Текст книги "Поэзия первых лет революции"

Автор книги: Андрей Синявский

Соавторы: Андрей Меньшутин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Эстетов и идеалистов отпугивала сказочная картина «Земли Обетованной», нарисованная в «Мистерии-буфф» и полная таких «элементарных» чудес, как булки, растущие на деревьях, услужливые вещи, машины, покорные людям. Эту мечту поэта о коммунистическом обществе, в котором рабочий человек, измученный войной и разрухой, найдет сытую жизнь, материальные удобства, свободный труд, идеалисты считали наивностью, мещанством и пренебрежительно называли «ананасным раем»¹⁴. Даже Блок был несколько шокирован прозаической «булкой», которую сулила «Земля Обетованная» изголодавшемуся человечеству¹⁵. Но Маяковский не стеснялся писать обо всем том, что другим казалось слишком простым, грубым, примитивным,. об удовлетворении самых необходимых, первейших потребностей трудового люда, от имени которого он провозглашал в «Мистерии»:

Нам надоели небесные сласти -

хлебище дайте жрать ржаной!

Нам надоели бумажные страсти -

дайте жить с живой женой!¹⁶.

Утверждения подобного рода нисколько не противоречили романтическому пафосу, воодушевлявшему поэта, но выражали, можно сказать, самую суть этого мироощущения, повышенно-активного, праздничного, проникнутого чувством близости к настоящему и будущему, жаждой жить и действовать «с удесятеренной силой». Они звучали как своего рода практическое применение романтизма к условиям и требованиям революции.

Столь тесную близость поэзии к политической борьбе, к реальным нуждам трудящихся масс в ту пору, помимо Маяковского, знал лишь Демьян Бедный, что и заставляет воспринимать их творчество революционных лет – при всех качественных различиях – как боевое содружество на поэтическом фронте. Но для Демьяна Бедного, имевшего за спиной большой опыт агитационной работы в «Правде», этот период, явившийся временем его творческого расцвета, не был связан с какими-то серьезными изменениями в характере лирического героя, в образной системе. Тогда как перед Маяковским только еще открывалась новая, не испытанная им ранее литературная стезя практического участия в повседневной борьбе рабочего класса, – Бедный уверенно заявлял в стихотворении «Мой стих», подводящем итоги его дореволюционному творчеству и написанном накануне Октябрьской революции:

Родной народ, страдалец трудовой,

Мне важен суд лишь твои,

Ты мне один судья прямой, нелицемерный,

Ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный,

Ты, темных чьих углов я – «пес сторожевой»!¹⁷

Одной из первых книг Демьяна Бедного, вышедших вскоре после революции, была его стихотворная повесть «Про землю, про волю, про рабочую долю», написанная в основном перед Октябрем и знакомящая читателя с политической обстановкой последних лет (начиная с мировой войны), с ходом истории и революции, определившей новую «долю» трудового народа. И содержание, и композиция этой вещи, и образ рассказчика, ведущего повествование как бы вслед за происходящими в стране событиями, говорили о том, что Бедный создавал свою повесть, находясь в самой гуще народной жизни и классовой борьбы. Характерно, что в первом издании повесть заканчивалась главкой «Прощание», в которой автор расставался со своими героями и читателями, для того чтобы принять участие в Октябрьском сражении и уже потом – «если жив останется» – продолжить рассказ, прерванный развитием той самой борьбы, о которой он повествует:

Кончен, братцы, мой рассказ.

Будет, нет ли – продолженье?

Как сказать? Идет сраженье.

Не до повести. Спешу.

Жив останусь – допишу¹⁸.

Продолжение рассказа (Бедный дописал эту повесть в 1920 году) осуществлялось так, как будто автор только что пришел с поля боя и, «как ни в чем не бывало», взялся «досказывать», возвратясь к тому эпизоду, на котором его прервали. В этом присутствовала, конечно, доля литературной условности (свойственный Бедному прием занимательности), но вместе с тем выражалась и глубокая связь поэта с окружающей действительностью, с «текущим моментом». Бедный всецело жил «во времени» и писал по ходу меняющихся и развивающихся событий, и это придавало его поэзии удивительную оперативность и локальность, ставило его стихи в один ряд с газетным сообщением, военной сводкой, боевой публицистикой и во многом определяло их художественную структуру.

