Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Дорога, мы ее строим. Теперь наш городок, – бригадир поставил палец, – здесь.

Сообразив, что карта вполне доступна ему, Тансык начал спрашивать, что значат линии, точки, желтые, зеленые и темные пятна. Гусев называл реки: Или, Каратал, Чу, Аягуз; озера: Балхаш, Ала-Куль, Зайсан; города, села, аулы, границы, пески, горы, леса.

– Я знаю, видел! – радостно выкрикивал Тансык. Будучи вестником Длинного Уха, он хорошо изучил свою сторону, но представить ее всю сразу никогда не пытался. Дороги, реки, озера, пески существовали в его представлении отдельно, он не знал их взаимной связи. Карта, вместившая на одном листке громадные пространства, помогла ему увидеть их сразу, подсказала ту связанность и зависимость, которая была между отдельными частями.

Тансык вытянул все, что знал бригадир, и попросил карту.

– Я покажу ее начальнику. Пусть расскажет мне еще.

– А как же с ученьем? Куда пойдешь?

– Потом. – Тансык отмахнулся и убежал.

Он высторожил Елкина в свободную минуту, раскинул перед ним карту и попросил:

– Расскажи!

– Что рассказать?

– Все-все, что есть и что будет!

Елкин начал рассказывать и линейкой водить по карте. Тансык следил за линейкой и удивленно, немножко недоверчиво переспрашивал:

– Там будет станция? Там будет завод? Я недавно ехал, стоят горы и ни одного аула. А что такое завод?

Особенно удивило Тансыка, что на песках по реке Или будут поля пшеницы, табаку, сахарной свеклы, а по реке Каратал – рисовые плантации.

– Не может быть!.. Песок засыплет все.

– Будет! Песок смочим, и он успокоится.

– Ляжет на одном месте?

– Да, и никакой ветер не поднимет его.

Тансык захохотал:

– Ляжет и будет лежать! Ха-ха-ха! – Ему показалось смешным, что неспокойный, вечно передвигающийся песок ляжет и будет лежать. – Пусть полежит, ха-ха-ха!

В тот же день Тансык вторично заглянул к Гусеву и спросил:

– Можно зайти людям?

– Зачем?

– Поглядеть карту.

– Много их?

У юрты стояла толпа человек в двадцать. Они не могли поместиться в юрте, и бригадир вышел к ним с картой.

– Чего вам?

– Покажи реку Или, Каратал, песок, который ляжет. Скажи, что будет?

Бригадир раскинул карту на песке. Люди стали на коленки и сбились вокруг нее. Они отпихивали друг друга, каждый хотел увидеть первым и больше.

– Я не стану показывать! – прикрикнул Гусев.

За первой группой пришла вторая, третья, повалили все. Карта для людей, не отличавших как следует поденщину от сдельщины, оказалась понятной, притягательной.

Гусев задыхался. К нему приходили ежедневно, многие по нескольку раз, мучили вопросами, и он взбунтовался, спрятал карту, закрыл юрту.

– Повесьте карту на улице, сделайте на фанере, – посоветовал Елкин, – пусть глазеют. У меня на этот счет есть соображения. Будут приходить, говорите, что им скоро покажут еще не такую карту.

Елкин заказал плотникам сбить из фанеры поле, метра по три в длину и ширину, чертежнику нарисовать карту Казахстана. Чертежник был немножко художником, на реках он нарисовал пароходы; по пескам – табуны, поля; в горах – заводы; на железных дорогах – поезда, станции, склады. Наверху написал: «Казахстан через пять лет».

Поставили новую палатку и спрятали в нее карту. Палатку окружила толпа казахов. Они требовали Елкина, Гусева, требовали показать карту. Сторож говорил, что покажут вечером, но люди не хотели ждать. Новая карта, для которой поставили отдельную палатку, растравила их любопытство до предела. Только угроза Гусева, что он не покажет карту совсем, если люди не разойдутся, успокоила толпу и сохранила палатку от разгрома.

Вечером сам Елкин открыл палатку, впустил людей и велел занять места. Люди сели на землю: скамей не было. В клубе (палатка назначалась под клуб) стояла одна карта.

Елкин начал рассказывать о пространствах, хозяйстве и жизни в Казахстане.

