Текст книги "Отступление"

Автор книги: Андрей Жиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

      Глава 43

  Гуревич. 02.48, 8 ноября 2046 г. 

      Взвод разведчиков с опаской пробирался по заметенным снегом пустынным улицам. Город, казалось, – вымер. Несмотря на горящие в окнах огни, везде плотно задернутые шторы, наглухо запертые двери. Увы, это лишь осложняло задачу. В подобной ситуации любой прохожий выглядел подозрительно – что уж говорить о неизбежном звучном топоте двух с половиной десятков сапог о булыжники мостовых.

      Но и этого мало. Кроме того, чтобы постоянно ощупывать глазами окружающую обстановку, буквально вгрызаясь в каждый куст, каждый темный угол переулка, Гуревич вынужден не спускать глаз с пленного немца. На всякий случай солдату, конечно, заклеили медицинским пластырем рот – чтобы по недоразумению вдруг кричать не вздумал. Да и сам пленник всю дорогу показал себя вполне лояльным: ни лишних движений, ни подозрительной суетливости. Наоборот – в каждом жесте, каждой линии явственно читалась гордая обреченность. Потому руки справедливо решили оставить свободными. Во-первых, немца обыскали. Во-вторых, шансов против подготовленных, напряженных словно туго взведенная пружина разведчиков даже с оружием пехотинец не имел, да и не мог при всем желании. Ну и наконец, на случай внезапной встречи человек со связанными руками мгновенно вызывает подозрения. А секундное замешательство для профессионального диверсанта весьма драгоценно.

      Так что, взвесив 'за и против', Гуревич решил пленника отпустить на 'длинном' поводке. Но глаз не спускать – слишком уж сильны подозрения. Рустам сразу понял: не за шкуру немец печется. Может такое суждение поспешно, только в отличие от сослуживцев не издевался, не стремился насладиться сполна долей победителей. А соблазн повелевать, пользуясь превосходством, правом сильного – он очень велик. И дело даже не всегда в личности. Самый простой человек способен поддаться велению момента, порыву. В обычной жизни ты как все и вроде бы доволен. Все как всегда. Но стоит один раз почуять – нюхом, по-звериному почуять вседозволенность. И мгновенно выпрыгивает из сокровенных глубин нутра тщательно скрываемое. Подлая животная сущность. И даже не всегда о ней догадываешься. Вот где воистину верны золотые слова 'счастье в неведении'.

      Но уже не сбежать, не вернуть назад стрелки часов. Свершилось. Слабый человек почуял власть, словно дикий зверь кровь. И переменился – разом, вдруг. И больше нет доброго, стеснительного, спокойного. Вместо него жестокий, упивающийся возможностью приказывать, брать и ничего не давать в ответ. И человек уже не хочет, не ищет возврата. В рамках прежнего мировоззрения тесно. Проснувшаяся душа шакала возмущается любой попытке примирения. Даже самый тонкий ошейник разума не наденет.

      Таков, увы, бывает человек. И чем больше пропасть между властителями и народом, чем меньше истинных идей – и даже Идей, Свободы, Разума в человеке – тем чаще в пустых сердцах селится зверь.

      Гуревич особенно ярко видел разницу. Так ровно век назад, во время войны четко легла грань между советским народом и представителями западной цивилизации, 'просвеженными европейцами'. Даже в самые тяжелые дни, в минуты суровых испытаний, на краю гибели наши предки не опускали рук. Даже когда не было сверху приказа, не было указующего перста – совершали подвиги. Трудились долгими часами в зной, в лютый мороз, ночью и днем, не зная жалости к себе. Не потому, что хотели стать героями, не ради чьего-то признания. А потому, что так надо, так правильно. У наших людей – подавляющего большинства – нет и не могло быть такого зверя в груди. Потому, что не было пугающей пустоты в сердце. Потому, что были в нем любовь, вера, свобода.

      И потому плененного немца нельзя безоглядно равнять к бывшим сотоварищам. От тех еще можно ожидать страха за собственную шкуру. Стоит лишь умело поднажать – и ради обещанного спасения такие пойдут на всё. Ибо честь и присяга – понятия абстрактные, а жить хорошо хочется и сейчас. Вообще – хочется жить! В негаданном проводнике Гуревич чутьем профессионала видел совсем другой тип человека. Что лишь подтверждалось житейской логикой. С пленника вполне станется завести взвод в засаду. Геройская гибель как раз вполне укладывается в общую картину.