В той же повести «Про землю, про волю, про рабочую долю» Бедный следующим образом характеризует сюжет и композицию своего произведения:

Не за страх пишу – за совесть

Быль доподлинную, повесть,

Где нам в ровном ходе строк

Жизнь сама дает урок,

Где событие к событью

Жизнь пришила крепкой нитью,

Дав канву всему и связь.

«Ну, начнем, благословись!..»¹⁹

Этот «сшитый» жизнью сюжет развертывается как цепь исторических событий (вперемешку с эпизодами бытового порядка), что сообщает повести внутреннюю связь, единство и одновременно создает чрезвычайно гибкое, свободное построение, позволяющее автору вышивать по жизненной канве самые разнообразные поэтические рисунки. Основной каркас, вехи, по которым движется повествование, – прочны (война, Февральская революция и т. д.). Но «состав», материал повести весьма неоднороден и легко меняется в зависимости от того, на какие текущие события и каким образом счел нужным откликнуться автор. В повесть включены многие басни и стихотворения Бедного, существовавшие первоначально как вполне законченные самостоятельные вещи, и некоторые из них могут быть «вынуты» и замещены другими (как известно поэт не раз менял и обновлял свою подвижную композицию), без ущерба для ее структуры. Больше того, в принципе любое стихотворение Бедного той поры могло бы найти место в этой поэме, составив одну из ее главок, потому что каждое произведение поэта крепко «пришито» ко времени, к какому-либо актуальному событию и способно служить художественной характеристикой того или иного политического момента.

Нужно сказать, что все это обусловило и некоторые слабости повести «Про землю, про волю»: она растянута и напоминает местами литературный монтаж или хронику, составленную из разнородных откликов на злобу дня. Но нас в данном случае интересует не проблема сюжетостроения сама по себе, а выступающие в этой повести очень наглядно более общие черты Демьяна Бедного: поэт идет в ногу с временем, становится сподвижником исторического процесса, и каждое его стихотворение оказывается «на месте» в движущемся боевом строю.

В сходном направлении развивалась поэзия Маяковского, стремительно наращивая темпы и приобретая качества, не свойственные ей раньше или проявлявшиеся по-иному, не в столь полном и чистом виде: политическую действенность, динамику, «сиюминутность». Именно в этот период Маяковский складывается как поэт, «революцией мобилизованный и призванный». Он достигает такого рода оперативности в отношении текущих событий, что это приводит его и к некоторым совпадениям с опытом Бедного – в стиле, сюжете, жанре. В частности, в этой связи обращает на себя внимание перекличка «Мистерии-буфф» с повестью «Про землю, про волю». Здесь интересно отметить не сходство отдельных мотивов и ситуаций (которое объяснялось обращением авторов к общему материалу действительности или одинаковыми политическими убеждениями, – например, в сценах, посвященных разоблачению Временного правительства, «демократического надувательства»), а некое подобие в самом замысле и конструкции этих произведений, рассчитанных на включение проносящихся событий в сюжетную канву с «переменным», подвижным содержанием, которое подсказывается и дописывается со дня на день всем ходом политической жизни, движением истории. Пьеса Маяковского и повесть Бедного по-разному построены, но обе эти вещи обладают, так сказать, аппаратом для улавливания времени. Маяковский даже предусматривал непрерывные нововведения «по ходу пьесы», по мере развития жизни и возникновения в мире новых волнующих проблем. Он сам варьировал, «осовременивал» ее сюжет и призывал к тому же других: «В будущем все играющие, ставящие, читающие, печатающие „Мистерию-буфф“, меняйте содержание, – делайте содержание ее современным, сегодняшним, сиюминутным»; «„Мистерия-буфф“ – это каркас пьесы, это движение, ежедневно обрастающее событиями, ежедневно проходящее по новым фактам»²⁰.

Всегда быть современным, сегодняшним, ни на шаг не отставая от жизни, являлось для Маяковского и Бедного нормой, потребностью и достижением, которым они гордились и которое берегли и культивировали в своем творчестве. Но при всем том можно заметить и существенные расхождения поэтов в этой «погоне за временем», в установке на мгновенно-действующее, оперативное искусство. Намерение Бедного создать такое произведение, в котором повествование развертывается последовательно и постепенно, «от события к событию», «где нам в ровном ходе строк жизнь сама дает урок», – чуждо Маяковскому. Он – «неровен», нетерпелив.