Из удивления, которое вызвала у Тансыка географическая карта, получилось большое дело: несколько десятков бесед по истории Казахстана, о его теперешнем и будущем положении. Беседы собирали всю массу казахского населения строительного участка, рождали вопросы, споры, воспоминания.

Постепенно выделилась группа самых любознательных, которые потребовали устраивать беседы чаще. Они особенно хотели знать, что будет, и Елкин начал им объяснять план пятилетнего развития Казахстана.

Тансык был в этой группе, и вообще он был самым внимательным и жадным учеником. Он беспрестанно спрашивал:

– Что сделают с озером Балхаш, с рекой Или? Посадят ли в Казахстане леса? Будут ли сеять хлопок? Проведут ли дорогу через Кунгей и Терскей Алатау? Где будут пастись стада, если на степь пустят воду и сделают там поля?

Он прибегал к Елкину и Гусеву домой и все выспрашивал. Неуемный фантазер, он часто вскакивал во время бесед и начинал говорить свои выдумки о будущем. Они залетали гораздо дальше, чем все предположения Елкина; многие из них были неосуществимыми, вроде того что со временем уничтожат зиму, холода и снег, но людям его фантазии нравились.

Наблюдая за работой на выемке, он решил, что человек и машина, когда они вместе, все могут, и в других развивал это убежденье. В его голове шла усиленная работа, старые убеждения заменялись новыми. Машины, люди, будущее, планы, профессии кружились, как песок при сильном ветре.

Тансык постоянно ходил по юртам и палаткам. Захваченный вихрем нового, неизвестного, он в каждом хотел поднять такой же вихрь. Это было не сознательное и надуманное служение определенному делу, а только первое опьянение новым.

Все новое Тансыку казалось хорошим, он за него готов был драться, отдать и самого себя, и все что угодно. Отличать большое от малого, временное от длительного, сомнительное от бесспорного он еще не мог и на все кидался одинаково рьяно.

Тансык заинтересовал Исатая, и старик начал ходить в клуб на беседы. Он садился в угол и слушал, то улыбаясь, то хмурясь. Каждое слово он принимал как следователь и судья. Много раз обманутый жизнью, он не мог легко и бездумно верить словам, а постоянно переворачивал их, искал, нет ли в изнанке лжи.

Увлечение новым у Тансыка дошло до смешного – увидев на груди у одного техника значок, он привязался к технику:

– Отдай!

– У меня технический значок, а ты не техник.

– Отдай, я буду техником. – Он давал за значок рубль, потом два, пять и, наконец, десять.

Технику надоело, и он подарил значок. Тансык прицепил его на грудь, поглядывал и радовался: «Я техник».

В нем было нечто такое, что есть в малых детях: играют в школу, карапуз, знающий две-три буквы, учит других, ведет себя учителем и верит, что он учитель.

Тансык выбрал компрессорную часть. Гусев прикрепил его к машинисту Лубнову и сам привел в сарайчик, где стоял компрессор.

– Вот ученик, расторопный, понятливый парень.

Лубнов сидел на пустом баке из-под бензина, курил трубку и замасленной рукой чесал затылок. Он недружелюбно поглядел на Тансыка.

– Понятливый – согласен, а с барахлом возиться не стану.

– Передовой парень, знает бурильное дело.

– За ученичество нам ничего не полагается?

– В порядке общественной работы.

– Я не о себе беспокоюсь, другие не будут стараться.

– Ничего, уломаем. А мало ли я делаю лишнего, что с меня по бригадирству не полагается?

– У нас водятся охламоны. – Лубнов перевел взгляд на Тансыка. – Почему ты компрессор выбрал? – Он предполагал, что Тансык сделал свой выбор не по желанию действительно учиться, а из тщеславия: какой, мол, я – на компрессоре работаю.

– Буду рвать горы.

– Да зачем их рвать! Пусть стоят!

– Рвать надо, строить дороги, орошать пески.

– Да ты прямо агитатор. Ну-ка, краснобай, бери вот тряпку! – Лубнов подал Тансыку замасленную тряпку. – Твоя первая обязанность – держать в чистоте машину.