      В итоге оказалось, что майор лишь немного погрешил против истины. Все произошло быстро и внезапно. В тени одного из переулков пленник внезапно дернулся вперед и вбок. Даже ожидавшие чего-то подобного шагавшие следом разведчики все-таки не успели повиснуть на плечах.

      Однако, как ни странно, бежать пленник не собирался. Наоборот: вжавшись спиной в боковую стену многоэтажки, немец замер. В ладони хищно поблескивал неведомо откуда взявшийся пистолет. Маленькая смертельная игрушка – словно и вправду принадлежащая ребенку. Но уж в серьезности аргумента сомневаться не приходилось. В конце концов дело происходит во время войны, а не мирной жизни.

      При этом гораздо большее удивление вызвало отсутствие враждебных действий в адрес диверсантов. Пленник спокойно стоял, прижавшись спиной к стене. Твердым, уверенным взглядом смотрел прямо в глаза советским военным. И не было в этом взгляде страха – только решимость. Рустам понял: человек уже все для себя определил, расставил по местам и смирился. В его поступках не эмоции – осознанная позиция, сила воли.

      Жестом приказав подчиненным опустить оружие, Гуревич постепенно стал подходить к немцу. Не прячась, не семеня – спокойным, размеренным шагом. И при этом ни на секунду у майора не мелькнуло и отблеска мысли взять в руки оружие. Солдат все так же неотрывно наблюдал за приближающимся русским.

      Будучи профессионалом, по одному выражению глаз, мимолетной тени Гуревич с точностью до сантиметра определил невидимую границу. У барьера майор замер словно вкопанный. Какое-то время – несколько секунд, может минут – двое изучали друг друга, не решаясь начать. Но бесконечно это длиться не могло и поневоле Гуревич взял на себя право первого хода.

      – Мы можем поговорить? – спокойно уточнил Рустам у немца.

      – А есть ли о чем, герр офицер? – искренне поинтересовался солдат. На обветренном, посеревшем от мороза и стресса лице мелькнула слабая ухмылка. И тут же угасла, словно и не было.

      – Я думаю, есть. – уверенно ответил Гуревич.

      – Если у вас есть вопросы – задавайте. – ответил пленник, непринужденно поведя плечами. Словно бы не двое противников говорили сейчас перед лицом смерти. Изо всех сил немец делал вид, что идет мирная, непринужденная беседа равных. Хотя стоит ли возражать?

      – Охотно, – согласился Рустам. – Правильно ли я понял: ты не собираешься – и с самого начала не собирался помогать нам?

      Дождавшись небрежного кивка, майор непринужденно продолжил:

      – Вместе с тем ты не поднимаешь тревогу, не заводишь нас в засаду. Хотя и понимаешь: живым не уйти. Так? – пленки вновь спокойно кивнул.

      – А раз так, – продолжил развивать мысль Гуревич, – Не пояснишь ли: что и ради чего ты затеял?

      – Охотно, герр офицер, – все с той же уверенностью и ледяным спокойствием, присущим твердым духом людям, продолжил солдат. – Не могу сказать, что одобряю ваши методы, однако полагаю их вполне уместными. То, что вы хладнокровно убили Клауса, наглядно продемонстрировало как силу, так и решимость идти до конца...

      Собираясь с мыслями, солдат на несколько секунд прервался. Взгляд небрежно скользнул по сторонам. Затем пленник как ни в чем не бывало продолжил 'исповедь':

       – Генрих, унтер, – пояснил солдат. – Мог заупрямится или наоборот – сломаться раньше времени. Пока не подошли двое ваших товарищей, я не был уверен вообще, что нас ждет, потому и молчал. Если бы не необходимость отправить 'языка', вы ведь нас бы все равно прикончили, майор?

      – Откровенность за откровенность, – ответил Гуревич. – Да, безусловно.

      Солдат никак не отреагировал на столь жесткий и прямой ответ. Точнее – принял как должное, нечто само собой подразумевающееся.

