Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– А нельзя ли пощадить, не позорить? – вступился за Тансыка Гусев. – Не так его, как сестру Шолпан. Она переживает ужасно.

– Нельзя. Пощадить одного – значит пощадить всех беглецов и воров, сорвать всю коренизацию. Особенно нельзя спустить этому. Он – Длинное Ухо, чего доброго, понесет по всему Казахстану, как добыть легко деньги, одежду, коня. К нам хлынут вербоваться, а потом убегут.

Гусев и конюх написали заявление о Тансыке в контору, Елкин препроводил его в милицию. Желая хоть немножко пощадить, Шолпан сказали, что ее по-прежнему ценят, любят, но простить Тансыка не позволяет закон.

Ахмет, вернувшись домой после работы, застал жену в таком горе, какого не видывал. Она ломала руки, рвала волосы, падала на пол, обливалась слезами. И без конца повторяла:

– Мой брат – первенец коренизации, пастух инженеров – стал обманщиком, беглецом, вором. Больше я не могу жить.

– Не умирать же в самом деле из-за дурака, – начал утешать ее Ахмет, считавший, что беда исправима. Тансыка, конечно, найдут, спецовку заставят отработать, коня вернуть, дадут принудиловки – и парень навсегда забудет охоту на чужое добро.

– Я не могу жить, – твердила Шолпан. – Поезжай на машине и верни Тансыка!

– Это все равно что найти иголку в бархане песку.

Разговор кончился ссорой, Шолпан обвинила мужа в преступном бессердечии, он ее – в преступном мягкосердии.

Новым днем, когда Ахмет уехал на работу, Шолпан пошла к старшему телеграфисту и начала просить отпуск.

– Надолго ли?

– Я не знаю.

– А что случилось?

– Потерялся брат.

– Слышал.

– Я поеду искать его.

– Не стоит, пустая затея. Не страдай из-за него, найдется.

– Я не могу жить, когда мой брат, проводник инженеров, стал… – Шолпан залилась слезами. – Отец и брат Утурбай были герои, а Тансык…

– Успокойся. И так уже изошлась вся. Если проездишь долго – потеряешь работу, – предупредил телеграфист, – придется взять нового человека. Ладно, постараюсь один.

Всегда вполне довольная, светлая, улыбчивая, Шолпан после убега Тансыка обратилась в исхудавшую, бледно-желтую, пугливо несчастную. От телеграфиста она кинулась на конный двор. Бежала, не поднимая глаз. Знакомые удивленно окликали ее:

– Здравствуй, Ясочка! Что затуманилась? Отчего побледнела?

На конном робко, еле слышно она спросила, можно ли взять коня, на котором ездил Тансык, а еще раньше – брат Утурбай. Она боялась, что скажут: Тансык уже угнал одного коня. Но сказали: отчего ж нельзя, он ваш, тансыковский. А Шолпан все-таки добавила, что сведет этого коня брату и вернет казенного. Ей пожелали успеха:

– Ну, ну, действуй!

Боясь новой ссоры, она уехала тайком, Ахмету оставила письмо, что на службе взяла отпуск и будет искать брата. Пусть Ахмет и не думает мешать ей, она не вернется домой, пока не найдет беглеца.

«Первые радости» валили вроде снега в буран. Неудачи с коренизацией, недостаток рабочих, специалистов, служащих…

Уже не раз налетал знобкий зимний курдай, а люди, большинство, жили в летних неотапливаемых палатках. Дрова привозились за сотни верст из саксауловых лесов Прибалхашья, привозились на верблюжьих горбах, сжигались же в кострах под открытым небом. Тут не навозишься!

К привычным просьбам и жалобам вдруг посыпались в контору и рабочком непривычные, даже полностью неожиданные – уже не людской хлам, а высокоразрядные землекопы и бурильщики начали жаловаться на расценки и нормы выработки, на порочную классификацию грунтов, к удивлению специалистов, стали усиленно хаять Казахстанскую глину и добиваться перевода с нее на скалу.

Инженер Леднев пригласил Козинова, подал пачку бумаг и сказал:

– Твои бузят. Вот погляди в эти заявления.

– Кто такие?

– Землекопы и бурильщики.