Лубнов был одним из лучших машинистов, определял по звуку, здорова ли машина или больна. Обычно он сидел, курил и слушал. Уловит звук, которому не место в шуме здоровой машины, осмотрит, поправит и сядет снова. Больше всего он заботился о шуме машины и говорил:

– Шумит ладно – будь спокоен.

Его компрессор не знал поломок, простоев, всегда шел при полной нагрузке. Гусев потому и дал в ученики Лубнову Тансыка – лучшему учителю лучшего ученика.

Держать машину в чистоте было нетрудно, требовалось только усердие. У Тансыка оно было. Он все время ходил с тряпкой, подтирал, смахивал пыль. Лубнов убедился, что ученик старательный, и приступил к самому важному делу.

– Садись, – сказал он, – слушай!

Тансык притащил себе пустой бензиновый бак и сел.

– Сильнее вслушивайся, запомни голос машины, теперь она здорова, – поучал Лубнов. – Как заметишь новый голосок, хрипок какой-нибудь, свистик, шумок, значит, больна.

Тансык просидел с полчаса, ему стало скучно.

– Долго ли сидеть?

– А не знаю, может, до вечера просидишь. Ты заведи себе трубку, с трубкой сидеть веселей. Набьешь ее и сосешь целый час.

Лубнов, старый машинист, хорошо знал повадки машины. Он вовремя смазывал ее, чистил, немедленно исправлял недостатки и поломы. Машина, как бы ценя эту внимательность, работала без перебоев, не беспокоила машиниста свистами и хрипами. Лубнов так освоился с делом, что половину времени был совершенно свободен – сидел, курил, почесывал голову. Почесывать голову было у него невытравимой привычкой. Волосы Лубнова, захватанные руками, торчали клочьями, блестели и воняли каким-то сложным запахом, который включал в себя запах бензина, мазута, мыла и пота.

Тансык уловил свист, которого он раньше не замечал в голосе машины.

– Правильно, – прогудел Лубнов, – пойдем искать изъян.

Нашли в одной из частей пыль и удалили.

– Я по звуку догадываюсь, как работает каждая часть. По звуку отгадываю любой изъян. Глухой машинист, который не понимает свою машину, дрянной. Не глазом надо контролировать, а ухом.

Лубнов прислушивался не только к своей машине, но и к прочим. Он часто выходил из сарайчика и кричал:

– Охламоны, машина посапывает, загрязнилась, не чуете?!

– Сиди, не твое дело! – обрывали его.

– Вы тоже не на своем деле. Глухари!

Учил Лубнов Тансыка своеобразно. Он не тыкал его носом в здоровые части машины, а вел к больным. Покажет изъян, объяснит, почему он получился, исправит и скажет:

– Здоровую машину знать – не велико дело. Надо больную знать. Машинист не кучер, а доктор. У нас много кучеров, около здоровой машины петухом разгуливают, а остановилась – ко мне, к бригадиру. И ты сперва болезни машины изучи, здоровая она сама собой понятна станет.

Бригадир частенько заходил в сарайчик и справлялся у Лубнова:

– Как работаешь? Доволен учеником?

– Складный парень, – хвалил Лубнов. – Практику я ему вдолблю, а насчет теории – не мое дело. Я в теории ничего не понимаю, сам из практиков.

– С курсами задерживают, не могут столковаться.

Ученичество проходило не совсем гладко. Лубнов и Тансык были единственной вполне благополучной парой, прочие приносили много хлопот бригадиру. Инструкторы не хотели заниматься бесплатно и потребовали надбавку к зарплате. Им отказали. Инструкторы пошли в профсоюз – и там отказали, истолковали инструктирование как общественную работу, которая обязательна для всякого члена профсоюза.

Тогда инструкторы начали вымещать свое недовольство на учениках: они не давали им работы, шпыняли окриками по всякому пустяку. Ученики бродили без дела.

Велось к тому, чтобы сорвать ученичество. Разжигал эту кампанию компрессорный машинист Ключарев, дружок уволенного шофера Панова, рвач из тех, кто, по определению бригадира Гусева, бесплатно не передернет штанов, не даст даже зимой щепотки снега. При нем в учениках состоял казах Урбан – послушный, тихий парень. Ключарев возненавидел его. Главная причина была в том, что за ученика не платили, но Ключарев скрывал ее, выдвигая другие – тупость и лень ученика. Он показал Урбану машину, назвал сотни частей и на этом закончил, а чтобы чем-то занять парня, посылал его за водкой и закуской, заставлял переливать бензин из одного бачка в другой, хотя это было решительно не нужно.

