355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Губин » Молоко волчицы » Текст книги (страница 2)
Молоко волчицы
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:05

Текст книги "Молоко волчицы"


Автор книги: Андрей Губин


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

Учили с детства казака трем обязательным искусствам: владеть оружием, ходить за плугом, управляться с конями, овцами, быками.

На воды приехал великий князь. После военного смотра он пожелал послушать казачьи песни. Станица, не долго думая, поставила запевалой юного Спиридона Есаулова, ч т о з а п о е т в о д н о м к р а ю, в д р у г о м – к а к д е т и, п л а ч у т д е д ы. Спиридона еще в детстве советовали отдать в семинарию, пел он славно, с душой. Брали мальчика и проезжие артисты, но мать не пустила: "Какая у них, артистов, жизнь – на этом свете пой, а на том – вой!" Великий князь отметил усердие песенника и, когда фотографировался у источника, разрешил поодаль встать и Спиридону. Фотографию Есауловы получили с денежным подарком и завели ее в рамку.

Михей, старший, хорошо джигитовал и в тот раз отличился на скачках с рубкой, выиграв один из призов великого князя – кольт, отстав лишь от Савана Гарцева, пухлотелого атаманского сына, который резвее других вскакивал на коня, плясал на всем скаку в седле, ртом подбирал шапку. Оттого, что их дядя был камер-казаком, "воспитателем наследника престола", в станице не сомневались, что братьев Есауловых запишут в гвардию, а может, и в царскую казачью сотню, которая даже впереди кавалергардов открывает парад российских войск на Марсовом поле. Однако Михей и Спиридон служили на турецкой границе, хотя и родом и выправкой взяли. Подкачали лошадки, испортившие стать в упряжке, – пред царские очи нельзя.

Стезя младшего Есаулова, Глеба, вышла другая, хозяйственная. Дядя Анисим Лунь, каменщик, станичный пророк с серьгой в ухе, разговаривал по любому поводу цитатами из Библии или собственным суррогатом из этих цитат, станицу называл Иерусалимом, Вавилоном или "грозной пустыней Вирсавией, в которой мех воды дороже меха, наполненного серебром". Он так говорил о Глебе:

– Талант ему дан богом, и он не зароет его. Соломон у него за пазухой. "Будет он царем иудейским и римским, и многие дани соберет в житницы – ячмень и полбу, пшеницу и смирну самоточную, и елей чистый, выбитый из маслин". – Пророк отмечал приятную наружность паренька: "Блестящи очи его от вина и белы зубы от молока. Глаза у него, как ресницы зари". – Говорил о достоинствах Глеба: – "Праведный печется и о жизни скота своего". – От похвалы дядя Анисим переходил к порицанию и насмешкам: – "Любящий золото не будет прав. Многие ради золота подверглись падению, и погибель их была пред лицом их". "Все достается грядущим глупцам".

