмешек и издевательств, сколько будет оскорблений и злорадства! Ведь люди злы, они глумятся и издеваются даже над любовью!

Учитель в последнее время редко заходил в Лийвамяэ, а Лиза стала реже бывать на молениях. Она охладела к молениям с тех пор, как поговорила с учителем о том, что не давало ей покоя ни днем ни ночью. Учитель прикрылся священным писанием, спрятался за библейскими изречениями. Упреки Лизы были ему, казалось, как с гуся вода.

– И на что тебе сдалось это дитя! – воскликнула Лиза в припадке отчаяния и гнева. – Ведь у тебя жена дома!

– Наиболее тяжко господь карает нас любовью, – отвечал учитель.

– Да какая же это любовь – девушек с пути сбивать!

– Любовь не знает границ, поэтому кровь невинного агнца очищает нас от всякой скверны.

Лиза не выдержала; слезы ее высохли, в сердце запылала жгучая злоба, она разразилась ругательствами. Они могли бы показаться смешными, если бы не были вызваны отчаянием несчастной матери.

Теперь не осталось ни единого человека, у которого Лиза могла бы искать утешения. Она мучилась и страдала одна, страдала и утром и вечером, и днем и ночью, страдала непрерывно, бесконечно, и все больше горбилась.

Ханс замечал, что мать и сестру что-то гнетет, но был далек от каких-либо подозрений, объясняя все предстоящей свадьбой. Он знал, что матери всегда волнуются, когда выдают дочерей замуж, хотя обычно дочь с большой радостью избавляется от материнской опеки; он заметил, что дочери, покидая отчий дом, всегда плачут, даже если усадьба мужа находится тут же, за изгородью. Кроме того, Ханс все свободное время проводил в деревне и на мызе – там для него всегда находилось дело. Его влекли туда не голубые глаза девушек, не их веселый смех, а суровые и замкнутые сердца и умы мужчин, в которых надо было пробудить понимание происходящего и веру в свои силы. Правда, Ханс знал девичьи глаза, казавшиеся ему прекрасными и желанными, но они были не голубые и их нельзя было увидеть ни в деревне, ни на мызе – обладательница их жила за деревней, на одиноком хуторе.

Март ничего не замечал вокруг себя, он жил только ради своей ямы; на краю ее он любил сидеть по вечерам, покуривая трубку. Работа подвигалась успешно, и это радовало старика. Еще немного – и предсказание сбудется; тогда Март станет самым счастливым человеком во всей округе. Правда, ему не было указано, на какую глубину рыть яму, но в одном он был уверен: в воде сундук с деньгами стоять не может. Однако песок уже кончился, пошла глина, и казалось, на дне ямы вот-вот покажется вода. Недели две стояла сухая погода. Если опять пойдет дождь, яма, пожалуй, превратится в колодец; это не на шутку пугало Марта. И все же он не давал этим опасениям поколебать его веру, ибо твердо помнил – там, где тщетны все усилия, может помочь лишь несокрушимая вера.

Окрестные жители, как видно, уже забыли о яме Марта, вернее, свыклись с ней, как с чем-то обычным, о чем и говорить не стоит. А если и находились любители подшутить над стариком, подразнить его, то таким зубоскалам он отвечал презрительным молчанием. Что могли знать люди о таинственном откровении Марта, что они в этом понимали! Март все больше избегал людей, становился все скупее на слова. Да и о чем ему было говорить с теми, кому нет никакого дела до его надежд, до его пророческого видения.

Так и жили обитатели Лийвамяэ – каждый сам по себе, у каждого свои заботы, свои печали. Когда до свадьбы остались считанные дни, Лиза вздохнула с облегчением; но Анна бродила по дому как тень. Снова и снова вставал перед ней вопрос: идти ей за Кустаса, утаив свой грех, или прежде во всем ему признаться? А вдруг, если все откроется после свадьбы, будет еще хуже? Недели две она просидела дома, никто ее не видел, но венчаться-то придется в церкви, где столько любопытных глаз. Там десятки баб станут ощупывать ее опытным взглядом. К тому же у Кустаса есть старуха-мать.

Анна так измучилась, что в среду перед свадьбой – свадьба должна была состояться в воскресенье – заявила матери, что не выйдет за Кустаса.

Лиза пришла в отчаяние; она не знала, что же теперь делать.

– Не будь дурой, – сказала она наконец дочери, – до сих пор держалась, так помолчи еще несколько дней, в воскресенье все кончится.

– Кончится… – повторила дочь. – Тогда только и начнется.

– И чего ты все так близко к сердцу принимаешь! В воскресенье все кончится. Окрутит вас поп, тогда уж никто не подступится. Не ты первая, не ты последняя. Кустас в таких делах ничего не понимает.

