Текст книги "Молоко волчицы"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

Казачество не было единым, монолитным и в своей среде. Замкнутый казачий круг внутри делился на множество кружков вплоть до семьи. На Кавказе селились донские, хоперские, уральские, волжские казаки, не смешиваясь с терскими, гребенскими, кизлярскими, моздокскими и кубанскими станицами. Волжский атаман Савельев, выбившийся на Кавказе из рядовых в полковники, получив дворянское звание, не мог рассчитывать на славный прием в соседней станице, если она не из волжцев.

Неприветливы и грозны были чуждые горы первым поселенцам. Долго пели полуссыльные казаки; "Да все-то мне немила чужая сторона..." Их дети уже веселее, с присвистом пели в такт конской рыси: "Полно вам, снежочки, на талой земле лежать, полно вам, казаченьки, горе горевать..." Мачеха-земля кормила щедро, стала матерью. И на службе в дальних странах пели сытые казачьи сотни: "О тебе тут вспоминаючи, как о матери, поем, про твои станицы вольные, про родной отцовский дом". Мчалось время на терских скакунах. Ползло на медленной арбе. Земля засевалась хлебом, виноградом и человеческой зернью – земля дорогих могил. И как из зубов дракона выросли железные воины царя и отечества, вспоенные молоком вольности, навеки влюбленные в цветущие балки Предгорья и бурные реки Эльбруса. И уже ревниво смотрели на новых пришельцев-мужиков, иногородних, старались не смешиваться с ними. Мужики Колесниковы отыскали среди старожилов казаков родственников по воронежскому селу. Родственники открестились: спаси бог, мы сроду мужиками не были. Сестра атамана Марфа Жданова вышла за мужика так уж случилось, но детей ее брат поверстал казаками. Выросшие дети вместе с матерью с презрением смотрели на отца в мужичьем одеянии – как на батрака. Оплошает отец в хозяйстве – град, недород, ящур, – они говорят: да у вас, у мужиков, сроду ничего не было, вам бы спать да лежать, матушка Расея! И появилась у казаков худшая степень сравнения: р о в н о у м у ж и к о в! Высокомерие аристократов к смердам во все времена понятно. Но поразительно: в терских казачьих станицах наблюдалось редчайшее высокомерие темных, неграмотных землеробов и скотоводов по отношению... к аристократам, особенно интеллигенции – "Кому чего, а барыне зонтик!". С чиновными, знатными, богатыми считались, кланялись им, но и посмеивались над их одеждой, культурой, словами, считая все это несерьезным для истинного человека, то есть казака. Как в первую ночь у гор укрылись в кругу телег, так потом замкнулись от других казаки в кругу своих традиций, песен, трудов, веры, не смешиваясь с русским народом, лишь свято блюдя, не щадя жизни, границы Российского отечества, раздвинутые ими же, казаками, так, что Россия занимала одну шестую часть земной поверхности.

Роман Лунь сильно поизносился на войне, горячится по всякому поводу, а тут тронули больное – землю делить. Поправил очки – глаза необыкновенной голубизны, стекла как осколки южного неба. Жадно слушает, что говорит Михей:

– Земля дана всем, она одинаковая к человеку.

– Нет, господин хорунжий, – отзывается Роман, – краше казачьей земли нету!

– Верно, Ромаша, – оглядывает дали Михей.

– Только скопом, коммуной селиться не резон. Надо вразброс, поодиночке жить, там хуторок, там церковка, я бы пошел в новую пустынь, благой Афон основал тут.

– Придут и сюда люди, – соглашается Михей и чует: непростой разговор затевает Лунь.

– Какие люди? Фабричные хамы ваньки? Тут надо ставить казачье царство на божьих началах, а коли нет царя, китайской стеной отгораживаться от России – сами паны да атаманы!

– И мы от ванек пошли! – рубит Михей наперекор вечным истинам казачества.

