Текст книги "Молоко волчицы"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

После азиатской спячки приятен певучий говор смуглых, румяных казачек и горянок, торгующих на возах абрикосами и вишней. Идет в мясные ряды, где стоят пятисотлетние пни в четыре обхвата, а могучие дяди в кровавых передниках ловко разрубают широкими топорами свиные и бычьи туши, на крючьях висит жирное красное мясо. Пирамиды яиц. Молочная река. Засахарившиеся меды. Редиска, зелень разная. И все нипочем, копейки, тут и торговать неинтересно, всего хоть завались, хоть пруд пруди, всюду колхозные лотки и палатки. То ли дело в голодном двадцать первом году, когда тиф, паратиф и голод косили людей, как косилкой.

Выпив еще, повернул к д о м у в о л ч и ц ы. Вино размыло сомнения – удастся ли взять маузер в подвале. Шел смело, чтобы при всех, в родовом гнезде застрелиться – пусть поплачет тогда его женушка, белая лебедушка!

По дороге встретил знакомых казаков – тоже навеселе. Они пригласили его на колхозный праздник по случаю окончания одной косовицы и начала другой. Что ж, спешить ему некуда – т у д а все успеем! День еще упоительно свеж, и неплохо посидеть в тени ив над речкой, где колхозницы накрывали столы – во всю улицу. На столах пшеничные снопы, перевязанные алыми лентами, – первый хлеб пошел в закрома. Рядом кипят котлы с лапшой, жарятся подсвинки и куры на вертелах. Девчонки ставят на столы цветы в банках.

Тут до смерти перепугал стряпух какой-то лихой парень, чертом влетевший на тракторе к самым котлам.

– Куда ты, нечистый дух! – разбегались принаряженные и припомаженные толстухи.

А парень доволен эффектом – того и хотел. Одет он и по-нынешнему, и по-старому – рубаха цвета электрик с коротким, советским рукавом, а галифе и сапоги казачьи. На прицепе бочка с вином, ящики с разным кондитерским товаром. В радиаторе трактора запутались полевые цветы – без дороги, что ли, ехал, окаянный!

Глаза Глеба и парня встретились – одинаковые глаза.

– Митя? – шагнул Глеб.

Парень перестал улыбаться, неловко смял в кулаке папиросу, хотя сам уже отец, и задохнулся, подав отцу руку, тут же обнял морщинистого человека в старомодном башлыке – будто с того света вернулся.

– Совсем? К нам?..

– Да нет, проездом, мать-то бросила нас, знаешь, – и прослезился: жаль Митьку, ведь он, Глеб, считай, уже теперь покойник.

Митька не унывал. Он не из тех, кто живет спустя рукава или зажирел, обленился – мыша не поймает. Хоть у него хозяйство с гулькин нос, а худо-бедно тысчонку денег имеет уже, у него и выжимки в ход идут, он при случае и объегорить сумеет партнера, будет смогаться за свое, а противника расчихвостит, за семь верст киселя хлебать не пойдет, а ради дела, заработка день при дне будет г о н я т ь п о ч т у – бегать туда-сюда. Занимать, кланяться, просить не любит, чужого не любит, помня казачью поговорку: с чужого коня серед грязи долой. Во многом похож на отца, а говорить им не о чем.

Подходили люди, здоровались с возвращенцем, угощали табаком.

– Едут! – закричали проворные казачата, завидев линейки начальствующих.

На первой катит старый большевик Михей Васильевич. Ради праздника принарядился и он. Ребятишки неотрывно смотрят на его почетное серебряное оружие, какое видели только в кино, у Чапаева.

Михей издали, незаметно, кивнул брату, которого Митька посадил рядом с собой.

За столы сели человек триста.

– Товарищи! – начал Михей Васильевич. – Двадцать лет назад мы организовали первую в стране коммуну, ставшую колхозом имени Тельмана. Много горя хлебнули первые коммунары – и убивали их белые банды, и дурманом поповским травили, а они выжили, не отступились от великого дела всей земли. Среди нас нет первого нашего коммунара Дениса Ивановича Коршака. Погиб наш славный механик Сережа Стрельцов... Прошу почтить память павших вставанием. ...Прошу еще внимания. Президиум Верховного Совета республики поручил мне вручить награды лучшим колхозникам...

