Текст книги "Молоко волчицы"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

Антон и "Отче наш" давно забыл, а тут из какого-то казачьего упрямства поманилось заглянуть в старинную книгу – Горепекина в спешке не сожгла, и Михей тогда не все порубил. И снова трепет волнения, как и от созерцания миниатюры гениального живописца монаха допетровских времен. Творимая тысячами безвестных авторов на протяжении веков, начиная от финикийского города Библа, Библия не молодела, не старела, имеющий уши да слышит:

"О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями... и пятна нет на тебе... О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина... Запертый сад сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник... Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его... Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!..

Прекрасна ты, возлюбленная моя, и грозна, как полки со знаменами... Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее стрелы огненные; она пламень весьма сильный...

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня...

Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей"...*

_______________

* Песнь песней.

Однажды Антон принес бутылку прасковейского вина. Устроили пир на полу, на ковре, в трепетном свете зеленой лампады, заправленной керосином.

Вдвоем! оставляя былое! – в безмерные дали! И пили вино золотое, и в думах летали о хижине, милой и тесной, где жизнь бы их крепла... О Фениксе, птице чудесной, что встанет из пепла...

Шутливую строчку ковала. То станет молиться. То нежно ему куковала любви небылицы – они, хоть и лгут, не опасны, как музыка скерцо.

О милые бредни! О басни влюбленного сердца! Вас слышал давно я. Вас помнят в лабиринтах Арбата холодные сумерки комнат, где жил я когда-то...

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Ненастным вечером Невзорова возвращалась под проливным дождем домой. От тусклого фонаря шагнул к ней человек в короткой бурке, глянцевито-желтых крагах, укутанный, как абрек, башлыком.

– Добрый вечер, Наталья Павловна.

– Добрый вечер, – оробела она, жалея, что не взяла с собой отцовский маузер, время было лихое.

– Я Севастьянов, друг вашего покойного отца, я хоронил его и снял медальон с портретом вашей матери.

Она была доверчива и впустила позднего гостя. Он действительно передал ей золотой медальон.

Гость заметил, что она прислушивается, глядя на дверь, – с минуты на минуту должен прийти Антон.

– Я понимаю ваш трепет, – сказал он, – и хочу скорее покинуть вас, но мне нужна ваша помощь.

– Какая?

– Пропуск на выезд.

– Вы... служите сейчас?

– Нет, я не белый, не красный, разумеется, был офицером, но давно сломал свою шпагу, как адмирал Колчак. К тому же я топограф, наука моя нейтральная, далека от политики.

– Куда вы хотите ехать?

– В любой приморский город. Я вышел из игры. У меня есть небольшие деньги в швейцарском банке – наследство.

– Я ничего не могу.

– Вы накоротке с комендантом.

– Откуда вы знаете?

– Я присутствовал при вашей лекции ему в лечебнице – сидел за панелью гардероба. Я приехал сюда с большим риском, чтобы передать вам медальон, меня чуть не схватили, и я не знал, что отсюда так трудно выбраться.

– Печать у коменданта, а не у меня.

– Между нами: ваш дядя Николай Андреевич поднял мятеж против красных на Дону. И вам, и коменданту это может повредить. Вам нужно переменить фамилию, выйти замуж за коменданта.

– Кровное родство не в счет, я не видала дядю лет десять.

– Умный человек поймет это, а какой-нибудь пролетарий просто решит: в расход.

– Сейчас война классовая, а не родовая. Комендант Синенкин тоже был есаулом.

– Об этом надо стараться не упоминать – могут припомнить, ибо по замыслу всех революций пашню жизни может удобрить лишь кровь аристократа. Слово дворянина: о вашей помощи не узнает никто, я уеду.

– Я не могу обещать, но поговорю с комендантом... он сейчас придет.

Человек ушел на башню. Вскоре лязгнула щеколда двери – явился Антон.

– Ты уже приготовила свой кизиловый чай? – спросил он.

– Это не твой стакан. Здесь был один человек.

– Кто? – насторожился комендант.

– Друг моих родителей, ученый. Он дворянин. Просит помочь ему незаметно уехать. Его наука отдалена от политики. Он привез мне медальон отца. Вот он.

– Что же он просит?