– Эх, Михей Васильевич, кабы не знал вашу матушку Прасковью Харитоновну, так подумал бы: не от залетного ли коробейника произошел ты? Слухайте, братцы! – привлекает Роман кашеваров. – В древности еще было. Завелся под Киевом-градом...

– Матерью русских городов, – вставляет хорунжий.

– Соловей-разбойник. Пожирал он людей несчетно. Взял меч-кладенец богатырь, привез на княжеский баз того разбойника в тороках и ссек головы поганищу. А сделал то казак муромский, дедушка Илья.

– Сказка, что ли? – спрашивает толстый Саван Гарцев, недолго пробывший кучером при ставке царя. Верный себе, он и сейчас жует что-то. На поясе две баклажки привязаны.

– Сказка! – повысил голос Роман. – Печенеги да половцы, тмутаракань разная налетала на русичей. Забирали куниц, мед, скотину. Убивали мужей. Жен и детей в полон угоняли. В княжеских гридницах, в храмах коней держали. А гнали их прочь воины святорусские, что на дальних заставах жили на свой особый манер – вольной казацкой жизнью! Били и викингов скандинавских, и ханов восточных, крепко стояли за землю русскую!

– По истории тогда казаков не было, – молвил Михей и оробел: ученый Лунь и не таких, как он, за пояс затыкал.

– Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус – вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и "вогненным боем".

– Потому селились на окраинах, – морщит лоб Михей, – что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали – зато сами себе атаманов и попов выбирали.

– И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!

– Нашел верующих! – спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам – ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. – Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку – и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.

– Ну и что же? – кричит тонкогубый Лунь.

– А то, что казаки сроду бунтовали против царей! – сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. – Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только "прямых атаманов и честных слуг", а кто шел против престола, "называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы". Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, "воруху и воренка".

– Ты и Марину Мнишек знаешь! – усмехнулся ученый Лунь, в душе не признающий офицерский чин Михея.

– Казаки сами ходили со Стенькой Разиным и сами выдали его властям!

– Потому вор! – выкрикнул Роман. – И Омелька Пугачев вор!

– Это каких Пугачевых? – спросил Петька Яицкий. – Что на горе жили?

Лунь с сожалением посмотрел на него:

– У тебя, Петр, фамилия от тех времен идет, от реки Яик, – и продолжил:

– Сей вор, донской казак станицы Зимовейской, дезертировал из Пруссии, обретался в подземных кельях, явился спасаться на Терек к войсковому атаману Павлу Татаринову, и записали того вора в Терско-Семейное войско. А ему, видишь ли, насеку хотелось заполучить, самому атаманить. Терцы-молодцы побили паршивца. Бежал он в станицу Моздокского полка. Там такие же воры выбрали его атаманом-ходатаем, выдали двадцать пять рублей серебром и послали к матушке государыне бить челом, просить вольностей, словно не были они вольными. Брухачей корове бог рогов не дал. В пути Омельку арестовали правильные казаки, отобрали денег двенадцать с полтиной – остальные пропил, фальшивую свинцовую печать якобы Донского войска, шелковый кушак и лисий малахай. Сей беглый казак был неграмотен. На допросе за него руку приложил сотник. Приковали его к лавке. Ночью он открылся часовому как благочестивейший, почивший в бозе император Петр Третий, обещал часовому пост министра и бочку виноградной водки, и тая бочка соблазнила пакостного часового. Зажег Омелька пожар на Яике-реке. Пришлось самому Суворову разрабатывать план поимки вора. В железной клетке привезли "царя" в Москву и "короновали" топором на Болотной площади. За бунт Пугачева указом Екатерины река Яик стала называться Уралом, станицу Зимовейскую хотели сжечь дотла, потом переименовали в Потемкинскую, дом Пугачева сожгли – пепел развеял палач, двор окопали на вечное запустение, плугом провели борозду, как место, проклятое богом и навеки разрушенное, и посыпали солью.

– Во как расправлялись цари с бунтовщиками, – говорит Михей. – Потому что Пугачев воевал за народ, а не только за казачью волю. А что он императором себя объявил, так это и в разведке бывает – мы с Гарцевым не раз выдавали себя за мужиков-лесорубов.

