Текст книги "Молоко волчицы"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

– Прости меня, Петя, и спасибо, что детей не бил, они тебе по гроб жизни будут сыном и дочкой, вот увидишь, только приезжай скорее домой...

Через два часа казачий полк вышел с площади на рысях, на западный фронт.

Недолго пламенели на курганах башлыки.

Недолго замирала песня.

А набат все бил и бил, как в старину, когда налетали горцы.

Пей, друзья, покамест пьется,

Горе жизни забывай.

На Кавказе так ведется:

Пей – ума не пропивай.

Может, скоро в поле чистом

Кто-нибудь, друзья, из нас

Среди мертвых, полумертвых

Будет ждать свой смертный час.

Может, нынче, может, завтра

Нас на бурках понесут,

А уж водки после боя

И понюхать не дадут...

Часть II

КАК НА ЛИНИИ БЫЛО, НА ЛИНЕЮШКЕ

Хорошо было, братцы, служить а отряде

С генералом Крюковским.

Генерал, он шел с отрядом

В черной шапке впереди.

Ой да Крюковской слезно заплакал

И словесно так сказал:

Круты горы да мы исходили,

К Шамилю в гости пришли.

Попроворней, Шамиль, убирайся

Крюковской в гости идет.

Ой да помолитесь да вы, дети, богу,

Вы покайтесь во грехах

У Шамиля шашки наточены

И папахи набекрень...

ПАРА КОЛЕС

Густозвездное небо дышит. Шевелятся бесчисленные миры, заливая Вселенную молоком туманностей и созвездий. В горах небо подпирается черными скалами – змеиные кольца объятий, гримасы железного смеха, фигуры грифов, монахов, лемуров.

Вьется, петляет по ущелью дорога, кремнистый путь. Помнит она и топот аттиловых орд, и цоканье подков немирных князей, и колеса николаевских пушек, и лихих одиночек, осторожно пробирающихся на разбой. И давно уже стала мирной тропой селян. Только ночами, во тьме, оживают призраки прошлого. В шуме реки – звон сабель, стук копыт, стоны и ржанье.

Однажды ночью призраки облеклись плотью. Спят вершины. Молчат степи. С робким шелестом умирания клонятся под ногами коней тюльпаны. Мчится сотня домой – с фронта.

Позади командир, красноволосый сотник Спиридон Есаулов, дремлет в седле. Сотню ведет хорунжий Есаулов Михей. Закутался в казачий домик, золотистую бурку, схваченную ремешком на груди. Мерно звякают Георгиевские кресты хорунжего.

Вместе с Саваном Гарцевым выкрал Михей знамена в штабе немецкой армии. Возили казаков в ставку, в город Могилев. Император вышел в казачьей форме. Все более Романов приближал казаков, лишь им доверял охрану государства и своей особы. Любы ему терцы. В то время как изрядно "покраснела" даже лейб-гвардия, царская стража, терцы сохраняли "белизну", как снега их гор.

Поговорив с Михеем и Саввой, государь предложил им стать лейб-кучерами при ставке. Гарцев остался, а Михей попросился бить немцев. Оба ответа государю понравились, и он пожаловал терцев, помимо крестов, золотыми империалами из личных средств. Полистав бумаги, Николай Романов спросил, как поживает в станице его верный слуга и наперсник юношеских забав камер-казак Мирный Самсон Харитонович. Михей представился царю как племянник Мирного и рассказал о дяде. Государь, развеселявшись, поведал казакам, как однажды они с Самсоном угодили на гауптвахту – дело было при покойном императоре – к девкам ходили. Терцы верноподданно хохотали.

Вернувшись на фронт, Михей почти не бывал в деле – засадили его за книжки по истории России и казачества, готовили в офицеры. Тут он снова встретился с Денисом Коршаком. Денис рассказал ему, что в армии назревает недовольство, на фабриках опять беспорядки и что понапрасну льется солдатская кровь.

Для Михея эта встреча была тяжелой. Их станичный дружок распался сам собой – Михея выпороли, Александр Синенкин, посидев в каталажке, зарекся впредь не участвовать в тайных собраниях, Коршак уехал. Прошли годы. И вот теперь Денис снова предложил Михею вести нелегальную работу среди казаков, чтобы прийти к революции, как в пятом году. Работа же была страшной. Михей обещал подумать.