– Пропуск, мандат какой-нибудь, бумажку.

– Это не по моей линии.

– По твоей.

– Ты настаиваешь?

– Да.

– Любовь довольно быстро вспоминает о своих правах, – садится любимому на шею, судит, указывает, подгоняет. Честно говоря, я не хотел бы этого. Человека твоего надо проверить – точно ли он ученый и точно ли ему надо уехать.

– Ты ставишь меня в неловкое положение, я обещала ему помочь, а получается, что выдам его.

– А если он вражеский лазутчик?

– Вы помешаны на врагах, даже своих подозреваете. Если ты арестуешь его, то арестуй и меня!

– Он дворянин, и он не перешел на сторону народа.

– Я тоже дворянка. Тот, кто бежит, тот не враг. Его арест будет вечным пятном крови на моей любви, если это любовь.

– Где он?

– Сначала обещай помочь ему.

– Я должен поговорить с ним.

– Он мой гость, рядом.

– Надеюсь, он не станет стрелять. Зови. – Все же Антон положил руку в карман – на кольт.

Это был старик, седой, с трагически жалким лицом. Он низко поклонился и молчал.

– Чем вы занимались последний год? – спросил комендант.

– Скрывался от людей, и только.

– Как мне верить вам?

– Мне шестьдесят семь лет, и если вы были офицером, то, конечно, учили топографию по моему учебнику. Я Севастьянов, полковник.

– Почему вы не стали служить революции?

– Я стар. И потом, мое происхождение. При нынешнем положении я потенциальный наследник дома Романовых.

Антона кинуло в пот.

– Я никогда не имел связи с двором, был в опале, даже сидел в молодости в тюрьме, у меня была громкая история – всего не расскажешь, потом меня забыли, и я занимался любимым делом – топографией. Я не скрываю, что хочу эмигрировать, но лишь для того, чтобы дописать свой главный труд, коего пять томов выпущены, а три остались в набросках.

– Я дам вам мандат в Москву и напишу письмо Свердлову, оставайтесь в России – ученые не отменяются.

– Это невозможно по многим причинам. Я не сочувствую революции, но я и не враг ей.

"Избегайте лишней крови!" – постоянно говорил Денис Коршак своим товарищам.

– Я очень прошу тебя, Антон, помоги ему уехать, сделай ради моего покойного отца, ведь и он помог тебе когда-то, – заплакала Невзорова.

И комендант, подумав, сказал:

– Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать – ваше счастье.

– Спасибо.

Они ушли.

Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.

Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.

– Я, пожалуй, пойду, – направился он к выходу.

– Нет, нет! – почуяла она неладное, схватив его за руки.

– Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.

– Антон, милый, ты что?

– Гражданка! Именем Советской власти – вы арестованы!

– А ты – ты тоже арестован? – проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.

– Да. Я конвоирую двоих...

– Но ведь это все, конец...

– Это решит трибунал.

С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут – и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:

– Извини, я виноват один...

Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча – неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска – то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.

– Это зачем погоны? – нахмурился комендант.

– Так я вижу тебя.

– Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.

Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.

Из комендатуры Антон позвонил по линии – задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.

Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.

Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.

– Опять не спал? – спросил он Антона.

– Спал, да плохо.

– Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.

– Слушай, Денис, закрой-ка дверь...

Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.

– За глупость тебя судить надо. За честное признание – похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец – достоин награды.

– Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал – за это судите.

– Ладно – молчок обо всем. Птица в надежных руках – и больше об этом ни слова. С барыней решай сам – дело личное.

– Уже решил. Я ее не знаю, она – меня.

– Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе – две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.

– Нет, не могу сейчас...

– Неподчинение Совдепу – саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку – давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?

– А ты?

– Тебя спрашивают!

– Три года.

– Пора.

– Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.

Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова – бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.

О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь "Волчицу". Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.

Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти – она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам, комендант наконец встал и направился к особняку Натальи Павловны Невзоровой.

На стук вышла Мария, сестра Антона.

– Ты чего тут? – спросил брат.

– Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась...

А он – подумал с жестокой ненавистью о себе – хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.

– Чего молчишь? – спросила Мария. – Ты зачем сюда?

– То молчу, что думаю: была ты раньше прислугой – прислугой и теперь осталась.