– Но ведь у него есть мать.

Это был веский довод. Анна сейчас повторила мысль самой Лизы, которую та тщательно скрывала от дочери. Действительно, какая же мать не станет самым внимательным образом разглядывать невестку, особенно если подозревает что-то неладное; мать не успокоится, пока обо всем не расспросит сына, пока все ему не выложит. Возьмется за это и мать Кустаса, а может быть, уже и взялась. Так поступила бы любая мать, в этом Лиза была уверена. Но она надеялась, что Анне эта мысль и в голову не придет. И вот все же случилось то, чего Лиза боялась. Как теперь быть, как успокоить дочь?

– Глупая, – сказала она, – что тебе мать сделает! Откуда ей знать, чей это ребенок. А может, он от Кустаса! Кого она будет об этом расспрашивать? Как только станете мужем и женой – всем тревогам конец, все бабы языки прикусят.

Но дочь боялась, дочь продолжала стоять на своем, дочь упрямо твердила, что не пойдет за Кустаса. И Лиза потратила немало слов, пролила немало слез, прежде чем ей удалось сломить упрямство дочери. Вспоминая свою молодость, Лиза вынуждена была признать, что сама она переживала такие вещи куда легче. Правда, она тоже плакала, тоже не спала ночей, однако все перенесла. И Лиза подумала: с каждым поколением люди становятся все слабее.

В пятницу Лиза отправилась в лавку. Когда она спросила манной крупы, лавочник шутливо заметил:

– Это у кого же прибавление семейства?

Слева эти точно ножом резнули Лизу по сердцу. Не намекает ли лавочник на положение Анны? Иначе почему он так хитро улыбается, этот старый плут, который успел уже двух жен переменить, но так холостяком и остался. Уж если лавочник догадывается, значит, по всей деревне трезвон идет, ведь только в деревне он и мог услышать какие-нибудь толки.

Лавочнику показалось, что его вопрос смутил Лизу, поэтому он продолжал в том же духе:

– К родным или знакомым аист прилетел? Мальчик или девочка? Дожди идут – наверное, и у нового человека жизнь будет дождливая, плакать много придется.

– В последнее время об аистах и не слышно, молодоженов мало, – пролепетала Лиза.

– Вот придет зима, тогда свадебные бубенцы зазвенят. А твоя дочка и санного пути дожидаться не хочет.

Лиза еще больше смутилась. Лавочник знает, что на Лийвамяэ готовятся к свадьбе, почему же он, отвешивая крупу, заговорил о «прибавлении семейства», об аистах? Будто из манной крупы ничего другого и приготовить нельзя – только кашу, которую, по обычаю, подносят молодой матери.

– А если кому повезет в неурожайный год, то свадьбу и крестины справляют вместе; причины две, а празднование одно, радостей две – а хлопоты одни, – тараторил лавочник, завязывая мешок. – Частенько бывает так, что невеста без большого платка не решается и к алтарю идти. Да, что поделаешь, молодость! По себе знаем, что значит молодыми быть!

– Так ведь господин лавочник и сейчас не старый, – заметила Лиза, радуясь возможности перевести разговор на другое.

Возвращаясь из лавки, Лиза встретила знакомую бабу.

– К свадьбе закупки делаешь? – заговорила та, поздоровавшись.

– Да, купила кое-чего, как же иначе; хоть денег и мало, а все-таки нужно, – ответила Лиза. Но слова лавочника все не давали ей покоя, поэтому она решила воспользоваться случаем и разузнать, чем вызваны его намеки.

– Ну, что у вас слышно хорошего? – спросила она.

– Ничего нет ни хорошего, ни плохого. Болтают всякое, да поди разбери, где вранье, где правда. Опять же, ведь зря болтать люди не станут, что-нибудь за этим да кроется.

– А что такое говорят? Я уже несколько дней носа никуда не показывала, точно в мешке живу; из-за этой свадьбы и дохнуть некогда.

– И не хотелось бы говорить, так неладно все; да что поделаешь, хочется узнать – правду болтают или нет, вот и выспрашиваешь у одного, у другого потихоньку, чтобы слух не пошел, – продолжала баба с печальной миной, за которой, однако, угадывалось злорадство. – Я всем говорю, чтобы не болтали, да и сама словом никому не обмолвилась, разве что двум-трем верным людям.

– В чем дело-то? – спросила Лиза, предчувствуя недоброе.

– Неужто вы еще не слышали? – спросила баба, наклоняясь к Лизе. – Ведь про вашу Анну такое рассказывают! Я всем толкую, что это просто сплетни, парни и девки от зависти языками треплют, вот и все; да разве кто послушает, твердят свое. Я уже давно собиралась к вам зайти, чтобы от тебя самой все узнать, а то мало ли что люди наплетут.