В феврале семнадцатого года Михей искал связи с Коршаком, но казачий полк, особый, ударный, бывший в глубоком рейде, оказался отрезанным от России. Командир полка Невзоров, несмотря на отречение царя, продолжал войну в тылу врага. В глухих лесах они стали партизанским соединением и воевали за себя, не зная ни власти над собой, ни отечества. Мирное население стонало от их поборов. Командир понимал, что полк становится бандой, а он разбойничьим атаманом. И Невзоров повернул полк назад, в Россию.

В это время Советское государство подписало Брестский мир. Полк с боями прошел Украину, ставшую вассальным немецким государством. Как плуг целину, развалил немецкую дивизию и вышел на берег Дона. Соединившись с красными частями, Невзоров принял командование кавалерийской бригадой и присягнул народной власти. Офицеры-монархисты застрелили Невзорова, раскололи бригаду. Спиридон Есаулов увел свою сотню, не став ни белым, ни красным, повернул коней домой, в станицу.

Подъезжая к Кавказским горам, Михей Есаулов уже понимал, на чьей стороне правда, – насмотрелся за четыре года войны, хотя гремели на нем путы царских привилегий, кованные из чистого золота.

Смерть Невзорова потрясла его.

В одной казачьей книжке он прочитал о полковнике Невзорове. В турецкую кампанию 1877 года двадцатилетний корнет Павел Невзоров прорвался с эскадроном в турецкий тыл, уничтожил артиллерийский парк врага, стал национальным русским героем. Султан объявил за голову корнета тысячу золотых и, в пику своим пашам и визирям, послал Невзорову высший турецкий орден. После японской и германской войн полковник потерял счет наградам. Но говорили, что он плох в регулярных баталиях, не понимал окопной мудрости, что его дело – партизанские налеты, языки, ночной дебош в тылу противника.

Знамена из немецкого штаба вынесли Гарцев и Есаулов, операцией руководил Невзоров. Присягая новой власти, полковник сказал:

– Братцы, Россия едина и неделима, а хозяин в ней тот, кто пашет и сеет...

Выстрел прервал его речь, и Михей мысленно потом продолжал ее. Вещи убитого полковника везла сотня Спиридона, чтобы передать дочери. Михей больше не считал себя слугой свергнутого монарха.

Домой ехали по ночам, обходя станицы и города с новой, незнакомой властью. После двух революций много появилось властей, комитетов, кругов, батек. На Кавказе нашлись даже наместники и наследники государя. Не раз сотню обстреливали сборища разноодетых людей. Казаки порывались вырубить эти сборища, но Спиридон жалел сотню – насточертели сражения. Михей тоже против боев – не стрелять же в своего русского человека!

Где солончак блестит, как плешь, желтеют дальние кошары, вот задымили кашевары, казачий заварив кулеш. На солнце вспыхивают косы, умытые слезами рос. Скрипят тяжелые колеса, ползет к дороге сена воз... Гибнут молча и горный мак у тропки волчьей, и ядовитая ромашка, чебрец, тысячелистник, кашка, и ландыш лепестками меркнет, и подгибается бессмертник, и вот безвременник сражен: весной плодоносящий, он цветет, когда приходит осень, цветет укрытно – на корнях! Холодной луковицы просинь с цветком я находил в полях, когда осенний тяжкий дождь роняет слезы ледяные на кисти кизила рдяные, на шорох погрустневших рощ, на нивы скучные, пустые, на брошенный овечий кош. Когда в рассвет иной земли уходят к югу журавли, скворешни покрывает плесень, и пес клубком в соломе свернут. Когда в листки весенних песен букет холодных астр завернут.

Так и поэт: весной грядет, а слава осенью цветет, когда поэт мимо реальной любви прошел – к мемориальной.

Сырые днища грустных балок заткали заросли фиалок. Колеса режут страшный след...

А когда смолк их скрип гнетущий, все так же степь цвела, и нет числа встающим и цветущим.