Еще подростком Глеб, набравшийся уму-разуму от старых пастухов, определил соседскую корову стельной, а ученый фершал сказал: яловая. Зарезали – в середке телок. У всех куры сроду и зимой жили на деревьях, а Есаулиха, по совету сына, перевела своих в сарай, кормила не только зерном, но и мясом, сбоями, и куры неслись, на удивление, почти круглый год. Утки станичников с весны уходили с выводком в лиманы и возвращались домой осенью. Глеб приучил своих кормиться и летом на базу, и птица у него крупнее. Станичные базы завалены навозом, заросли буйной лебедой. Глеб расчистил свой, вспахал, засадил овощами и даже на пологом припеке, где кустились лишь цепкие колючки, вырастил ядреные тыквы. Станичники говорили о Глебе проще дяди Анисима: с е м и п е ч е й о н х л е б е д а л и н а в о с ь м у ю п о з и р а л. Или: в рубашке родился. И верно, ходят казаки с бреднем по речке, а Глеб-пастух присмотрелся к прозрачной воде, красноспинная рыба прошла в мелкий рукав, сбилась под горбатым камнем. Пастух запрудил рукав, вода сошла, и он нанизал рыбу на кукан. Но он больше верил в поговорку: кто рано встает, тому бог дает. Его необыкновенно волновали телята. Да что телята – конскую душу понимал, не раз на скачках подсказывал господам офицерам, какая лошадь придет первой, но сам никогда не играл. Приписывали ему и колдовство, знахарство. О колдовстве дядя Анисим говорил из Ветхого Завета: "Ворожеи не оставляй в живых. Прыгающие через огонь, обаятели, самовидцы, тайноведцы, волхвы, гадатели, чародеи и волшебники подлежат смерти. Блажен, кто разобьет их младенцев о камень". Когда сглазили братца Михея, Глеб умыл его непитой водой с молитвой – и порчу как рукой сняло. Было и так. Есауловы продали корову, дня через три покупатели приходят к ним, поклонились в передний угол, сотворили кресты и говорят: "Нехорошо делаете: коровку продали, а молочко себе оставили – у вас пять четвертей давала, а мы и кружки не нацедим!" Прасковья Харитоновна не раз видала пляшущих при луне русалок водились они "под шумом" – водопадом у мельничной запруды, знала силу чародейства и заговоров, но тут не удержалась от смеха – какие они колдуны! А купцы на Глеба глядят и настаивают: "Отпустите молочко!" "Может, ужак ночью высасывает?" – предположил Глеб. Нет, ужак у них живет под полом хаты, на базу не замечен. Так и привели корову назад, и все поразились волхованию Есаулова парня – корова опять давала пять четвертей, пятнадцать литров. Она и дома молоко пускала только Глебу, и кормил он ее не одним сеном, а вволю давал жмых, бураки, картофельную барду. Зимой растил в кадушке траву, чтобы побаловать корову зеленым пучком, хотя пользы от этого никакой. Пробовал Глеб разводить на лимане и помидоры, тогда неизвестные в станице, хотя мать отговаривала его от нечистого занятия, потому что дядя Анисим в гневе назвал помидоры похотью сатаны.

Подворье у Есауловых чистое, благодаря додельным рукам матери и Глеба. Он и наследует его. Так велось исстари: девок выдавали замуж в чужую семью, старших сыновей выделяли на сторону, а родовое именье доставалось младшему, докармливающему родителей. Двор тянулся над быстрой речкой, обнесен низенькой стенкой извечно мокрого камня солонца. Строения крыты острым чаканом-камышом. На столетних ивах гнездовали желтые иволги, умеющие кричать как кошки. Хата вросла в землю, покосилась. Пол земляной. На чердаке битые горшки, сломанные грабли, вилы, разбитые ложа фитильных ружей, тряпье. Давно еще чистили колодезь и вытащили из ила ствол пищали изрядного калибра. Фунтов сорок пищальной меди стоили деньги, но Глеб и не подумал об этом и подпер стволом курник. Одно лето жил у Есауловых постоялец, рисовал на речке картинки и, уезжая, подарил одну хозяевам, с видом их двора на Белые горы. Какое-то время картина висела в горнице, потом попала в сарай, позже Прасковья Харитоновна обнаружила: сын заделал картиной дыру в свинухе, зато кабанчик был "как слизанный". Грамотный станичник сказал, что картины продают за деньги, но продавать картину было поздно: кабан залепил своими художествами ее беспредельную синеву.

...Тихо, пасом, провел Глеб стадо через Каменушку, усеянную лисьими норами. Из-за гор, как из переполнившегося золотого озера, выплеснулось солнце, хлынуло жарным солнцепадом в хлебородные долины. В полях убирались.