Лиза обомлела. Значит, слушок уже пошел, трезвонят вовсю. Но она пересилила себя и ответила:

– Пусть болтают, последние деньки остается им языки чесать. Небось после свадьбы притихнут.

– Я то же самое им говорю – трещите, трещите, а небось, когда свадьбу будут справлять, незваными побежите под окна, рады будете, если кусок колбасы или ломоть мяса вам сунут… Да и было бы о чем болтать, подумаешь – господа важные! Ваши – не первые, с кем такое случается, ведь никто, как сами, это уж их дело… днем раньше, днем позже, не все ли равно.

При этих словах сердце Лизы снова заколотилось. Как видно, в деревне обо всем уже догадались.

– А метсанургаская старуха, чуть я заикнулась об этом – как разозлится, как заругается, прямо страх… а я ведь только обмолвилась… Того и гляди набросится, будто это я во всем виновата… Кустас в отца пошел, тихоня такой, смирный, Анне с ним хорошо будет; а если бы в мать, – ну, тогда лучше и не выходить за него, в первый же день после свадьбы избил бы, не дал бы и слова сказать. Так вот, значит, принялась метсанургаская старуха ругаться на чем свет стоит, грозилась, что выведает все у Кустаса, а потом к вам пойдет и за тебя примется. Я сейчас прямо от нее. Сердце так и колотится. Что с человеком может сделаться! Ну прямо зверь… Март, дескать, помешался, вы с Анной только и знаете, что на моления ходите, вот и нашли там, чего искали. Грозилась взяться за Кустаса, обзывала его дураком и болваном – далась, мол, ему эта Анна, словно кроме нее и девушек на свете нет… Так разбушевалась, просто удержу нет! Я и ушла, не захотела такое слушать. Да только не знаю, чем ее сынок так уж хорош, что Анна ему не подходит; девка – прямо яблочко наливное, румянец во всю щеку. А работница какая! Вот хозяйка-то будет…

Когда Лиза, послушав с полчаса трескотню бабы, отправилась домой, у нее едва хватало сил, чтобы передвигать ноги. Все грозило рухнуть. Завтра, то есть в субботу, метсанургаская старуха явится к ним, чтобы все разведать. Что делать? Сказать Анне? Ведь рано или поздно она все равно узнает, уж лучше исподволь ее подготовить.

Как только Лиза вернулась домой, Анна сразу заметила, что мать сама не своя. Девушка задрожала от страха. Что же еще могло расстроить мать, как не та же самая беда.

Стараясь казаться равнодушной, она спросила:

– Много народу было в лавке?

– Нет, – ответила Лиза и покосилась на дочь, словно чувствовала, как трепещет от страха сердце Анны. – По дороге старуху из Соосааре встретила, поболтали. Ну и язык у нее! Так и мелет. И все-то она знает… Собиралась навестить кистершу[10]10
  Кистер – помощник пастора, причетник и органист в лютеранской церкви.


[Закрыть] и госпожу пасторшу, те пригласили ее посплетничать, рассказать им новости. Говорит – уж такие они ласковые, особенно госпожа пасторша, хоть и баронская дочь. Всегда чем-нибудь одарит бабу…

– Где ж ей еще взять, соосаареской старухе, – только сплетнями и кормится, – промолвила Анна.

– Вот так господа обо всем и узнают, а пастор по воскресеньям укоряет нас с кафедры.

– Видно, у соосаареской бабы опять ворох новостей, недаром она так спешила к кистерше и госпоже пасторше, – сказала Анна немного погодя.

– Уж, видно, так, не зря спешила; нельзя же с пустыми руками идти, если сама хочешь что-нибудь получить, – ответила Лиза. – Хитрая баба, об одном словечко, о другом словечко, а видно, что-то ей известно, не зря языком треплет. И лавочник тоже. Спрашивает, не роженицу ли поздравлять я собралась. Будто не знает, что у тебя в воскресенье свадьба. Зачем же он спрашивает?

Лиза замолчала. Ей хотелось посмотреть, какое впечатление ее слова произвели на дочь, а потом уже исподволь выложить и все остальное. У Анны глаза расширились, взгляд застыл, руки бессильно упали на колени, вся она поникла. Потом на глаза девушки навернулись слезы и, задержавшись немного, словно в раздумье, одна за другой покатились по щекам, добежали до подбородка и закапали на юбку.

– Значит, все уже знают… и Кустас тоже, – прошептала она в смятении.

– Да не плачь же раньше времени, глупая, – попыталась утешить ее Лиза, – кто же поверит соосаареской бабе, все знают, какая она сплетница. Нашла кого слушать.

