Текст книги "Отступление"

Автор книги: Андрей Жиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Глава 39

Гуревич. 01.58, 8 ноября 2046 г.

      До Сургута оставалось по-прежнему около десяти километров. Времени же с каждой секундой все меньше. Однако разведчики не переживали о том, что могут опоздать. Если на марше сводная разведрота вынуждена была плестись пешком, то во время самостоятельных операций солидарность неуместна. И без того нагруженный вещмешок десантника в варианте для разведчиков снабжен немалым количеством дополнительных приспособлений. Среди прочего – составные лыжи из легких из сверхпрочных полимеров.

      Остается лишь сожалеть, что всей бригады, увы, подобное не предусмотрено. Что, естественно, продиктовано не ограниченностью ответственных за планирование, не прижимистостью генералов и уж тем более не злостным саботажем. Все гораздо проще: как таковые космические десантники – явление все еще новое, диковинное. Даже спустя пять лет после возникновения, они по-прежнему чаще всего выполняют те же функции, что и ВДВ. Кроме того, космос диктует свои правила ведения войны. Лишь со стороны может показаться, что редкие бронированные колоссы кораблей созданы без малейшей оглядки на здравый смысл.

      На самом же деле за каждой линией, за каждым углом стоит кропотливый, въедливый труд сотен конструкторов и архитекторов. Не просто миллиметры – десятые, даже сотые доли каждой пяди обшивки выверены. Каждый корабль – компромисс между массой и маневренностью. Клепать бесконечные консервные банки с двигателями такое же безумие, как и выпускать на орбиту цельнометаллические слитки.

      Естественно, не меньшее внимание уделяется планировке внутреннего пространства и грузоподъемности корабля. Не зря приходится сменам спать, обедать, отдыхать по очереди – в строгом порядке. Это суровая необходимость, а отнюдь не очередная прихоть армейского быта, иногда склонного оказываться невероятным, алогичным и даже чуть безумным. В ограниченный метраж просто невозможно вместить все. Это ведь отдельный случай, что десант 'Неподдающегося' приземлился в заснеженной тундре. С не меньшим успехом могло сложится, что вместо нее оказалась бы пустыня, тропические джунгли, степь, горы. И даже переменчивые в настроении бескрайние просторы мирового океана. А ведь для каждого из возможных случаев на корабле существует снаряжение. Которое приходится сперва подымать на орбиту.

      Отсюда и получается, что обеспечивают бойцов самым необходимым. Излишества, для удобства и комфорта, – по мере возможности. Но даже без дополнительного инвентаря вещмешки десантников весят около добрых тридцати килограммов, что тоже отнюдь не способствует желанию нести больше. Ведь остается еще и оружие, броня. Так что в положении каждого свои плюсы и минусы. Сейчас вышло, что разведчикам идти и быстрее, и легче. Зато на марше – повод для зависти был как раз у самих диверсантов. Никуда не деться от диалектики в жизни...

      Рассуждая примерно в подобном ключе, Гуревич уверенными экономными взмахами всаживал острия палок в землю. Смазанные лыжи легко скользили по густому, пушистому снегу, устлавшему все вокруг. Казалось, порой, что не по земле – по небу летишь в черной звенящей пустоте. От излишне романтических мечтаний весьма успешно отвлекали частые древесные стволы. Приходилось возвращаться из грез к суровой реальности – к бесконечным маневрам, поворотам, спускам и подъемам...

      Время шло, за спиной осталась добрая половина пути. Механическая работа как нельзя лучше способствовала отвлеченности мыслей. Да еще впереди показался довольно длинный открытый участок. Невольно мысли Рустама вернулись к событиям последних часов...

      ...Добровольцев набралось много – вызвались все. Роту, конечно, отправлять никто не думал – в этом Геверциони и Гуревич полностью друг друга поддерживали. Мало того, в плане оценки оптимальной численности взгляды офицеров разошлись лишь на несколько человек.

      Помощник генерала Роберт Чемезов пытался неоднократно навязать свою кандидатуру на роль командира взвода разведчиков. На это Рустам ответил резким отказом – благо, понимал, что даже лучший профи, но новичок в команде много толкового не навоюет. Геверциони молчаливым кивком поддержал Гуревича и дерзкое начинание Чемезова оказалось похерено.