Синенкины ломали кукурузу. Золотились горки желтозубых початков. Сухой ветер устало звенел в лабузе. Семья работала вся. Дед Иван кашеварил, пристроив на рогульках казан. Несмотря на разницу в вере, Синенкины и Есауловы знались. Никто не помнит, что дед Иван происходил из католиков, он давно православный. Дочь его Настя тоже православная, но она самокруткой вышла замуж за старообрядца Федора Синенкина, и их дети староверы. Прасковья Харитоновна и Настя были подружками, а в молодости соперницами, обе любили чеканщика Федосея Маркова, которого женили на третьей, тогда-то и подружились они. Бывало, в праздники Настя обязательно идет из церкви к Есауловым, и сидят за чарочкой подружки, вспоминая короткое былое. Маруська же тихо примостится в уголке, палочку карамельную сосет, гостинец тети Паши. Иногда мать посылала девчонку за накваской к Есауловым, славилось их молоко, хотя Федор с той накваски молока не ел никонианское, "волчиное молоко". С радостью бегала девчонка и по другим поручениям, тайно глядела на Глеба, загоралась, как цветок, просвеченный солнцем, длинная, нескладная, ноги в цыпках. Как-то без памяти подбежала к парню, неловко сунула ему в руку свое богатство, кусок сахара. С недоумением посмотрел Глеб на девчонку. Обдало нежностью умоляющих глаз: не бей, не толкни, прими дар. А после сплюнул: старообрядка, некрасивая, ровно пужало, только на грядки ставить, ворон пугать. Сахар отдал коню нечистая пища, но конь не оскоромится.

В станице православные и старообрядцы старались не общаться. В лоле сближал святой труд. Да и как не поклониться тетке Насте, знаемой с детства. Мария и Федька сами поклонились пастуху как старшему годами. Федор смотрел вбок. Глеб низко поклонился деду Ивану, сняв шляпу белого войлока, и задержал взгляд на смуглой шее Марии. Косы девичьи связаны узлом, как хвосты коней в распутицу. Все бы хорошо, да уж больно высока, верба чертова. Глеб тоже ростом не мал, под носом чернеет первый пух, брови "как шнурки". На штанах аккуратные заплаты. Через плечо пастушья сумка вместительных размеров. В руках запаренная на огне палка. За спиной старенькое ружье. Пыхнула Мария. В снежно-синих глазах отсверки дальних ледников, сахарных гор. Не смотря же, уходи! А тут – будь ты неладна! коса развязалась, упала на спину, а такое и жениху видеть не дозволялось, только мужу. Кинулась девка в кукурузник, а Федька уже вырубил там серпом будылья, дальше бежать далеко. И вдруг ледники смешались с влажной синевой, растопились восторгом детской любви, отчаянной и молящей. Обоим вспомнился колючий звездный вечер. Глеб шел по снежной улице. Из-за ворот посыпались сапожки и башмачки. Парень поднял один. С визгом выбежали из калитки кудлатые девки и разочарованно узнали башмачок: "Маньки Синенкиной жених, а ей-то года не вышли!" Мария стояла тогда ни живая ни мертвая, заливаемая синими снежинками счастья. Глеб зачерпнул башмачком снегу, отдал девчонке и зашагал дальше. Мария стала мечтать о нем и на троицу подослала к Глебу братишку Федьку с замызганной бумажкой. На смятом клочке старой военной карты нарисован теленок. Детскими каракулями девчонка старательно вывела: "Напамить". И избегала Глеба – стыдно. А теперь он увидел ее с распущенной косой.

От ущелья – парным молоком из бурдюка – хлынул плотный столб тумана. Солнце летело сквозь него, как брошенный над горами диск. В станице зазвонили к заутрене. Казаки в поле крестились, поворачиваясь в сторону звона. Николаевский колокол двести пудов – слыхать по всем угодьям. Колокола других церквей пожиже.

Каша деда Ивана поспела. Мария вздрогнула – Настя пригласила пастуха перекусить чем бог послал. Федор угрюмо отвернулся, хотя пастухи на особом положении и кормить их не грех, даже если он татарин. Глеб долго, по чину, отнекивался. Наконец присел и брал из казана там, где брала тетка Настя, а ложка у него своя. После каши с салом ели "сыр" – творог, отдавленный булыжником через марлю. Поднесли Есаулову-сыну и бражки из тыквы-фляги, заткнутой ошелушенным от зерна кукурузным кочанчиком. Выпивший Федор подобрел, покрикивал на детей, угождал гостю деловой беседой, дивился хозяйской сметке парня. Считай, молоко на губах не обсохло, а рассуждает казак по-диковинному, видать, набрался этой премудрости на "курсу", возле господ, которым зимой продавал сыр и сметану. Мол, надо беречь леса, которые близко, они воду держат в родниках и речках. Пойму реки сделать садом. Проводить каменные дороги. Скотину отбирать племенную, а не всю подряд. Строить фермы на аглицкий манер, с молочным заводом в центре, и с гор потекут масло, мясо, кожи, шерсть. Не давать земле прогуливать. Деньги нажитые нести в банк, где, слыхивал он, на них еще деньги налипают, процент называется. А ежели с умом вести дело, можно и собственный банк открыть.