Строки этой главы, гремите, время ритмом роя!²¹

– вот его поэтическая формула, передающая не только особенность его ритма, интонации, но и такую черту художественного мышления и темперамента, как стремление обгонять, опережать события. В то время, как Бедный по преимуществу идет за событиями, обстоятельно рассказывая «как это было на самом деле», Маяковский торопится рассказать «как это будет» и постоянно забегает вперед, выводя на подмостки человека «из будущего времени» («Мистерия-буфф»), направляя тараны «в запертое будущее» («150 000 000»), совершая «в будущее прыжок» («Приказ по армии искусства») и т. д.

Будущее наступило! Будущее победитель!

Эй, века, на поклон идите!²²

Потому и само понятие времени предстает у Маяковского в двойном значении. Он слит с «временем» как действительностью, современностью, но «время», отделяющее нас от будущего, – это преграда, которую необходимо преодолеть («Время-ограду взломим ногами»²³), и он подгоняет, подталкивает время, текущее слишком медленно («Медленна лет арба»²⁴), стремится ускорить ход истории, решительно отвергая сроки и нормы развития, господствовавшие в прошлом, – медлительность, постепенность:

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу историю загоним.

Левой!

Левой!

Левой!²⁵

Знаменательно, что в его поэзии первых революционных лет центральное место занимают марши. Это не только явление жанра и стиля, воспроизводящее походную обстановку того времени и маршевую музыку, которая звучала на улицах. Марш у Маяковского это – выражение самого ритма истории, устремившейся к будущему. Преодоление времени и пространства становится лейтмотивом поэта, и марш, шаг, шествие входят в сюжетную основу даже таких его крупных вещей, как «Мистерия-буфф» и «150 000 000». Все его герои куда-то идут, бегут, спешат, и все действие развертывается в ускоренном темпе.

Идем!

Идемидем!

Не идем, а летим!

Не летим, а молньимся...²⁶

Эта «громоногая проповедь» отвечала тому пафосу революции, который состоял в завоевании и приближении будущего. Маяковский, как никто другой из его современников, сумел передать динамику революции, ее волевой напор, целеустремленность. Если Демьян Бедный намного шире показал повседневный быт народных масс, их, так сказать, социальную биографию и житейскую психологию, отражающую процессы общественного расслоения, роста, классовой борьбы, то в творчестве Маяковского воплотились их боевая энергия, несокрушимая мощь и воля к победе. Такое разграничение не является, конечно, абсолютным, поскольку все эти стороны были тесно связаны в самой действительности, которая в творчестве обоих авторов выступала в целостном, а не разомкнутом виде. Но разные идейно-художественные акценты, навыки, склонности в поэзии Маяковского и Бедного постоянно давали себя знать, и потому каждый из этих авторов нам по-своему дорог и интересен. По произведениям Бедного мы прежде всего можем узнать о социальном составе народной армии, о живом облике и трезвом, практическом уме русского мужика, на собственном опыте познающего правду социализма, а поэзия Маяковского того периода как нельзя лучше демонстрирует перед нами руководящую идею и страсть революции, позволяет понять, куда и как устремлялась энергия поднявшихся масс.

По-своему подошел к революционной теме и А. Блок, чье творчество сыграло тогда не менее важную роль в художественном осмыслении современности (Бедный, Маяковский и Блок представляются нам центральными фигурами в развитии советской поэзии 1917-1920 годов). Применительно к его пониманию Октября, к его особому ракурсу и углу зрения на действительность уместнее всего говорить о преобладающем стремлении поэта раскрыть и утвердить глубокое нравственное содержание революции, поднять на щит ее моральную правоту, справедливость. В то время как в поэзии Маяковского воплотилась воля миллионов («это – революции воля, брошенная за последний предел»²⁷), Блок показал, что на той же стороне оказалась и совесть эпохи, что сама ненависть восставших масс священна («святая злоба»), что революция несет с собою великую «испепеляющую любовь», которая открывает объятия всему человечеству и вместе с тем сжигает без остатка старый мир, знаменует нравственное обновление народов и личностей.

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит!

Забыли вы, что в мире есть любовь,

Которая и жжет, и губит!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Придите к нам! От ужасов войны

Придите в мирные объятья!

