Текст книги "Молоко волчицы"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

– Ваше сиятельство, желаем доброго веселья! – спешили Игнат – к картам, Спиридон – к зазнобе, Денис – изобретать новый затвор винтовки.

– Рыбный холодец в чулане! – доложили Гарцев и Лунь, а Михей показал на второй и третий запасы питья – всегда, замечено, не хватает.

Тут князь, как в древние года, земно поклонился казакам:

– Господа! Прошу к столу!

Станичники оробели.

– Не откажите князю в чести!

Стоят как вкопанные.

– Что ж, не по душе вам полковник Арбелин?

Будучи прямого нрава, чтя хлебосольство, казаки стоя пригубили сок гренадеров. Видят, не шутит командир. Сели на некрашеные лавки. И вот, как дружина с Олегом, пируют они. Завязалась беседа. Праздной показалась она. Зато годы спустя кое-кто с религиозным трепетом припомнит этот вечер и князя-ясновидца.

Начал Арбелин. Издалека начал.

– Что, братцы, кончается ваша служба царю-батюшке?

– Так точно – срок!

– Небось соскучились по дому?

– Душа изныла, ваше сиятельство!

– Женки дома?

– У двоих.

– Вот они сейчас рвут и мечут напоследки – слыхал я, гусарский полк квартирует в вашей станице.

– Ничего, поучим, – беззлобно улыбнулись женатые Игнат и Саван.

– Вы тут моих не перепробовали?

– Чуток есть, – захмелели казаки.

– Ну и молодцы! На то и казак! Дай бог свидеться вам с родными и поклониться могилкам!

– Приезжайте к нам опять, господин полковник, хучь нашей воды вволю попьете, со всего света едут к нам господа пить воду, будто дает она человеку большую силу.

– Я с детства бываю в вашей станице и буду опять. А если бы и не захотел приехать, так господь повелит!

В чистой горнице со сводчатым потолком теплынь, пахнет сухими травами, горячим ромом. В серебряной филиграни подсвечников плавится ярый воск. За узкими окнами-амбразурами мороз и ночь. В трубе гудит ветер. Опадают пепельные лепестки с затихающего жара. Ночь зимняя длинна. И много еще выпивки, песен, присказок. А кто полного не выпьет рога, тот не казак. Известно, казакам под силу такое, что фабричным хамам ванькам и не снилось. Вспомнили немало примеров мужества и отваги любимцев царя. А князь разжигает: будто люди не от одного корня пошли – казаки, как и дворяне, божественного завода. Знаменщики смутились: дворяне – господа, а весь род людской проистек из яйца Адама и Евы. Но для захмелевших гордецов слова князя лестны. Даже толстовец Михей не станет делать одно дело рядом с мужиком. Даже Денис Коршак, ищущий пути переустройства мира, на миг поддался общему опьянению. Правда, бывал казак и грабителем, брехуном несусветным, но зато он же при случае с неба звезду сорвет, грудью встанет на защиту малых и старых.

И верно, не хватило питья. Жарили и нового барана. Не часто приходится сидеть с друзьями вокруг чаши пировой, не всегда услышишь такие чудесные песни, какие поет Спиридон. Время летит – драгоценное время. А мы пылинки. В трудах и походах проходит жизнь. Некогда остановиться, подумать. Так хоть соберемся на пир-беседу. Давайте же пить вино, пока черной хмарой не надвинулась година скорби, пока казачья библия не стала книгой смертей!

– Гулять в родимых станицах придется вам недолго, господа!

– Как так? – встряхнулись слуги отечества, как соколы на белой рукавице охотника.

– Грядет Хам, Зверь в образе человеческом. Войны будут кипеть, моря покраснеют от крови, реки разольются от сиротских слез. Железных увидите птиц, – сам князь уже зрел аэроплан, – отречетесь от матери и от отца. Будет вас Хам пожирать бронзовой челюстью!..

Не думая, слушает старшего Гарцев с подобострастием на рыхловатом пшеничном лице. Гетманцеву жжет карман колода карт – договорился с полковыми игроками играть. Михей добросовестен – впитывает всякие знания. Скептически схилился над столом Спиридон – мало ли брешут по пьянке! Серьезен и будто взволнован Коршак, временами хочет заговорить и сдерживается. Жадно слушает синеглазый Лунь – его отец тоже вещал в станице смутные времена, нашествия желтых орд, и Роман вставляет отцовское:

– В старину говорили: поднимется Китай – конец света.