Мчится сотня. Плавно вылетает на гребни уже знакомых балок и скатывается вниз, как трирема* на волнах. Выплыли из тумана Синие горы. Ночным звездным ущельем вышла сотня к предгорью – цепи исполинских меловых голов в шеломах, под ними станица.

_______________

* Т р и р е м а – судно с тремя ярусами весел (лат.).

Командир приказал спешиться, разведать, кто правит в станице кадеты, Советы или атаман. За царя казаки не держались, но стало известно, что кадеты и Советы против бога, а хозяйствовать загоняют в одну кучу – и пешего, и конного.

Разгорался день. Стреножили казаки коней, заварили долгий кулеш и уснули на родимой земле после четырехлетних странствий.

Утомили их дальние страны: самая чудесная страна – своя. Но трофеи их богаты: у кого серебро на висках, у кого золота полон рот, у кого слитки снарядных осколков в теле, а в газырях адреса могил убитых станичников.

Спит казачья сотня. Спит белым днем. Студеный ключ звенит на дне балки. Синеют небеса. Летают птицы щуры. Стелется под ветром ковыль-трава. И сон казаков непрочен – рядом станица, на сердце тревога.

Не спит Михей Есаулов.

На втором году войны побывал он в станице – дали отпуск. Брат Глеб хозяевал еще пуще – младших сыновей при матерях-вдовах в армию не брали. Он сделал все, чтобы жизнь отпускнику дома показалась раем.

Хата Михея по-прежнему стояла с заколоченной дверью, перед порогом буйно росла лебеда. Но вот и дверь скрипнула, и огонек в окне замаячил тесно стало Михею у матери и брата: спознался он с Ульяной, женой пропавшего без вести Алексея Глухова. Михей уважал чужое добро, никогда медного пятака чужого не взял, но тут говорили и так, будто видели Глухова убитым. Потоптав венец, Ульяна открыто перешла жить к Михею в новую хату, принесла с собой котенка и три курицы. Михей настаивал на законном браке. Батюшка отказывался венчать их – не было доказательств гибели Глухова.

Отпуск кончился, Михей уехал. Через неделю в станицу влетел Алешка, законный муж. Нашел жену в чужом дворе, приторочил ремнем к серебряной луке седла и гордо проехал по улицам. Конь горячился. От резких рывков рвалась кожа на белых руках Ульяны. Алешка вытягивал ее плетью, чтобы шибче бежала и шибче любила мужа.

Днем Алешка измывался над женой, как хотел, а с вечера до зари бегал по девкам. На речке пьяный Алешка увидел Глеба Есаулова, брата осквернителя жены, и кинулся на него с кулаками. Началась драка. Глеб дал бы сдачи, но откуда-то появилась Ульяна, с воплем вцепилась ему в руки, а тем временем Алешка гвоздил конопатым кулаком Глеба. Пришлось Глебу сбить и Ульяну. Потом Алешка и Глеб, полумертвые от усталости, долезли до воды и жадно лакали ее, мутную, – выше толклась скотина. И молча, не оглядываясь, разошлись.

Вернувшись в станичный полк, Алешка дел станичных на службу не перенес – при встрече с Михеем не подал вида. Затаился и Михей, стал осторожнее в темноте: чудился ему Алешкин кинжал за спиной. Оба ждали или смерти друг друга, или возвращения в станицу, где и решится вопрос.

Ульяна опять жила со свекрами, продолжала дружить с Фолей, лепилась к Прасковье Харитоновне, пробовала сводить Марию Глотову с Глебом.

Мария растила детей на хуторе, с Глебом не зналась – хранила верность венцу, Глотов писал ей с фронта. Право на дом, что на Генеральской улице, он передал брату Зиновею, вернувшемуся с войны без руки. Раз показалось Марии, что в камышах, за хутором, прятался Глеб, а может, просто охотился на уток, выстрелы в тот день слышались. Но на другой день пятилетние дети Антон и Тоня прибежали в хату, испуганные насмерть. Сначала они говорили, что в камышах видели какого-то дядьку с усами, а потом будто за ними крался бешеный волк. С отчаянной храбростью Мария взяла вилы и пошла в камыши, высокие, как деревья. Сразу же на тропке увидела кулек конфет. Столкнула их в лиман. Страх бросился в голову. Она прибежала в хату и заперлась с детьми. Не дожидаясь ночи, собрала скарб, погрузила на подводу и переехала жить к матери. Вновь стала прислугой у барина Старицкого, пристава, как и в детстве мучительно ожидала вечеров и праздников, чтобы бежать домой, к своим, только теперь душа рвется к детям.