В длинном списке награжденных Глеб услышал и свою фамилию – Мария Федоровна Синенкина, бывшая Глотова, осталась Есауловой.

Она вышла получать награду, красивая, нарядная – на высоких каблуках, вся в шелку, с золотыми кренделями кос, уложенных на голове.

– Звеньевая Есаулова первая у нас коммунарка, – продолжал Михей Васильевич. – Прошу всех выпить за ее здоровье до дна!

Подняли триста стаканов. Мария, отметил Глеб, чокнулась только с одним человеком – новым председателем колхоза и убежала во двор.

– Есть предложение выпить еще за одною коммунара – за Михея Васильевича Есаулова! – кричали возбужденные колхозники.

Михей Васильевич протестовал, он в первой коммуне не был – полком командовал, но собравшиеся выпили и за него.

Митька получил награду, ручные часы. Он спешил в поле – к пастухам и скотине, да и трактор не может простаивать. Глеб уже освоился за колхозным столом. Когда Митька уехал, соседом Глеба оказался Титушкин, бывший кулак, заведующий МТФ. Титушкин втолковывал что-то Ивану Есаулову о коровах. Иван не соглашался, посмеиваясь, сказал:

– Вы, Антип Прохорович, еще соленого зайца не ели в этом деле, я вас помню, вы занимались не коровами, а хлебом, ваши поля были у Нахрапкиной балки. Нехай вам скажет Глеб Васильевич – он коров получше нас с вами понимает.

– Соленого зайца я не ел, а жареный петух меня клевал! – куражился подвыпивший заведующий. – Вы по животноводству морокуете? – с пьяной вежливостью спросил он Глеба – они не знали друг друга.

Глеб понимал новое слово "животноводство" и ответил:

– Приходилось.

– И как вы считаете: первотелку лучше шесть раздоить или три раза на день?

– Два раза.

Иван торжествующе наливал вино.

– Почему, позвольте поинтересоваться? Мы получили брошюру академика, он пишет: шесть раз.

– Написать все можно, – говорит Глеб, начисто забывший о маузере.

– Почему?

– Когда это требуется корове, а не академику. К каждой корове свой подход.

– У нас пятьсот голов.

– Тогда и говорить нечего. Мы Зорьку доили и пять раз, и два, когда как. Таких коров, как Зорька, теперь нету.

– Это почему же? – обиделся Титушкин.

– Перевели.

– Неверно гутарите, гражданин. Коровы Митьки Есаулова на выставке медали получили, а бугай все призы превзошел...

Грянул колхозный оркестр.

– Музыка! – кричал зарозовевший Михей Васильевич. – Постойте с фокстротом – Шамиля давай! Кто со мной?

Но и танцы и песни были новые.

Лишь старики тихо тянули старинные песни.

Было десять часов утра. Колхозный бал только начинался. Захрипела на столбе черная тарелка репродуктора. Внезапно и четко разнесся железный голос диктора. Люди стихли, окаменели, сбились к столбу.

Война! С Германией!

Из соседних улиц бежали казаки, как в старину бежали их отцы при громе набата к белой хоругви с монгольским лицом Андрея Первозванного.

Бежали к черной тарелке на столбе.

Осуществлялся план "Барбаросса".

А кузнец Гефест незримо, беззвучно трудился. У него уже миллионы подручных, реализующих великие открытия в области химии и физики – уже квантовой, в невинной кузнице под вывесками лабораторий, университетов, колледжей и академий.

Вторая мировая война получит название "войны моторов". Авиация и артиллерия сметали города и сотни тысяч людей в считанные часы – как в Токио или Дрездене, хотя потом это оружие будет считаться чуть ли не безобидным атрибутом бытия, как ложка, плуг или молоток. Но уже перед этой войной был создан урановый котел – усилиями сотен и тысяч простых и выдающихся умов – таких, как Дирак, Планк, Эйнштейн, Ферми; Роберт Оппенгеймер, как многие другие лауреаты Нобелевской премии, Мария Склодовская-Кюри дважды удостоена премии Нобеля, изобретателя динамита. Атомную бомбу сознательно творили лишь в последние годы войны, а до этого постигали новые тайны материи и пространства. Как за редким зверем, в годы войны враждующие государства охотились за физиком из Дании Нильсом Бором, пока он не был переправлен из Дании в Англию, где помогал ковать страшное оружие века.