– Слыхивал я, – говорит Арбелин, – будто просыпается Китай. Народились там какие-то б о к с е р ы, поедающие человеческих детей. А с запада движется коммуна, карлы заморские...

Снова освежили стол казаки. Набили трубки злат-травою, принесли в ладонях угольков.

Далеко за полночь закончился рассказ князя о грядущем, сильно смахивающий на откровения святого Иоанна.

И в зимнюю пировую ночь повел Арбелин казаков в арсенал замка. Стальные кольчуги, о которые плющится пуля. Бельгийские винтовки на ложе мамонтовой кости. Пистолеты – в рукоятях мерцают, как светильники, самоцветные камни. Невидный, без золота и черни, но страшно дорогой булат, секрет коего утерян.

Снял князь с ковра шесть одинаковых шашек – ни пылинки, видать, повесили недавно. На вороненых клинках золоченое изображение трубы Гавриила Архангела, что запоет в день Страшного суда.

– Нате! Берите! Помните князя Арбелина! Долго вам скитаться и мыкаться по торжищам России! Стойте за веру, царя и отечество с этими шашками! Не перекладывайте их в другие руки.

– Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. – Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.

– Не оскудеет рука дающего... Вина!..

В ЧУГУЕВОЙ БАЛКЕ

С вечера, управив скотину, Глеб вычистил ружье, наточил кинжал, лег пораньше. Проснулся от лунного света, бьющего в окно желтым пшеничным снопом. Вышел во двор определить время. Заря не занималась, но уже пора вставать на молитву.

Станица спит, заливаемая неистовым сиянием луны. Набежал легкий туманчик – луна стала похожа на льдинку в проруби. В таком свете резче обозначилась разница между суровой готической церковью старообрядцев и широкозадыми, похожими на зажиточные экономии церквами православных. Мечеть горцев-мусульман сложена из привозного снежно-белого камня и в лунном свете сказочна. Иудейская синагога – маленький кирпичный домик с флюгаркой, за глухой оградой, ни шпиля, ни минарета – в густой тени деревьев притаилась.

Глеб кинул камень – жаба колодезная глазищами водит. Ложиться резона нет – вроде белеет над Машуком. Взял снаряжение, пошел к месту условленной встречи. Улицы безлюдны. Вот и последняя хатенка, вдовы Кошманихи. Еще никто не пришел. Была только полночь. Туман пролетел, луна опять вовсю заливала светом речку, колокольни, проулки. Какая-то птица неотступно кружила над охотником. Глеб сотворил молитву и – с нами бог! – выстрелил. Птица спиральными кругами уходила вверх. Он прислонился к стене на завалинке и незаметно задремал.

Проснулся от визга и толчков. У ног грызлась собачья свадьба. Его Цыганка тоже в кругу. Он смело вошел в собачий круг, выручить, если надо, собаку. Большие мохнатые псы, ему незнакомые, притихли, виляя хвостами. Иные норовили лизнуть руку человеку, видя, что Цыганка ластится к нему. При луне их умные карие глаза ничем не отличались от карих глаз Глеба. Это отарные псы, встретиться с ними – не дай бог. А он вытаскивает из их хвостов и спин репейники, гладит морды. Раздался топот казаков и баб, идущих в лес. Глеб свистнул – и свора умчалась в степь. Цыганка догнала хозяина по следам уже в лесу.

День выдался на славу. Тихий, солнечный, синий, с неоглядными далями. На кургане у Чугуевой балки присели покурить. Далеко отсюда видать. Долины, хутора, станицы, Синие горы, заросшие до бровей лесами. А за спиной, за гранью зеленых бугров и дубрав – будто рядом, сахарные венцы Белых гор. Все притихли. Сколько раз сюда ходили за лазориками, чобром, ягодами и всегда ощущали: здесь они ближе друг другу. Может, просыпался в них древний голос общности перед ликом диких гор, зверей и ревущих водопадов. Здесь, на фиалковых взгорьях, цена Каждого росла. Тихая грусть уплывающей жизни здесь побеждала и заносчивость, и жадность. Но пьянящая эта красота, просторы изумрудных балок и синего-синего неба неизменно рождали тревогу, ибо противоречили крови и дыму жизни, и к вечеру спешили домой, в станицу, где каждый чувствовал себя лучше за стенами двора, в горнице. А пока утро!