– Царь Грозные Очи – Петр Великий, – не слушает Михея Лунь, узаконил казачье войско. Люто боролся он с двоеперстием и бородами, а терцев самолично прибыл жаловать старым крестом и бородой. Как же казак мог бунтовать против государя, если виноделие, ловли, соль, лес, промысел монастырской икры не облагались налогами! Поработал казак лето – и мог табун кабардинских коней купить.

– Это было при царе Горохе! И соль, и вино, и морской промысел давно стали царской монополией! – Михей уже спорит спокойно, осмысленно.

– Ладно, – соглашается Лунь. – Но взамен этого монархи поставили казаков на казенный кошт как первых защитников отечества. Выдавали порох, свинец, денежное довольствие, хлебное жалование – столько-то четвертей муки, четвериков овса и крупы, столько-то фунтов соли и водки, каждому по чину. Давали и казачьим вдовам, если растили царю сынов. Из Оружейной палаты нам отправляли бердыши, палаши, стрелецкие знамена, польские жупаны, шведские камзолы да мантии, хотя и секиры, и камзолы казаку ни к чему – вот она, шашка острая! Даже и пик поначалу не было. Наши деды с шашками против пик ходили, развеют татарву, как мякину, потом пики рубят и кашу варят на них!

Казаки засмеялись – знай наших!

– Складно говоришь, Роман, – не сдавался Михей. – А почему в наших семьях родится по двадцать душ детей, а выживают трое-четверо?

– На то господня воля!

– Потому что лечимся молитвами, свяченой водой, шептанием. А о казачьем богатстве один генерал-инспектор писал: "Бедность их ужасающа, офицеры вынуждены продать серебряные знаки и шарф".

– Там же написано: "Его спартанская бедность позолочена лучами военной славы", – воспрял Лунь. – Главное богатство казака не дом, а верность присяге, войску. Живи под плетнем, а церковь чтоб восьмиглавая. В старых письменах нас именуют горстью. Сто человек всего держали однажды Азово-Моздокскую Линию, от моря до моря. А налетали на Линию разные хангиреи тысячами конников. Или ты бабу-казачку сравнишь с мужичкой? Про наурские щи слыхали?

– Чего, чего? – придвинулись к рассказчику казаки.

– В станице Наурской было. Налетели Магометы. На валы бросились и бабы, в нарядах, монистах – стоял годовой праздник. Орудовали вилами, топорами, вар лили и – туда же! – поспевшие щи со свининой. Так потом и спрашивали обожженных горцев: "Не в Науре ли щи хлебал?"

– А казаки не пробовали на вкус, какой он, карачаевский или чеченский кинжал? – заступился за горцев Михей. – Только посинелые языки вываливались. Горцы – это тоже казаки, что остались на кручах со времен Великого переселения народов. Перемешали тогда гунны котел человечий медными мечами. Кто уцелел, прижился в горах, привык видеть тучи снизу, отбивался от всех, пускал корни в камни. У нас крест и станица, а за спиной Москва. У горцев Коран и аул – отступать некуда. Потому и верит в своего магометанского бога так, что молитву не могли прервать наши николаевские солдаты. Потому и блюет весь аул, если ветром принесет запах свиной каши от наших биваков. Земля у них богатая, а за пшеничный хлеб с яра сигнут – только и знают мамалыгу кукурузную. Яблоки ели лесовые. Налетела конница Шамиля на славный садами Кизляр. Сады и помешали штурму. Муллы и беки орут – бесполезно: солдаты ихние полезли на ветки, набивают пазухи грушами да виноградом, известными им лишь по Корану. Виноград-то лучше пороха на вкус...

Из соседней балки быстро бежал по земле туман. Кони, седла, бурки, трава повлажнели. Казаки подбросили сушняку в огонь, открыли баклагу с общим спиртом и продолжали беседу в теплом дыму, с погорячевшей кровью в жилах.