      Разведрота фактически состояла из самостоятельных взводов – по одному от каждого батальона. Итого сто восемьдесят человек. Как и в штурмовых, здесь подавляющее большинство – сверхсрочники, профессиональные военные. Новички тоже присутствовали – никуда не деться, так или иначе 'свежая кровь' необходима, иначе откуда после возьмутся после мастера? Но их оказалось подавляющее меньшинство.

      Итак, Гуревич оказался перед нелегким выбором. С одной стороны необходимо крайне малой группой выполнить оперативную задачу. А огневой контакт может произойти как с отделением, так и с полком – никто же толком не знает и знать не может, что ждет впереди. Значит, до зарезу необходимы лучшие, профи. Чтобы не только отвлекли, но и выжить сумели. С другой стороны – неизвестно и что ждет бригаду впереди. Оставлять вот так одним македонским ударом роту без лучших – значит крайне серьезно осложнять дальнейшую жизнь всем.

      Так и метался майор, пытаясь и взвод собрать, и бригаду не обделить. Осложняла все и нравственная дилемма. При всем желании, при всем оптимизме Гуревич понимал, что не так и велики шансы вернуться живыми, а уж тем более – здоровыми. Понимали и бойцы. Но добровольцами все же вызвались.

      Недрогнувшей рукой Рустам с ходу отмел притязания молодых. И делу не помогут, и рано ещё. Тут трезвый расчет гармонично сосуществовал с чувством справедливости. Нельзя необученных новичков бросать в дело, если успешней могут справиться 'старики'. Пускай даже 'новичками' бойцов можно было назвать с большой натяжкой – каждый тренирован мастерами и порой ничем не уступает в навыках учителям. Разве что не имеет вынужденно жизненного опыта.

      Дальше отказ получили неженатые. Все равно добровольцев оставалось гораздо больше, чем требуется. Следующими кого Гуревич 'отвёл' стали бездетные. Тут уже послышались недовольные возгласы молодых да горячих:

      – Товарищ майор! За что обижаете?

      – Правильно! Не век нам за бабьими юбками прятаться!

      – Верно!

      – Даешь справедливость!

      На разные голоса загудела, зашлась рота. И пускай Гуревич понимал: большая часть из крикунов не понимает ещё опасности. Нет в бедовых головах мыслей о сединах родителей, о далеких, но верных сердцах любимых. А если и есть – то самая малая капля. Думают же больше о геройстве, славы жаждут, подвигов. Не верят в смерть, нет. Не понимают еще, что ждет впереди. А вот Рустам уже знал, как это бывает. Смотришь – жив человек, твой друг или знакомый. Раз! Ничтожная секунда, миг – легкое дуновение ветра холодком по жилам на шее пробежало. И все. Нет друга, товарища, брата, отца или сына. Нет и больше не будет никогда. И ты лежишь, вгрызаясь в землю, уткнув лицо в горячую пыль. А рядом с открытыми глазами в небо смотрит уже ушедший навсегда.

      И нет сил отвести взгляд. Лежишь и смотришь, а рядом бродит смерть, безжалостно собирая причитающуюся жатву. Хочется завыть – дико, безумно, по-звериному. Злые слезы бегут, оставляя бледные дорожки на черном от гари лице. И уже не понять, чего хочешь? – все смешалось. То ли вскочить с ревом, броситься на врага и терзать, рвать, убивать, уперев сталь приклада в плечо. То ли бежать прочь, оставив кромешный ад, разверзшийся круг. И навсегда забыть, стереть из памяти отчаянный ужас. То ли еще глубже зарыться в землю и переждать...

      А в результате ничего не происходит. Рядом вновь оказывается старший товарищ, чтобы подсказать, направить или остановить в нужный момент. И бой продолжается своим чередом. И надо держаться – да не просто держаться, а уметь бороться, чтобы побеждать. Защитить себя, защитить товарищей, защитить всех людей, что за спиной.

      Не в геройской гибели, не в браваде и авантюризме героизм. В тяжелой, монотонной схватке со смертью, где нужно выжить и защитить как можно больше. В этой с виду маленькой, незаметной, негероической работе и сокрыта святая самоотверженность, истинный героизм бойца.