– Они такие же и твои, как мои, – заметил Козинов. Ну, нет. Я им только работодатель, а ты – заботник, защитник.

– А ты все сбиваешься на старую тропку, у тебя всё – хозяин и работник, – упрекнул Леднева Козинов. – Надо помнить, в какое время живем.

– Помню и действую соответственно. Вот, – Леднев достал из конторского стола коллективный договор и сунул Козинову, – в рамках этого, шире не могу. А твои требуют, не разберешь чего, верно, спьяну.

Козинов поглядел в несколько заявлений. Они были почти одинаковы: лучше долбить камень, чем копать здешнюю глину, на песке зарабатывают впятеро больше, чем на ней…

С пачкой заявлений он выехал на линию, на тот особо глинистый участок, откуда и был самый настойчивый поток жалоб.

– Что тут у вас? Почему так рассердились на глину? – спросил Козинов.

– А ты попробуй ее! – Рабочие начали совать ему лопаты и ломы.

Попробовал. Да, глина была трудная, лопатой не копалась, ломом не дробилась. Козинов попросил Гусева отрядить на глину бурильщиков. Плохо поддавалась она и бурению.

Козинов поработал на всех грунтах участка всеми инструментами, какие применялись там: лопатой, ломом, кайлом, буром – и вернулся на Луговую с новой классификацией грунтов.

Большая группа рабочих потребовала упорядоченья заработной платы. Управление дороги и профсоюзные организации создали согласительную комиссию. Елкин был главным представителем от администрации, Козинов – от профсоюза.

На совместном заседании первое слово дали Козинову. Он встал, весь до конца напружинился, как парус, надутый сильным ветром, и произнес целую речь:

– На нас, рабочих-активистов, вешают все, что способна выдумать самая злая фантазия: мы – и лентяи, и рвачи, и дезорганизаторы строительства, и забастовщики. Меня из рабочего, профсоюзного председателя переименовали в предателя. Но это сплошная ложь, клевета. Мы требуем только справедливости, только правильной зарплаты. Больше – ничего. – Он развернул записную книжку. – Теперь у нас бреют всех одной бритвой – и получается чертовщина: вот землекопы на глине вырабатывают по два рубля в день, а на песке – девять и больше; одинаковые по силам бригады разнятся в заработке, как земля от неба. Пот и усталь у всех равны, а из кассы одни гребут лопатой, другие же еле оправдывают свой хлеб. На такой справедливости далеко не ускачешь, Турксиб не построишь. Чтобы не было вот таких анекдотов – кому два рубля, а кому десять за одинаковый пот, – мы требуем разделить грунт по новой сетке и каждому разряду дать законную расценку. Кто стоит за старые, привезенные из средней России расценки, тот либо недруг строительству, либо рабочий для него – скотина.

Елкин внимательно следил за Козиновым, отмечал прежние черты – прямоту, рассудительность, отмечал и новые – нервность, торопливость, худобу лица и беспокойство глаз.

Козинов умолк. Начались споры о разрядах грунта. Елкин попросил у Козинова листочек и под гул споров изучал расчеты. Было видно, что работал знаток, и работал добросовестно. Разряды охватывали все грунты, встречавшиеся по Чокпару.

Первое заседание комиссии закончилось ничем, инженерно хозяйственная часть отказалась принять деление грунтов, предложенное Козиновым, нашла его любительским, не научным. Особенно настроило против классификации грунтов то, что Козинов приравнивал глину к граниту, это показалось смешным.

При выходе с заседания Елкин отвел Козинова в сторону и спросил:

– Как это вы, уважаемый товарищ, проштрафились с глиной?

– Ничего не проштрафился, глина местами хуже гранита. Здесь она особая, лежалая, жирная. Ни лопатой ее, ни буром: к лопате липнет, не сбросишь, а бур замаслится в ней – и крутится вхолостую. Спроси у бурильщиков, что лучше – определенно скажут: гранит.

– Может быть, может быть, – согласился Елкин.

На втором заседании специалисты один за другим с цифрами и формулами о сопротивлении горных пород растаптывали классификацию, добытую опытом бурильщиков, узнанную через боль в руках и спинах. Козинов, склонившись над своими расчетами, чувствовал, что теряет ясность рассудка и слова, приготовленные для защиты, и саму охоту защищаться. Наука со всей ее изворотливостью, туман мудреных и неопределенных терминов вязали рабочего, как хитросплетенная сеть отчаянного, но простодушного зверя.