– Виноград, он, конечно, сладкий, – как бы соглашается Лунь. – Но сам говоришь, что молитву горца не прервет ни русская шашка, Ни смерть матери. Потому что война тут была священной, религиозной. Бедный горец пастух Ушурма увидел во сне двух на белых конях мусульманских ангелов. Они велели ему идти проповедовать мюридизм, войну против неверных. "Кто поверит мне?" – спросил Ушурма. "Иди! – сказали ему. – Сам аллах, великий, вечный, будет вещать твоими устами!" И Ушурма стал Ших-Мансур – святой проповедник. В первом сражении ему неслыханно повезло – с горсткой всадников он перерезал двухтысячный русский отряд. Тогда все аулы поверили и встали под зеленое знамя пророка. Ших-Мансур называл себя пастухом. Наши деды дразнили его "пастух-волк", потому что настоящий бог наш Иисус Христос.

– Богами всегда прикрывали войны.

– Михей Васильевич, помнишь того пленного чеха, который сказал старую чешскую поговорку: "Не видать Праге свободы, пока русский казак не напоит коня из Влтавы". У русского народа есть миссия: спасти мир, утвердить христианство. Народ наш богоносный, избранный. Вот скажи, для чего Иван Грозный женился на черкешенке?

– Он семь раз женился!

– Чтобы обратить малые народы на путь истинный, Так и Петр Великий посылал за границы не только арапов, но и горских князей, женил их на высокородных фрейлинах, поручал командование полками.

– Войной не обратишь, а озлобишь.

– Война – казачья пашенка.

– А теперь Россия решила: долой войну навсегда!

– Был такой греческий философ Гераклит Темный из Эфеса, знаешь, конечно? – спросил Лунь, постругивая палочку.

– Нет, – Михей смутился.

– Так вот он раз и навсегда определил: в о й н а е с т ь о т е ц в с е г о. Не было на Кавказе войны – и не было сел, хуторов, станиц, и даже названия им дала война: Безопасное, Незлобная, Недреманная, Пикетная, Преградная, Сторожевая... Есть и по истории названные: Вавилон, Спарта, София, Воронцовская, Суворовская...

– Мне по душе другие, – кидает сучья в огонь Михей. – Виноградная, Ореховская, Сладкая, Благодатное, Отрадная, Прохладная, Дивное, Изобильное... Только за этой красотой всегда были пуля, аркан, колодка так и носи с собой чистую рубаху. А чего бы, братцы, и нам, и горцам, и всем народам не пахать сообща, земли хватит...

– А товарищество? – вскипел Лунь.

– Так я же за товарищество!

– И какой тебе дурак, прости, господи, хорунжего жаловал! Что есть станица? Отряд, легкий или зимний. А мужик с коня упадет! Есть же всякая Кострома да Псковщина – вот и пускай мужики там сидят по берлогам!

– Я казак, а казаков боюсь, – строго говорит Михей. – Покойный наш командир Павел Андреевич рассказывал вроде бы притчу, как в древности образовался человек. Сперва все – ну, рука там, глаз – жило отдельно, самостоятельно. Потом в темных болотах сплетались кое-как. И бывало, хвост змеи срастался с человечьей головой, получались разные чудовища. А уж потом отделился человек. Так и казаки получились – того-сего отовсюду. Казак голову дитячью погладит со слезой – и тут же срубит другую голову. Песню так пропоет, что заплачешь сам не свой, – и тут же сулемы в чужой колодезь подсыплет.

– Грешен и казак, да волен! Сами на кругу кликнем, кому атаманить, сами по жребию дадим наделы. Повинность у казака одна – защищать Россию от всякого вторжения. А теперя кадеты да Советы будут шкуру с нас драть, ровно с мужиков, и хлебушко казачий до выгребу пойдет пролетарьяту!

– И мужики люди. Чем ты лучше Оладика Колесникова, который платит за все?

– А разве, Миша, про Оладика писали камер-юнкер Пушкин, поручик Лермонтов, Толстой-граф? Как они позолотили нашу суровую жизнь! Или ты, Миша, умнее того поручика Миши, что сложил буйну голову под Машук-горой?