Ел пастух скоро – значит, и на работу бешеный. Зубы крепкие – палец в рот не клади, а шея – хоть ободья гни. Грамотой особенно не избалован, но читать умеет, пишет, правда, "как курица лапой", а денег, видать, посчитает и тыщу. И Федор открыл пастуху зеленого шелка кисет – "Папироса, друг мой тайный, эх, дым колечками летит". От табаку Глеб отказался, не употребляет. Этим еще больше расположил Федора, который втайне преклонялся перед некурящими.

Мария, глядя в землю, положила перед Глебом лучший кусок арбуза алый хруст сердцевины в сахарном морозе и черных семенах. Казак поблагодарил Синенкиных за угощение и пошел догонять едва видных коров. Напоследок дал совет выделить лучшие початки на развод и себе прихватил парочку "на племя". "Вылитый Парфен Старицкий! – качал головой дед Иван. И тот, царство небесное, норовил с одного быка две шкуры стащить". Это звучало как признание. Мария сидела тихая, светлая. Федька подложил ей вместо хлеба початок. Она, не глядя, откусила. Родные засмеялись, переглянулись – растет телочка.

Стадо ушло в горы, где приезжие господа находили окаменелости первобытной жизни, следы Сарматского моря, юрские раковины, отложения с отпечатками морских гад. Раз и Глеб нашел отпечаток рыбы о двух головах с обоих концов тела головы, и подивился силе господа.

Отсюда хорошо видно нашу станицу. Она лежит на дне вытянутой горной чаши с отбитым краем. Там, где чаша отбита, вечно стоит туман. В чаше его губило солнце. На горах свежие ветры. Далеко внизу кружат ястребы. Еще ниже игрушечные хатки, порядки улиц, колокольни с крестами: на православных – медные и золотые, на старообрядской – серебряный. Темнеет массив курсового парка. От станицы ползет чугунка, зеленая гусеница с черной дымящей головкой паровоза. Приглушенный, невнятный гул. Слабое пенье кочетов. Синеватый дымок печали. В станицу упирается головой длинный бугор, сверху похожий на ящерицу, глаза – ямы, где брали глину.

Мигом из перелеска вышло облако, уронило холодные капли. Трава влажно запахла. Пастух набросил на голову и плечи пустой мешок, притулился в пещере. Медленно движется стадо, выше и выше. Яркая солнечная зелень отлогого дна глубокой балки – прекрасный корм, коровы замедлили ход. Голубеет терновник в расщелинах серебристо-желтых скал. Сопредельная скалам маложизненная долина на горах с редкой суровой травой. Долина усеяна ржавыми каменьями в тысячелетних язвах лишайника. Ветер гонит неспешно и неостановимо отары страшных живых облаков – причудливо рождают они глазу изображение морей, городов, зверей неведомых и богов незнаемых. Грозно движутся тучи – рядом. Выше туч обрывистые вершины, как груды сырой синьки. Над ними изломанная цепь снежного хребта. Царствуют над миром рафинадно белые шатры великой Шат-горы. Она тоже близка, но недоступна. От горного величия пастух смущается душой, понимает свою человеческую ничтожность и в робости гонит коров вниз, к земле, к людям – страшат обители одиночества.