– Грех не помочь больному человеку.

– Ну коли грех, так и я зашел проведать больную.

– Доктора надо, я просила – не приходят.

– Пусти посмотреть.

– Не надо – только уснула. Ты бы домой лучше зашел к матери, бываешь редко, как молодой месяц.

– Некогда, Маруся. Про отца ничего не слышно?

– Нет.

– Вот контра, дурак старый!

– Так пришлешь доктора?

– Посмотрим, а ты пока поживи у ней. Скоро в этом доме будет много докторов.

– Как много?

– Так.

– Больница будет? – догадалась Мария.

– Не твоего ума дело! – посуровел комендант, поправил кольт и решительно повернул к выходу.

По утрам он делал обход с караулом – и это было самое лучшее время.

На бледно-синем небе холмами густой синьки нарисованы Синие горы. Как айсберги, плавают они над долинным туманом. Справа громада Эльбруса, изломанные линии белого хребта. На крышах хат доспевают под осенним солнцем сорванные тыквы, висят связки лука, кукурузы, но крохотные, не то что до войны. А трухлявые плетни по-прежнему украшены королевским пурпуром – багряной листвой винограда. На небе ни облачка. Воздух свеж, приятно холодит лицо, наливает грудь силой, радостью. Уже кипит работа. Во дворах стучат топоры, визжат пилы, дымят печи, пахнет стружками, сеном. В виллах, переданных под санатории, орудуют врачи и медсестры: чистят и красят мебель, сушат ковры, занимаются побелкой стен. Спешат на рынок торговки. Прошел неприступно гордый человек редчайшей профессии электромонтер с "кошками" на железном поясе. Уходят с постов сторожа с берданками и овчарками, тулупы несут на руках – теплынь.

Михей Есаулов остановился помочь землекопам на площади – тянут воду по трубам, а пророк дядя Анисим с артелью кладет небольшую кирпичную будку – распределитель воды. Важно прохаживается рядом Оладик Колесников, уже назначенный смотрителем будки. Пока он в работниках у Глеба Есаулова, но скоро залезет в кирпичный домик водопровода и станет механиком, будет отворачивать кран всякий раз, когда станичники подойдут с ведрами. Даже и Михею не совсем ясно, зачем воду брать из крана, если в каждом дворе колодезь. Но Денис Иванович объяснил, что в воде кишмя-кишат всякие мелкие бактерии, и надо убивать их известкой. Воду тянут ключевую, из темной чащи Дубровки. Хочется и Антону скинуть свою красноармейскую шинель, взять в руки лопату или отполированный брусок рубанка, или кирпичи холодные подавать дяде Анисиму.

В комендатуре дежурный доложил коменданту о ночных происшествиях. Начинается рабочий день – с бумагами, телефонными звонками, мрачноватой затхлостью комнаты и с синим краешком неба над решеткой окна.

Этот день был особенно тяжелым. Без конца звонили командиры армии, идущей добивать банды генерала Улагая, – о хлебе, патронах, дегте, овсе, обмундировании. На станции вспыхнул десятитонный бак с керосином. Поджигателей взяли. Синенкин подписал им расстрел. Наступал голод. По этому поводу комендант побывал на трех экстренных совещаниях и признал спекулянтов контрреволюционерами. Получил нагоняй от губернского комиссара за плохо налаженный выпуск газеты, хотя газета была не в ведомстве коменданта. Из уездной "чрезвычайки" запросили справку о реквизированных зданиях. Нервы сдавали. Он зло бросил в трубку, что не отобран еще один особняк, полковника Невзорова.

– Почему?

– Потому что хозяйка больна, лежит при смерти, а Павел Андреевич погиб на посту красного комбрига!

– А вы ему что – зять?

– Какой зять? – злился все более комендант.

– А чего же вы его по имени-отчеству величаете? – это говорил Васнецов, исполнитель трибунала.

– У тебя не спросился! – положил трубку Антон.

Телефон зазвонил снова.

– Антон Федорович? Быков говорит... Чего ты порешь бузу, нас полковники не жалели, мертвому Невзорову дом не нужен, дочери хватит флигеля. Раненых негде размещать. – И кольнул не в бровь, а в глаз: Папаша твой пока постреливает в наших бойцов. И вообще меньше цацкайся с бывшими, хоть и пил-ел ты с ними когда-то!