Урбан старательно делал все, освобождаясь, просил новую работу. Ключарев выдумывал что-нибудь, злился, ему и выдумывать не хотелось. Однажды его осенило, он поставил Урбана к машине и сказал:

– Стой, гляди, учись!

Урбан простоял до конца смены, он и не подумал, что над ним издеваются.

На другой день Ключарев поставил его снова. Парень стоял, стараясь не мигать, не двигаться. От усталости он вспотел, ошалел от мельканья валов и колес. Ключарев хохотал, похлопывая Урбана по спине и наговаривал:

– Учись, учись! Гляди на колесо, в нем главный секрет.

Началась потеха, Урбан день за днем выстаивал около машины, а Ключарев командовал:

– Не переминайся! Не глазей по сторонам! Не сопи!

Гусев зашел спросить, как работает ученик. Ключарев ответил коротко:

– Ничего не понял. Балда. Надо гнать к черту, на земляные работы.

Бригадир решил сам испытать ученика.

– Тебя учат? – спросил он.

– Учит, здорово учит, – ответил Урбан.

– Ну, скажи, что делает машина?

– Не знаю.

– Назови какие-нибудь части.

– Не знаю.

– Ни одной не знаешь? Останови машину! Скорей!

Урбан протянул руки к валам и колесам, но бригадир ударил его по рукам.

– Куда лезешь? Оторвет. Я говорю, останови машину.

– Боюсь. Ты сказал, оторвет руки.

– Конечно, оторвет, если схватишь за колесо. Тебя учили, тебе показывали?

– Здорово учили.

Бригадир повернулся к Ключареву.

– Что это значит?

– Балда, и больше ничего. Напрасная с ним маета.

– Поставлю другого.

– Ничего не выйдет. Все они безголовые.

– А Тансык? Он скоро будет хорошим помощником машиниста.

– Выродок какой-нибудь.

– И другие немножко понимают. Этот же ничего, ни бум-бум, никуда! – Бригадир уехал в величайшем недоумении.

Ключарев побежал к машинистам.

– Ребята, хотите избавиться от учеников? Всех снимут, и мы будем святы… – Он рассказал, что проделывает с Урбаном. – Ручаюсь, никогда ничего не поймет и не скажет, что с ним не занимаются. Мой все долбил: «Учат здорово». Как же не здорово? Потеет, трясется от усталости, Шутка ли, восемь часов простоять, проглядеть на чертову карусель. Удивляюсь, башка крепкая, другой давно бы спятил.

Машинисты посмеялись, но отказались подражать Ключареву.

– Ляд с ними, стараться не за что, не будем, а по-твоему… слишком.

– Тогда держите язык, – предупредил Ключарев. – Нового поставят – так же… А то захотели – машинистом будь и болванов отесывай, и все за одну ставку.

На радостях, что провел бригадира, он достал водки, пил, корчился от хохота и орал на Урбана:

– Шире глаза, дьявол, учись! Мне за тебя от бригадира влетело. Мне бы ихнего Тансыка, я бы его выучил. Лубнов – дурак.

В один из свободных часов Тансык зашел проведать Урбана. Он хотел расспросить, как идет его ученье, выкурить с ним трубку, поболтать о всякой всячине. Урбан глядел на машину, Ключарев лежал пьяный, Тансык при сел на порог, достал кисет и трубку; он думал, что Урбан освободится и подсядет к нему. Все рабочие и машинисты делали так – в перерывы между делом закуривали.

– Что ты делаешь? – спросил Тансык.

– Учусь.

– Учишься? Иди закурим!

Урбан махнул рукой.

– Постой, что ты все глядишь, уперся в машину?

– Учусь.

– Чему учишься? Что там случилось?

– Чему? Дурак ты – управлять машиной!

– Стоишь и учишься? Все время стоишь?