– Времена были другие, Роман. Денис Коршак правильно говорил: давно казакуют наши станичники на мельницах, в банках, на базарах, хоть и носят лычки урядников да хорунжих. В старину слово "станичник" означало "разбойник". Теперь вместо Соловья-разбойника есть казак-разбойник. Слыхал, когда усмиряли мы ростовскую стачку, как матери там пугали детей, если они плачут или балуются? – "Казак придет!" – и сразу те дети как шелковые! Вот, братцы, что надо: шашки повернуть против мироедов – мужик он или казак.

– Братец твой Глеб в работе, как черт, все бы запахал – значит, его за это шашкой по голове? А Оладику пышки со сметаной? Богатые и бедные будут всегда – так господу угодно: двух листьев одинаковых нет. И опять же, Микита Гасюков – сын миллионщика, а службу нес до погибели строевым казаком, а брат твой Спиридон Васильевич не дюже богат, а над тем Микитой сотником поставлен!

Тут Михей сказал невпопад:

– Позолотили нам сбрую – шашки, кресты, погоны...

– А чего ж ты эти кресты в речку не кидаешь? Кидай под яр! Ага! Так вот: несение караулов у особ их величества, прямой доступ к атаманам, станичным, войсковым, наказным, песни наши старинные, веру и балку вот эту, землю не отдадим ни кадетам, ни Советам. Отрекся царь Николай наследники найдутся, цари и раньше отрекались от поганого народа!

– Значит, признаете "воруху и воренка"?

– На знамени нашем римский орел легионеров. Москва есть третий Рим, а четвертому не бывать.

– Скажи, Роман, ты за толстопузых министров?

– Я за казачество, а коли министры против нас, я их живо пробуравлю пулей.

– Министры в солдатской цепи не лежат. Воевал среду наш брат ванька. Надо, чтобы министры опять не раздули войну, им что – чужими руками жар загребать! Надо действовать миром, вот как мы с тобой гутарим, как в Кавказской на митинге видал: и красный большевик выступает, и кадет длиннопатлый, и есаул кубанский.

– Это они попервам говорят, а потом начнут землю нашу делить. И будет война братская, а это самоубийство нации.

– Роман Анисимович, по жизни получается: казачий круг сомкнулся. Смотри, был казак Илья Муромец. Кем он стал потом? Крепостным смердом. Микулой-пахарем. Бежал в казачью вольницу. Куда попал? В царские слуги. Цари кончились. Теперь куда? А туда, как всех называют: в граждане новой России. Она, Россия, голодная, измученная, четыре года кровью умывается ради кучки богачей!

– И еще четыре будет умываться! – кричит Лунь. – Читал газетку? Вот подойдут к берегам этой голодной, вшивой России французские да английские крейсера, да привезут американские танки и еропланы, пушки и свежие дивизии, в рационе которых ром, бекон, шоколад, хлеб из канадской пшенички, да покажут этим кадетам и Советам, что нет лучше говоруна на митинге, чем маузер да пулемет! А мы, казаки, знаем, куда повернуть коня против Хама с бронзовой челюстью!

– Ай да казак – Россию иноземцам отдать решил! Ну, ладно, хватит ерепениться! – оборвал Луня Михей. – Дворян отменили, монахов и попов тоже! И прочие сословия аннулируют. Будут всемирные люди-братья!

– Это мы посмотрим, господин хорунжий!

– Увидим, господин казак! – запахивается в бурку Михей, кончая разговор.

В котлах упрел кулеш, затолченный старым салом и чесноком. Просыпались казаки, подходили с манерками и ложками. Мирно позвякивали уздечки. После завтрака с чаркой неторопко полились над балкой казачьи песни, сложенные линейными поэтами в хивинских походах, в караулах Ермолова, в битвах с турецкими янычарами* и ландскнехтами** прусского короля Фридриха Великого...

_______________

* Я н ы ч а р ы – гвардия в султанской Турции (тур.).