– Послушай, Быков, кажется, я, а не ты пока комендант, и подсказок мне твоих не требуется.

Начальник ЧК продолжал:

– Когда, говоришь, отберете дом?

– Я тебе русским языком говорю: тебе не подчиняюсь.

– Саботируешь, комендант! Нам даны полномочия проверять исполнения решений Совдепа.

– Решение о реквизиции крупных зданий подписывал я!

– Вот и выполняй свое решение, а то можно подумать, что на чужую мельницу воду льешь.

– Ты за свои слова ответишь. Явись в комендатуру! Поговорим без проволоки, прямо.

– Могу прийти, с отрядом – я без него не выхожу.

– Приходи, встретим эскадроном.

– Горячишься, Антон. Забываешь, что твои полномочия действительны лишь в прифронтовой полосе. Сейчас фронты далеко. Давай работать вместе. Дело-то общее. И волчий дом реквизируй! Хозяйка больна – отправь ее в больницу. Все.

Бывший токарь, матрос Андрей Быков грубоват, прямолинеен, но сплеча не рубил. Стараясь понять коменданта, Быков сам поехал в дом Невзоровой. Ему сразу стало ясно, что дом для госпиталя мал, что всякие шпили и башни только уменьшают полезную площадь. Невзорова слабым голосом рассказала Быкову об отце. Потом чекисты ходили по комнатам, смотрели картины, которые она согласна была продать. Бойцы любовались сочными ломтями арбузов на полотне, задумались над темной пучиной моря с гибнущим кораблем, но больше всего им понравилась картина боя – с пулеметом, раненым бойцом и алым знаменем.

– Чего это он в погонах? – спросил художницу Быков, кивнув на гунна-Антона. Синенкин неприятен Быкову с первой встречи как бывший есаул.

– Эта картина еще не закончена.

– А что, ребята, – сказал начальник бойцам, – картинки важные, а?

– Здорово мазюкает! – восхитился Васнецов. – Это дело!

– Может, комендант и прав, – сказал Быков, – художества тоже народу требуются. Сделаем тут клуб, с книгами, а картины уже висят. Не только в кабак ходить людям. А хозяйку назначить заведующей. Выздоравливай, то варищ Невзорова, извини, что побеспокоили.

Невзоровой прислали врача.

К вечеру к коменданту пришел мирный станичник Глеб Есаулов с просьбой вернуть ему реквизированных коней. Кто-то посоветовал ему обратиться "к самому главному", к Антону. К Глебу у Антона сложное, двойное чувство. Он и враг ему за сестру, и за нее же дорог.

– Антон Федорович, ты голова станицы?

– Не один, – уклончиво ответил комендант.

– Это мы понимаем, и Коршак, и Горепекина верховодят, но печать-то держишь ты!

– Печать и в Совдепе есть.

– То маленькие! А твоя большая, главная, тебе вон и Михей, братец мой, подчиняется, а он полком командует.

– Чего тебе?

– Да чего – вот я, к примеру, хлебороб. Скажи на милость, можно без коней хозяиновать?

– Можно. На быках. В Индии – на слонах, – вроде как пошутил комендант.

– Нету их, быков. Верните коней. Какой же это закон – отбирать у хозяина худобу!

– Закон военного времени, дорогой товарищ!

– Так войны нет, кони мои стоят в конюшне ЧК без толку, и Снежок уже засекается, конюх говорил.

– Кто отбирал?

– Она, Хавронька Горепекина из ЧК.

Антон достал папку – старые акты на реквизицию. Кони Глеба не были оформлены, акт отсутствовал. "Самовольничают братишки", – подумал Антон. Он позвонил в ЧК. Акта и там не оказалось. Позвонил Коршаку. Председатель Совдепа согласился, что реквизиция без акта незаконная, предложил составить акт.

– Приди-ка завтра, я разберусь, – пообещал Глебу Антон.

– Слава тебе, господи, хоть один человек в станице защитник! поклонился Глеб.