– А ты не знаешь? – Урбан хохотнул. – Тебя, видно, не учат…

Тансык хотел было как следует поговорить с Урбаном, но тот говорить отказался:

– Не мешай!

Тансык побежал к Лубнову, к Гусеву и потащил их поглядеть на Урбана.

– С ума сошел, стоит и глядит на машину, не хочет говорить, – рассказывал он. – Надо увести его, он может броситься на машину, у него такие глаза.

Гусев из-за угла понаблюдал за Урбаном, потом вошел и остановил компрессор.

– Ты что делаешь? – крикнул он.

– Учусь, – ответил Урбан.

– И все время так учился?

– Здорово учился! Голова болит, глаза болят. – Урбан прикрыл глаза руками. – В глазах машина и колеса.

Растолкали Ключарева, под руки увели в контору, отрезвили, допросили и выяснили, как он учил Урбана.

Рабочком решил предать Ключарева товарищескому суду, а попутно осудить и другие попытки расстроить коренизацию, с которой не все обстояло благополучно. Правда, основная масса казахов – землекопы, камнеломы, коновозчики – работали на сдельщине и давали удовлетворительную производительность, убеги в аулы и угоны казенных лошадей стали редкостью, но с другими категориями рабочих – особенно с учениками – неполадки случались постоянно.

Десятки казахов состояли учениками при компрессорах, экскаваторах, на тепловозах, в кузницах, на буровых и взрывных работах, десятки других были вкраплены в русские бригады плотников, грузчиков. Это были лучшие, отобранные люди, которые готовились стать машинистами, мастерами, бригадирами, старшими рабочими. Их прельщало это будущее, они работали усердно, но учителя и шефы нередко относились к учительству с прохладцей, а иногда и сознательно вредили ему: одни держали учеников на бесполезной для них работе, другие нагружали сверх меры, чтобы разгрузиться самим.

Палатка-клуб была уже полна, а люди все шли и шли, не только учителя и ученики, которых особенно касалось дело, но и многие из тех, кто никак не сталкивался с коренизацией.

Козинов тревожно поглядывал на человеческий прибой. В хмуроватых лицах, в колючих взглядах, бросаемых на него, он читал нерадостное. Подозрительно было и спокойствие, с каким держался Ключарев. Он толкался в толпе, похлопывал знакомых по плечам и говорил:

– Боюсь, дрожу весь: засудят! – и хохотал.

Пока читали следственный материал, пока Гусев говорил обвинительную речь, все шло так, как нужно: аплодировали достаточно сильно и, видимо, соглашались, что Ключарев достоин примерного наказания.

Пришла очередь Ключарева.

– Товарищи, вроде ведь нехорошо получается. – Машинист молодцевато прижег цигарку. – Виноватых много, а судят одного. Садитесь, товарищи, со мной рядом, садитесь! Говорят, я издевался над Урбаном, а я начисто прав. Случалось, ругал. Да как же не ругать, если он ни бельмеса не понимает. Я рабочкома спрашиваю, какая наша вина, если казахи не способны к машинам?!

Мысль, брошенная Ключаревым, кой-кому показалась милой. Усевич выступил с целой теорией о неспособности казахов к усвоению технических знаний и навыков. Он пытался научно обосновать ее:

– Для понимания техники необходима большая культурность, образованность, технические навыки передаются от поколения к поколению. Казахи некультурны, от предков тоже ничего не получили, – и наскоро немыслимо сделать их мастерами. Пока строим дорогу – мастеров и машинистов из казахов не будет. И нечего тын городить!

Встал Лубнов и закричал громко по своей привычке разговаривать возле шумящих машин:

– Не будет, не способны, дураки?! А вы способны? У вас машины по пяти раз на дню ломаются. Чуть что, Лубнова звать, бригадира. Так, што ли, у способных-то, скажем, у Тансыка? Компрессор лучше гармони играет. А Тансык кто? Казах. Завтра его можно поставить вместо Ключарева, и ручаюсь – лучше дело пойдет. У меня мальчишка всего третью неделю работает, а что хочешь про компрессор отлепортует. У Ключарева было явное вредительство.

Противники коренизации растерялись. Козинов воспользовался моментом и повернул внимание собравшихся от общих вопросов коренизации к Ключареву. Машинист был уволен и вместо него поставлен Тансык.