      – Именно потому я и молчал. Для чего в конце концов растягивать агонию. Но, увидев шанс спасти товарищей, решил сымпровизировать. Те двое, в по крайней мере пленных не убьют.

      – Уверен? – с иронией поинтересовался Гуревич.

      – Да, уверен, – не терпящим возражений тоном ответил немец. – У них другие глаза. Не ваши.

      – Очень интересно... – протянул Рустам. – Ясно с этим. А дальше?

      – Дальше они, я надеюсь, может что-то поймут, осознают, переменятся. Исправят ошибки. Не уверен, что поступил верно, но все же жить лучше, чем умереть. Живой еще может что-то исправить, загладить вину. А с мертвого нет спроса. Так, кажется у вас говорят?

      – Ну а что же сам?

      – А что я? – удивленно ответил немец. – Я с самого начала понимал: германскую нацию вновь толкнули в авантюру. В очередной раз руками солдат кто-то хочет разгрести угли. И эти руки не уберечь от большой крови.

      – Крайне сознательная позиция, – усмехнулся майор. – Тогда ради чего, почтенный, было вновь идти на восток? Первого раза не хватило? Подался бы в новые 'тельмановцы'[38]38
    Эрнст Тельман – один из лидеров коммунистического движения Германии в 1920-30 гг.


[Закрыть]Или как это теперь называется?

      – Я солдат, – просто ответил немец. – Как и вы. Наш род уже много поколений славен служением Родине в рядах вооруженных сил.

      – Неужели вы граф или барон? – усмехнувшись, поинтересовался Рустам.

      – Почти. Эрик фон Окшлиц к вашим услугам, – солдат иронично кивнул и сделал вид, что лихо прищелкивает каблуками.

      – В подобном случае разве к 'фон' не прилагаются автоматом офицерские погоны?

      – Наша семья не признает своячество и протекций. Каждый начинает солдатом и лишь после обязательной службы проходит училище, – ответил немец. При этом в голосе проявилась едва уловимая гордость.

      – Ну, так или иначе, а довоевался, – подытожил Рустам.

      – Да, согласен, – ответил немец, кивнув. – Долг солдата заставил меня следовать присяге, пускай я и не согласен с этой войной...

      Внезапно в лице солдата произошли едва заметные перемены: разом заострились черты, легли тени под глазами, обострились морщины. Гуревич понял, что сейчас произойдет...

      – Но, раз уж мне суждено было стать мерзавцем, я не собираюсь становиться ещё и предателем... – на одном дыхании скоро проговорил солдат. – Прощайте, майор, прощайте все.

      Рука в черной кожаной перчатке, небрежно сжимающая пистолет, скользнула к виску. И, прежде чем кто-либо успел что-то осознать или сделать, немец нажал на курок...

      ... Лишившись проводника, группа Гуревича некоторое время плутала по заснеженным улицам, мрачным слабоосвещенным подворотням. Сургут за последние полвека значительно вырос. Большой вклад внесла децентрализация мировой геополитики. Раньше Сибирь и Дальний Восток вынужденно считались периферией. Некоторые, не выбирая выражений, похабно и свысока именовали этот край провинцией. Зато теперь регионы оказались на границе соприкосновения сверхдержав. А где граница, там и торговля, строительство, развитие.

      Пускай не сразу, пускай постепенно, люди сходили с привычных мест. Может романтика, а может – и трезвый расчет брали свое. Сотни, тысячи, а затем и десятки тысяч обретали новый дом в самом сердце России – среди зеленых морей поющей на ветру тайги, снежных зимних просторов и летнего океана трав. Рядом с гремящими реками исконных русских земель – непокорными, гордыми, своенравными – селились советские люди. В чем-то схожие душой с молодостью, кристальной чистотой необжитого края.

      Носившее вначале несколько декоративный характер освоение просторов севера и востока страны постепенно вошло в рабочую колею, развернулось во всю ширь. Что говорить, если даже подавляющая часть государственного аппарата переместилась в Новосибирск. Город одним мощным рывком вырос, повзрослел. Слетела с улиц и проспектов надуманная провинциальность, неказистость. Вырос под стать созданным подземный город метро – уже тридцатый в стране. Устремились в небесную высь десятки небоскребов, раскинули будто ветви гигантского дерева широкие ленты автомагистралей. От горизонта до горизонта сверкали идеальной полировкой серебряные спицы железнодорожных путей.