Глеб так и не женился, и похоже, любовь свою перенес на детей – часто глядел на них. Это и радовало Марию, и пугало. Как-то и бабка Прасковья Харитоновна подозвала к себе детей и дала им по гостинцу. Настя ревниво отозвала внуков. Есаулиха в сердцах сказала:

– Выплодила Маруська, а корень-то наш!

Через этот корень не могла переступить и Мария. Давно чужд и не мил ей Глеб, а чем больше вырастали дети, тем явственнее открывалась несокрушимая цепь, связующая их, – дети.

Федор Синенкин, узнав, что сын Антон стал есаулом, адъютантом генерала Корнилова, было собрался ехать на фронт – проведать сына, повезти ему домашнего сальца, моченых яблок и пышек. Но бежал по улице дядя Анисим и с дымной радостью в глазах кричал:

– Отреченье от престола! Конец царства! Конь красный, конь черный и конь бледный скачут по земле!..

"Исследуйте себя внимательно, исследуйте, народ необузданный... Рубите дерева и делайте насыпь против Иерусалима – этот город должен быть наказан: в нем всякое угнетение... Ты был перстнем на правой руке моей теперь я срываю его и бросаю в море... Вот, Дамаск исключается из числа городов и будет грудою развалин... Вавилон был золотой чашей в руках господа, и сокрушил господь чашу сию о камни дорожные; внезапно пал Вавилон..."

Дрогнула, притаилась станица. Никогда еще пророчества Анисима Луня не были столь пугающими и основательными. Царя больше нет. Бог же, по словам пророка, отказался от людей, и миром правил антихрист.

Бог ли, сатана, а плуг и борону готовь – весна ждать не будет. И свадьбы намеченные тоже играть надо. Постепенно камень с души упал. И солнышко припекает, и скотина плодится, и прилетели первые скворцы.

Но вот начались митинги на станичной площади. На объявлениях крупно: "Просьба приходить без оружия". Однако митинги кончались перестрелкой. Выступали анархисты-эсеры, кадеты. Мобилизации, агитации, реквизиции. Вспыхивали на улицах потасовки – вспоминали укосы, семейную вражду, старые распри. Одна улица отделилась от станицы, перегородила входы цепями, поставила часовых.

Потом поутихло. По-прежнему во главе станицы стояли атаман и старики, церкви работали, урожай убрали благополучно. Иногда на станицу налетал лихой отряд, но, пограбив окраины, исчезал.

Зиновей Глотов добился разрешения гнать собственными силами араку. Глеб Есаулов нанял в работники Оладика Колесникова. Под осень зорким оком хозяин приметил: речка размывает его двор. Укрепил берег хворостом и булыжником, обратился в правление с тяжбой на иногороднего Трофима Пигунова: речка крутила колесо пигуновской мельницы. Оладик за небольшую мзду показал: Есауловы сроду укрепляли берега, а брали из воды только рыбу. Старики приговорили мирошника уплатить Глебу за многолетнее пользование речкой. До приговора Глеб сводил гласных в чихирню.

Пришлось Трофиму выложить двадцать монет древней чеканки бывшему работнику – по монете за год. Деньги эти, за которые сварили в банном котле брата Трофима, Глеб хранил в тайнике. Мечта о мельнице не покидала его. И хотелось поставить вальцовку, как у Шабановых, и не рядом с Пигуновой, в старых угасающих садах, а у моста: мимо никто не проедет. У Пигуновых глухо воркотали старинной насечки жернова, темная мука, размол, жалкой струйкой течет в ларь. У Шабановых мука, "как солнце", бьет в шелковые сита. Но старообрядцы везли зерно к Пигуновым, потому что дядя Анисим учил: у Шабановых мука с железом, сердце зажелезнится от такого хлеба и будешь выть воем вопленным. Глеб подсказал Шабановым брать с помольцев не десятый пуд, кок Пигунов, а пятнадцатый, дешевле. И мельница Трофима захирела. Уже и староверы везли зерно к Шабановым, раскушав "железную" муку, от которой без ума бабы.