В конце войны оно уничтожит Хиросиму и Нагасаки. Со временем выкуют и ракетно-лазерный меч. Он сможет подстригать планету из космоса так, что плеши и лысины на полях жизни не зарастут никогда – или уродливая трансмутация от радиооблучения приведет к появлению нового, зверообразного населения мира.

А пока казачки тронулись на войну на конях, с шашками, с винтовками образца 1891/1930 года. Но войну уже определяли моторы, металл, нефть, электричество, взрывчатка.

Трупами убитых во вторую мировую войну можно опоясать Землю по экватору непрерывным ожерельем – каннибальским нарядом планеты середины XX века: около шестидесяти миллионов душ.

Война уже шла семь часов. Уже в русской пшенице лежали трупы, немецкие солдаты завтракали, не останавливая огня, смывали пот и кровь в тихих речушках, озерах и увеличивали скорость смертоносного железа на фронте в тысячи километров.

Стало быть, помирать не годится, другие идут смертоносцы. Может, и возвернется старое, и уж тогда Глеб поучит свою жену, поговорит с благоверной, как деды говаривали, с плеточкой в руках.

Планов у него пока никаких, а Б а р б а р о с с у через год одобрит.

Полно-полно тебе, бабочка, шалить,

Не пора ли своего мужа любить?

– Своего мужа повек не люблю,

На постылого глазами не гляжу.

Надоело мне на хуторе жить,

Не пора ли во станице младой быть.

Во станице молодые казаки.

Удалые все уряднички.

Они знают, как на улицу ходить:

Они с вечера все с девушками,

Со полуночи с молодушками,

На белой заре – к молоденькой жене...

Часть IV

А ЖЕНА ЕГО ДА ВСЕ ВИНТОВОЧКА

В горах скалистых и обширных

Царь-голод властвовал кругом.

Как по тем горам высоким

Шли кавказцы-молодцы.

Долго-долго мы ходили

По горам и по степи.

Днем мы отдых не имели,

Ночь стояли во цепи.

Возле крепости, возле Карса*

Есть огромная скала,

Но кавказцы, не робея,

Понеслися на ура.

И зато ж мы поживились

У проклятых басурман:

Спирт казенный вволю пили,

Мясо ели по фунту...

_______________

* "Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на неприступной

скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом"

(П у ш к и н А. С. Путешествие в Арзрум).

ВЫНУТЬ ШАШКИ НАГОЛО!

В сорок втором году двери камеры распахнулись и охранник бесстрастно вызвал Спиридона. Повезли в закрытом автомобиле, опять-таки, как важную птицу, одного. Мост был еще цел, но бой уже шел в городе. На мосту машину перевернуло взрывом. Охранники были убиты, шофер тяжело ранен, Спиридон отделался царапинами и легкой контузией. Он дотащил шофера до берега, сунул два нагана в карман и зашагал на восток в родные края.

Поезда и на восток уже не шли. Станции забиты людьми. Составы, составы, составы. Обезумевшие от бомбежек беженцы. Вещи – бери, сколько хочешь. Спиридону приглянулся новый чемодан. Парень в кепке о восьми углах сообщал за тысячу рублей "точно", какой состав пойдет первым. Пронеслась молва, что паровоз резервом, без вагонов, пойдет в сторону Кавказской. Паровоз облепили. Спиридон суетливо влез почти на трубу. Проторчав на горячем железе часа два, кинулся за кучкой умных с виду людей, сумел втиснуться в четырехосный пульман, но вагон загнали в тупик.

Прибывали новые толпы людей на машинах, конях, волах. Места на восток брались с бою. Военный комендант не показывался без усиленного конвоя, отбивающего сотни рук с мандатами и пропусками. Спиридон взял дыню из чьей-то авоськи. Ел, спокойно наблюдая за суматохой с наслаждением освободившегося человека. Спешить ему, собственно, некуда. Кончив дынку принялся за арбуз. Ему теперь все трын-трава.