Казаки разбились на партии и спустились вниз по затравеневшим овечьим тропинкам. В душе Глеб не охотник, но мишка косолапый деньги стоит. Да и Мария рядом – нельзя ударить в грязь лицом. Он гордо кивнул счастливой девке и прибился к лучшему стрелку, дяде Исаю, "что дюже бегает". Идти за Исаем надо скоро, только успевай царапать подковами кварцевые плиты лесной крутой дороги. Лес огласился криками, свистками, рожками. Худая волчица с желтой лапой выскочила из-за валуна.

– Тюлю! – сдуру, что ли, закричал Глеб, когда надо было стрелять.

Дядя Исай так и пронзил взглядом подручного. На лице парня и сожаление, и радость. Он побежал за волчицей по заросшему склону.

В чащобе лежал снежок – то-то холодило руки! Глеб скатился с яра и судорожно ухватился за куст шиповника. Из корневой расщелины бородавчатого граба вылез медвежонок. За ним матерая медведица. Она зарычала, почуяв человека, слыша дальние крики гоньбы, заливистый лай собак. Выстрел оглушил ее – упала в бархатный мох. Удача ошеломила Глеба. Он засуетился, спрыгнул к логову – не каждому дано убить медведя, уже беспокоился о медвежатах, не ушли бы, корягой затыкал вход в берлогу.

Сопящая махина навалилась сзади. Медведица когтила охотника, опаляя горячим дыханием. Тут бы и конец Глебу, да дядя Исай разрядил винтовку в череп зверя. Медведица грузно повалилась, обливая кровью янтарные листья граба. В голове парня мелькнуло: пополам убили. Не портя шкуры, загнал кинжал в мертвую тушу, претендуя на право первого.

Набежали казаки и бабы-ягодницы. Промыли спину Глебу, присыпали порохом, замотали чистой тряпкой – Мария от исподницы оторвала. Переловили медвежат и решили продать цыганам в ученье.

После полудня собрались на зеленой полянке, над стремительным ручьем, под сводом самшита. Позже всех пришел барин Невзоров. Ему на шестой десяток, но выглядит лет под сорок – живые голубые глаза, русый волос, молодцеватая походка, всегда новый бешмет с засученными рукавами. Герой Шипки и сопок Маньчжурии, не занимающий в мирное время никаких должностей, он был высшим авторитетом в станице. В пылу ссор случалось слышать; "А вот я барину Невзорову скажу!" И ссоры утихали. Его сын, лихой кавалерийский офицер, погиб в японской кампании. Жена покоилась на станичном кладбище. Где-то на Брянщине доживал век престарелый отец Невзорова, генерал, родившийся в бедной казачьей семье, там, где Сунжа-речка протекает сунженцы самые древние терские казаки, так что Павел Андреевич Невзоров казак сунженский, знатный.

Барин пришел с трофеем – приволок убитую волчицу с желтой лапой.

– Сними шкуру, кавалер! – сказал он Глебу – кавалерами барин называл всех казаков.

Глеб достал ножик, тоскливо подвесил на суку длинное тело исхудавшей в материнстве волчицы, незаметно погладил шершавые, искусанные сосцы и погрустнел. Дядя Исай со смехом рассказывал, как Глеб проворонил эту волчицу, но недаром он родился с Соломоном за пазухой, удачлив, черт – на медведей наткнулся. Барин с интересом смотрел на ловкого, красивого парня – слышал и Невзоров станичную легенду, будто Глеба Есаулова воспитала волчица и он ел сырое мясо. А вот что правда, Глеб неподражаемо лаял по-собачьи, привораживал чужих щенков, уводил их за собой, куда хотел. Было же такое: пока собаколов Мирон Бочаров гонялся за собакой, мальчишки открыли дверцу телеги-клетки, перепуганные собаки не разбегались, и тогда громко залаял Глеб – собаки мигом выскочили на волю и побежали за ним.