Голос Лизы звучал робко и неубедительно – голос матери, болеющей душой о своем ребенке. Дочь чувствовала, что у матери глаза полны слез, дочь видела это, хотя и не глядела на нее. Муки и отчаяние овладели Анной с новой силой. Как безумная, бросилась она к матери, обняла ее и, тяжело дыша, крикнула:

– Что они узнали, что они говорят? Отвечай, я хочу знать! Им все известно, да?

Мать не сразу нашлась, что ответить. И в ее молчании девушка угадала тот ответ, который так боялась услышать. Она снова горько зарыдала.

– Я же сразу сказала, – с упреком проговорила она сквозь слезы, – страшно обманывать Кустаса!

Лизе было тяжело. Ведь она ничего дурного не сделала, она только старалась спасти дочь от позора. И теперь, когда все грозит рухнуть, ей приходится выслушивать упреки.

– Кто же знал, что дело затянется. Если бы все шло так, как я думала, ты давно была бы замужем, – оправдывалась Лиза.

Но разве легче было Анне от этих злосчастных «если бы да кабы»! Разве могли они унять ее боль, осушить слезы? Нет. Девушка продолжала всхлипывать, как беспомощный ребенок. Лиза снова заговорила, рассказала дочери все, что услышала от соосаареской бабы. Когда мать кончила, глаза у Анны были сухи и горели лихорадочным блеском; неподвижным взглядом смотрела она в пространство, на видневшийся за открытым окном лес, из-за которого поднималась черная туча, заволакивая солнце. Уже несколько таких туч видела сегодня Анна, все они проплывали по одному и тому же пути, сея обильный дождь, но ни на одну из них девушка не смотрела так пристально. Словно это была какая-то особенная туча, словно несла она на Лийвамяэ какой-то особенный дождь.

– Опять туча идет, не унимается дождь да и только, – начала Лиза, увидев, что слезы у дочери высохли, и желая немного ее успокоить. – Недели две продержалась сухая погода и вот опять… О господи!

Анна молча смотрела на тучу.

– Хлебнем мы горя в этом году, опять придется идти на поклон к барону, зимой и сами голодать будем, и скотина…

Анна продолжала молча смотреть в окно.

– Ты к зиме в новый дом уйдешь, там тебе, может, лучше будет, хлеба вдоволь, свой кусок всегда найдется…

Эти слова как бы разбудили Анну. Она посмотрела на мать с таким видом, будто вернулась с того света и не понимает, о чем Лиза говорит. Новый дом… зима… хлеб…

– Кустас придет завтра, а может, они с матерью вместе придут. – Лиза снова повела речь о том, что сейчас занимало ее мысли.

– Да, наверно, придут! – как-то равнодушно отозвалась Анна. И вдруг, оживившись, испуганно спросила: – А если они еще сегодня вечером придут?

– Нет, сегодня не придут, – ответила Лиза и этим успокоила Анну. – Ведь Кустас вернется только завтра, а мать, ясное дело, сперва захочет с ним поговорить.

Анна снова посмотрела в окно.

– Но что мы им скажем? Как все объясним? – начала Лиза. – Надо бы сперва с Кустасом повидаться, может, признает ребенка своим, ведь он так хочет на тебе жениться…

Анна вздрогнула. Ах, если бы так, если бы это было возможно! Но нет! Она не осмелится Кустасу и на глаза показаться, Анна чувствует, что не осмелится. Она никому не осмелится теперь в глаза взглянуть; ведь она хотела обмануть того, кто ее любит, по ком она сама тоскует. И девушке показалось, будто она только сейчас поняла, как дорог ей этот тихоня Кустас.

– Мама, не говори об этом, мне страшно, так нельзя, нельзя, – как безумная, забормотала Анна.

– Боже милостивый, что же с нами будет? – воскликнула Лиза, подходя к дочери. Та не ответила, словно отвечать уже не имело смысла.

Лес шумел. Туча, гонимая ветром, поднималась все выше, заволакивая небо. Сумрак окутал фигуры матери и дочери; они стояли друг против друга, беспомощные, не зная, что делать, о чем говорить.

Первые крупные капли дождя упали на мокрую землю. Снова начался ливень…

– Воды в яме на несколько футов! – с горечью сказал вечером лийвамяэский старик.

– Еще бы, ведь льет не переставая, – печально отозвалась Лиза.

– Что бог ни делает, все к лучшему, – произнес немного погодя старик, словно надеясь этим укрепить свою пошатнувшуюся веру.

Когда Анна услышала разговор родителей о воде, набравшейся в яме, по лицу ее скользнула легкая тень – отражение мелькнувшей в голове мысли. Девушка судорожно прижала руки к груди, будто почувствовала жгучую боль, будто там что-то оборвалось.