Еще в германскую войну завел Глеб тройку лошадей и линейку на рессорах, прирабатывая на курсу как извозчик. Фургон, привезенный со службы, развалился – целый год Глеб возил на нем глыбы камня на строительство огромной лечебницы. Наметил заказать Ваньке Хмелеву арбу.

Тут с севера донесло новым гулом – гулом второй, Великой революции, Октябрьской.

Опять появились пришлые люди в станице, говорили речи, митинговали, уговаривали, пробовали и стрелять, но по-прежнему правил станицей атаман Никита Гарцев. Газеты приносили сообщения о коренной ломке в России, но это уже не беспокоило – сюда ни одна революция не доберется, а там, в Петрограде, хоть все пожаром подымись. Арбу же заказывать надо. Глеб растил пару бычат. Радовала и телочка Зорька, купленная по случаю, от голландских племенных коров. Он пошел к невестке Фоле, дочери плотника: не поговорит ли она с отцом насчет арбы. Но у Ваньки Хмелева как раз подошел запой.

Библейские племена, гунны, норманны, греки, римляне, каролинги и меровинги сражались и кочевали на парной колеснице. Бог солнца Аполлон ездил на четверке золотых коней, запряженных в двуколку. Но не это прельщало Глеба в арбе – об этом он и не слыхивал. Азиатская двухколесная арба удобна в горах и поднимает не меньше украинской мажары о четырех колесах. В арбе ничего лишнего и ничего для удобства седока. Пара колес на оси, дышло да несколько кольев – кузов. Запрягали в арбу обычно быков. Их сбруя также не претерпела изменений со времен Ноя – ярмо, два дрюка, в которые быки упираются шеями. Да и не так приметна арба в это неспокойное время.

Перед великим постом запой Ваньки Хмелева кончился. Ранним подмерзшим утром плотник, выпив напоследок глоток огненной зубровки, вышел во двор. Мычали коровы. Кони покусывали звонкую воду. Пахло свежим хлебом и кизячным дымом. Горчайший пьяница Ванька Хмелев славился смолоду как краснодеревщик. В своем пьянстве он винил господ: часто подносили за хорошо выполненную работу.

Поев с похмелья снежку и поплевав на черные ладони, Ванька отесывал сухие бревна, звонко тюкая острым цыганским топором по сучкам. Потом перешел в мастерскую, Затопил стружками печурку и красиво тесал спицы, ступки, "подушки".

И вот в таинство огня погрузилось железо. Рослые молотобойцы плющили и осаживали красные комки и полосы. Молоты били глухо, с кряком. От ручника мастера звонко заливалась наковальня, укрепленная на пне срубленного здесь дерева. Земля от окалины синела. В углах кузни железный, на вес золота, хлам. У горна в языческом огне разбойные лица кузнецов, чьи династии строго хранят секреты железного дела, и будь Глеб хоть семи пядей во лбу, здесь, в кузне, он чувствует свое несовершенство и не осмелится поставить себя рядом с владыками огня и железа.

Как монета нового чекана, стояла арба в кузне. Оковали се по совести, чтобы век сносу не было. Глеб долго любовался тяжелой красотой арбы, расплатился с мастерами, выставил бутылку и повез сам арбу по смерзшимся кочкам.

На улицах царило оживление, странное для станицы. Пробежала, не глянув на Глеба, Февронья Горепекина. Она активистка – понятно, опять митингует, а куда ковыляет атаман?

Но его это не касается. Колеса стучат ладно, тем особенным пристуком, что позволяет и ночью узнать своих за версту. Секретом этим владел тульский кузнец мужик Сапрыкин, что был подручным у казака Филина. Он же по просьбе хозяина вытаврил на колесах его фамилию.