** Л а н д с к н е х т – наемный солдат (нем.).

И мы ходили-то, казаки, по колен в крови,

И мы плавали, ребята, на плотах-телах.

Тут одна нога упала – другая стои.

Тут одна рука не может – другая пали.

Там, где штык переломился, грудью берем,

А где грудью не берем – богу душу отдаем...

ПОЕДИНОК

Разведчики, посланные в станицу, наконец вернулись – прогуляли у одной охотной бабенки. Сообщили: власть Совдепа, правят большевики, но коммунистов среди них – чуть, и каждый, слава богу, живет своим двором. Казаки задумались. Но думай не думай – мимо дома конь не пройдет; Потемнел, задрожал Саван Гарцев – разведчики принесли ему весть о гибели его отца и брата от рук Совдепа. Михей направился в палатку командира.

Спиридон спал на бурке. Одна рука в головах, другая на кольте. Огарок свечи трепетно мигает, готовясь погаснуть. Михей дунул на огарок – утро. Сотник открыл глаза.

– Ты? – спокойно повернулся на другой бок. Но тут же встал, плеснул пригоршню воды в лицо. – Что?

– Лежи, все хорошо, закуривай, – Михей открыл жестяную коробку с табаком.

От дыма в палатке потемнело. Вошел Саван Гарцев.

– Спиридон Васильевич... отца моего и братца Архипа порешили...

– Кто? – приподнялся Спиридон.

– Советы.

– Они в станице? – спросил сотник хорунжего.

– Они, – ответил хорунжий. – С марта месяца.

– Седлать! – встал сотник.

– Что ты решаешь, Спиридон? – тихо спросил Михей.

Спиридон сделал вид, что не слышал вопроса.

Утро было туманным, тихим. Потом мгла пала росой. Сейчас уже солнце стояло высоко, но легкие облачка, как ребристые, мокрые дюны, оставляли ощущение утра, рассвета.

Сотня строилась. Слышались неторопливые слова, скрывающие волнение казаков.

– Затягивай наискосы...

– Ели – попотели, работали – позамерзли...

– Братцы, вот они, наши Палестины! – показывал дрожащей рукой Роман Лунь на белое озеро тумана, на дне которого была станица.

Михей выехал вперед, сказал о новой власти в станице. Сотник прервал его:

– По коням! Время смутное. Без команды по дворам не расходиться. Рысью трогай!

Привыкшие к командам, кони тронули сами, не нарушая строя. Шел сенокос. Хлеба желтели. В сотне было немало коней, ушедших на войну из станицы. Они прибавили рысь, обгоняя других.

Показались первые хаты. От хат шагом ехала группа.

– Кажись, станичники впереди, – присмотрелись казаки. – Синенкин есаул... Мужик какой-то... Дениска Коршак – тоже ровно мужик одетый...

Сблизились. Всадники приветствовали сотню сверкнувшими клинками. Сотня остановилась и привычно ответила на салют. Денис Коршак – в кожаной тужурке, сбоку маузер. Антон Синенкин в долгополой шинели, в чудной шапке с красным бантом, поверх шинели – белая гвардейская бурка.

– Здорово, братья казаки! – сказали всадники.

– Здорово, коли не шутите! – нестройно и хмуро ответила сотня.

– Здравствуйте, Денис Иванович, Антон Федорович и протчие! – после всех, с ненавистью, произнес Саван Гарцев, застегивая штаны, – он воспользовался остановкой для нужды, и кони дружно откликнулись десятком пенистых струй. Роман Лунь искривил тонкий рот и гавкнул на Савана:

– Как стоишь перед георгиевским офицером?

Саван понял насмешку Романа и, выпятив пузо, отвернув голову набок, пьяно приложил руку к папахе перед Синенкиным.

– Вы еще офицерьям козыряете! – натужно рассмеялся Антон. – А их давно и в помине нет. Вольно, вольно, казак!