Пока не поздно – старый меч в ножны,

Товарищи! мы станем – братья!²⁸.

Еще в дооктябрьский период в восприятии современников Блок был совестью интеллигенции, сознающей свою ответственность, свой долг перед народом. И потому выступление Блока на стороне Октября явилось фактом огромного общественного значения: в его лице все лучшее и живое в русской культуре, в русской интеллигенции заявляло о своей солидарности с новым строем. Поэтические произведения и статьи Блока прозвучали как моральное оправдание революции и моральное же обвинение старому миру и той весьма значительной части интеллигенции, которая не поняла Октябрь и оказалась способной лишь на «мелкие страхи». «Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон»²⁹, – писал Блок в статье «Интеллигенция и революция», и этот упрек – «стыдно!» – чрезвычайно характерен для его взгляда на вещи, для его обостренного чувства «правоты» и «неправоты». Революция, по мысли Блока, справедлива даже в таких проявлениях, которые были следствием темноты и дикости отсталых слоев народа, творящих, часто не ведая того, историческое возмездие. Это – расплата за вековую «вину», за «грехи отцов».

«Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью»³⁰.

В этом выяснении «вины», «греха», «святости», «справедливости» сказались, конечно, и своеобразие пути Блока к революции, и его принадлежность в прошлом к той общественно-культурной среде, лицемерие и неправоту которой он чувствовал и осуждал с особенной силой, потому что не снимал с себя общей интеллигентской «вины», а искупал ее всем своим поведением, жизнью, творчеством. Но проницательность, чуткость и смелость Блока в разрешении моральных проблем позволили ему запечатлеть современность в истинном размещении и противоборстве «добра» и «зла», «света» и «тьмы». Он обвинил в эгоизме тех, кто называл себя «гуманистами», и обнаружил подлинную человечность там, где другие видели лишь грубую силу. Он показал, что русская революция, «варварская», «азиатская» в представлении «пригожей Европы», несет народам мир и братство, осуществляет «замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной»: «Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью»³¹. На этой идейной основе и были созданы произведения, сделавшие Блока, последнего великого поэта дореволюционной России, первым поэтом нового времени.

Мы попытались бегло наметить (пока что в самом общем плане) некоторые очевидные расхождения концептуального порядка у авторов, наиболее глубоко проникших в материал современной действительности и воссоздавших ее черты в наиболее ярких и признанных, «классических» для того времени художественных образцах. В развитии советской поэзии первых лет подобные отличия в подходе к современному материалу или несходство интересов, точек зрения на действительность – были весьма заметны. Они обычно указывали не только на многообразие стилей, манер, почерков, но и на разность жизненных судеб (особенно характерную для такого переломного времени), на несходство мировоззрении, традиции, на принадлежность к разным – в пределах одного политического лагеря – общественно-литературным образованиям. Вместе с тем революция в творческой практике авторов, тесно с нею связанных, ею движимых, порождала устойчивые, «типовые» черты и явления, получавшие массовое распространение в поэтической среде, которые по-разному преломлялись, но в то же время обнаруживали себя у большинства поэтов, нашедших свое призвание в борьбе за социализм. Это сходство выступало тем более отчетливо, что никто из советских поэтов той поры не прошел мимо основного события эпохи – Октябрьской революции, что само искусство нового общества возникло и утвердилось как прямой и непосредственный отклик на революцию, в этом отношении в практике поэтов Октября наблюдается даже более тесное тематическое единство, чем в последующие годы (что опять-таки не мешало проявлению на этой основе не только разных манер, но и разных мировоззрений). Революция, потрясшая умы и сердца, перевернувшая весь жизненный уклад, сделалась тем идейным центром, содержанием и даже сюжетом, к которому тяготело все передовое искусство. При разной трактовке ее героев, путей и перспектив (ср. красногвардейцев у Блока и «железных» героев Гастева, «мужицкий рай» Есенина и «Землю Обетованную» Маяковского) у авторов этого круга без труда можно заметить и общность чувства, вызванного Октябрем: восторженное приятие нового мира, невиданный эмоциональный подъем, устремленность в будущее и т. д. Все это вело к появлению и закреплению в поэзии определенных эстетических норм и тенденций, таких, например, как преобладание «пафосных» стихов, склонность к героике, романтическое видение.