ГОРЫ ТЕМНЫЕ КАВКАЗСКИЕ

Назавтра Глеб не попал к коменданту – вместе с чекистами комендант проводил операцию. Гришка Очаков, политический бандит, наглел. Нахально, днем, банда влетела в станицу, купали коней у моста, заигрывали с прачками. Когда с площади летела конная милиция, шайка не спеша подтянула подпруги и с гиком показала хвост. Устроили на банду облаву. К вечеру вернулись ни с чем. На столе в кабинете Быкова неграмотно нацарапанная записка, что атаман Гришка Очаков пробыл два часа в хорошо охраняемом здании ЧК, о чем и сообщал. Антон Синенкин присмотрелся к бумажке – клочок ленты с инициалами бога-сына "И. Х.", которой перевязывают лоб покойников в церкви. Комендант поделился мыслью с Михеем Есауловым. Михей попов считал особо вредными врагами и решил попробовать проверить их.

Переодевшись, приклеив фальшивую бороду, Михей в ту же ночь постучался к священнику Николаевской церкви, что жил в домике рядом с храмом. Его впустили. Михей представился белым офицером, попросил укрыть его от преследования и, если можно, связать "со своими". Михей сообщил священнику, что дни Советов сочтены – север России захватили французы и англичане. Приморье – японцы, на Кавказе готова к выступлению добрармия Алексеева и Деникина, на Дону взяли власть мятежные генералы Мамонтов и Краснов, на Волге восстал чехословацкий корпус, немцы и турки заняли Тифлис и Баку. Он показал "особый" мандат за подписью очередного "спасителя" России. Намеренно выставил руку с татуировкой "Смерть коммунистам" – Быков нанес синим карандашом, строго запретил мочить.

Батюшка долго отнекивался и наконец сдался – да, есть и тут верные сыны отечества. И повел Михея в тайную ризницу под полом церкви. Там тускло светила лампада. Сыны отечества, их оказалось четверо, придирчиво читали "мандат", говорили неласково.

– Откедова ты, говоришь? – зевнул один.

– Попрошу не тыкать! – строго заметил Михей. – Из ставки генерала Деникина.

– А ты, видать, ухорез! – оживился спрашивающий. – Поднять казачество тут неможно – продались, сукины сыны, за чечевичную похлебку новой власти.

– Свяжите меня с атаманом – я имею к нему поручение.

– Вот я! – чуть приблизился из темноты человек в башлыке.

– Не валяйте дурочку – ведите к самому! – приказывал Михей, зная Гришку по фотографии, отобранной у его родителей.

Бандиты заспорили меж собой.

– Пошли! – сказал человек в башлыке.

На выходе из церкви Михей выстрелил в провожатого и негромко окликнул:

– Антон?

– Я, – ответил комендант.

– Ты там? Держи боковую дверь, а я тут буду.

С убитого Михей снял маузер, залег под каменный крест на могиле скончавшегося на водах архиерея. Хорошо, что в детстве Михей ходил в церковь и знал расположение дверей. Есть третья, выходящая в сад, но она забита еще в начале века. Ночь темная. Шелест сада мешает слушать. Глаза напряглись до боли. В домике священника промелькнул и погас огонек.

Глухой, таинственный шум деревьев, нелюдимый, неживой шум... Какая-то жуть вползала в душу Антона от этого шума. Подумалось о тщете человеческой, инструментальной музыки, а он любил слушать фортепиано.

Медленно открылась боковая дверь – открывалась целую вечность. Никого не видно. Потом туманной змеей сползло со ступенек тело. Из главной двери тоже выползал человек. Антон и Михей выстрелили почти одновременно и переползли на новые места. Из дверей ответили пулями – по кресту архиерея и по дереву, под которым только что лежал Антон.

В те годы на всякий выстрел спешили чекисты, а дежурные пожарники на каланче сообщали направление. Из ЧК уже летела линейка с бойцами особотряда.

Антон перестал стрелять. Михей понял – патроны кончились у коменданта – и пожалел, что затеяли они эту операцию вдвоем, как бы втайне от ЧК. У самого Михея был еще вражеский маузер. Он продолжал экономно стрелять, переползая с места на место.

– Кто стреляет? – крикнули от ворот подлетевшие чекисты.

– Сюда! – ответил комендант и перекатился в сторону – рядом защелкали пули.