Со смехом наблюдал, как два рабочих паренька сажали на переполненную товарную платформу старуху грузинку с множеством чемоданов и узлов. Они раскачивали старуху и забрасывали прямо на людей. Ее, как мяч, швыряли обратно. С пятого заброса старуха насмерть вцепилась в чьи-то волосы и осталась. Теперь ей бросали вещи. Один чемодан старухе, другой – себе на тачку. Старуха отчаянно вопила, призывала кару на головы пареньков, но с платформы сойти не пожелала.

К Спиридону подошел человек в помятом полувоенном костюме, открыл портсигар с "Пушками":

– Закуривай, браток. Отступаешь?

– Домой иду.

– По ранению?

– По брони.

– Ты с конями умеешь управляться?

– Да, видно, лучше, чем ты.

– Видишь в сквере зеленый фургон, кони серые, скаковые. Садись и езжай. Я их бросаю, а кони – золото. Ты их напои, Сингапур и Певунья, первые призы брали. Там и вещи на фургоне. Хотел армии сдать – отступила. Через час тут будут немцы.

– А чего сам не едешь?

– Много знать будешь – скоро состаришься. Погоняй, да напои!

Спиридон познакомился сначала с Певуньей, охлопал шею Сингапура, напоил пивом – бочка еще не почата, а торговец уже отступил. Погнал весело захмелевших скакунов. На заре отметил: сто двадцать верст за восемь часов – добрые кони. Засыпал им зерна, сам ел мед на брошенных пасеках, спелые кавуны, стрелял колхозных гусей. Передохнув, гнал опять. Возле одного сельсовета группа начальствующих машет: стой! Спйридон показал кнут коням – и село скрылось разом, как в сказке.

Какой-то мотив слышался в мерном цоканье копыт. Много песен знает Спиридон, и этот мотив знакомый, а вот слова вспомнить не может. Остановился в красивой, утопавшей в садах кубанской станице. У колодца попросил ведро у печальной молодайки. Накормила она его пышками со сметаной, молодой картошкой с малосольными огурчиками. Ночью небо багровело – сзади горели города и станции, слышались взрывы. Молодушка всплакнула – хозяин на фронте. Как мог, утешил. Утром оставил ей два чемодана с фургона, не поинтересовавшись, с чем они.

Встречались какие-то старцы. Крестили ездока, советовали свернуть с дороги, "потому как на каждом столбе пять повешенных будет".

– Веревок у них не хватит! – смеялся запыленный ездок.

Добрые кони у Спиридона, а все-таки немецкие танки обогнали его пришлось уступить дорогу и поглубже припрятать наганы. Потом снова шли наши отступающие части. Только что покурил с конным разъездом красноармейцев – и минут через двадцать от той папиросы давал прикуривать немцам – разведчикам. Когда-то воевал и Спиридон. Но так на германской не отступали. Наконец зигзаги линии фронта кончились – Спиридона обгоняли только немцы.

Тяжкий опыт жизни развил в Спиридоне талант сразу сближаться с людьми. Ему верили. В лагерях назначали старшим. Даже коней ему, а не другому предложил незнакомый человек, а когда-то следователь Малахова выбрала именно его в свидетели.

Оружие, мундиры, знамена волновали Спиридона с молодости.

Новая немецкая армия ему знакома. И похоже, что остановить ее невозможно – стальными реками заливали Кавказ тридцать танковых дивизий рейха. Пехоте нашей и казачьей коннице тут делать нечего, тут надо бежать, бежать. Но понятие "немец" для Спиридона всегда означало "враг". По истории он не помнил, чтобы немцы доходили до Кавказского хребта. И, еще не зная для чего, хотелось раздобыть оружие поновее наганов – очень нравился немецкий пистолет-пулемет.

В эту ночь он пировал с бывшими зеками в пустой овчарне на тростниковых матах. Закололи вилами несколько колхозных баранов, раздобылись спиртным. Но Спиридон задерживаться не стал, в звездном свете погнал коней уже знакомыми балками на Юцу. Слова преследующего несколько дней мотива вспомнились – под стук копыт проступила песня времен гражданской войны.

Сигналисты заиграли:

"Вынуть шашки наголо!"

Три дня в станице и в городе не было никакой власти – наши отступили, немцы обошли.