Час успокоения подошел. Под зеленым взгорьем задремало насытившееся стадо. Лежит на мешке и пастух. От темной дубравы тянет прохладой, стариной, волчьими сходками. На пастушеских тропах вечная новизна природы. Пастух – древнее святое ремесло. Хотя спокон веку в пастухи шли наибеднейшие, недалекие и незадачливые, но того богатенькие не знают, что пастух – царь в своей вотчине и вотчина эта беспредельна. Нелегко тут в холода, туманы, дожди, зной и бескормицу. Зато весело ходить поздней осенью по дворам, собирая посильную дань монетами, зерном, кругами масла. Зато радостью вспыхнет сердце, когда дальние пригорки вдруг расцветут маками – бабы в алых шалетках идут на стойло доить коров в обед. Тут пастуху праздник. Есть с кем перекинуться словцом, а слова в поле дорого стоят. Бабы несут ему и пышку на сметане, и кружку толченной с салом или выжарками картошки, еще теплой, пахнущей печью, пару увесистых яблок, а молочко парное рядом – умирать не надо. Глеб пасет скотину Трофима Пигунова, но он себе не враг, смекалкой бог не обидел, в стаде ходят десятка полтора и чужих коров отменных хозяев, доверяющих ему. Атаманша Лукерья Гарцева и та гоняет коров к внуку "есаула". Старые казачьи песни, что тихо напевают бабы на стойле, мешаются в крови пастуха с близкой синевой неба, ковыльным ветром, ароматом могучих цветов. Странное волнение слабит плечи парня – теснит, пугает и томит красота горного мира. Рядом с этой красотой станица мизерна с ее плачем и смехом, мгновенным счастьем и долгим дымом забот. Однако волнение пролетает скоро, как ветер, как облака, и к вечеру мысли у пастуха другие. Вечером он входит в станицу, как запыленный путник после многолетних странствий в пустыне входит в златоверхий, с червонным пеньем колоколов, богатый, сказочный город, привидевшийся еще в детских снах. Но до вечера пока далеко.

С обеда погнал скотину в сады, на водопой. Тут тихо, светло, грустно. Одиноко краснеют забытые яблочки на ветках. Тянутся паутинки. Тяжело машут крыльями вороны. Глеб насшибал яблочков и чуть не наступил на позднюю гадюку – припозднилась, богом выделен некий день, когда все подземные существа уходят в норы на зиму. Змея вяло повела граненой головкой, попыталась скрыться. Увы, пастух размозжил ее голышом-булыжником и бросил в речку. Напоив коров, двинул стадо на Яблоньку, на огороды. Там капустные листья, мелкие бураки, сырые обмолоченные шляпки подсолнухов. Коровы у него сытые, гладкие. Особо, с руки подкармливает свою Зойку и обещанных за пастьбу бычат. Голуби-дикари, струнно протрещав крыльями, вспорхнули из-под ног. Ползком добрался Глеб до балочки, промочил ноги, прицелился, но по косогору бежала лиса с птицей в зубах – парень засуетился и промахнулся.

Побегав за лисой по мочагам, плюнул и сел вырезать свистки и дудочки из ивы, ребятишкам.

Синеет седой Бештау в белом башлыке тучки. Пахнет вялым листом, поздней ежевикой, вишневой корой. Мягкий солнечный свет. Быстро бегущие по земле тени облаков. Прозрачные дали. Печаль. Сладко думается пастуху о будущем. Он уже мечтает о земле и семье. Ухажерок у него, считай, еще не было, и поэтому в думах он представляет на своем дворе ближайшее воспоминание – Марию Синенкину, которая не умела и крохточку утаить от людей. Думать все позволено. И вот она провожает его спозаранок в степь, вечером встречает, моет, кормит, ласкает. Скорей бы зима – время свадеб. Но день течет медленно, как ход туч или стада. Чтобы скоротать время, пастух придумывает себе разные промыслы. Он всегда походя рвал ягоды, ловил рыбу, плел на продажу сапетки, собирал аптекарю важные травы и корни. Однажды после громового с молоньей ливня обнаружил в пенном яру огромный череп. Рысью бежал к дому пристава, где жил Арбелин-князь, раскапывающий кости. "Динотерий из миоцена!" – восхищенно сказал князь и дал Глебу золотой. Попутно обмерял голову казака – и это удовлетворило его: "Долихоцефал!" (Длинноголовый, ариец).

К минеральному ключу подошел зверовидный бугай. В три глотка осушил родничок, подождал, пока наберется снова, опять выпил. Помахивая хвостом, отошел, заел соленую воду свежей травкой и только хотел лечь на припеке, забунил, шумно нюхал и рыл землю – учуял кровь. Коровы тревожно подмыкивали своему повелителю. Спокойными оставались лишь холостые бычата. Выложенные, они не узнают ни радостей любви, ни крови сражений, ни страха смерти. Их удел ярмо. У них и рога похожи на коровьи. Глеб отогнал недовольного бугая от травы и поднял с земли бычий рог, след недавней схватки, и стал чистить его – янтарно-зеленый с белым концом рог могли купить виноторговцы или чеканщик Федосей Марков.