Общность, подобие, сходство в поэтическом взгляде на жизнь, в мироощущении, в стиле нагляднее обнаруживается, естественно, в явлениях искусства носящих массовый характер, повсеместно распространенных. Гениальное произведение в известном смысле всегда выступает как «исключение из общих правил». Большой художник всегда подчеркнуто индивидуален, оригинален, неповторим, тогда как авторы, менее одаренные или обладающие сравнительно узким творческим диапазоном, чаще идут проторенной дорогой, находятся в стилевом русле той группы или течения, с которыми они организационно связаны, легче поддаются чужому влиянию. Но при всем том литературный процесс эпохи может быть уловлен лишь при внимательном изучении, условно говоря, как массовых, так и вершинных достижений искусства. Создание гения, как бы оно ни опережало время и ни шло вразрез с установившимся вкусом, есть ярчайшее выражение своей эпохи и наиболее полно воплощает ее пафос. Исключение из общих правил оказывается в данном случае той высшей эстетической нормой, до которой способен дорасти далеко не каждый автор, но которая тем не менее лучше всего характеризует художественное развитие своего времени, является его наиточнейшей мерой, образцом. Так, Блок или Маяковский создали произведения, резко выделявшиеся на литературном фоне тех лет и в то же время отчетливо выражавшие главные наиболее глубокие и перспективные устремления. Резко индивидуальные отличия и открытия позволили этим поэтам договорить до конца то, что другие намеревались сказать или сказали не в полный голос.

Однако уяснить поэтическое развитие этого времени невозможно лишь на материале нескольких выдающихся произведений. Это не только чрезвычайно обеднило бы общую картину, но – главное – исказило бы истинное положение дел, поскольку в развитии советской поэзии первых лет революции особенно важную роль сыграли именно коллективные усилия, поиски авторов, выступавших, может быть, впервые в истории литературы таким широким фронтом и в таком тесном общении, взаимопомощи, взаимодействии. Поиски очень часто шли в одном или в сходном направлении, что говорило о близости творческих задач, интересов, о складывающемся идейном единстве советской литературы. В этом широком потоке литературных явлений массовый опыт советской поэзии не менее важен и поучителен, чем ее отдельные наиболее совершенные художественные достижения.

2

В пьесе Маяковского «Мистерия-буфф» А. В. Луначарский увидел содержание «адекватное явлениям жизни»³². Но это не значит, что произведение Маяковского было простым копированием событий, происходящих в действительности. Напротив, «Мистерия-буфф» в значительной степени строится на преображении жизненного материала современности средствами театра и поэзии. В прологе ко второму варианту пьесы (1920-1921), осмысляя уже вполне сложившиеся особенности своего метода и стиля, Маяковский провозглашал:

Для других театров

представлять не важно:

для них

сцена -

замочная скважина.

Сиди, мол, смирно,

прямо или наискосочек

и смотри чужой жизни кусочек.

Смотришь и видишь -

гнусят на диване

тети Мани

да дяди Вани.

А нас не интересуют

ни дяди, ни тети, -

теть и дядь и дома найдете.

Мы тоже покажем настоящую жизнь,

но она

в зрелище необычайнейшее театром превращена³³.

Не будем вдаваться в детали полемики, которую вел Маяковский, явно отталкиваясь от некоторых постановок Художественного театра, чуждых его вкусу. Пусть полемический задор Маяковского и его остроумная манера вести споры не затемняют существа сформулированных здесь требований, очень серьезных, имевших для поэта программное значение и обращенных не только к театральному делу, но и к поэзии, к искусству вообще. Перед нами утверждение принципов актуальности (не чужая жизнь чужих людей, а наша эпоха – предмет изображения), монументальности (не замочная скважина, не кусочек жизни, а весь мир – поле зрения), и, наконец, романтизма (преображение реальной жизни в «необычайнейшее зрелище» искусства).

Последнее имеет для нас особенный интерес, потому что в подобном «превращении», в искусстве романтизации, Маяковский видел не отдаление от современной действительности, а самое полное с ней слияние. «Настоящая жизнь» и «необычайнейшее зрелище» лежали для него в одной плоскости и были почти равнозначны, ибо главное содержание настоящего, как не уставал подчеркивать Маяковский, состояло не в мелочах интеллигентского быта, не в психологии обывательских «дядь и теть», а в необычайнейшем, ярчайшем событии эпохи – в революции, к воплощению которой он и стремился всеми силами души.