В городском холодильнике хранились тысячи тонн продуктов.

Вышедшая из тюрем шпана и нечисть, катившаяся перед валом немецкой армии грязной пеной, кинулась в морозильные камеры. Выкатывали трехпудовые бочонки сливочного масла, тащили мешки с рисом, мукой, сахаром, Выносили длинных, как лодки, осетров, балык, икру в сияющих банках, тюки лаврового листа, ящики чая, бараньи и говяжьи туши. По свиному салу ходили. Шоколад хрустел под ногами.

Уже перед войной хлеб был внатруску, за год войны наголодались, а тут стихия толпы – все берут, отставать нельзя. И нельзя оставлять врагу! Престарелая бабуся тянет чувал с сахарным песком и куль макарон. Не под силу. Бросила макароны. Выскочит из размороженной камеры добрый молодец с окороком, посмотрит – тощеват, бросает, мчится за другим. Мальчишки несут конфеты, печенье, ногами катят красные головы голландского сыра. Хозяйственный мужичок везет на тачке ярус мешков. Другой везет на подводе – на конях работал и не отступил. Интеллигентного вида мужчина резво бежит третьим рейсом – на шее кровяное ожерелье колбас, под мышкой мороженая птица.

На маслозаводе отвернули краны стотонных баков – потекло подсолнечное масло в бидоны, канистры, ведра, фляги, в реку. В винных погребах ходили-плавали по пояс в вине – кое-кто и утонул. Были жертвы в цистернах с патокой – оступились с лесенки, вытаскивать их некогда, надо успеть зачерпнуть таз или ведро и бежать дальше. Гибли в магазинах, на мельницах, элеваторах.

Ни убивать, ни грабить не было смысла. Но потешиться можно. На консервном или молочном заводе невообразимая давка. Вдруг выстрел и крик "Взрывают!". Бедный народ взвоет, плеснется железной волной плеч, грудей и животов к дверям, притолока хрустит, а выйти ни один не может.

Партизаны закапывали НЗ. Мария Есаулова таскала, чтобы кормить раненых бойцов. В госпиталях осталось много лежачих, в гипсе. Эвакуировать их не успели – столь стремительно прорвались немцы через Ростов, ворота Северного Кавказа. Врачи продолжали их лечить, но надо и кормить. Жители разобрали раненых по домам. Мария привезла троих безнадежных. Вместе с ранеными разобрали имущество госпиталей.

Август был жаркий, продукты портились, люди страдали животами. Страшно подорожали соль и лед. За мешок соли давали пять мешков сахара. Во дворах запылали летние печи – топят масло, пекут пироги с убоиной, коптят и вялят рыбу.

Ловили бродячий скот, рыли колхозную картошку, обносили сады, дальновидные хозяева обзаводились конями, быками, телегами и плугами. Потом открыли новую жилу. Дорога, по которой отступали беженцы, крута и камениста. Вещи беженцы бросали. По мере подъема в горы можно проследить последовательность, с которой люди расставались с вещами, безжалостно распятыми на раскаленной дороге. Ванны, сундуки, кровати, диваны. Дальше швейные машины, стулья, утюги, шубы. Выше – книги, картины, фотоальбомы, безделушки. Попадались сломанные костыли, гипсовые и бинтовые повязки, черные от гноя и крови.

Фоля Есаулова в эти дни измоталась – везде поспеть надо! Рабочие совхоза технику испортили, попрятали важные гайки-винтики, а скот и корма разобрали. Пригнала и Фоля три коровы, штук двадцать овец, смоталась в город – принесла "сюрвиз" чайный и мешок таранки.

От красавицы казачки осталась высохшая, костлявая женщина, измученная трудами и горем. Волосы побелели, проредились, лицо стало скупым на улыбку. Прожила вдовой при живом муже. Жила редкими письмами, посылками Спиридону, лепилась к богу. Потом, когда Спиридон пропал совсем, еще одного бога выкормила, в сундуке – золотого, чулок с деньгами, ему и молилась.

Полюбовавшись сервизом, Фоля навострилась опять бежать в город десять верст, вышла из хаты. У сарая стояла подвода. Мужчина разнуздывал серых коней-львов. Глянул искоса на нее, сказал просто, по-хозяйски, будто с загона вернулся:

– Обедать пора, бабка!