– Держать церковь! Говорит Есаулов!

Вдруг зазвонил большой набатный колокол. К церкви бежали люди. Чекистам пришлось сдерживать их чуть ли не огнем. Потом православные отступили сами – с колокольни начали стрелять.

Антон Синенкин, отстреливаясь, медленно поднимался по крутой винтовой лестнице. На колокольне были двое. Под выстрелами коменданта один поднял руки – сдался, а другой вороном прыгнул на каменный двор, и тело сплющилось так, что кости головы оказались в животе.

Сдавшийся показал, что вся банда стоит в Чугуевоя балке. Спешно помчались туда красные конники. К обеду банду переловили – правда, атаман Гришка Очаков и на этот раз ушел. В живых осталось немного. Начальник ЧК Быков и слушать не хотел о следствии – всем расстрел, на месте. Комендант настаивал на следствии и суде.

Допрос вел комендант здесь же, в доме ЧК. Двое из банды оказались недавно мобилизованными. Троим комендант подписал расстрел, а мобилизованных решил посадить в исправдом. Кончив работу, Синенкин поехал в комендатуру. Там тоже оказались неотложные дела. Засиделся с бумагами допоздна.

Около полуночи в комендатуру приехали Васнецов и Сучков. Спросили, почему комендант увез из ЧК материалы допроса, и сообщили, что бандитов расстреляли всех, и мобилизованных тоже. Комендант послал их по матушке и захлопнул за ними дверь.

Ныла под ребрами старая рана. Две пулевые царапины получил ночью. Резко покалывало сердце. Комендант заперся, долго курил, потом погасил лампу.

Фронты приближались, полномочия его опять увеличивались. Деникин набирал силу на юге России. На востоке созревал новый верховный правитель России – Колчак, с запада маячила гроза красному Петрограду. И когда кончится самая страшная война – гражданская?.. Неужели главные сражения впереди, что же останется тогда от России?

За решеткой окна знакомые созвездия – блеск извечной меланхолии. А рядом, в синеве ночи, белые хатки, церквушки, собачий лай. Многоликая, косная, угрюмая жизнь. И он, полномочный представитель власти, бессилен помочь и Невзоровой, любовь к которой проснулась вновь, и Глебу с его тоской по коням, и сестре Марии, что продолжала оставаться в прислугах, а всем им надо было помочь.

Антон прикурил от коптилки и вышел на крыльцо. В темноте маячил часовой.

– Все в порядке? – спросил комендант.

– В аккурате.

– Какая ночь, Степан! Звезды – мириады!

– На погоду, товарищ комендант.

– Нас не было – они светили, нас не будет – не погаснут, внуки наши отгорят – они останутся, чуешь, Степан, какие мы короткие вспышки...

– Это точно. А я вот коня себе выменял – чистый лебедь, хоть бы и комдиву. В аккурат врагов теперь наживу.

– Конь – штука важная. Без коня как без ног. А и без звезд скушно.

– Звезды хлеба не просят, пускай себе светят, а все нет лучше солнышка. Бывалоче, с отцовым братом, дядей то есть, едем пахать или за сеном, а солнышко из-за гор подымается, и роса кругом, и туманчик понизу стелется... Так бы и убежал теперь туда, да бежать далеко... Долго ли еще служить нам?

– Долго. Вся наша жизнь служба. Пока всех врагов не перебьем.

– Все собираюсь у вас спросить, товарищ военный комендант. Революция – это значит, бедные против богатых, чтоб всем поровну. А вот конь мой дюжей других аккуратный – что же, отберут у меня коня, примерно, для начальства? Опять, значит, равнения не получается. Другое хочу я спросить. Вот мой двоюродный брат Петька Анискин сроду хлеба вволю не наедался, ходил сбоку сапог, а теперь самая он белогадюка. А вы, примерно, бывший офицер и командуете красной властью. Вы только не подумайте чего. Я этого Петьку антихриста дюже хочу на мушку поймать – и вроде жалко его, хама бессовестного, ведь он дурак, со своей же властью сражается. Я понимаю, его надо израсходовать немедля как контру, но он же бедняк из бедняков, хотя и казак. Его даже через бедность не взяли служить в Волгский полк, а направили в пехоту, в пластуны, у него и коня не было. А что же получается на поверку? А то, что теперь этот гад за попов и генералов-сатрапов кровь проливает. Я его, конечно, стрельну, бог даст, но и жинку его жалко, и детишков, они и посейчас побираются, стоят под церквой с длинной рукой. Вот вы грамотный – и ответьте мне: зачем таких дураков земля наплодила?