      Москва оставалась столицей, но для управления – в силу удаленности от границ, да и разницы в часовых поясах годилась слабо. В гигантских колоссах правительственных зданий остались в основном представительства, архивы.

      Несложно представить, что вместе с новой 'Сибирской столицей' выросли и близлежащие города: от Уфы до Читы, от Ташкента до Якутска молодая, сильная страна взращивала, строила – созидала новое завтра. И тот же Сургут, ощутив удушье былых границ, решительно перевалил через сверкающую гладь Оби. Вольготно и свободно пристроился на двух берегах. Разросся почти до миллиона жителей. Именно оттого путь до центра города оказался необычно долгим.

      К сожалению как для местных жителей, так и для Гуревича отсутствие формального основания для строительства очередного метро крайне осложняло перемещение по городу. Основной проблемой оставалась необходимость пересечения один из трех мостов.

      Легко сказать 'мост'... Это на картах и рекламных проспектах все просто и понятно. Но на деле... Полтора километра стали и бетона. Тяжелые стальные спицы опор, покоящиеся на исполинских каменных основах. Витые канаты тросов зачинаются на карнизах мощных 'плеч'. И со стороны неказистые, миниатюрные по сравнению с широкой лентой магистрали стальные плети крепко держат, не давая и малейшей свободы.

      Ухмыльнувшись, Гуревич вдруг подумал: 'Еще несколько дней по широкой полосе моста над закованной в лед плотью реки спешили тысячи автомобилей, громыхали по рельсам поезда... Но вдруг наступила война, раз и навсегда поделив жизнь на две неравные части. И нет теперь ни гудков, ни мерного шелеста покрышек об асфальт, ни пронзительного пересвиста электровозов... Мертвая, пустынная тишина. Только выросшие нежданно-негаданно блокпосты по обеим сторонам...'

      'И все-таки, – успокаивал сам себя Рустам. – Нечего жаловаться, грешно опускать руки. Прадедам было гораздо тяжелее...' Тогда нашим противостояла грозная военная машина. За полтора года перемоловшая безжалостно половину Европы. Тогда вперед шли сотни тысяч солдат, готовых вгрызаться в глотку всякому, приученные к вечным победам, к чувству безнаказанности, вседозволенности.

      Чтобы сломить хребет нацистскому зверю потребовалось невероятное напряжение сил всего могучего советского народа, вся воля и ум руководства. Дорого, нечеловечески дорого дались и опыт, и победа... Но, не смотря ни на что победили, выстояли, смогли.

      А что уж говорить о дне сегодняшнем? Да, впереди гораздо более оснащенный противник. Только ведь для него война началась так же внезапно. И нет уже у молодых волчат тех обагренных кровью клыков, тех иссеченных о чужую податливую плоть когтей. Они не умеют воевать. Да и семя новое во многом вовсе выродилось. Уже не волки – шакалы. Таких не победить-то грешно...'

      Одернув себя, Гуревич вернулся к проблемам насущным. Время таяло беспощадно – до запланированного начала атаки оставалось не более двадцати минут. И это уже был срок на грани допустимого. Увы, поджимающие со спины строгие рамки никак не способствуют возникновению гениальных прозрений.

      С одной стороны можно через мост прорваться, но это абсолютно неприкрытая наглость. За которую вполне можно получить по первому разряду. Мост – не иголка, да и полтора километра за две секунды не пробежишь. Даже смяв передовой пост на ближайшей стороне неизбежно придется разбираться и со вторым. А уж там подоспеют поднятые по тревоге – причем с обоих концов. И мост моментально превращается в захлопнувшийся капкан.

      Ещё, как вариант, можно попытаться перебраться по льду. Но это тоже вариант не ахти какой. Во первых через оптический прицел Гуревич отлично разглядел высокие и крутые гранитные берега. Кроме того, следовало признать: противник кто угодно, но только не дурак: наверняка вдоль берега расставлены посты или просто камеры слежения. Внезапности не удастся добиться и здесь, а значит в итоге положение лишь ухудшиться из-за невыгодной позиции. Нет, Гуревич решительно отмел подобный вариант переправы. В крайнем случае можно отправить по льду основную группу, а малыми силами в этот момент отвлечь внимание лобовой атакой...