И Сапрыкин куда-то спешит, обгоняя Глеба. Тихон Бочаров, брат мыловара, соединился с Сапрыкиным. Опять промелькнула Горепекина. А ведь ночь на дворе. Черти их бал а мутят!

Молод Глеб. Легко ему тащить арбу по мглистой, месячной улице. Туманные дали скрывают пути арбы. Сколько этим колесам предстоит впереди верст?

А за парным окном чихирни Зиновея Глотова гомонят казаки – собрание, ровно побесились все! В тусклом свете плошек качается тень и слышен голос дяди Анисима:

– Грядет антихрист под словом "Маркс"...

Вдруг показалось – она, Мария, тоже спешит куда-то.

– Маня!

Но она не остановилась, растаяв в лунных сумерках зимней ночи. Тоскливо оборвалось сердце.

Потом успокоился. Ощутил всем телом лад и силу чудесно сработанной арбы. Вращение колес напоминало движение мельничных жерновов. Хотелось крутить и крутить их. Даль зачаровывала. Чуть не промахнул мимо дома. Так человек, смертельно раненный, сгоряча не чувствует пули и продолжает бежать.

В Петроград от старинного казачьего полка послали атамана узнать, что и как. Вернувшись, атаман рассказал:

– Господа старики! Господа казаки! Нас эта революция не касается. Из-за чего она произошла? Рабочие решили отобрать фабрики и заводы у хозяев-капиталистов, набивших мошну на рабочей крови. У нас, господа казаки, нет ни рабочих, ни фабрик, а капиталы наши – конь добрый да шашка острая. Теперь российские мужики вознамерились отобрать землю у помещиков и поделить между собой. У нас нет помещиков, а земля спокон веку наша, казачья. Стало быть, господа офицеры, нам нечего выступать против петроградской революции, против рабочих и крестьян.

И первым разоружился Волгский полк – сдал новой власти орудия, пулеметы, снаряды, оставив себе, по старинке, лишь винтовки и шашки. Впоследствии, когда казачья верхушка спохватилась и стала организовывать на землях Дона, Кубани и Терека казачье государство, независимое от России, то главнокомандующий белых Антон Деникин понял это по-своему: как измену в борьбе с большевиками, и повесил все казачье правительство славнейших и именитейших атаманов юга России, и тем немало ослабил свои поход на Москву.

В этот холодный вечер постоялец гостиницы "Метрополь", назвавший себя при вселении господином Семеновым, на что был у него соответствующий паспорт, постучался в дверь хозяина гостиницы Архипа Гарцева. Хозяин занимал лучший номер с балконом и видом на Пятачок – городскую площадь. На стук вышла жена Архипа, красивая, полная грузинка. Хозяина не было. Постоялец, живший три дня в гостинице, показал хозяйке мандат на право проведения собраний и митингов и попросил разрешения воспользоваться балконом, с которого уже не раз выступали разные агитаторы. Перепуганная хозяйка заперла спальню и показала, как пройти на балкон. Но постояльцу нужен был и телефон, который стоял в спальне. Хозяйка бросила ему ключи и ушла.

Денис Коршак, это был он, позвонил в учительскую соседней гимназии, где ожидали его пятнадцать выбранных им станичников. По пути в гостиницу они оповестили людей, что на Пятачке состоится митинг.

Но митинга в тот вечер не получилось. Неожиданно в номер вошел атаман с командой и арестовал Совдеп. Депутатов поместили в подвальное помещение с решетками. Пока Совдеп обдумывал свое положение, в соседней станице арестовали казаков нашей станицы и предложили обменять их на арестованный Совдеп. Атаман согласился при условии, что полномочия Совдепа отменятся.

Ночью отпущенные депутаты ушли в соседнюю станицу и попросили вооруженной помощи. Им выделили отряд пеших пластунов и бронепоезд с двумя платформами.

Утром под орудийными стволами бронепоезда станица капитулировала. Богач Мирный Николай Николаевич вышел с хлебом-солью. Командовал бронепоездом Антон Синенкин, пробившийся с боями через кубанские степи из Ростова. Он принял хлеб-соль как военный комендант города и станицы высшая законодательная и исполнительная власть. Рядом с ним стоял начальник пулеметной команды ростовский рабочий, матрос Андрей Быков. Командир пеших пластунов уже пил молоко у какой-то бабы-торговки. Над зданием вокзала взвился красный флаг.