      Но всего ещё не понимают молодые. Разве что изредка отыщешь тщательно скрытое в глазах 'стариков' понимание. Горькое, тоскливое, оплаченное не ранами и не кровью – рубцами на сердце и сединами на висках. И что сказать 'молодым'? Ведь искренне хотят помочь. Считают, что сумеют, справятся, смогут. Пускай признают, что ты в чем-то лучше, умней и опытней. Но себя от того дешевле не ценят.

      С точки зрения здравого смысла, да и армейских традиций молодежи следовало отвесить чувствительный подзатыльник. Однако же при том сделать это надлежало так, чтобы никто не почувствовал себя оскорбленным и не зарекся на будущее от проявления искренних душевных порывов на благо Отчизны. Решать сложившуюся дилемму следовало аккуратно. Кончено, это не та головная боль, на которую следует жаловаться. Но все же способная доставить изрядное количество хлопот.

      В итоге после пяти минут убеждений, споров, обид и примирений Гуревич смог поздравить себя – взвод набран. От общего числа треть – ветераны. Включая и самого Рустама, получалось не так мало. Да и остальные не отставали. Когда с основным вопросом повестки покончили, Гуревич решил было перевести дух. Но не тут то было.

      – Командир... – раздался из-за плеча приглушенный прохрипленый голос. Прапорщик Добровольский. Без преувеличения, без ерничества – настоящая 'рабочая кость'. Десантник не по профессии – по призванию. Именно на таких самоотверженных людях и держатся десантные войска, такими в первую очередь и сильны. Младший комсостав – те, кто изо дня в день вместе с молодежью. Все у них поровну, пополам: муштра и учеба, тревоги и марш-броски, печали и радости.

      Офицер хотя и постоянно держит ситуацию под контролем, во все вникает, все знает, все-таки редко становится для бойцов 'своим'. Из-за очевидной разницы и в звании, и в должностных обязанностях неизбежно появляется отчужденность. Прапорщику же, если он человек правильный, хороший, легко общаться и с рядовым, и с лейтенантом. Тут, в отличие от гражданских анекдотов, не принято акцентировать внимание на древних как сама советская армия предрассудках.

      Добровольскому уже исполнилось сорок пять. Но по-прежнему тверда рука, верен глаз и ум остёр. Ни разу за годы службы не проколол прапорщик лишней дырки на ремне, не распустился. По-прежнему плотно облегал истертый камуфляж крепкие бугры мышц. На широкой груди лишь во время торжеств появлялись выцветшие планки. Скромные, незаметные – казалось, что Добровольскому вовсе неловко выставлять напоказ. Но никто и никогда не смел упрекнуть прапорщика в хвастовстве – скорее наоборот. Ордена 'Красной Звезды', 'За службу Родине в ВС СССР' 3-й степени, 'Славы' двух степеней и медали россыпью.

      Казалось давно стоило либо самому бросить все к чертям, либо, пока не отправили на пенсию, получить хоть один просвет на погоны. Но ни первого, ни второго прапорщик делать не намеревался. Ни на один даже краткий миг Добровольский не задумывался, что сможет променять истертый камуфляж на матовое сукно мундира какого-нибудь завхоза. Не было в этом ничего низкого, только прапорщик шел служить не для того, чтобы на старости лет осесть на пыльных складах.

      'Всякая работа важна, – прямо отвечал на вопросы сослуживцев Добровольский. Именно так, как искренне считал. – Так пусть каждый делает, что по сердцу. Мне же на старость лет не нужны новые погоны – так и так спишут на покой. Лучше уж я напоследок лишних несколько месяцев побуду, где сердце прикипела. А уж после будь что будет'.

      – Командир... – на всякий случай повторил Добровольский. – Разрешите обратиться?

      – Иван Александрович, – Гуревич обернулся навстречу прапорщику. Улыбка невольно проявилась на сухом, изможденном лице. Повязки хоть и удалось снять, убедив докторов, но слабость после ранений никуда не сама собой не делась. – Все-таки решил не мытьем так катаньем стать лейтенантом? Учти, третью 'Славу' я тебе гарантирую – это как минимум.

      – Э-э, командир, – махнул рукой Добровольский, ухмыляясь в сизые усы. – Не за звания и не за медали дело делаем. Тебе ли не знать?