Мы переходим к событиям главным...

К невероятной, к гигантской сути,³⁴

– писал он в поэме «150 000 000», осуществляя здесь тот же принцип превращения настоящей жизни в «необычайнейшее зрелище», призванное запечатлеть невероятную, гигантскую, главную суть современности.

Это «превращение» достигалось с помощью испытанных в поэзии романтизма средств – фантазии, воображения.

В стремя фантазии ногу вденем...

...Повернем вдохновенья колесо...³⁵

– вот характернейшие ремарки, сопровождающие движение сюжета в поэме Маяковского. Вдохновение опережает ход событий и управляет ими. Сам стих поэта уподобляется фантастическим сапогам-скороходам («...в скороходах-стихах, в стихах-сапогах...»), которые во мгновение ока переносят читателя в сказочную страну поэзии. Мы оказываемся в мире чудес, где переживаем «Необычайноеприключение» и сталкиваемся с «Потрясающими фактами», рассказ о которых с самого начала опять-таки поражает нас видом небывалого, необычайного зрелища:

Небывалей не было у истории в аннале

факта:

вчера, сквозь иней,

звеня в «Интернационале»,

Смольный

ринулся

к рабочим в Берлине³⁶.

Но куда бы не залетала безудержная фантазия поэта – в ад, в рай, в будущий век – она упорно придерживается одной цели: выявить гигантскую суть эпохи, передать чувства современника революции.

Маяковский, как уже говорилось, – фигура исключительная в литературной жизни того времени. Самобытность поэта резко выделяла его среди собратьев по перу, а порою и противопоставляла его стихи окружающей поэзии. Тем не менее в некоторых, самых общих чертах своего метода и стиля он тесно со прикасался с современной ему литературой. Здесь тоже господствовал принцип «превращения» настоящей жизни в «необычайнейшее зрелище» искусства, и были свои «потрясающие факты», небывалые романтические образы.

Господство романтического начала порождало очень устойчивые и распространенные явления в разнородной практике поэтов Октября. Одна из этих постоянных тенденций заключалась в широте и масштабности поэтического мышления, в стремлении создавать образы всеобщего, универсального значения, что в крайних выражениях приводило к своего рода гигантомании, столь характерной, например, для поэтов Пролеткульта и «Кузницы».

Над «космизмом» пролетарских поэтов в свое время много смеялись, в их адрес по этому поводу было высказано немало едких критических замечаний, в большинстве случаев вполне справедливых. И все же, когда сталкиваешься с этим явлением многократно, у десятков поэтов самого разного творческого склада и дарования, оно выступает как определенная литературная закономерность и в качестве таковой имеет свои исторические оправдания. Уместно еще раз напомнить слова Блока о том, что революция всегда выдвигает безмерные требования к жизни и, стремясь охватить весь мир, не может довольствоваться малым – иначе она не была бы революцией. Именно масштабами Октябрьской революции были подсказаны те циклопические размеры, которые утвердились в поэзии тех лет как эстетическая норма современности.

Мыслить в масштабе всего земного шара – было в духе времени. Вслед за революционными событиями в России ожидалась мировая революция, призванная в короткий срок обновить все человечество. Для стихов 1918 года характерны такие прогнозы:

Мы знаем: пламя скоро взреет

Над далью чужеземных стран.

(М. Герасимов)³⁷.

Тот, кто читает газеты,

Борется с волнами мглы -

Знает, как страшно нагреты

Царств буржуазных котлы.

Взрыв – неизбежен. И скоро

Бурей он мир потрясет,

Эксплуататора-вора -

В бездну снесет!³⁸

В этих предсказаниях, звучавших несколько наивно, заключалась великая жизненная правда. Хотя процессы обновления старого мира оказались более сложными и длительными, чем это рисовалось вначале, воздействие Октябрьской революции на жизнь других стран и народов трудно переоценить. Естественно поэтому, что победное шествие по всей земле идей Октября становится излюбленным поэтическим сюжетом с первых дней революции.