Попросил слова Елкин.

«Ну, этот добьет», – подумали обе стороны.

– Насколько мне известно, – заговорил инженер, кивая то администраторам, то рабочим, – при подобного рода конфликтах обе стороны упорно, в силу какого-то, извините за резкость, глупого принципа, враждуют. Рабочие требуют, администрация не дает. Сегодня, здесь я наблюдал ярчайший пример этого упрямства, прямо-таки спекуляции наукой. Говорят: «Глина, что такое глина, ее бурить не надо, рвать незачем, выбирай лопатой, и все…» А вот Козинов и все бурильщики ставят глину рядом с гранитом и ссылаются на опыт. Тоже наука, мать всех наук! Казалось бы, теоретикам, администраторам не мешало прислушаться к голосу практиков, но они не желают, они блюдут интерес. Чей? Я вернусь к науке. А теперь по поводу интереса. Да, чей? Свой? Нет! Какая польза нам, администрации, если на строительстве будет действовать ошибочная и неподвижная классификация?! Никакой. Интерес рабочих? Нет! Их интерес находится как раз в перемене классификации. Интерес государства, строительства? Тоже нет! Я докажу, что нет. Вот две суммы: одна – стоимость наших выемок при действующей классификации и оплате, другая – стоимость выемок по классификации и оплате, предлагаемой Козиновым и рабочими. Она на миллион с лишком ниже. Нам предлагают мильон экономии, порядок, дисциплину, дружную работу, взамен требуют всего только справедливое распределение заработной платы, и мы не соглашаемся, мы кричим: «Забастовщики, смутьяны, рвачи». Что это? – Елкин понизил голос до шепота. – Мы – забастовщики. Я знаю, меня могут назвать перебежчиком и предателем, но считаю, что вы все должны предать себя, свое упрямство, вредное спецовское самомнение. Смысл рабочих требований – крупная экономия, справедливая оплата, несомненно подъем производительности и дисциплины. Урон один – кое-кому из администраторов и специалистов придется признать, что они ошибались. Эго же не резон! Теперь о науке. Что поделаешь, если, вопреки науке, казахстанскую глину приходится бурить и рвать, если она упрямей гранита. Наука, спасовавшая перед глиной, может спасовать и перед другими грунтами. Я предлагаю принять классификацию Козинова, как более точную и гибкую, но отвлеченно научную, по которой не бурят, а живую, вот чем добытую, вот! – Елкин похлопал себя по хребту и вышел за дверь: он не хотел выслушивать ту нудную канитель, которая все же поднимается любителями поговорить и поспорить вокруг ясных, начисто облупленных вопросов.

После принятия новой шкалы грунтов и новых расценок Козинов мог бы из предов рядового рабочкома быстро подняться до окружных и областных центров, как и постарались сделать некоторые из его товарищей. Его даже тянули вверх, но он отбрыкался. Чутье человека, озабоченного в первую очередь делом, а не собой, которое привело его на Чокпар, подсказало Козинову, что его место среди бурильщиков, подрывников, землекопов. Только в этой родной стихии, около земли, он по-настоящему полезен и незаменим, во всякой же другой может обратиться в «человека из рабочкома», нарисованного Елкиным. Он подхватил этот образ говоруна и сунул в память как предостережение, как пугало для себя. Временами он доставал его из памяти и сличал себя с ним. А иногда внешне шутя, в самом же деле с беспокойством говорил Елкину:

– Ты мне пророчил – будешь «человеком из рабочкома». Похож?

– И эта, как и всякая другая зараза, приходит не сразу, так что можешь доиграться, – снова пророчил Елкин.

Одним из главных и в то же время наименее устроенным звеном на участке был автотранспорт. Дикое первозданное бездорожье, отсутствие хорошо оборудованной ремонтной базы, недостаток горючего постоянно держали часть машин без работы. Кроме того, некоторые шоферы были далеко не теми людьми, каких требовало строительство: плохо следили за машинами, делали ненужные простои, заезды, незаконно перевозили пассажиров, руководились принципом «гони монету».