– Дураков, Степан, много, верно гутаришь. И кабы он был просто дурак, а то с маузером да бомбой.

– Вы не сумлевайтесь, я на рыск пойду, но стрельну этого подлеца, добуду его душу. Теперь его надо решать. Вы только не подумайте чего.

– Надо решать, Степан. Через себя переступать. У меня отец по дурости попал к белым. Мне теперь предстоит... Ты бы отца мог убить?

– Не знаю, я возрастал без отца.

– Ну мать, брата, сестренку?

– Мать у нас строгая, упаси господь, она нас, товарищ комендант, лет до двадцати скалкой била по горбу.

– Революционер не должен иметь жалости к врагам. В себе врага открыл – себя кончай... А тяжко стрелян, в отца... Ладно, смотри тут в оба.

Некоторое время окно кабинета светилось – Синенкин что-то торопливо писал. Перед светом часовой услышал выстрел у коменданта. Подбежал. Рванул дверь. Заперта изнутри. Поднял по тревоге команду.

Дверь взломали. В сумерках утра лежал комендант, мертвый. Рядом кольт с именной надписью на рукояти – дар георгиевских кавалеров. На шапке красная звезда. А на коричневом нерусском френче – темно-синий английский крест, полученный на германском фронте.

Федора Синенкина тянули к новой жизни красные ниточки – Антон, считай, красный полковник, Сашка школами у красных ведает, и Федька, вражина, сбежал к красным, пулеметом, говорят, командует – способный до всякой механики хлопец. Подумывал и Федор вернуться в станицу с повинной, но как-то совестно было перед людями. Белые уважали его как самостоятельного хозяина, сынами не укоряли, был он честным, работящим, отзывчивым к чужому горю, чтил бога, царя, родителей и стародавний порядок.

В первые дни гражданской войны красные, занимающие станицу, не были Федору помехой. По субботам он тайно приезжал домой, парился в бане, пил калмыцкий чай – молочный с травами, исполнял супружеский долг, отлеживался на сеновале, а в понедельник чуть свет набивал торока махоркой и сухарями, отдавал Насте распоряжения по хозяйству и скакал на войну. Сыны, конечно, не знали этого, а мать и дочь умело прятали отца. Внуки Федора, дети Марии, тоже держали язык за зубами. Только раз чуть не проговорилась Тонька. Активист Оладик Колесников хотел борону у Синенкиных взять незаметно. "Я вот скажу сейчас дедушке!" – отчаянно завопила девчонка. "А иде он, дедушка?" – насторожился Оладик. "Сама знаю, – важно поправилась Тонька. – В горах".

В одной станице Федор реквизировал два новых хомута в пустом доме. Хозяйствовать, однако, не пришлось. Война не кончалась. Так и возил хомуты за собой по балкам, боясь, что дома их заберут красные.

Раз перед вечером вызывает его командир. Стояли в лесу за Юцой. Спиридон Есаулов с тоской посмотрел на постаревшего Федора:

– Готовься, Федор Моисеевич, с Антоном приключилось.

– Чего? – задохнулся Федор.

– Прослыхали мы, покончил он молодую жизнь своей рукой.

С той минуты Федор стал стариком. Смотрел на губы сотника, но больше слов не понимал. Не взял и фляжку с аракой. Обнял коня, понуро положившего голову на желтеющие дубовые ветки, и застонал навзрыд:

– Насте не говорите!

– Должно, знает уже, – невесело усмехнулся сотник.

В ночь Федор галопом погнал в станицу. Скакал с нелепой мыслью: скрыть горе от Насти, тайно похоронить сына.

А Настя в старенькой кофте и сапогах, в черной косынке, скрывающей лоб и подбородок, с изуродованными работой руками, уже стояла у гроба и причитала:

Да сизенький голубочек...

Да на кого же ты нас оставил?..

Да куда же ты улете-ел?..