Полдничая, Глеб присмотрелся к Маньке – корова начала телиться, а хозяева считали, что срок через день. Отогнал коров, принял теленка, помог Маньке опростаться, закопал "место" – утробный мешок теленка. Приказал Цыганке, волкопесьей суке, гнать стадо, сам пошел передом с теленком на плечах. Манька жалобно трусила за пастухом.

Солнце шло на закат. Солнце всходит – пастух с ума сходит, солнце садится – пастух веселится. С полей тянулись возы с красной соломой, картошкой, кукурузой, с цурпальями трескучего подсолнечника – на топку. Когда стадо, переплыв речку, вошло в станицу, полная луна выкатилась на востоке. Поднимался вечерний туман, заволакивал сады и хаты. Мычали коровы, избавясь от опеки строгого пастуха. Блеяли овцы и козлята, расходясь по закутам. Бабы собирали на улицах горячий навоз в ведра, толковали, скоро ли вернутся казаки со службы, – бабушка Маланья пользовалась слухом, что возвращаются.

Вышла хозяйка, осмотрела теленка и поднесла пастуху чарку водки за труды.

ТЯГА К ЗВЕЗДАМ

Божья искра тлела в роду Синенкиных. Владея сохой, ружьем, шашкой, они тянулись к грамоте, книгам, ученью. Дед Иван Тристан хорошо знал некоторые главы Писания, читал стихи убитого наповал близ станицы поручика Тенгинского полка Михайлы Лермонтова, некогда числился грамотеем. Но и зять его Федор, прежде чем свернуть "козью ножку", прочитывал по складам клочок печатной бумаги, умел и считать, но только до двадцати – тридцати, дальше запутывался, ибо считал на цыплятах и надо было помнить каждого цыпленка, потом выучился считать на палочках. Иное дело Сашка, первенец Федора, этот и миллион посчитает. Но старший сын позорил семью непомерной ученостью.

В детстве еще недоглядели, а были в хате, в пшеничном закроме, будь они прокляты, какие-то книги. Сашка и пристрастился к ним, наученный читать гимназистами. Ест – в книгу глядит. Ночь на дворе – при коптилке читает. Скотина в потраву зашла – Сашка глубокомысленно сидит на меже, читает. Федор напился и те книги пожег, Сашка уходил на "курс", читал там вывески и газеты, оставленные господами у источников. И зачитался. Раз повел коня поить, а сам в одних подштанниках – вся станица легла от хохота. Отец бил его, уговаривал бросить запойное чтение, и, чтобы не повредился малый головой из школы его забрали. Сашка учился тайно. А потом что учу дил! Пристроил на крыше какое-то взиралище и по ночам в упор рассматривал божьи звездочки. Федор шестом сбил дьявольскую конструкцию, пожаловался попу. Батюшка предал анафеме юного отрока, но отрок продолжал сатанинские упражнения на тополе – смотрел в трубу на светила.

Всем известно, что господь запечатлел на Луне картину: Каин убивает Авеля, брата своего, а Сашка доказывал, что это на Луне горы вроде станичных. После этого и умные люди считали Сашку дурачком. Царю службы он не проходил, уехал учиться в дальний город Кишинев. Денег на это ученье пошла прорва, а делать нечего, ругайся не ругайся, а посылай скудные рубли сыну, экономь на семье. Частенько Федору приходилось моргать в казачьем кругу, когда собирались выпить в складчину, у него в кармане вошь на аркане. Приехал сын на каникулы, и хоть на улицу не выходи – засмеют. Коротконогий, скуластый парень одет в белые рогожные штаны, на башке шляпа соломенная, а на ногах не казачьи сапоги, а какие-то, прости, господи, штиблетки – рядом стоять стыдно, а ведь родился в казацком роду!