Елкин решил переброситься с шоферами словечком и пришел к ним в палатку. Они, разутые, полуодетые, пили чай и рассказывали скабрезные анекдоты. Елкин поздоровался и сел на пустующий топчан. Шоферы вопросительно поглядели на него, но он промолчал, и они снова взялись за анекдоты. Лень, пьянство, разврат, охалпелое отношение к людям и делу.

Елкин слушал и думал: «Откуда такое любованье хулиганством и всяческой мерзостью? Почему шоферы – паршивая овца среди рабочего класса, почему именно они особенно усвоили всякую гниль и пакость?» Пальцы Елкина нервно застучали о топчан.

– Ты много знаешь таких штук? – спросил он рассказчика, маленького, рыженького, с воровато-подлым лицом шофера Панова.

– До конца постройки хватит, – ответил Панов хвастливо.

– Значит, до конца постройки в этой палатке будет рассказываться грязь и погань?! – Елкин встал. – Товарищи, у нас плохо работает транспорт, и особенно плохо автотранспорт.

– Чего ты хочешь от нас, товарищ начальник? Ступай к верблюдам! – сказал Панов и шагнул к Елкину. – Они могут работать без спанья, без питья, без жранья. Мы не самоубивцы сами себе. Говори спасибо, что нашел дураков на такие дороги, в эту яму.

Елкину захотелось двинуть Панова ногой, прямо в квакающий гнилозубый рот. Он еле сдержался, затем продолжал спокойно:

– Напрасно товарищ забегает вперед, приписывает мне то, чего я делать и не думаю. Ваш отдых будет вашим. Я хочу только обратить внимание, что некоторые из вас делают в пути ненужные стоянки, не догружают машины, не следят за ними. У меня целая папка жалоб. В ближайшее время управление и профсоюзы займутся транспортом, но я советую вам не ждать и самим устранить недостатки.

– Сокращать будете?! – заорал Панов. – Не страшно! Поглядим, каких наберете.

Елкин почувствовал, что начинает терять «форму», сказал всего только:

– Да, будем сокращать, – и поспешил уйти.

За ним плеснулся визгливый мат Панова.

Елкин постоянно заботился о «форме» – быть сдержанным, говорить и делать все обдуманно, не распускать нервов. Но временами против воли вылетал из «формы» и делался крикливым, способным несправедливо обвинить, обидеть.

В палатке, где работала контора участка, стучали громко, как телеги на разбитой мостовой, две пишущие машинки, за полотняной перегородкой телефонистка отрывисто и громко выкрикивала:

– Куда? Говорите громче! Готово! Занято! Позвоните ему через час!

Рядом, в хозяйственно-материальной части, группа рабочих требовала спецовку. Их поддерживал Козинов. Увидев Елкина, он кинулся к нему:

– Администрация не выполняет своих прямых обязанностей, тушит энтузиазм рабочих, разрушает все усилия профсоюзов.

– Пожалуйте в кабинет! – Елкин откинул брезентовую полость, которая отделяла кабинет от конторы.

– Как я могу требовать… Какого там лешего профработа, дисциплина, ответственность?! – Козинов был расстроен и зол.

Елкин подтолкнул ему табурет, сам опустился на другой и сказал, правой рукой загибая пальцы левой:

– По порядку… Требуется спецовка? Знаю. Бараки? Знаю. Столовая? Знаю. Сегодня соберу совещание по всем этим вопросам. Вас устраивает?

– Только приходи сам, не посылай всякую мелкоту.

– Ладно, приду.

Елкин вызвал завхоза и приказал:

– Немедленно представить материалы касательно снабжения рабочих продовольствием и спецовкой!

Завхоз горько ухмыльнулся:

– Хорошо, будет сделано! – и покорно отправился ставить весь свой аппарат под ружье.

Елкин вызвал управделами и потребовал подобрать все рапорты и акты о нарушении рабочими, и в особенности шоферами, трудовой дисциплины.

Управдел тут же принес толстую папку и протянул инженеру учтивым движением, как подарок:

– Вот половина. Другой интересуется Козинов.