      Добровольский многозначительно окинул взглядом поджарого майора:

      – Ты на себя посмотри: весь заштопанный, осколками да пулями меченый. Мог бы давно словно елка увешаться наградами. И сидел бы сейчас в теплом кабинете с полковничьими звездами – приказы раздавал. А все никак не уймешься. Ни на плечах звезд, ни на груди. И по-прежнему в самое пекло лезешь.

      – Верно, – усмехнулся Гуревич. – Так что же ты за мной в то же пекло суешься? Раз такой смекалистый?

      – Так не бросать же тебя, – просто ответил Добровольский. Только на деле не так прост, как хочет казаться. Кого-кого, но не Гуревича было обмануть с виду простодушным видом. Слишком давно знали друг друга. И Рустам ясно разглядел в глубине карих глаз лукавые хитринки.

      – Кроме того, – с тоской добавил прапорщик, – Отчего бы не повоевать напоследок? Так и так скоро подковы рвать будут. Так не лучше ли искры о камни высечь, чем в стойле отсиживаться?

      – Ну ты, Александрович, загнул, – невольно дернул щекой Гуревич. – Никак помирать собрался?

      – Не глупи, командир, – усмехнулся Добровольский. – Не верю я, что не вытянем такого простого задания. Просто хочется последний раз полной грудью вздохнуть.

      – Ладно, принимается, – махнул рукой Гуревич. – Но ведь не языком молоть подходил? Так говори: зачем?

      – Думаю, надо с собой взять двоих не наших, командир, – спокойно ответил Добровольский.

      – Чем мотивируешь?

      – Не в гости же идем, – охотно пояснил прапорщик. – Так или иначе будут либо 'языки', либо информация.

      – Это я понимаю, – кивнул Гуревич. – Предлагаешь 'чужих' оправить обратно?

      – Верно, – согласился Добровольский. – Уж я не я буду, если генерал их обратно отпустит. Как-никак они очевидцы. А мало ли чего они не успеют сказать, если захотят вернуться? В горячке можно многое увидеть, да пропустить, не понять. А если понять, то неверно. Наш же генерал такого не упустит – не зря столько лет в ГБ служит.

      Уверен – не отпустит. Отдаст на растерзание аналитикам – те уж информацию нужную вытянут.

      – Ну так а отчего не хочешь, чтобы наши вернулись? – спросил недоуменно Гуревич.

      – А оттого, командир, что не нужно людей обижать, – ответил прапорщик. – Уж раз взяли, так веди до конца. А раз хочешь оставить, так оставляй сразу.

      – Согласен, Александрович, сдаюсь, – Гуревич поднял отрытые ладони. – Убедил. Есть кто на примете?

      – Есть, – кивнул Добровольский. – Оба ваши знакомые.

      – Даже так? – приподняв бровь, с сомнением уточнил Гуревич.

      – Да. Первый – лейтенант, который из комендантской роты.

      – А-а... Ворошиловский стрелок, – понимающе кивнул Рустам. – Уверен? Вроде он после бомбардировки сам не свой. Может не стоит?

      – Именно потому и предлагаю, командир, – пояснил Добровольский. – Ему сейчас нужно в дело, чтобы выветрилась из головы вся шелуха. Стрелок о судя по всему толковый – обузой не будет. Да и если проявит себя, перестанет чужим быть для наших. А то ведь сейчас ему хуже не придумаешь приходится. Своих всех потерял, а здесь так чужим и остался.

      – Тонкий ты психолог, – усмехнулся Гуревич. – Ладно, с этим согласен. Как стреляет, сам видел. Кто второй?

      – Еще один местный талант – рядовой Косолапов.

      – Этого не помню...

      – Ну так ты тогда, командир, малость в отключке лежал, – усмехнулся Добровольский.

      – Ты имеешь в виду, который Гольдштейна...? – уточнил Гуревич, многозначительно подняв бровь. Прапорщик кивнул. – Вот дела! И его хочешь перед совестью реабилитировать?

      – А чем плохо? – удивился Добровольский. – Он нормально тренирован, да и расторопен вполне – в случае опасности не теряется, что на практике показал. А что до душевной травмы – так его хоть и на прямую не обвиняют, но мало ли, что сам себе надумает? Так что лучше пусть малость погеройствует – под присмотром. Глядишь, и притупится чувство вины.