Мария будто окутана золотым облаком – от любви не может шевельнуться, с мольбой и надеждой смотрит на жалостливого парня, не убил вот волчицу, она тоже против крови, и каждый выстрел охоты ранит ее голубиное сердце.

Федька Синенкин и казачата насбирали сучьев, дающих душистый уголь, нарубили жасмину, развели костер с чистым, бездымным пламенем. Дядя Исай нанизал медвежатину на ореховые палочки, полил рассолом, положил над углями. Тут же готовили другого сорта шашлык: оборачивали куски в листья дуба, пока они истлевали, мясо запекалось хрустящей корочкой.

Припасы вываливали в общую кучу. Здесь, на горах, ели вместе. Синенкины принесли хамсы и картошки. Дядя Исай высыпал сумочку смуглых сухарей со следами разных зубов. Бабы развязали узелки – с огурцами, салом, пшеном, сваренным в молоке. Невзоров отложил на немятую траву кавалерийский карабин, кинул бабам кожаный мешок с ремнями – достали из него булки, балык, консервы. Флягу барин открыл сам. Выпили – и ягодницы тоже – по крышке спирта.

Это было блаженство – сидеть в глухой балке, у поющего ручья, пить спирт и заедать горячим мясом с размоченным сухарем. Сухари макали прямо в ручей, звонко несущийся по разноцветным каменным плитам. Припадали к воде, где блестко вспыхивали – не золотые ли? – песчинки, а вода аж зубы ломит. Павел Андреевич ел казачью еду, свою оставляя бабам – для них это праздник, в мешке были и конфеты.

Рядом с биваком ворочались и перекатывались мешки с медвежатами. Собаки рычат и не сводят глаз с мешков. Казаки старались сесть против баб, а те поминутно поджимались, одергивали юбки, пряча тайную белизну ног.

После обеда бабы стали искаться друг у друга в головах. Потом все разбрелись рвать кизил и орехи. У костра остались собаки, обгладывая кости. Из кустов слышался приглушенный смех, взвизги девок, шелест обрываемых веток и гудящие баски мужчин.

Дремучие балки покрыты лесами как шубами. Наверху гуляли ветры клонилась к земле ковыльная слава осени. В лесу тихо, треснет сучок, вскрикнет птица, да шумит в зарослях лопухов и лилий ручей, несущий красные листья, букашку с алыми крыльями да отражение вечной прелести гор и неба.

С высоты ручей несется сквозь лесную мглу. Мчит он звезды, капли солнца, мертвую пчелу. Лес уснул в тиши стодонной. Здесь хочу, как встарь, размочить в воде студеной золотой сухарь. Барбарисовые чащи. Балагана след. И звенит вода – и слаще струн на свете нет...

К вечеру небо затянулось легкими прозрачными облаками. Природа задумалась. С осторожным шелестом упали капельки дождя. Липкие ниточки протянулись от неба к земле. Потемнели вялые листья. Казаки накинули на головы мешки, взвалили на плечи добычу, стали выбираться из помрачневшей, уже чужой балки, вспомнив тепло и лампадные огоньки низких беленых хат. Мокрая трава хлестала по склизким сапогам, мочила и холодила тело до пояса. Пока вышли, стемнело.

Глеб и Мария последними поднялись к кургану, откуда дорога бежала вниз, к станице. Целый день были вместе – будут помнить эту охоту всю жизнь. Обнялись, утонули в долгом поцелуе – мало было в лесу! Оглянулись на балку, уже страшную. Черный беспредельный хребет, над ним едва различимое черное небо. Тьма властно окутала мир. Где-то внизу догорают угли под пеплом их костра. Солнечные монеты на мураве лесного дня погибли. Как быстро промчались часы и минуты!

До станицы верст десять. Домой пришли поздно, по грязи. Дождь зарядил на всю ночь. Усталые казаки расходились по улицам, прощались наскоро, уже отчужденные. Скрипели коромысла с сапетками кизила на плечах баб. Невзорова встретил на выгоне крытый шарабан, запряженный парой коней. За кучера Люба Маркова, прислуга барина.

Глеб несколько раз пересказал матери, как он убил медведя, похлебал горячего наваристого борща, пытался чинить шлею и светец зажег, но глаза словно засыпало мякиной, веки свинцово отяжелели – и он уснул. Но и во сне видел серебряные от ковыля балки, милые локоны на беззащитных плечах, глаза-родники, бьющие ключами любви, надежды, преданности...