Елкин открыл папку, посмотрел несколько рапортов и захлопнул:

– Отправь и эту Козинову! – Материал был такой, от которого он немедленно потерял бы «форму».

Пришел председатель ТПО с жалобой, что слишком медленно строятся склад, столовая. На дворе зима, мороз, а столовая и кухня в палатке. Дров идет прорва.

Елкин отозвался ему резковато:

– Тащи это на собранье. Строю ведь не один я, а ты все валишь на одну мою голову.

В большую воинского образца палатку, приспособленную для увеселительных и деловых сборищ, с кумачовой вывеской «клуб», набилось человек двести. Дымки махорочных цигарок сизыми ленточками густо тянулись к потолочному отверстию, сделанному для вентиляции. Среди них кое-где вились ароматные струйки от табаков высшего сорта – семиреченского и сухумского. Рабочие курили махорку, завертывая в треугольники из газетной бумаги. Десятники, табельщики и техники ту же махорку заворачивали в тонкие, прозрачные листики нарядов. Высшие сорта были у немногих.

Курево приходилось доставать из Алма-Аты и Ташкента хлопотливым путем – через шоферов, попутчиков и доброжелателей (на полках ТПО оно бытовало не всегда), и потому только идейные курильщики имели сорта и не знали перебоев. Шоферы были завидным исключением: они могли в любую поездку увеличить свои табачные запасы.

В палатке колыхался многоголосый говор о дисциплине, недостатках, успехах, – о всем круге вопросов, затрагивающих собравшихся. Он шел неравномерными волнами, то волна о дисциплине захлестывала всю палатку, то о пьянстве поднимала свой зеленый гребень.

Вошел плотник Бурдин, невысокий крепыш с лицом, густо-густо покрытым сеткой морщин, блаженно сощурился и сказал распевно:

– Значится-а, поку-у-рим. Кого бы разорить на цигарчонку. – Он имел повадку держать свой кисет всегда пустым и без всякого смущенья обкуривать всех подряд, за что был награжден кличкой «Покурим». – А… – заметил шофера Панова, – буржуй, раскошеливайся!

Панов достал коробку первосортных и упрекнул плотника:

– У тебя, скупого черта, своих никогда нет.

– Хороши и вы. Рабочий самосад глотает, а шоферы, наше новое дворянство, рублевые жгут.

– Жги и ты, кто тебе запрещает. Ты, чай, своим рубанком червонца по три в день настругиваешь.

– Нет, это не пассажиров возить по червонцу с рыла и не водкой торговать по двадцатке литр. Нет!..

Разговор шел в духе острой шутки.

Явились Козинов, Гусев, Елкин.

– Что вы курите? – спросил Елкина Гусев.

– А что такое? У тебя перебой? Пожалуйста! – Елкин протянул коробочку с махоркой.

– Нет, вашего я не хочу, я пойду к Панову, у него… Дай-ка коробку! «Герцеговина Флор». Ха-ха! – В тоне Гусева зазвучало не шуточное. – Инженер получает спецставку и курит махорку, а шофер, извозчик – «Герцеговину Флор». Любопытно, сколь он выгоняет?

– Не выгоняю, а получаю двести рублей. – Панов начал злиться. – Ты выгоняешь!

– Нет, именно ты и вся ваша братия. Двести рублей ставка да рублей двести за то, что прогостишь у кумушек и ладушек, одним словом, за сверхурочные, еще рублей двести настрижешь с пассажиров, а сколь на водке наторгуешь, и подсчитать трудно. Вот и «Герцеговина Флор»!

– Ты поймал? – Панов начал наступать. – Видел у меня водку?

– Ловил и видал.

– У меня, мою? – Панов залился бранью.

К нему подскочил Козинов и крикнул:

– Я выведу тебя с собранья!

– Катитесь вы вдоль Турксиба! – Панов завернул словесную петлю и выбежал из палатки.

– А, крапивное семя, смылся! – Гусев сплюнул вслед Панову. – Ну, товарищи, начинайте! – Он придвинулся к председательскому столу. – Я сегодня говорить хочу.