Люди расходились с шумом и спорами. Между Лубновым, Усевичем и Ключаревым готова была разыграться рукопашная. Козинов держал за карман Тансыка и бормотал:

– Сукины дети куда повернули – на неспособность. Тебе, брат, надо держать ухо востро, поверх головы… Ты им докажи!

Тансык весело кивал головой. Он был глубоко благодарен, что ему доверили такое великое дело – доказать способность казахов к усвоению технических знаний.

Урбан первое время был в недоумении, почему выгнали учителя. Только после, когда Лубнов взял его в ученики, понял, что Ключарев не учил, а издевался над ним. Понявши, Урбан сказал: «Убью». Но Ключарева уже не было на участке: он успел пропить все деньги и уехал. Увольнение Ключарева послужило на пользу. Все, кто небрежно относился к учительству, поняли, что с ними не будут шутить. Ученики сразу сделались понятливыми, и заявления инструкторов: учи не учи, ничего не выйдет, – прекратились.

По ущелью Огуз Окюрген искали площадки для компрессоров. Кругом были недоступные каменные стены, прихотливо, фигурно оглоданные ветром утесы.

– Мерзость! Матушка природа определенно перестаралась тут, – ворчал бригадир Гусев. – Не будь али будь поменьше всякой красоты – мы бы враз протянули дорогу. А теперь придется ровнять ущелье, иначе компрессоры не протащишь.

Бригадир понимал первобытную, природную красоту, но ставил выше ее красоту, созданную человеком. Мост, смело перекинутый в каком-нибудь диком месте, насыпь, прилепленная к горному карнизу, были для него высшей красотой. Он держался определенного убеждения: природа способна наворожить всяких страшилищ, а человек ловчее сделает: с виду – игрушка, пустячок, кружево, а по этой игрушке бегут поезда, человек во многом зашибает природу. Он считал, что земля, и в особенности Казахстанская, сделана не совсем складно: многовато гор, ущелий, оврагов, и рьяно сглаживал ее.

В то же время и любил ее такую, нескладную, любил и за прихотливую разнообразную красивость, и за то, что она, местами несуразная, дает работу его машинам.

Проезжая мимо утесов, бригадир шипел:

– Тебя пустим к небу! К черту!

– Жаксы, жаксы! – покрикивал Тансык.

Он, житель неустроенной земли, еще не знал, что землей можно управлять. Его отец и все люди, которых он встречал, брали от земли то, что она давала. Не повстречайся Тансык со строителями дороги, он прожил бы с пагубным и унизительным для человека убеждением, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть. Но строители показали Тансыку силу человека. Они разбивали горы, на мертвых песках устраивали поселки, перестраивали землю, как хотели. И Тансыку захотелось стать таким же строителем. Он перестал любить прежнюю, неустроенную землю, а полюбил новую. Эта новая земля, орошенная, засеянная хлебами, застроенная, жилая, постоянно кружилась в его воображении. Всякий взорванный камень, всякий шаг, отнятый человеком у песков, радовал Тансыка, – он приближал новую землю. Тансык с завистью глядел на таких людей, как бригадир. Он хотел так же уверенно и спокойно ходить по земле, как они.

В Огуз Окюрген прокладывали временную колесную дорогу. Бурильщики, как осы, лепились по скалам, запуская в них свои жала-буры.

Тансык управлял компрессором. Из всех машин, какие знал, главными он считал паровозы: ведь для них строят такую большую дорогу, рвут горы, ставят мосты. Следом за паровозами по степени важности считал компрессоры: они своей стаей бурильных молотков прокладывали первый путь, непроходимое делали проходимым. Внушительные с виду экскаваторы и юркие тепловозы стояли на последнем месте: они были только помощниками, только убирали разбитую породу.

Подражая Лубнову, Тансык сидел на бензиновом баке, курил трубку и слушал. Он, как регент, знал все голоса своего хора – колес, валиков, подшипников, пружинок. Замечая фальшь, кричал, чтобы Урбан, его помощник, подлил масла туда-то, прочистил то-то.