      И тут внезапно Рустама озарила идея. План, в сущности, простой до наглости, но в чем-то элегантный. Натолкнула на подобный ход мыслей расположенная неподалеку пожарная часть.

      Высокие металлические ворота без изысков – из всех украшений только ярко-алая расцветка, лишь сильнее заметная на фоне припорошенных снегом улиц, да аккуратно выведенные умелой рукой неведомого художника эмблема пожарной службы. Судя по количеству широких двустворчатых дверей в гараже в части находится до четырех расчетов.

      'Что ж, это вполне устраивает...' – подумал Гуревич. И, повернувшись к своим, отрывистыми жестами просигналил: 'Трое со мной. Остальным занять оборону'.

      Быстро и по возможности бесшумно четверка разведчиков пробежала вдоль высокой кирпичной ограды. От защиты мрачного переулка до ворот пожарной части метров тридцать – буквально улицу перейти. За считанные секунды диверсанты никем не замеченные достигли калитки. Несмотря на мороз, створка открылась легко, плавно. Петли скользили беззвучно, без привычного пронзительного дребезжащего поскрипывания.

      Поспешно прикрыв за собой калитку, диверсанты профессионально прощупали взглядом внутреннее пространство двора. Окна части оставались мертвенно-слепы, никакого видимого движения не заметно. Плац устлан снежным покрывалом, которого в ближайшие часы не касались грубые подошвы армейских сапог.

      И все-таки Рустам чувствовал некоторую нарочитость в картине запустения. Конечно, не такую, как приходилось ощущать в капканах и засадах, но все же. Что-то гложет, вызывает подозрения.

      Однако, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Доведенные до бессознательного автоматизма рефлексы заставили разведчиков мгновенно сориентироваться и рассосредоточиться по местности в неприметных местах. И Гуревич с некоторым удивлением даже обнаружил, что раздумья на отвлеченные темы застигли его сидящим на корточках за мусорным контейнером.

      Отыскав Добровольского, Рустам жестом спросил:

      – Что думаешь по обстановке?

      – Что-то не так. Вроде для беспокойства оснований нет, а все же что-то не так... – просигналил в ответ прапорщик, неопределенно пожав плечами.

      – Тогда так – ответил Рустам. – передай по цепи: 'Держать выходы и окна под прицелом – разделить зоны в зависимости от своего положения'. Я пойду проверить...

      – Может не стоит горячку пороть, командир? – даже во взмахах ладоней явственно читалось неодобрение. Добровольский осуждающе качнул головой.

      – Не переживай, Иван Александрович, – одними губами произнес Гуревич и подмигнул. Затем, сосредоточившись, майор вогнал усилием воли организм в состояние максимальной работоспособности. Сердце зашлось частыми ударами, все тело бросило в жар от прилива крови и адреналина. Мир вокруг выцвел: краски погасли, потускнели, время замедлило привычный бег.

      Пару раз глубоко вздохнув, буквально вталкивая в грудь жесткий морозный воздух, Гуревич пружиной сорвался с места. Мощными прыжками по несколько метров Рустам бесшумно пересек двор. На миг замерев у входной двери, потянул вниз ручку. Замок сухо щелкает и створка легко подается. Аккуратно потянув дверь на себя, Гуревич внимательно старался как можно больше высмотреть даже сквозь тоненькую шелку. И постоянно ожидал предательского скрипа.

      Однако обошлось. Входная дверь, как и калитка с бесшумной податливостью скользила в сторону. Как только образовавшегося проема оказалось достаточно, майор серой тенью скользнул внутрь. И с холодком в груди встретил сухой щелчок затвора за спиной. Успев-таки перегруппироваться в прыжке, Гуревич сумел повернуться лицом на звук. Из рук свой автомат Рустам не выпускал, а потому готов был ответить очередью на очередь.

      Но в последний миг палец на курке дрогнул, так и не успев утопить спусковой крючок. Вместо вероятных противников, майор обнаружил перед собой невероятных союзников. Прижимаясь спиной к стенам, старательно избегая окон и открытых пространств, с оружием на изготовку сидели четверо офицеров...