Козинов сделал доклад. Вот его краткое содержание:

«Спецовкой рабочие обслужены только на пятьдесят процентов, жильем на семьдесят процентов, тридцать процентов занимают чужую площадь, то есть спят вдвоем на одном топчане или ютится чуть ли не под открытым небом. Завоз необходимых продуктов и товаров равняется шестидесяти процентам плана, составленного без всякой роскоши. Постоянный недостаток даже таких необходимых продуктов, как хлеб, мясо, сахар, махорка. От этого идет падение трудовой дисциплины, часто рабочие не выполняют норм, прогулы и отлучки рабочих на часок в кооперацию достигли угрожающих размеров. Первопричина всех неустройств – транспорт. Конная и верблюжья сила участка мала, слаба, и совсем уж отвратительно работают автомашины. Транспорт не доставляет участку своевременно всего того, что отпускается главным управлением».

Для характеристики автотранспорта он зачитал ряд документов.

АКТ

Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт о следующем: шофер… недобрал полтонны груза, ссылаясь на неисправность машины, но по пути принял семь человек пассажиров, не имеющих никакого отношения к строительству, и, как говорили сами пассажиры, взял с них по три и по пять рублей.

Рапорт

Шоферы… каждую ездку из Алма-Аты привозят водку по пятьдесят и больше литров, хранят ее у грабарей, с которыми у них стачка.

– Видите, откуда пьянство и прогулы! Еще…

АКТ

Шоферы… без всякой нужды заехали в Талды-Курган и целые сутки пьянствовали с какими-то бабами. Когда мы их стали подгонять, они нас взяли в мат. Говорят, машины требуют ремонта. А к машинам за все сутки и не подходили. Напьянствовались, завели и поехали.

– Эти молодцы везли продукты. За сутки они могли бы сделать лишнюю ездку. Прикиньте: три машины, каждая по три тонны – потеря девяти тонн смертельно-необходимого нам.

– Ложь, брехня! – закричали из кучки шоферов. – Кто написал? Мы докажем…

– Закройтесь, саботажники! – гаркнул Гусев. – Не то еще знаем!

Козинов оглушительно загремел чернильницей по столу. Звонка, непременного спутника всех собраний, не было.

– Я читал без выбора, у меня таких документов целая папка.

– Чего маринуете? Давайте ход! – шумел Гусев. – Надо всех пакостников за ушко и на солнышко. Сами за руль сядем.

– Но этот я выбрал, назидательный документик. – И Козинов принялся читать:

Заявление

Есть такой рыженький, плюгавенький шофер Панов. Ездит по нашему участку на трехтонном грузовике. Он меня однажды чуть не заморозил, я после того вся изошлась чирьями. Ехала я из командировки. Дали мне записку к этому плюгашу. Поглядел и говорит:

«Вечером выедем».

Почему же вечером, нельзя ли пораньше?»

«Нельзя, надо взять горючего и машину попробовать».

Вечером выехали. Он в кабине, я поверх груза. Запомните: дело в мороз, а я в одном пальтишке и без валенок! Отъехали мы километров двадцать, и вдруг машина начала тыркать. Потыркала и остановилась. Фонари погасли. Захлестнуло нас теменью. Мне холодно стало, я и спрашиваю:

«Скоро поедем?»

«Совсем не поедем».

«Как же так?»

«Машина испортилась, не везет».

«Я без валенок, замерзну».

«Зачем мерзнуть, иди в кабинку!»

И, подлец, открывает дверку. Я ничего такого не подумала – и к нему. Он, стервец этот, достает вино, закуску, стакан, наливает и говорит:

«Давай погреемся, может, сутки простоим».

Я уперлась, а он уговаривает:

«Глупости, дуришь, девка».

Мне здорово зяблось, и я выпила маленько, прислонилась в уголок и заснула.

И вот чувствую, что схватили меня за шею, и слюнявые губы тычутся мне в щеку. У меня сна как не бывало. Гляжу, шоферишка жмется ко мне, расстегивает пальто. Я его раз в морду!

– Правильно! – одобрил Гусев.

«Чего дерешься, дура! Это же я», – и снова подбирается. Я его другой раз в морду».

– Молодец девка!

«Будь он посильней и потрезвей немножко…»

– Чего там, громче читай! – потребовали шоферы. Козинов ударил чернильницей и объявил:

– Все понятно…

«Еле-еле отбилась я, и на ящики. Холодище там, ветрище, снег… Схватила пустой бензиновый бак и жду.