С масленкой и тряпкой Урбан ходил вокруг машины. У него был толковый взгляд, подвижность и ловкость. Иногда Тансык подзывал Урбана, разрешал ему присесть, закурить трубку и поучал:

– Запомни голос машины, и она сама скажет, где плохо.

Бригадир каждый день проведывал машину и машинистов. Глядя на них, он ухмылялся и говорил:

– Как истовые…

– Подожди, я буду бригадиром, как ты, – заносился Тансык. – А потом паровозным машинистом. Можно? – Ему очень хотелось покататься на паровозе.

– А почему нельзя… Другие-то стали ведь. Они из того же теста, что и все.

– А потом инженером?

– И это можно. И начальником дороги можно, – манил Тансыка бригадир Гусев.

Машинист Тансык и помощник Урбан жили рядом с машиной в камышитовом шалаше. Ночами, когда умолкал компрессор и уходили бурильщики, они ложились на кошму и подолгу разговаривали.

Им не спалось, они не испытывали усталости. Радость и надежды постоянно подталкивали их, бодрили.

– Построим дорогу, я пойду учиться на инженера, – скажет Тансык и посмотрит на Урбана.

– Я буду машинистом, – скажет Урбан.

– Надо непременно сделаться инженером, – начнет убеждать его Тансык, хотя Урбан и не сомневается, что надо. – У нас столько работы: оросить все пески, построить много-много дорог, разорвать горы. Мой брат Утурбай говорил: «Паши землю, сей пшеницу». Мне жалко Утурбая. Теперь бы он говорил: «Делай, что хочешь – человек все может», – и был бы машинистом. Ты, Урбан, не будешь сердиться, если я стану инженером?

Урбан не понимает, на что сердиться.

– Мне будут больше платить, и потом я буду твоим начальником. Знаешь, я думал, что умей копать землю – и будешь инженером. Какой дурак! Теперь я знаю, что нужно много-много всего уметь.

Урбан вздыхает. Он до помощников добрался еле-еле. Учиться на инженера – от этого у него кружится голова, ему кажется, что он снова у Ключарева и глядит на машину.

– А я буду инженером, – продолжает Тансык. – Инженер – хозяин на земле, все знает и ничего не боится. Каждый человек должен стать инженером. Урбан, можно всем стать инженерами?

– Не знаю.

Лежат и разговаривают, все пытаются разглядеть, что будет. А по ущелью мчится ветер, встряхивает шалашик и ревет, как погибающий бык.

Попутная машина привезла Исатая. Старик все время двигался вместе с дорогой. Она уперлась в ущелье Огуз Окюрген, приехал и он. Исатай уже плохо ходил, жаловался на грудь, даже рука не могла просить милостыню – падала.

Тансык принял старика и сказал ему:

– Живи здесь, я буду давать тебе хлеб, который давал бы отцу и матери.

Исатай остался, он занял угол в шалаше и тихо лежал в нем. Его больше не мучили подозрения, что дорога принесет казахам новое горе. Он слышал достаточно много добрых рассказов, радости, надежд и хвалебных песен.

По ущелью вели дополнительные изыскания. Компрессоры и тепловозы не работали, ждали своей очереди. Машинистам дали отпуск. Тансык решил проведать Аукатыма и поделиться с ним новостями. Он позвал с собой Гонибека. В кооперативе они накупили яркого ситца, папирос, консервов, в ближайшем ауле наняли коней.

Женщины доили кобылиц. Сам Аукатым отгонял жеребят, которые лезли к кобылицам и мешали женщинам, хватал их за гривы и ладонью хлопал по бокам. Жеребята испуганно отбегали в сторону.

Вечером в степи показались черные тени всадников. Они были длиной в несколько километров и двигались к юртам Аукатыма, поматывали головами, покачивались, неторопливо переступали ногами.

Аукатым поглядел на тени и сказал жене:

– Будут гости. Всадники едут издалека, у них устали кони, и они будут ночевать. Разводи огонь!

Жена бросила дойку, разложила костер, повесила над ним казан. Аукатым принес из юрты мешочек с рисом, ножку баранины, кусок курдючного сала и начал готовить плов. Он стоял на коленях, перед ним лежала деревянная доска. Широким острым ножом изрубил сало на маленькие кубики и бросил в прокаленный казан. Сало зашипело, Аукатым оставил его топиться и кипеть, сам принялся рубить баранину и лук.