Гукнуло в голове Фоли, кони, сарай, горы перевернулись в глазах, пошла вперед, а получилось вбок. Муж к ней, а она от него, боком, боком...

– Спиря... Спиридон Васильевич...

– Чего ты, Фоля? – Спиридон вроде не понимает.

– Долго как! – прорвалось с рыданиями.

– Долго? Чуток задержался, верно, а к сроку не опоздал – вот он!

Фоля прижалась к колючему, небритому лицу, ноги не держали – сползла наземь, обнимая колени мужа, начала голосить.

Всхлипнул и Спиридон: из горючих причитаний жены понял – сын Васька убит под Москвой, а сноха гуляет с лейтенантами. Сына он представлял подростком. Детьми оставил и Сашку, что учился сейчас в бронетанковой спецшколе на Урале, и Ленку, которая прибежала на крик матери и вплела свой голос в причитания.

Вдоволь наголосившись, бабы начали стряпать – отца кормить. Отец дергал носом, с наигранным интересом осматривал подворье, игрался с внучатами – у Василия были уже дети. Елена крепкая, румяная, приземистая, как капуста.

Отметил: картошку Фоля чистит, выбирая самую дрянную, а похвасталась, что ожидается картошки у нее пудов триста. Сало принесла брюшное, которое обычно перетапливают на смалец, а кадка хорошего сала забита в подвале. Ублажала золотобрюхого бога. Рубила в лесу запретный бук и ясень, носила на себе продавать в станицу. Молоко ела только в гостях, свое продавала, все гондобила. Она и со снохой не ужилась потому, что сноха хотела жить на широкую ногу, сливки попивать – "а то чего же!". Любила Фоля крепкий чай, но кипяток заваривала вишневым листом. Дети пристыдили ее, рассказывала Елена, она купила фунтовую пачку крымского чая, но пачка та сохраняется в сундуке – найдут эту пачку лет через двадцать, после смерти Фоли. Богомольная до самоистязания, она не пропускала ни больших, ни малых служб в станице, а идти пешей. Вещи, привезенные Спиридоном, отрезы материи, костюмы, платья пересмотрела, замкнула в сундуке, повесила ключик на гайтане рядом с нательным крестом. А смолоду укоряла свекруху за скупость. Позарастали стежки-дорожки.

Велик бог собственности, бог своего живота. Глядя на жену, Спиридон припоминает забавные и страшные станичные истории. Приходит к нотариусу с гостинцем проситель, просит узаконить его наследником своего дяди. Нотариус спрашивает, когда дядя преставился? А дядя, оказалось, всего лишь приболел. Или вот: передали сыну, что его отец при смерти, надо проститься. Сын наследник заторопился. Отец сидел в хате и хлебал ложкой молоко. "Э, да он еще исть! Только обувку зря бил!" – буркнул сын и зашагал восвояси.

Пока поспевал обед, Спиридон рассматривал фотографии убитого сына: школьную, четвертый класс, свадебную – Василий рядом с дородной женой, и самую дорогую – эскадрон, где сын держит знамя. Сохранились и фотографии Спиридона – с великим князем, с красным маршалом, – Елена отыскала у родных. Мать и дочь рассказывали о станичных новостях. Для него новостей накопилось много, по всему видно, стал он чужим. От хозяйства отвык. Правда, помнилось и, другое: когда-то он подавал команды и ни одной из них не забыл.

НА РОДИМОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Между Синих гор, по высоким лесным дорогам грохотали немецкие броневые машины. Стояло раннее утро, ослепительно чистое, с побегами созревающей рябины.

По справочникам немцы знали, что Синие горы – лакколиты – образования из прорвавшейся магмы, закоченевшей в объятиях великого европейского ледника. От магматического бассейна, от пламенных гор вулканического района ледник отступил на север, к вершинам Главного Кавказа. Синие горы, каждая в одиночку, остались на зеленой долине, покрылись травами и лесами, населились волками, оленями, птицами. По склонам слезятся струи минеральных источников. В одном месте сохранились остатки вечной мерзлоты и карликовой тундровой флоры – очаги ледниковой и растительной контрреволюции.