«Тепло? – спрашивает он. – Дура, чего тебе стоит? Чай, не девка! Ну, мерзни!»

Часа три выстоял, потом завел мотор и поехал».

– Как вам, товарищи, нравится? И это не единичный случай.

Прения были бурны. Гусев требовал сокращения всех шоферов, замешанных во вредительстве, обвинял администрацию и рабочком в мягкости.

Шоферы защищались, выдвигая в свое оправдание лень, пьянство, прогулы других:

– Не мы одни такие, много и кроме нас.

Слово взял Козинов.

– Скверно, товарищи! Поковыряли друг друга, и грешищ у всех оказалось – не вычерпаешь экскаватором. После этого стыдно и рабочим-то называться.

– В администрацию захотел? – выкрикнул появившийся Панов. – Ну и катись, скатертью дорожка!

– Товарищ Панов, блюди очередь. Теперь моя. – И Козинов продолжал: – Лень, рвачество и чуть ли не насилие над людьми, над женщинами. Нигде нет такого, ни на одном заводе, голову свою ставлю на заклад.

И снова голос Панова:

– Можешь не ставить, никому не нужна твоя корчага.

– Да уймись ты наконец, перестань гавкать, чудовище с большой дороги! – потребовал от Панова Гусев.

– Оттого, что мы – чертова даль, понабрались к нам всякие фрукты и ягодки. Пойди выясни, кто каков. Пока выясняешь, он нагрохает таких фортелей-мортелей – за волосы схватишься. Самоочищение, товарищи, требуется, полка сорняков, кой-кому надо показать пролетарскую черту оседлости, за нее чтобы и окурка бросить, сплюнуть не мог. Мы уже отдирали коросты, а всех не отодрали. Сейчас отдерем, не пощадим ничем, и получится – пролетарское-то ядро не так плохо. Грязь, она всем в глаза прет, от водки за пять шагов вонь слышна, лень по походке видно, а энтузиазм, порыв строительный не скоро разглядишь. Когда его в счетной части в цифры да проценты переведут – тогда и увидишь. Энтузиазм на улицах не орет о себе, в грудь кулаком не стучит… «Я, мол. Я. Подать мне орден Трудового Знамени». А он есть.

И я, товарищи, вам, у которых социалистический проблеск в душе, говорю – без вашей помощи ни рабочком, ни администрация всю шваль не выведет. Вы, товарищи, должны помогать нам. Вы, товарищи, есть главная крепость. К вам и администрация притулилась, и неправильно ждать, когда она примется вас чистить. Сами должны и чиститься и выпрямляться, руки никто не подаст, потому в нашей стране вы – самая главная и сильная рука. Рабочий в нашей стране – творец и хозяин. Это запомнить надо!

– Надоело! – раскатился по палатке громкий голос.

– Что, кому надоело? – спросил Козинов.

– Хозяином быть. – К столу протиснулся плотник Бурдин. – Ежели я – хозяин, то мне уже не с кого требовать. Будь у меня хозяином, к примеру, товарищ Елкин, я сказал бы ему: «Даешь!», не даст – за горло его, забастовку. А теперь пойди сунься – он скажет: «Не там требуешь, ошибся дверью, требуй сам у себя: ты – хозяин». Он, видишь ли, мой работник. – Бурдин захохотал.

Тут к нему подскочил Гусев, крепким скрюченным пальцем постучал ему в лоб и сказал:

– По хозяину стосковался? Позабыл, как понужали хозяева рабочего человека, иль сам был хозяином? До чего договорился, дубина, – за хозяина готов отдать пролетарскую власть, растоптать революцию.

– Революция будь, я не трону ее. Но знать мне интересно, с кого требовать, – не унимался Бурдин.

– Попробуй тронуть – так успокоим!.. – Гусев медленно оглядел всего плотника, точно решал, много ли весит он. – Успокоим, что сам господь бог в день Страшного суда не найдет твою баранью башку. Чего тебе требовать? Давно пухнешь от жадности, и все мало.

По палатке пробежал неодобрительный гул. Бурдин наконец понял, что слишком явно обнаружил свои рваческие желания, и спрятался за спины.