Подъехали всадники. Они были в одежде строителей Турксиба и курили в трубках пахучий городской табак.

– Аман! – поздоровались они.

– Аман! – ответил Аукатым и спросил: – Хабар бар?

– Бар, бар! Ой, много! – похвалился Тансык и продолжал: – Здоров ли ты и твоя семья?

– Здоровы, – ответил Аукатым.

– Здоровы ли твои табуны?

– Здоровы.

– Здоров ли твой лучший конь Зымрык?

– Здоров. Идите в дом!

Всадники соскочили на землю, привязали коней и вместе с хозяином вошли в юрту.

Хозяйка развернула для них новую кошму. Гости отдыхали в полутемной юрте, через выход видели костер, около него – Аукатыма, кобылиц, жеребят. Видели, как свертывалась заря, темнело небо и выбегали на него белые звезды. Сын Аукатыма заседлал коня и уехал в степь. Подоили кобылиц, приготовили плов, в юрте зажгли лампу. Аукатым притащил казан с пловом и сабу кумыса.

Приехал сын, с ним на нескольких лошадях гости; они заполнили всю юрту. Хозяин угостил всех пловом, потом наполнил круговой ковш кумысом.

– Тансык, расскажи про дорогу! – попросил он. – Я слышал от Длинного Уха, что ты стал машинистом.

Тансык закурил трубку, развалился на кошме и начал рассказывать, как взрывают горы, строят мосты, в камень загоняют машинами железные палки – буры. Про бригадира Гусева, про Урбана, про орошение песков. У него были богатые новости. Затем Гонибек играл на домбре и пел свою песню «Здравствуй, путь!». Так, чередуясь, они занимали хозяина и гостей всю ночь.

Настало утро. Хозяин открыл юрту. Всходило солнце. У юрты толпились кобылицы: они ждали, чтобы их освободили от молока.

Гости начали собираться домой. Тансык и Гонибек развернули подарки. Хозяину они отдали ситец, гостям – кому пачку папирос, кому банку консервов. Аукатым отложил отъезд на джейляу, хотел дослушать все, что знали Тансык и Гонибек.

Несколько дней у юрт Аукатыма стояли табуном заседланные лошади, в казане над костром не переставая шипел плов, а в юрте хозяина раздавались то рассказы Тансыка, то музыка и пенье Гонибека, то смех и говор слушателей.

Через неделю Тансык и Гонибек вернулись на работу, а погодя еще неделю чабан пригнал им тридцать баранов: благодарные Аукатым и другие казахи прислали их в отдарок. Тансык с Гонибеком сдали их в рабочую столовую по рублю за штуку. Бригадир Гусев смеялся по этому поводу:

– Зачем вам работать, надо ездить в гости: выгоднее. На подарки вы истратили куда меньше, чем получили обратно.

Парни немножко стыдились и оправдывались:

– У нас такой порядок – делать подарки.

Наконец и на участке Айна Булак открылись свои курсы с разными отделениями. Всех учеников, прикрепленных к мастерам для индивидуального обучения, зачислили туда: одних на тепловозное отделение, других на компрессорное. Тансык просился на паровоз. Покатавшись уже немало по железной дороге, он решил, что для него, человека беспокойного, непоседливого, пожалуй, самым милым делом будет вождение поездов. Оно вроде того, что у Длинного Уха. Здесь не стоишь, не сидишь на одном месте, а мчишься, дышишь степным и горным ветром, широко видишь землю и везешь целый состав новостей. Если Тансык теперь только первенец коренизации, первый землекоп, первый бурильщик, первый машинист компрессора, то здесь он станет первым из казахов паровозным машинистом на первой казахской железной дороге – Турксибе.

– О!.. Это получше службы Длинному Уху!

Курсы мало отличались от индивидуального ученичества, практике учились у тех же мастеров на тех же машинах, что и прежде. Новостью были общеобразовательные предметы и теоретические занятия по технике. На них учеников собирали большими группами в одно место. Шолпан, Ахмет, Оленька Глушанская и еще многие-многие помогали ученикам делать домашние уроки.