Где теперь вода, что мчалась возле них в полдень?

КАЗАЧЬЯ СХОДКА

Атаман, два помощника и казначей станицы сидели на верхней ступеньке крыльца правления. Нижние занимали гласные, имеющие голос, из стариков. Рядом стояли казаки славных кровей, военные герои, крепкие хозяева. Рядовые землеробы заполняли площадь. Баб и мужиков, а равно армян или греков и прочих колонистов не допускали к государственным делам в крошечной казачьей республике.

День солнечный, резкий. Синий ледниковый ветер так и нижет. Попасть под него – как раздетому под ледяную струю. Это на горах выпал снег. Казаки не боятся могучего холода – с пеленок привыкли.

В такие дни стариков неумолимо тянет на солнце, посидеть в укромных промежках сараев, амбарушек, курников, где дотлевают старые кадушки, сломанные колеса, грабли, сохи. Ветер туда не достает, а солнце печет, нежит. Воздух гор, волнующе синих, пьянит седые и лысые головы, как когда-то чихирь и спирт. Деды поглаживают горячие овчины на плечах, прикрывают уставшие за век глаза. Изредка все же доплеснется, как из полной чаши, винный холод ветра, свежестью летнего снега обдаст пожухлые лица – и солнце приятно вдвойне, уже не за горами стылая глубь могил. Сейчас, сбившись в гурток в затишке правления, старики мало вникают в дела, тихо предаются солнцу, а когда-то буйно пили звездную тьму казачьих разгульных ночей. Эльбрус похож на белую генеральскую палатку среди зеленых солдатских.

– Господа старики! – стукнул палкой в серебре атаман Никита Гарцев, потерявший ногу на царской службе, бессменно выбираемый в атаманы за то, что знал всех станичников не только в лицо, но и по имени-отчеству; говорили, что, служа в пятисотсабельном полку, Никита также всех знал поименно и был для командиров ходячим списком полка.

Старики приосанились, звякнув медалями и шашками. Разобрали дело Игната Глухова, подавшего жалобу на единокровного сына, что возвысил голос на отца. Гласные решили, сход утвердил: сына непокорного учить. Анисим Лунь молвил:

– Казни сына от юности, да утешит тя в старости.

Атаман махнул насекой. Тут же разложили пятидесятилетнего Силантия и всыпали горячих по числу прожитых годов. Кто бил со злом и верой, кто ритуально. Ученый встал, подтянул штаны и вместе с отцом поблагодарил мир за науку.

Оштрафовали полногрудую, зеленоглазую шинкарку Маврочку Глотову на сорок рублей в пользу станичной казны – за продажу разведенного спирта. Шинкарка и муж ее Зиновей клялись и убивались, что спирт чистый. О том, что спирт разбавлен, доказывали на вкус Серега Скрыпников и Ванька Хмелев со товарищи. Им, опутанным зеленым змием, верили больше.

Белобородый сенат оперся на мослатые костыли – встал старый, большой важности вопрос: где открыть новее кладбище – первое стеснилось, креста вбить некуда. По памяти облюбовали место, пришли к согласию. Но Анисим Лунь, вещатель, вдруг с морозцем сказал:

– Там лежать замерзнешь – дюже дует зимой от Хорошего колодца, да и мужичьи могилки близко!

Довод был столь убедительным, что вопрос отложили. К правителям подошел Глеб Есаулов, поклонился, еще издали сняв шапку. Попросил сход дать ему в пользование Дубинину рощу, что за Титушкиной. Роща вырублена, зарастает бурьяном. А он сад фруктовый разведет. Первый урожай казне. Сейчас, после сходки, мать Глеба приготовила гласным обед с водкой.

Старики посовещались. Дедушка Иван Тристан, ровесник станицы, сразу сказал: дать – парень хваткий. Но дедушка Моисей Синенкин с гонором выпятил медаль на тощей груди и строго вопросил:

– Чиих родов?

– Есауловы мы, – поклонился казак. – Василия сын.

– Иде он?

– Погиб на усмирении.

– Деда как звали?

– Гавриил Парфенов.