В двадцать лет он имел два диплома и блестяще знал французский язык, умиляя деда Ивана. Но дела себе по душе агроном и химик найти не мог. Учиться еще рвался, но Федор решительно отказался помогать сыну, вечному студенту. Сашка пробовал учительствовать, но в школе не удержался. Пробовал безвозмездно просвещать станичную детвору на выгоне, но казаки побили его: сам зачитался – на других порчу не напускай. Да и дядя Анисим Лунь прокричал к месту: "Кто умножает познание, умножает скорбь". Тогда Александр ушел в привольные равнины Бештаугорья, обосновался на брошенном хуторке, разводил некий диковинный сад. Сильно пугал этот сад священника на одном корне противоестественно росли груши, сливы и абрикосы. Родные, конечно, любили Александра – той жалостливой любовью, которой жалеют в семье калек: слепых, глухих, придурковатых. Уплетая материн пирог, сын с жаром говорил, что пришло время обнести Синие горы изумрудным кольцом садов и виноградников. Сначала мать, потом подросшая Мария бегали на хутор постирать ему бельишко, сварить горячего. Посещали молодого ученого и господа, любовались садом, брали советы, покупали прищепы. Художница Невзорова Наталья Павловна однажды тоже пожаловала к нему и написала с него "Портрет молодого человека с небесным глобусом" – Александра волновали проблемы мирозданья, происхождение Вселенной, ночами он смотрел в самодельный телескоп на звездное небо. Мирская чадь избегала ученого агронома. Не удался старший сын в семье строевого казака Федора Синенкина. Но господь бьет равномерно, через раз.

Надеждой, честью и опорой рода явился второй сын, Антон. Сперва и он потянулся по ученой дорожке, не радуя Федора. Сызмальства Антон околачивался возле своего крестного отца, курсового доктора медицины. Помогал мыть инструменты. Незаметно доктор привил крестнику любовь к медицине, доверял гордому подростку делать несложные перевязки, пользовать больных порошками. Не дело казака, конечно, ковыряться в человечьих потрохах – его задача наносить раны пулей и пикой. Но пика в каждом дворе, а хирургический ланцет только у доктора, и Антону уже ведомы такие слова и выражения, которые и не снились станичным хлопцам. Понятно, отрешиться от воинства настоящему казаку невозможно, и в мечтах Антон видел себя в белом халате, а под халатом золото офицерских погон, военный врач. Антон был одной присяги с Есауловым Спиридоном, но еще до службы всеми правдами и неправдами добился вызова на экзамены в военно-фельдшерское училище в городе Тифлисе. Федор воспротивился намерению сына и денег на дорогу не дал – в то время еще учился Александр. Деньги дал крестный отец Антона зашили их в нательную рубаху. Напекла Настя лепешек, зарубила курицу на дорогу, и с молитвой проводили его на чугунку.

Из города Тифлиса пришли два обнадеживающие письма – экзамены сдал отлично. Синенкины показывали письма всей станице, снедаемые честолюбием, будто сын уже стал офицером. В ненастный осенний вечер, когда семья сидела в потемках – керосин берегли, освещаясь рдеющим зевом печки, в окно будто кто поглядел, аж мороз по коже. Но мать, Настя, угадала сразу: "Антон!" и все сжались от ее крика, полного тоски и недобрых предчувствий. Сын вошел мокрый, захлюстанный, перекрестился на образа, поставил в угол сумку и остался стоять, упираясь головой в потолок. Большой наплыв дворянских детей закрыл ему доступ в училище. Заплакала Настя, утирая глаза передником. Шмурыгал носом малолетний Федька, не понимающий слез матери, ведь братик вернулся – радость какая! На печи торопливо сморкался дед Иван. Федор помял табак в кисете и вышел на баз "скотину проведать". Всхлипнула Маруська, с болью глядя на любимого братца, все бы, и жизнь, отдала за него. Мать достала с загнетки чугунок с пшенно-тыквенной кашей, сваренной на молоке.