Совещание приняло длинное постановление: наладить дисциплину, поднять производительность труда, оздоровить автотранспорт, улучшить снабжение, жилье, культурную работу… Все это поручалось администрации и рабочкому.

Козинов остался один в продымленной палатке, ходил вокруг стола, сердито расшвыривая сапогами окурки на полу, и ворчал:

– Ночные осмотры юрт, землянушек. Наблюдение над приходящими машинами. Чистку шоферам, чистку. Крыть в стенгазете, показать у каждого мерзавца всю его мерзопакость.

Вошел Гусев и шепнул нарочито, даже без надобности, тихо:

– Айда! Грабари отправили бричку, непременно за водкой. Недавно пришли машины из города.

Крадучись вышли в степь и с песчаного бархана начали вглядываться в зыбкий мрак ночи.

– Ни черта не вижу, – прошептал Козинов. – Куда, в какую сторону уехали?

– Прямо не поедут, сперва поплутают. Надо позвать кого-нибудь из казахов: они поглазастее нас, – решил Гусев и побежал в ту часть строительной площадки, где жили землекопы. Вскоре он вернулся с казахом. Тот прислушался, принюхался, огляделся и показал рукой:

– Там.

Все трое пустились догонять подводу, охватывая кругом, как осторожного стреляного зверя. Настигли у разрытого бархана возле автомобильной дороги. Десять бутылок нашли у грабаря в бричке и двадцать в песке. Грабаря и водку сдали в милицию.

Гусев и казах разошлись по своим палаткам. Козинов сел за работу в юрте рабочкома. Наряду с Елкиным он неотступно следил за жизнью строителей, учитывал все мелочи. Не знал отдыха, не имел свободных дней, часов, минут, секунд, чтобы спокойно завернуть цигарку, выпить стакан чаю. Он был даже более загружен, чем Елкин. Тот имел право не заниматься многим, если оно не вредило производству: семейной жизнью рабочих, их образом мыслей, досугом, гулянками, забавами. Этот же не мог, у него не было права не интересоваться чем-либо, его роль в том и состояла, чтобы все знать, все направлять к целям не только ближайшим, но и сильно отдаленным.

Строительство. Он одновременно член коллектива, слуга его и руководитель и не может не болеть за него.

Администрация. Он – ее советчик, соработник, контроль, сдерживающий тормоз, линейка, которая выправляет отступления.

Рабочие. Для них он – защитник, ходатай, старший товарищ, учитель.

Дети, семья, любовь, отдых, забавы – все это его боль и забота.

Он тот, к которому всегда и всякий может войти. Он всякого обязан выслушать, принять немедленно и приветливо. Все знают, что он принадлежит им, будят его без смущения и опаски, как свою собственность, требуют, чтоб он сначала выслушал, а потом уж пил, ел, отдыхал, и если он умрет, не дослушав кого-нибудь, это, пожалуй, вызовет скорее упрек ему, чем сожаление.

В рабочком заявилась толпа отощавших и обносившихся казахов. Козинов узнал тех, кто ушел с Айдабулом. Вся толпа сняла малахаи, низко поклонилась и начала просить:

– Пожалста, возьми! Землю копать, воду возить наша согласна.

– Вы говорили, что в степи можно хорошо заработать, – припомнил Козинов.

– Айдабул сказал: «Уйдешь в степь, начальник догонит тебя и даст пять рублей».

– А начальник не подумал догонять.

– Тогда мы сказали Айдабулу: «Плати!»

– Правильно, так и надо смутьянов. И что же Айдабул, заплатил?

Он засмеялся. Мы отобрали у него деньги, чай, сахар и сказали: «Пойдем назад и будем получать хоть один рубль». Возьми, пожалста!

Казахов приняли и расселили по разным палаткам в надежде, что они будут сдерживать неумеренные и незаконные аппетиты прочих недовольных.

В тот же день вернулся и Айдабул, и прямо в лавочку. Но там его уже исключили со снабжения. Тогда Айдабул кинулся в контору, просительно тянул ко всем руки и лепетал:

– Можно сказать одно слово? Я – бедный дурак, я не виноват.

Все от него отмахивались, посылали к Елкину.