Командир сотни зло ухмыльнулся. Сотня смолкла, на всякий случай выровняв ряды. Располневший Антон скомандовал:

– Сотня, смирна! С вами говорит военный комендант! Именем революции я, бывший есаул, отрекся от царской присяги и чина! Ныне командую гарнизоном!..

Сотня заволновалась, приподнялась в седлах, чтобы лучше видеть отрошника.

– Отныне и чины, и оружие побоку! – кричит Антон. – Люди уравняются в труде! Народ взял власть в свои руки. Товарищи казаки! Кого мы защищали? Царя и его присных – попов, помещиков, атаманов! Долой их! Да здравствует Советская власть на Тереке!

– Рысью марш! – подал команду Спиридон, а резвый Саван Гарцев успел вскочить в седло и вырваться вперед.

Но оказалось, что окраина оцеплена значительным красным отрядом. С приветственными криками к сотне двигались вооруженные люди.

Вдруг и в сотне заалела папаха – Михей Есаулов, хорунжий, стал красным. Он смешался с отрядом Синенкина и оттуда закричал сотне:

– За мной, ребята!

Десятка два казаков последовали его примеру. Выехал за ним даже Алексей Глухов, лютый враг Михея.

Денис Коршак едет рядом со Спиридоном. Седло под Денисом то самое, которое он привез со службы с турецкой границы, то самое, которым спас его Спиридон – так и поменялись тогда седлами.

– Пора мне вернуть тебе седло, Спиридон Васильевич, – сказал Коршак, поймав взгляд сотника. – И сказать: "Спасибо, станичник!"

– За что Никиту Гарцева расстреляли? – перебивает сотник.

– Постановлением народа власть атаманов пресечена.

– Какого народа?

– Станичного.

– А нас, что кровь на фронте лили, вы спрашивали?

– В станице решило большинство.

– Офицеров тоже стреляете?

– Вон он Синенкин, красный офицер!

Сотня неуклонно, вполшага продвигалась к родным переулкам. Как грозовая туча, нависает над отрядом Синенкина каракуль шапок сотни. Антон Синенкин уговаривает сотню:

– Станичники, не делайте крови. Вы идете соединением, восемьдесят шесть клинков, кому вы подчиняетесь – какой власти? Вот красная гвардия, показывает на свой отряд, – они сложили оружие, но Советская власть приказала им охранять покой и труд станиц. Вступайте в красный казачий полк. Будете нести, как и деды наши, караульную службу. Командиров выберете сами, ежели не по нутру вам старые.

– А ты кто, Денис? – спрашивает Спиридон.

– Председатель Совдепа, – спокойно отвечает Коршак.

– А это кто будет? – сотник показывает ручкой плети на Быкова.

– Наш товарищ.

– А Синенкин – комендант. Кто же из вас главный?

– По советской линии я, по партийной Быков, по военной Синенкин – ему же дана вся исключительная власть в прифронтовой обстановке.

– Стало быть, свято место пусто не бывает – вы и есть новые атаманы. Откедова этот товарищ?

– Ростовский токарь, военный моряк.

– Не из донских казаков?

– Нет, иногородний.

Быков услышал разговор, подъехал к Спиридону:

– Чего нам делить, товарищ, вот мой паек – бери любую половину, а я на Дону родился.

– Вот и ступай к себе на Дон, а мы тут сами управимся! – говорит Роман Лунь. – Дон тихий, а Терек буйный, понял?

– Братишка, – обращается к Роману молоденький красногвардеец Васнецов. – Я мужик. Мне бедный казак – товарищ, а богатый мужик – враг лютый.

Васнецов говорил навзрыд – убийство деда Афиногена Малахова даром не прошло. В станице на Васнецова тюкали, показывали пальцами, а по ночам парня мучали кошмары. Ему нравились старые песни, и он знал, что дедушка Афиноген был тоже слагателем песен. Однако, чтобы не прослыть слабым среди своих, он в дальнейшем добровольно взял на себя роль исполнителя смертных приговоров.