      – Все, ладно! Согласен, – замахал руками Гуревич. – Ты и мертвого убедишь. Так на жалость талантливо давишь. Беру обоих. Только смотри – чтобы больше чем на минуту глаз них не спускал.

      Вопрос с откомандированием двух бойцов решился довольно гладко. Напрямую обращаться к Геверциони или Лазареву Гуревич не стал. Первым делом, дабы прощупать почву, подошел к Ильину. Полковник выслушал и одобрил начинание:

      – Неплохо придумал. Подожди, сейчас переговорю с 'главным'. Думаю, согласится.

      Так и вышло. Геверциони начинание одобрил, даже без объяснений ухватив с ходу истинную подоплеку дела. Кандидаты на пополнение восприняли новость достаточно равнодушно. Но если в отношении лейтенанта Никиты Куревича реакция оказалась предсказуемой, то апатия со стороны Косолапова удивляла. Тем не менее, оба собрались довольно быстро, уладив дела за пару минут

      Единственным, что омрачило прощание – реакция Чемезова. Роберт оскорбился столь явным пренебрежением, как ему казалось. Вместо добровольно изъявившего желания взяли двоих по указке. Так мало того – даже не разведчиков, не диверсантов. Первый хотя бы десантник, то второй вообще приблудный!

      Рустам терзания майора понимала – и даже принимал. Несмотря на косые взгляды, и даже вскользь брошенную угрозу. Профессиональная гордость Чемезова оказалась ущемлена, да еще приходилось учитывать личную драму. Так что Гуревич нисколько не оскорбился. Сложись все чуть иначе, майор даже не возражал бы против присутствия коллеги на задании. Но есть вещи выше самого заветного желания...

      Сейчас, когда половина пути пройдена, Гуревич мог с облегчением вздохнуть. Несмотря на некоторые опасения, справлялись новички неплохо. Как минимум – с лыжами. 'Ну, ничего, – решил про себя Майор. – На деле и посмотрим, что почем. Тем более, что в серьезную заваруху вмешиваться они не будут'...

      ...Увы, худшие опасения подтвердились: в городе интервенты. Боши, они же фрицы. Причем довольно много – раз уж донесло на самые окраины. Ибо на оккупированной территории отрываться от основного контингента – поступок либо рисковый, либо излишне опрометчивый. Но, так или иначе, небезопасный. Даже не обладая ворохом университетских дипломов самый темный качёк нутром чует как из любого окна так и сверкают ненавидящие взгляды. И даже понимая, что после внезапного приступа смерти за местными вернутся каратели и устроят показательные расстрелы, себя все-таки жаль – воскреснуть-то не получится.

      Да и нельзя надеяться на трезвую оценку ситуации населением. Мало ли у кого сдадут нервы – пусть и на самый краткий миг. Ведь даже одного удара вилами под ребра или топором по затылку вполне достаточно. Кому важно: есть или нет состояние аффекта? И даже не важно будет в этот момент: 'кто', 'сколько', 'кого' и 'за что'

      А уж немцы никогда не отличались излишней тягой к авантюризму. Следовательно, появление на самой окраине праздно шатающихся – не патрульных! – в имперских мундирах под защитного цвета пуховиками и с оружием в руках подтверждает лишний раз прежние опасения. Отдельные группы возникали и вновь скрывались в сумеречном мареве. И только одна после четверти часа напряженного наблюдения проявила склонность к инертности.

      Для наблюдения и последующего захвата объект оказался подходящий. Тем более, что не двадцать и даже не десять – всего лишь четверо солдат. Среди которых один унтер-офицер. Однако, увы, за инертность приходилось расплачиваться...

      – Вот ведь гады! – в сердцах прошептал Добровольский. Эти слова единственное, что позволил опытный диверсант. Сказал тихо – и за несколько шагов не услышишь. Но все же для такого уровня профи подобная слабость несвойственна. Диверсант по роду профессии обязан в нужные моменты 'выключать' сердце.

      Это в книгах или фильмах приятно наблюдать за виртуозной работой с холодным оружием, меткой стрельбой и молниеносной реакцией разведчиков. На деле все не так однозначно. И гораздо более жестоко. Находясь на переднем краю, на острие, диверсанты как никто часто встречаются лицом к лицу с издевательствами, а подчас и проявлениями зверств противника. Нигде не покажут, как приходится в такие моменту бойцам.