Атаман бежал. Через день его взяли вместе с сыном Архипом в Юце. Совдеп постановил: аннулировать обоих как злейших врагов. Этим репрессии ограничились. Но события опережали распоряжения. Назначенный начальником вооружения депутат Тихон Бочаров собирал по станице оружие для формирующегося отряда – пластуны ушли, отозвали и бронепоезд. В одном дворе Бочарову оказали сопротивление – мельничный дед Афиноген Малахов наотрез отказался отдать свои клинки и старинную винтовку. Науки ради пришлось шлепнуть станичного слагателя песен и стихов. Под выстрелом молодого солдата Васнецова он упал в воду, белобородый, в длинной белой рубахе, давно бессильный перед людской силой.

Васнецов получил выговор от своего командира Андрея Быкова. Но Быков понимал солдата. Пермский крестьянин Васнецов люто мстил казакам за свою нищенскую деревню, за беспросветную российскую глушь, за урядников, исправников, губернаторов и прочих мироедов. Быков и сам лишь привыкал к казакам и был немало удивлен, узнав, что большевик Синенкин бывший царский есаул, и был рад, что получил приказ Синенкина отстать от бронепоезда, остаться в станице.

У них сразу как-то не заладилось. Быков верно почувствовал, что комендант Синенкин свысока смотрит на т о в а р и щ е й, в том числе на Быкова и его команду, что остался Синенкин в душе есаулом – казачьим капитаном. А почему это, если Синенкин по доброй воле стал красным, Быков объяснить не мог, чужая душа потемки. Были даже мысли; не лазутчик ли Синенкин из стана белых?

Смолоду Синенкина не признавали офицеры как неродовитого, как белую ворону. На германской положение выровнялось – шквальным огнем пулеметов, кровью. Антон выбился в офицерский круг, его отметил сам генерал Корнилов, потому что родовитых, дворян, Синенкин давно обошел умом, знаниями, личной отвагой. В нем рос духовный эготизм – чувство превосходства над другими людьми, будь они хоть королевской крови.

В шестнадцатом году уже в офицерских кругах говорили о бессмысленности русско-немецкой бойни, о революции, подпольщиках, свержении правительства. Сочувствовали императору, окруженному хамами, подлецами, карьеристами. Потом и авторитет царя пошатнулся. Вера в бога оказалась детской привычкой. Не молитва, а штык и пулемет выручали солдата. Посты и мясоеды определял не календарь, а поставщик, интендант, снабженец. Смешно стало говеть и исповедоваться у полкового священника, который пил горькую и поклонялся мамоне, брюху.

В семнадцатом отрекся от престола царь Николай Второй. Антон вошел в группу солдат и офицеров, принявших Февральскую революцию.

В Октябре Антон стал большевиком, участвовал в захвате петроградского почтамта и был направлен партией на Кавказ провозглашать Советскую власть – в марте восемнадцатого года это свершилось.

И тут духовный аристократизм Синенкина вновь пустил ростки: мандат на право свершения революции в родных краях ему подписал председатель ВЦИК Свердлов. В Ростове же Синенкин очутился под началом командира, который в военном деле, по мнению Антона, разбирался, "как свинья в апельсине". Главным качеством этого командира было его крестьянское происхождение. А крестьянин Антон Синенкин такого происхождения уже не имел, что иные товарищи хорошо помнили при распределении должностей, и Синенкин все чаще оставался в стороне, сам по себе, один.

После успешной операции с бронепоездом его направили военным комендантом нескольких городов и станиц, в числе которых и наша.

Над Совдепом, бывшим станичным правлением, вился красный флаг. Гостиницы, частные лечебницы, магазины, заводики реквизированы. На телеграфе, железной дороге и мельнице стояла охрана. Члены Совдепа послали депутатов на съезд народов Терека, который учредил Советскую власть на Северном Кавказе. Классовые враги или бежали, или в гостинице "Бристоль" ожидали следствия и революционного суда. Началась новая жизнь.