Там, где под бег олений

Северные огни цветут,

О Коммуне, о Марксе, о Ленине

Заговорил якут..³⁹

– пишет С. Обрадович в стихотворении «Сдвиг» и, переходя далее к другим народам («И китаец к плечам Урала взором раскосым приник...»), последовательно вовлекает в действие весь мир.

В Америке, Англии, Франции,

В Мире звучит о Труде

Аппаратами радиостанций

Марсельеза наших сердец...

Бросим зовы током Эдиссона

И Австралии в огне гореть,

Африка знойно сонная

Впишет в знамена «Со-Ре»...

Рядом с этой мировой панорамой появляется уподобление, также вполне выдержанное в духе времени:

Солнце в бездонности синей -

Наш пылающий мозг...

Подобный «сдвиг» от земли к солнцу столь же закономерен для советской поэзии первых лет, как и переход от Якутии к Африке и т. д. В приведенном стихотворении Обрадовича этот, условно говоря, космический образ еще занимает подчиненное место, в других же произведениях он выдвинут на передний план и развертывается в самостоятельную тему. Расстояния до солнца, луны и самых отдаленных созвездий легко перекрываются воображением поэтов, картины революционной современности распространяются на мироздание. В то время как реальный размах революции достигал такой широты, что даже далекий якут заговорил о Коммуне и Марксе, в свете романтических преувеличений возникали образы еще более заманчивые, призванные передать и прославить ширящиеся масштабы сегодняшних и о завтрашних преооразований.

Мы проведем на кратер лунный

Стальные стрелы красных рельс,

В лучисто-млечные лагуны

Вонзится наш победный рейс.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Воздвигнем на каналах Марса

Дворец свободы Мировой,

Там будет башня Карла Маркса

Сиять, как гейзер огневой⁴⁰.

Как бы ни были наивны эти образы, мы понимаем, почему поэт не мог довольствоваться малым и не желал удерживать фантазии. Если сама революция грозила охватить весь земной шар, – в своем поэтическом, романтическом, иносказательном выражении она овладевала Вселенной.

Пожар восстаний, революций

И мятежей достиг да звезд...⁴¹

Тяготение к планетарным и космическим образам испытывало подавляющее большинство пролетарских поэтов. Здесь, конечно, существовали свои степени, градации, и одни авторы снискали славу «космистов», а других, эхо увлечение коснулось лишь стороною. Но показательно, что тон в литературной среде задавали и наибольшим, авторитетом чаще пользовались именно первые – кто оперировал по преимуществу масштабами всего человечества, всего мироздания.

В этой связи нельзя не назвать теперь уже основательно забытое имя Ивана Филипченко – поэта очень неровного и не самого лучшего среди пролеткультовцев и «кузнецов», но поражавшего современников, колоссальностью возводимых им построек. В 1918 году вышла с предисловиями В. Брюсова и Ю. Балтрушайтиса книга Филипченко «Эра славы», посвященная мировому пролетариату.

Моя книга

Тебя всемогущим, всесущим и вечным

Сделает, – верю твердо,⁴²

– провозглашал автор, обращаясь к пролетариату, который и в самом деле изображался здесь в виде гигантского «Сверхчеловека», «всемогущего» и «всесущего» божества, уходящего головою в бесконечные надзвездные дали.

Я стал ступней на край кривой орбиты,

Меж бездн, на рубеже, где бег стремит Земля,

Где грозный рой миров свой вечный хор хваля,

Кружится, точно пчелы, домовито⁴³.

Эта книга, во многом несовершенная, получила в критике очень высокую оценку, соразмерную разве что с пропорциями тех заявок, которые декларировал, автор, с гомерическими образами и панорамами, развернутыми на ее страницах. В ней видели «книгу – синтез мыслей и чувствований рабочего мировоззрения», «крупнейшее художественное явление» эпохи⁴⁴. Особое значение придавалось именно «космичности» стихов Филипченко: «Прямо вверх тянется творчество Филипченко. Сильное и могучее, оно устремляется прямо ввысь, в бездонную глубину Космоса. Этой прямизны, этого устремления в такой резкой форме нет у других поэтов». «Филипченко – самый темпераментный, самый напряженный певец среди пролетарских поэтов. Он самый трагический из них. Ярко и бурно выразился взмах его протеста и всех дальше ушел он от своих товарищей и в отрицании старой жизни, и в созидании новой»⁴⁵.