– Гаврюшка! Помню. Страшенный был казак, царство небесное. Раз мы попали в болота, он и придумал: тюками сукна гатить, с тылу курдов бузовать...

Моисей разговорился, забыл о Глебе, и парень повернулся к атаману. Помощник атамана, Мирный Николай Николаевич, богатенький родственник Есауловых – деньги давал "под процент", оповестил, что этот же пустырь просил еще до сходки за деньги иногородний Трофим Пигунов, мельник. На мельнице и Глеб склонялся перед хозяином. Тут смотрел свысока на стоящего в сторонке мужика.

Атаман пошептался с казначеем. Решение вышло в пользу Есаулова. Хорошего рода, ухватистый, свой. А мужиков, Николай Николаевич, поважать нечего! Не ндравится занимать казачью речку – поезжай в свою Тамбовщину! Совсем на шею сели, сиволапые! Хотишь, бери Гнилой лиман за энти же деньги.

Важные вопросы кончились. Постукивая деревянной ногой, к крыльцу подошел Серега Скрыпников, только что бывший экспертом в деле шинкарки, отчего покачивался. История его такова. Пас он верховых коней барина Невзорова. Шапку золота стоили кони. И проспал их Серега. Хватился – нету. Батюшки! Теперь их и царский курьер не догонит! Кинулся искать по балкам. Обежал за день верст сто. Никто не видал. А перед этим, как на грех, вставлял дома в раму свой портрет, написанный дочерью Невзорова, Натальей Павловной. Ноги не умещались – рама мала. Он возьми и оттяпай полпортрета ножницами, ноги. "Как бы тебе ног не лишиться", – каркнула сдуру жена. Перепугался казак, но дело сделано. И вот теперь не ног – головы лишишься, съест хозяин за коней, привезенных из-за моря. Ходил-ходил Серега по бурьянам и подлескам, вышел к железной дороге; проходила она сначала в стороне от станицы – старики воспротивились: "Телят будет резать, отвести ее дальше", потом станица сама подтянулась к дороге. И как раз чугунка идет, земля дрожит, дым с огнем валит. "Значит, так господу угодно", подумал Серега и под поезд лег. Садануло его решеткой, ногу напрочь отрезало, сам живой остался, за что заказал сорок молебнов. А к вечеру пришли кони. Станичный плотник Ванька Хмелев, что в стружках родился, смастерил Сереге липовую ногу, выкрасил ее охрой, подбил железом. Серега запил и допился до чертиков, которые являлись ему то на рукаве, то на потолке. Протрезвев, Серега мучился духом, ходил в церковь на проповеди, особенно любил слушать о больной совести, не раз просил мир послать его на излечение от нечистого духа, проникшего в него через пупок в четверг, под великомученика Андрея Критского, как рассказывал достославный казак. С тех пор напал на Серегу такой прожир, такая жажда, так и пей час-минуту. И, что странно, ни квасу, ни воды, ни молока нечистый дух не принимал отрыгивал, а требовал только натуральных напитков – высокой крепости. Станица посылала его за счет казны к бабке Киенчихе. Ворожея билась с нечистью – тщетно. Наутро нашли его за монополией пьяным. Он спал в облитом помоями бурьяне. Костыль валялся дальше – знак сражения с чертом. Правление не желало больше входить в расходы. Сатана переборол. Сереге сочувствовали, потому что пили все казаки, но похмелялись редкие, а чтобы пить по месяцу без просыпа, такого не знали.

В нечистую же силу в станице верили. Да как не верить, когда вот и с Федором Синенкиным, что станет гласным по смерти отца Моисея, в молодости творились чудеса. Было, под большим хмелем Федор возвращался домой с крестин. Вдруг покатился пред ним клубок шерсти. Федор хочет схватить его – не дается, и всю ночь казак плутал а трех переулках, не мог выйти к хате. А то влюбилась в Федора молодайка, иссушила Настю, ходит за ним неотступно. Ночами черной собакой скребется к Синенкиным, скулит жалобно. Федор – казак не промах – схватил шашку и рубанул ту собаку, только визгнула. Утром смотрят – рука у молодайки перевязана – оборони, господь!