За Синими горами поднималось Предгорье – первый этаж Кавказского хребта. Его венец – отвесные ледяные пики. Здесь, в самом высоком месте Европы, пролегал путь немецких дивизий. Когда перед их глазами на сотни верст встала непривычно высокая стена гигантских кристаллов, немцы в приказы включили слова бога немецкой мысли Георга Вильгельма Фридриха Гегеля: "Вечные горы не имеют преимущества перед мимолетной розой".

Немцы наступали с северо-востока. С юго-запада в станицу спешил Глеб Есаулов, проработавший год по мобилизации грузчиком в горном карьере. В предзакатный час сизым отчуждением куталась Дубровка. Замкнуто темнела Долина Очарования. Под листками шалфея, золотобородника, подорожника оживали ночные насекомые. Дневные убирались на покой. Какой-то припоздавший жук оголтело совался в жучьи норки, но из них свирепо ощеривались рогатые жуки-броненосцы – в том мире незыблемо продолжал действовать извечный закон единоличности и самостоятельности.

Текла синяя прохлада гор. По чистой грунтовой дороге катилась цыганская телега, свернула, остановилась. На траву посыпались пестрые цыганята и женщины. Становились табором. Стелили на земле кошмы и одеяла. Мужчины распрягали пегих коней. Закурился дымок костра. Из узла вылезла кошка с котятами и повела их на охоту за мышами в зеленя. Низины затопил туман, и утесы Синих гор поднимались, как из моря, окутавшись древней печалью наступающей ночи.

Горы оставались равнодушными.

Утром немцы и Глеб встретились.

У Подкумского моста стояла толпа. Через мост шли танки. Не вылезая вперед, Глеб думал, как теперь начнет хозяиновать, если разрешат частную собственность. Мысли прервал истошный визг собачонки, попавшей в стальную челюсть танка. Смазанная кровью шестерня гусеницы сыто смирила грохочущий лязг, зарокотала глуше. На танке нарисован ягуар.

– Гля, кошка! – громко удивилась маленькая девчушка с белыми косичками.

За танками стрекотали мотоциклы с пулеметами. Люди попятились. То ли от солнца, то ли рассчитывая на жуткое психическое воздействие, мотоциклисты были в огромных зеленых очках, пятнистых камуфляжах и касках с тропическими козырьками. Они были страшнее придуманных марсиан и потому, что уже залили кровью пол-России.

Пожилой казак, имя его не сохранили анналы, вышел на шоссе, положил земной поклон и поднес командиру первого танка хлеб-соль – на буковом славянском блюде, где вырезаны серп и сноп и слова молитвы "Хлебъ нашъ насущный даждъ намъ днесь". Видя, что немцы не стреляют, несколько городских шлюх уселись на колени мотоциклистов, – некоторых из них наши моряки видели после войны в Австралии.

Головной танк остановился. На дороге стояла огненнокудрая девушка с белым афишным щитом – на нем стихи старого французского поэта:

Городок наш мал, а не дается

Он полиции ни в сети, ни в капкан.

В нем нас две-три тысячи найдется

Самых буйных и отважных горожан.

Люди замерли, ожидая выстрела. Смело высунувшийся из люка капитан долго читал стихи и сказал почти без акцента:

– Это оригинально. Я сам не люблю полиции.

Подъехавшие мотоциклисты оттеснили девушку с дороги. Спиридона поразили волосы девушки – такие же красные, как у него, и он запомнил ее. После этого очки и козырьки уже не пугали – ни тех, кто ждал немцев, ни тех, чьи имена после войны будут выбиты золотом на траурных обелисках. Почти все население враждебно немцам уже потому, что в каждой семье есть фронтовики. А на бороду Барбароссы в станице есть красная борода Спиридона, который в Испании уже щипал Р ы ж е б о р о д о г о.

Выстрела в красноволосую девушку не последовало потому, что немцы, зная, что здесь были наиболее яркие очаги контрреволюционной Вандеи, проводили "политику дружбы". Ни расстрелов, ни повешений в первые дни не последовало. Наоборот, солдаты альпийской дивизии "Эдельвейс" ходили с приветливым видом, женщинам уступали дорогу, подвозили пешеходов на машинах, не ожидая просьб, и только отечески ударили одного подростка по мягкому месту, который позволил себе курить в присутствии взрослых. Немецкий комендант не захотел занимать прекрасный санаторный особняк в "Красных камнях", а поселился за плату у одинокой женщины – так сообщалось в газете "Свободный Кавказ".