КАЗАКИ

Не слит Михей Есаулов – ждет посланных в станицу разведчиков Афоню Мирного да Игната Гетманцева.

Не спит Роман Лунь – палочку стругает.

Переговариваются кашевары и коноводы. Гадают, как теперь станут делить землю, – говорили, что отныне и мужикам будут давать. Прибрала ли станица Чугуеву балку, на которую исстари зарилась соседняя станица?

Казаки с детства знают эти чуткие склоны. Стоит только закрыть глаза, забыться – и видится луна над лесом, то снежная крупа шуршит по серым стволам бука и неопадаюшим до весны листьям дуба, то молнии уходят змеиными хвостами в самую чащу, туманную от полосы дождя, то кружатся в солнечной лени бабочки над высокими травами поляны. Коренастые, круглые кусты дубняка вразнобой бегут со взгорий вниз, где стоят плотно, как толпа в несчастье, но уже разномастно – смешанные с кизилом, дикими грушами, бучиной. Там, где течет родник, царствуют могучие ивы, гигантские лопухи и кувшинки. Колючий шиповник с ягодами, точно розовые желуди, топорщится отдельно от всех – то ли в силу своей витаминной исключительности, то ли колючести.

От всех прочих казак отличался не только военно-трудовым укладом жизни, но и одеждой. Долго думать над цветами и покроем формы терцев не пришлось: покрой одежды заимствовали у горцев, а цвета рядом – Синие да Белые горы, серые скалы, темные дубравы, серебро рек, а ведь и зверь и птица окрашены местностью, где обитают. Потому форма терских казаков была такова: серого каракуля шапка с синим верхом и белым галуном, черпая как ночь бурка, серые черкески, синие и темные бешметы, синие и белые башлыки, тонкие бесшумные сапоги, на оружии, поясах и газырях – серебро с чернью. Постепенно точная масть не стала соблюдаться – появились алые башлыки, рыжие шапки.

За то, что казак являлся на службу на собственном коне, при своем оружии, получая от казны лишь винтовку и порох, сам обмундировывался, а зачастую и харчился сам, он освобождался от всех российских налогов и поборов – даже станичных и войсковых атаманов содержала казна. Это и была, помимо вольной земли, царская привилегия казакам. Вернувшись со службы, казак не имел права продать строевого коня и оружие. Был он обязан всегда держать торока снабженными: в одной седельной суме – овес и патроны, в другой – смена одежды, котелок, подковы и гвозди-ухнали, три фунта сухарей, цибик чая и тридцать три золотника сахара. Годами висели торока на сухих чердаках как знак готовности выступить в любую минуту за веру, царя и отечество, посягни на них враг внешний или внутренний.

Была еще одна привилегия любимцам царя – запрещалось селиться в казачьих станицах иноверцам и иноземцам. Однако с течением лет "расовая" чистота казачества утратилась. Цари не только любили казаков, но и боялись, чтобы не получилось государства в государстве, республики в монархии, ибо случались атаманы, которые Терек и Кубань ставили превыше Москвы и Петербурга. Поэтому после крестьянской воли 1861 года началась усиленная колонизация Кавказского края. На плодородные земли потянулись тысячи российских мужиков. Жить им тут не возбранялось, но земли не давали, брали налоги за "посажённое" место, воду, дороги. Сбоку станиц выросли немецкие колонии, в самих станицах – греческие и армянские кварталы, горские окраины, где сакли еще лепились к скалам. Смешанные браки стали не редкостью. Появились у казаков фамилии Гейзлер, Акопян, Филиди – окончания, понятно, в казачестве трансформировались: Гейзлеров, Акопянов (Акопов), Филидев. Многонациональность обогащала язык и понятия станичников, православных, старообрядцев, баптистов, мусульман, иудеев. Семь церквей, мечеть, синагога. Одна церковь, Пантелеймону Целителю, стояла на источнике минеральной воды, в здании бил "чудотворный" ключ, исцеляющий немощных. Православных большинство. Все под защитой закона. Но религиозная резня случалась.