Серега покачивался. Атаман душевно смотрел на одноногого кавалера – и сам на деревянной ноге. Надо помочь человеку, с каждым может случиться! И хоть торопились начальники к хлебосольной Прасковье Есауловой на обед, уважили и Серегу: посовещались и приписали ему пить спирт с серой и ландышевым корнем. Хотя сера – пища дьявола, но в сочетании с ландышем дьявол ее не выносит.

Реки начинаются из болотца, ручейка, невидно, потаенно. Не так начинается Подкумок. Сразу бешеным, десятиметровой окружности родником, пробившимся головой в темени белой свиты Эльбруса, бежит через станицы, пополняясь бесчисленными родниками-притоками. В тоннелях ив. Под нависшими ярами. Капризно меняет ложа на галечниковой долине. Где и воробью по колено, а где коню с головкой. Неширок, но бурен – держит в своих владениях пойму верстовой ширины. Весной затопляет луга и рощи, волокет пудовые каменья, тащит цветущие яблони и черешни корнями вверх, как ревнивый муж казачку за волосы. Было, не раз, сумасшедшая речка бросалась на станицу, переплеснувшись через мосты, сносила хаты, и тогда плыли в черных бурунах овцы, свиньи, утопленники, скамейки и сундуки. Летом смирно дрожит цветными камнями дна, поит огороды и сады, обмывает людей, скотину, белье. Зимой голубеет льдом, в котором на праздник Иордани вырубают прорубь в виде шестиугольного креста и христиане принимают-годовое крещение в ледяной воде.

Как и коня, казаки рано седлали острые волны. Дети купались от зари до зари, от снега до снега, хотя запрет входить в воду наступал в знойном августе, когда Илья Пророк, ведающий дождями и молниями, уже помочился в речку. Да тут и в жару такого с е л е з н я подхватишь – простудишься вода-то с гор, снеговая. Тут ставили подпуска и верши на усачей и форель, собирали птичьи яйца, землянику, резали ивняк на сапетки. Господа выезжали сюда на шашлыки, собирали в коллекции кварц, малахит, хрусталь, приносимые водой с заоблачных гор. Казаки брали крупный булыжник для мощения улиц и дворов, крупный золотого цвета песок и бело-голубую гальку для бетонных тротуаров растущего курортного городка.

Как свои пять пальцев, знает Глеб Есаулов каждый изгиб речки. И мало интересует его красота потока, бегущего по самоцветному дну. Но давно присмотрел зеленый полу* остров, подходящий для сада. На глиняном материке метровый пласт наносного чернозема – чернее сажи.

Юность казака проходит в балках и на вечеринках.

Молодость посвящается царю – служба.

Когда же придет зрелость и захочется от жены и детей посидеть у шинкарочки, тогда уже вырастет сад.

В старости, когда круги смыкаются и остается лишь отмаливать грехи да внучат нянчить, обычно сторожевали в садах – и семье ненавязно, и душе занятие мудрое.

Понятно, не об этом думал Глеб, когда под мышкой нес на речку оберемок прутиков – будущий сад. Он живет по примеру хороших хозяев, а у них сады есть.

Хотя срок работы Глеба у Трофима Пигунова не вышел – ладились до покрова, – Трофим нанял другого пастуха, а Глеба поставил мирошничать на мельнице и рассчитал: отдал быков половой масти, а сверх уговора новенькое чинаровое ярмо. Пигунову нравился бешеный на работу парень. Он бы хотел такого сына. У Трофима был сын, но давным-давно, мальчишкой, сбежал из дому и будто плавает по морям-окиянам.

Гордо шел по улице Глеб. Не торопился. Чтобы рассмотрели – хозяин идет. Шел не прямо домой, а медленно колесил по улицам – чтобы все видели. Кто рано встает, тому бог дает. Вот оно, богатство в четыре рога. Шагал, словно землю одалживал. Небрежно накинул на руку ременный налыгач. Быки шли спокойно. Божественная осанка, чистая солнечная шерсть, напоминавшая казаку волосы Марии.

Прасковья Харитоновна прошла по дворам, кланяясь, повестила: сын просит помочь посадить сад, зарезан валух, есть и самогонная арака. Охотники помочь нашлись. Трое пришли с быками – этим особо заплатили. Помогать увязались девки и казачата, падкие на пряники и конфеты. Мария радостно вызвалась помочь друженьке, которого метили ей мужем, мать по секрету сказала. Сад у них будет свой! И чувствовала на губах яблочный ветер июньских зорь.