      Прямо перед тобой – даже без оптики можно разглядеть – вражеские подонки насилуют девушек. Подленько и понимающе усмехаясь друг другу, чувствуя превосходство, абсолютную безнаказанность. Движения сильных рук скупы, порывисты, а маслянистый взор алчен до звериного безумия, полно похоти.

      И вынужден советский офицер, поклявшийся перед священным красным знаменем хранить и защищать, лежать без движения, бессильно наблюдать. Потому, что рядом через несколько минут должны пройти такни или штабная колонна. А эти танки, если не нанесешь удар здесь и сейчас пойдут дальше, чтобы убивать, жечь, уничтожать. И неведомый генерал будет чертить карандашом на карте стрелки, направляя разящие удары. Офицер лежит, потому, что и от танков, и от генералов вражеских он тоже обещал защищать Родину. Скрипят от злости, бессильной ярости зубы, пальцы до крови впиваются в плоть земли. А сделать ничего нельзя... Оттого порой и белеют виски раньше времени у совсем еще молодых ребят. Сгорают, изнашиваются безжалостно истерзанные сердца.

      Сейчас через оптику биноклей Гуревич и подчиненные наблюдали нечто похожее. Хотя скорее неприятное, стыдное, чем оскорбительное. Какая-то пестро одетая компания советских людей заискивающе расстилалась перед интервентами. Хотя можно ли их назвать советскими людьми? Сами они себя, наверное, гордо именуют 'людьми мира', эдакими возвысившимися над предрассудками и пережитками. А кто есть по сути? Приспособленцы, готовые на все, только бы обеспечит личную безопасность, только бы сохранить в прежней мере остатки 'былой роскоши'. Вполне может быть даже готовые искренне, с упоением ненавидеть все 'свое' ради прекрасного 'ихнего'

      Ярко накрашенные дородные девицы в пестрых платках, облаченные в меха, многообещающе улыбались жизнерадостно склабящимся бошам. Так и эдак, словно торговки, поворачивались, крутились перед носом солдат, рекламируя себя в лучшем свете. Рядом то ли в качестве мебели, то ли наглядной иллюстрации покорности и преклонения перед представителями 'передовой цивилизации' теснились жалкие, субтильные молодчики чахоточного вида. Ручки-ножки палочки, широкое пальто не по размеру – словно беззащитные телеса покорно скукожились перед захватчиками. И осознание этого явно читалось в пренебрежительных взглядах немецких солдат.

      Характерным образчиком взаимоотношения сторон стала небольшая сценка. Один из солдат коротко бросил что-то на немецком, сопроводив даже не просьбу – приказ характерным жестом: поднеся два пальца ко рту и изобразив затяжку. Тут же совершенно по-лакейски засуетились субтильные молодчики. Даже подруги глянули на пресмыкающихся приятелей с жалостью и пренебрежением.

      Наконец наиболее ловкий сумел извлечь из недр пальто искомое. Черная с золотыми полосами, тиснением коробка сигарет 'Герцеговина флор' – один из лучших сортов по общему признанию потребителей, наиболее популярностью пользовавшийся в среде творческой интеллигенции. И среди инакомыслящих иногда – не иначе как из подсознательного мазохизма.

      Солдат бесцеремонно выхватил пачку из дрожащих пальцев угодливого парня. Не утруждаясь излишне попросту оторвал козырек крышки. Презрительно – кончиками пальцев уцепив одну сигарету, аккуратно вытащил. Жадные лапы двоих сослуживцев также бесцеремонно влезли в пачку, вытягивая содержимое с гораздо меньшей разборчивостью. Лихо щелкнув зажигалкой, солдат поднес ярко-багряный язык пламени к кончику сигареты, затянулся. Пламя робко задрожало, потянулось к дыханию, лизнуло пару раз высушенный табак. Сигарета затлела, занялась. Сделав пару затяжек, немец наигранно закашлялся, скорчив презрительную физиономию. Сплюнув сигарету на снег, ожесточенно припечатал каблуком, словно мерзкого слизняка или еще какое насекомое. После пришла пора образцово-показательной 'порки'. Ради которой, видимо, всё и затевалось.