Газета вышла в первый же день оккупации. Оповестила, что можно хозяевам вселяться в дома, отобранные Советской властью. Писала об "ужасах двадцатипятилетнего ада". О том, что танковая армада "Кленовый лист" ощутила на горных вершинах ветер призрачной Индии. Цитировались немецкие и русские философы прошлого века. Расписывались подвиги гренадеров и егерей-скалолазов, "успешно идущих по линии Берлин – Баку – Бомбей". Мелким петитом упоминались "сталинские бандиты" – на Кубани начинали действовать партизаны.

Старики, сражавшиеся с отцами нынешних завоевателей в первую мировую войну, овладевали бронебойным оружием. Дети, играя, подкрадывались к машинам, ставили гвозди под скаты, оставляли в кузовах под грузами тлеющие веревки. Женщина пригласила немца отведать свежего казачьего пирога, немец ел, пока кинжал, пролежавший четверть века на чердаке, не остановил трапезу. "Политика дружбы" не получалась. Но в станицу вернулась старая жизнь.

На свет божий вылезали клопы-частники. Волей "нового порядка" мир возвращался к лопате и ручной тачке. Открывались скобяные лавочки, шорные мастерские, бани, кузни, моленные дома, юридические конторы, опирающиеся на римское право. В ряду этих островков эгоизма, трусости и предательства можно было прочесть вывески: "Свой труд", "Жомов и К°", "Щетина и кость Иванова"... Хозяйчики сих заведений вкупе с вернувшимися белоэмигрантами устроили в Английском парке банкет по случаю "освобождения родины от иноземных захватчиков". На тот пир приглашены Есауловы: Спиридон и Глеб. Там они встретились с новым станичным атаманом Алешкой Глуховым.

Бросив Спиридона, Савана Гарцева и Романа Луня в Чугуевой балке, Алешка бежал на Кубань, потом подался в город Курск, какими-то путями связался с полковником Арбелиным и ушел за кордон. Теперь, на пиру, Алешка доверительно толковал Спиридону:

– Господин есаул, темные мы люди, славяне. Истинно навоз. Германия последний бастион западной цилизации перед нашествием с востока. Сошелся я в Штутгарте с одной дамочкой, цилизованная такая, по пауке, в закон вошел. Разве сравнишь ее с нашими мокрохвостками? Кофий пил по утрам, коньяк вечером. Если и вспоминал станицу, то матерком. И скажу тайно: не радуюсь я войне. Добьем коммуну, вернусь к Эльзе, магазин у нее парфинерный, кремы" пудры. Деньжат я прикопил, слава фюреру. Прошение мне заготовил один адвокатишка, чтобы записали меня в немцы, – это, брат, люди самого господа бога, посланные им для установления мирового порядка. Если желаешь, и за тебя слово молвлю. А пока принимай под свою руку колхоз.

– А разве колхозы остаются? – удивился Спиридон.

– С колхоза шкуру драть легче в военное время, это и мы, немцы, понимаем!

Спиридон кивнул – согласен. Опротивел ему Алешка, как червивый махан. Даже с блатными в лагерях было сподручнее, чем с этими возвращенцами. Брат Глеб тоже без фальши – никак не отойдет от коней Спиридона, любуется, завидует, сам он о сказочной грабиловке только слыхал, а пограбить не пришлось. Глеб чуть не упал, услыхав, что Спиридон идет в колхоз и, стало быть, туда же запишет своих коней.

Эмигранты упились скоро, изблевали темную траву Английского парка школьником Спиридон сажал этот парк. Глеб тоже разошелся до лезгинки. Спиридон оставался трезв. После третьего стакана ясный, как месяц, казак, офицер, русский, он принял решение: идти на немца войной, как шел сын Васька, как сам Спиридон с особой ударной сотней на германском фронте в первую войну. Немецкий интендант поздравил его с должностью председателя колхоза, и Спиридон весело засмеялся и звонко чокнулся с интендантом. И уже за столом прикидывал, как формировать сотню.