Спалили огнем камыши. Выкорчевали корни бузины и плакучих ив. Запрягли четыре пары быков в железный плуг, взятый в аренду у Гарцевых, и перевернули землю. Работали весело, с песнями. Чуть станешь, а Прасковья Харитоновна тут как тут – с чаркой или сладкой закуской. Как все станичники, Глеб считал Александра Синенкина дурачком, но в этот раз пригласил хуторянина-садовода – указать, как правильно заложить сад.

Кончили. Смыли пот в кристальной воде. Зажгли костры. Расстелили большой парус, и вот он, дымящийся в казанке валух, а за ним шествует вино. Батюшка, отец Илья, покропил сад святой водой. И сели. И выпили. За хозяев, за сад, за буйный Терек, которому Подкумок доводится младшим братцем.

Мария с детьми соорудила шалаш. Украсили конек красными головками колючего татарника, наносили, как птицы в гнездо, яркой соломы. Залезли, рты до ушей – тетка Прасковья высыпала им подол конфет и сладкого вина кувшин дала.

Гаснут костры. Сытые, довольные станичники разошлись. Повезла на быках посуду и лопаты Прасковья Харитоновна. Стоит над рекой молодой хозяин. Спят горы. Шумит река. Густозвездное небо рядом. Близко, за курганом, упала звезда.

Тихо подошла сзади Мария:

– Ты не ругаешься, что мы с того края посадили смородины и крыжовника? – Счастливо улыбается.

Нет, не ругается. Конечно, это баловство – ягода, курага, но он понимает ее – для будущих детей посадила, и обнимает возлюбленную. Не только в барышах дело.

Но главное – шафран, тавлинка, шершавка, все зимние золотые сорта, лежащие до новых, когда цены растут. Господ прибывает в станицу все больше, требуется уйма хлеба, молока, мяса, фруктов. И зевать, как Оладик Колесников, не надо. О л а д и к о м Колесникова Ваську прозвали за то, что в детстве у него всегда был в руках оладик или блин. Были в станице и П и р о ж о к, и В а р е н и к, сами забывшие свои имена, данные им при крещении.

Шумит речка. Течет быстрая...

ЗМЕИНОЕ ЗОЛОТО

Наиболее обжитым местом была станичная площадь. Тут собирались сходки, творился суд, бывали конские и ситцевые ярмарки, игрища и ристалища. Против церкви стояло питейное заведение, рядом бондарня, кузня, казенные погреба с образом святой Прасковеи – покровительницы винного корня.

В ряду этих строений разбогатевший казак Аполлон Дрюков выстроил дом. Одолевала казака страсть к кованым дверям, узким окнам в решетках, к стенам чудовищной толщины. И выстроил дом Аполлон – ровно крепость от турков. Угрюмый, с острыми углами, с контрфорсами из гранитных кругляков строил Анисим Лунь. Покрыли дом медным листом, снабдили саморучного дела замками с секретами. Обнесся Аполлон высокой стеной – со Змеиной горы возили камень, верх стены унизали железками, заботливо посыпали битым бутылочным стеклом.

Болтали, будто в Персии спознался Аполлон с чертом, открывшим ему путь в кафедральную синагогу, и казак ограбил иудейского бога, привез домой кошель с монетами и бриллианты древних цариц. И, право, его дом был полная чаша. Закрома ломились от зерна, сала, сушки. Сундуки еле закрывались, набитые лионскими и шанхайскими тканями, штуками сукна из Китай-города. На коврах дорогое оружие. Сена, дров Аполлон запас до Страшного суда.

Как-то с обедни зашла к Аполлону мать, нищенствующая Дрючиха, что жила на краю станицы. После ее ухода Аполлон полез за икону проверить кошель с золотом – денег не было. Говорили, будто Аполлон пытал мать, но так и не вернул кошель. Жена его стала заговариваться, потрясенная потерей богатства, и ее отвезли в сумасшедший дом. Дочь Нюська без присмотра стала гулящей с детских лет, воловодилась и с пешими, и с конными, только ленивому отказывала. Аполлон закручинился, ушел в монастырь отмаливать грехи, принял схиму. Наследницей осталась Нюська.