– Казаков нету бедных! – прорвало Афоню Мирного. Хотелось Афоне похвастаться, что он и в красных остается казаком, хотя богатыми были только его родственники со стороны матери, а его отец и сам он – часом с квасом.

Улицу загораживал пулемет. Сотня продолжала двигаться. Пустить вооруженную сотню в станицу нельзя, не приведя ее к присяге. И нельзя стрелять. Оставалось одно: расформировать.

Коршак поднял руку:

– По декрету Советской власти вы свободные люди! Можете идти по домам. Но есть постановление: поскольку обстановка в стране военная, оружие хранить запрещается, оно сдается военному коменданту в арсенал...

"Оружие сдать?!"

У половины сотни оно серебряное, и оно не только поддерживало чувство собственного достоинства и безопасности, но и было для казаков материальной ценностью – отдать его, все равно как отдать черкеску, коня, деньги.

– Грабеж, ребята! – завопил Алешка Глухов, копивший злость с ночи, и повернул назад, к сотне. – Нам мужики не указ! Мы сами помещики на своей земле! А завоевали ее наши деды! Дорогу! Но-о!

– Стой! – загородил ему путь Михей. – Кто против войны и помещиков, становись за мной – станем красной казачьей сотней! Мало мы кормили вшей, голодали-холодали, кровь лили? Хватит! Госпола казаки, наши предки были мужиками!

– Брешешь!

– Мужиками! Глуховы из Вятской губернии приехали, нашего прадеда пригнали с-под Воронежа!..

– Казачество не отменяется, – подтвердил Коршак. – Наравне с рабочими, крестьянами и солдатами казаки входят в Советы.

Еще откололась часть сотни за Михеем.

Пронзительны черные глаза бывшего хорунжего. Выдерживает взгляд Роман Лунь, покручивая барабан нагана. Казаки – что порох: миг – и пыхнут. Остается последнее: пропустить сотню, а уж потом, как дело покажет. И председатель Совдепа сказал:

– Кто не согласен идти в красные, идите по домам. Убрать пулемет! Дайте дорогу!

Спиридон толкнул коня, но тут Саван Гарцев застремил ему путь:

– Братцы! Станичники! Не расходись, богом молю! По былке веник сломать лёгко! Перережут поодиночке, ровно гусей! Становись в каре!

– Долой контрреволюцию! – крикнул Антон Синенкин. – Я, военный комендант, приказываю: оружие сдать немедленно!

– Как? – привстал в стременах на носки Спиридон. – Шашку сдать? А может, она, к примеру, жизнь мою спасала или от отца как память досталась? Тогда как, Денис?

– Если говорить честно, а по-другому говорить нельзя, то оружие все равно придется сдать – время военное.

– Ты в каком чине закончил германскую войну?

– Рядовым, – улыбнулся Денис.

– Оно и видно. Какой же дурак сдает оружие в военное время? Разве что вот так! – Спиридон выхватил шашку и протянул лезвием Коршаку. – Бери! Да надень сперва железную рукавицу!

Оружие составляло фамильную гордость казаков. В зеркальных клинках томленой стали сполохами вспыхивала пламенная казачья доблесть. Оружие поддерживало чувство собственного достоинства, начавшееся с чувства собственной безопасности. С малых лет мечта казака – кинжал, револьвер, шашка. Стамбульская семигранная винтовка, шашки секретного булата – гирла, волчок, гурда – ценились на кутанах и юртах дороже жизни. Случалось, за шашку отдавали жену. Владельцу чудесной гирлы прибавляли ранг. В одном ряду с оружием стояли только серебряные знаки, офицерский шарф, кони живая валюта, чеканно звенящая подковами. Собственно, большинство набегов совершалось ради захвата коней. Донесения о стычках начинались с перечисления захваченных или потерянных табунов, а уж потом – о раненых и убитых бойцах. Даже плети составили целый промысел шорников. Их плели многополосьем, отделывали махрами, кистями, снабжали жгучими нахвостниками, утяжеляли свинцом и медью, серебрили рукояти. Плеть необходима и для коня, и для порядка в семье и государстве.