      Безжалостно схватив неудачливого молодчика за грудки, солдат с молчаливого одобрения сержанта тряхнул его пару раз. Затем что-то пролаял в самое ухо и вновь встряхнул. Уже после первого маневра парень обессилел и последующее время просто висел на руках экзекутора набитым кулем. Поняв, что забава окончена, солдат с невероятной легкостью отшвырнул тело молодчика о ближайшую стену. То летел словно марионетка с подрезанными нитями. Удара нельзя услышать с такого расстояния, однако явственно каждый, кто наблюдал за происходящим, ощутил глухой шлепок. Ровно как и навязчивый дурной запах. Следом за хозяином полетела и ополовиненная пачка сигарет.

      Представление второй солдат и сержант встретили с одобрением. Даже девушки подобострастно хохотнули, сделав даже попытку изыскано прикрыть рты ладонями. Ребята глуповато улыбались – пустые рыбьи глаза непонимающе, с жалостью бегали по сторонам. Даже сам униженный молодчик улыбнулся как ни в чем не бывало, поднялся на четвереньки и пополз обратно.

      Только один солдат стоял в стороне, зябко кутаясь в шинель. На происходящее он смотрел с неодобрением, даже презрением. По лицу немца явно виделось: ему неприятно находиться здесь, в компании что своих, что чужих подлецов. Унтер-офицер на оппортунизм подчиненного, впрочем, внимания не обратил. Видно не желая терять времени на ненужные разборки. Ведь есть и иные дела – поинтересней. Склонившись к девушкам, приобнял за плечи и стал развязно о чем-то расспрашивать.

      Видно было плохо, о звуке вообще нельзя и мечтать: с тех пор, как 'умерла' электроника, жизнь десантников в целом и разведчиков в частности сильно осложнилась. Ни дальномеров, ни кибернезированных прицелов, ни приборов ночного видения. Даже обычные переговорники стали недостижимой мечтой. И это при том, что противник по результатам прямого наблюдения всеми благами технологии пользовались.

      Опасаясь каждого куста, каждого шороха – ведь, не особо утруждаясь, интервенты могли расставить вокруг города частую сеть сигнализаций, камер наблюдения и прочих сомнительных радостей. А найти их представлялось невозможным. С точки зрения даже банальных очков инфракрасного видения лежащие на снегу десантники, как ни маскируйся, оставались ярко-алыми пятнами на темном фоне.

      Понимал превосходство противника Гуревич, понимали и подчиненные. Единственное, за что майор оставался спокойным, так это за 'легенду'. Специально на случай работы за линией фронта имелся комплект 'маскарадной' формы. Форма настоящая с полным комплектом документов – все чин по чину. Только части, к которой приписаны бойцы, не существовало иначе как на бумаге. Особой надежды на длительное введение противника в заблуждение никто не рассчитывал. Однако на случай, когда необходимо изобразить 'чужого своего' вариант подходил идеально. Да и крайне соблазнительно заложить бомбу замедленного действия: нетрудно представить, с какой быстротой окажется взят под руки белые внедренец с подобными документами.

      Но, так или иначе, взвод разведчиков лежал вповалку, окопавшись снегом. И каждый боец молча вглядывался в неверные сумерки городской окраины. Прапорщик Добровольский, как самый тонкий специалист чтения по губам, вооружился самым мощным биноклем.

      Однако время шло, а ничего полезного разглядеть не удавалось.

      – Командир, – осторожно прошептал Добровольский. – Этот шарфюрер[36]36
  В описываемой армии Германо-Африканской империи сохранились как части СС, так и присущие им звания.


[Закрыть] сплошную околесицу несет. Да и девки гулящие...

      От досады прапорщик замолк. Лишь в нестерпимом раздражении рефлекторно дернулась щека. Обдумывая ситуацию, Гуревич рефлекторно бросил взгляд на часы. Времени остается мало. Уже через час бригада подойдет к городу вплотную. Значит, нужно в ближайшие десять минут принимать решение.

      – Ясно, Иван Александрович, – искренне поблагодарил Добровольского Рустам. – Минут пять подумаю. Ты пока будь другом – предупреди наших, чтобы готовились. Так или иначе – все равно выступать.

      – Слушаюсь, командир, – кивнул прапорщик. Улыбнувшись напоследок чуть кривой, ироничной усмешкой, Добровольский подмигнул майору и растворился в ночи...