С весны Антон взялся за плуг, выкраивая время на занятия "Брось, – от души советовал Федор, – мы в люди не выйдем, казну надо большую, Сашка и так все жилы вытянул". Светлоглазый, лобастый парень не бросал. Через год, по протекции полковника Невзорова, поехал Антон в столицу южного казачества Новочеркасск, в юнкерское училище. Посмотрели офицеры на его латаные сапоги, на темные от полевых работ руки – решили не принимать, ибо демократия, по их мнению, приводила к пошлости и оскудению истинного офицерства. Но просьбу знаменитого на всю Россию полковника уважили, к экзаменам допустили. И подивились немало: грамотно, не хуже иного дворянина, отвечает хлебороб, ум чувствуется глубокий, да и рост приятный, военный. Тогда задают ему дополнительный вопрос, посмеиваются – кадровые теоретики путались в нем, имел он два ответа, и каждый можно истолковать как правильный или неправильный. Пот прошиб казака. Пол уходит из-под ног. Напрягся. Вспомнил, как в детстве разорял гнездо коршуна и сорвался со скалы, повис на кустах барбариса и, цепляясь ногтями за камни, спустился на темно-зеленый бугор. Или идешь с косой в лимане, сил уже нет никаких, ноги подламываются, перед глазами медленные золотые мушки головокружения, а передний не останавливается, знай машет себе косой, а сзади у пяток другая коса вжикает – и идешь, не бросаешь ряд. "Ваше высокоблагородие, дрогнул голосом. Антон, – я это понимаю так..." И дал третье решение вопроса, оказавшееся универсальным. Решил задачу, непосильную экзаменаторам. Загомонили офицеры, склонились над картами, учебники листают – блестяще ответил терский казак. Доложили генералу и в виде исключения зачислили Антона в юнкера. Доктором ему стать не пришлось – и слава богу: удел казака – передний край, а не тыловые лазареты. Тут Федор сыном гордился.

А вот Маруська – опять наказание божие. Уродом ее не назовешь, а плюнуть вслед хочется – большая светлокосая голова, длинные тонкие руки с длинными пальцами, а ноги ровно саженем отмерены. В тринадцать лет она сравнялась ростом с отцом, невысоким казаком, перегнала сверстниц. Играет на речке с подругами, и оторопь берет прохожих: желтоносая сатана в куклы играет – возьмет по девчонке под мышки и переносит через воду. "Вы бы ее связывали на ночь бечевками, – советовали Синенкиным. – И под дождь не пускайте, чтобы не росла. Экая махина, ровно Старицкова верба!" Старые станичники припоминали: дед Иван лет до шестидесяти был страшенного роста, потом принизился. Еще когда он пошел зятем в казачью семью, пришлось прорубить в хате новый дверной проем, чтобы Иван не бил лоб. За свой устрашающий рост он имел от станичных детей справедливое прозвище "Дядя-достань-воробья". Маруську называли грубо – "коломенская верста", "длиннобудылая". Сколько могла, она горбилась. Федор вставал на лавку, давил руками на тонкие плечи дочери, пока она не начинала плакать. Настя водила ее на заговор к знаменитой бабке Киенчихе, дабы остановить непотребный рост.

Девчонка росла. Милая, нескладная, сероглазая. Смотрелась в зеркальце, купалась на девчачьем месте, бегала смотреть невест на свадьбах, сладко замирала при виде венца. В довершение к росту у нее был еще один неладный знак: светлели, наливались майским солнцем, спелой пшеницей волосы. Волосы у казаков ценились черные, а кони – вороные. Большой рот открывал прекрасные зубы. Федька Синенкин рассказывал казачатам, что у сестры за первым рядом зубов есть второй – остались три молочных зуба. "Да у нее и хвост растет!" – плевались подростки при виде несуразной девки.

В ней рано обозначились черты влекущей женственности. Угадывалась натура страстная, жертвенная, бесстыдно нежная и поэтически слабая беззащитная перед суровыми ветрами мира косного, темного, все еще древнего. Проезжий офицерик из кавказских романтиков, увидев тринадцатилетнюю Маруську, решительно посватался к Синенкиным, считая, что девка на выданье. Душа у нее голубиная. Так и таскает из дому куски побирушкам, не понимает, как можно есть хлеб, когда рядом голодные. Как-то Настя послала ее за себя продавать на базаре редиску. Кончился базар, Маруська приходит домой, с редиской. "Не продала?" – "Продала". – "А это что?" – "Купила. Бабушка одна продавала, никто не брал, мне ее так жалко стало, и я взяла у нее". – "Вот простодыра!"


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю