Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

С первых же дней, именно в тот вечер, когда Гонибек снова овладел уменьем играть и петь, Шура подметила, что ее появление радует не только мужа. В последнее время она постоянно убеждалась в этом. При встречах ей все улыбались, в палатке всячески оберегали ее покой: приносили чай, не шумели, не пьянствовали с прежней откровенностью, аккуратней топили железку.

Роль излучающей свет, объединяющей и привлекающей к себе самых разных людей льстила Шуре, и она охотно перешагнула из круга узкосемейных радостей на простор сорадования со многими: рассыпала улыбки, ласковые слова, играла почти по всякой просьбе на гитаре. А подумать, чем привлекает она людей, за какими плодами тянутся они, ей не пришло в голову.

После живых картин Шура шла домой усталая и еле удерживала последние крупинки убегавшей от нее радости. Повстречался Гонибек.

– Что, мой желтенький? – прошептала она. – Дай-ка мне руку!

– Ничего, Шура, хорошо, – глухо проворчал казах. – Только не ходи больше туда.

– Почему это? Все не пойдут, кто же будет проводить культработу?

– Ходить можно… Только не надевай того, короткого, платья.

Не догадываясь о всем значении его просьбы, она все же поняла, что случилось что-то значительное, и опустила голову.

Подошел муж, отпихнул Гонибека, схватил жену за рукав шубейки и злобно зашумел:

– Тебя не интересует, что говорили там, когда ты кривлялась и бегала нагишом? Пойдем! – Он потащил ее в ту самую впадину, куда однажды спускался Леднев. Он прыгал по сугробам, рывками дергая Шуру. Она волочилась за ним развинченная и растрепанная на ослабевших, подгибающихся ногах. Рядом с ними прыгала черная тень, напоминающая волка и полузадушенную овечку.

Сзади поодаль шел Гонибек.

– Что случилось? Ты чего развоевался – перепил, свихнулся? – недоуменно бормотала Шура.

– Выставляешься на весь Турксиб нагишом и еще спрашиваешь, «что случилось»!

– Не нагишом, – запротестовала она.

– Но и не одетая, – упрекал муж.

– Не одна я.

– Но и не все. Шолпан не было среди вас, таких.

– У нее отсталые восточные взгляды.

– Зато у тебя слишком уж передовые, изгибалась больше всех, не нашлось дурей тебя. А Шолпан – умница. Она и улыбнется, и поклонится, и пошутит, но нагишом вроде тебя не пойдет, Ты же теперь вся обхватанная, облапанная, грязная.

– Неправда, неправда! – закричала Шура. – Никто, ни один и пальчиком не коснулся.

– А глядели на тебя как?! Это не лучше пальчиков.

Гонибек решил, что Грохотовым уходить дальше незачем, даже опасно, и во след им послал долгий пронзительный свист, как делают пастухи, чтобы задержать стадо, разбредшееся слишком широко. Грохотовы приостановились, затем повернули обратно. Когда сошлись с Гонибеком, Николай спросил его:

– Чего тебе надо?

– Ничего.

– Зачем тогда прилип к нам?

– Боюсь, Коля, будет худо.

– Кому, какое?

– Шуре, тебе, мне. Пойдем домой!

Так, домом, строители называли не только дома, но и все другие свои пристанища: палатки, юрты, землянки, даже костры. Вместо: «Ставь палатку, разводи костер, огонь!» – нередко говорили: «Делай дом!»

Шли молча. Все обычное, привычное куда-то убежало из сердца и памяти, не давалось на язык, а то, чем билось сердце, что рвалось с языка, можно было говорить только один на один.

В палатке Шуру встретили совсем не так, как прежде. Если раньше были равнодушные к тому, что пришла, и продолжали заниматься своими делами, то на этот раз, пока она пробиралась в свой угол, все глядели на нее, будто еще продолжались «живые картины». Кое-кто поприветствовал ее по-новому: «Добрый вечер, Шурочка!» Кое-кто поздравил: «С успехом, Шурочка. А мы и не знали, что у тебя такие таланты». Кое-кто спросил: «А повторенье скоро будет?» Кое-кто похвалил: «Молодец баба!» – и сладострастно почмокал.

Шура почувствовала себя на той грани, где начинаются двусмысленные намеки, бесцеремонное лапанье за руки, плечи, бедра. Ее охватили нестерпимый стыд перед каждым взглядом и нестерпимый страх перед всякой рукой. Она пожаловалась на головную боль и легла в постель. Николай ушел в соседнюю палатку играть в карты, Гонибек держался около них вроде сторожа, то прислушивался, что делает за своей занавеской Шура – храпит во сне или плачет, – то бежал проведывать Николая – проигрывает, выигрывает, пьет, скандалит?

Спрятавшись с головой под одеяло, Шура припоминала слово за словом, шаг за шагом ту стежку-дорожку, которая привела ее на страшную грань общедоступности. Затеяла «живые картины» руководительница художественной самодеятельности (худрук). В прошлом танцовщица маленьких провинциальных театров, она так оттопала свои ноги, что еле ходила, но бросить сцену никак не хотела и выдумывала всяческие номера, где могла показаться хотя бы неподвижной статуей.

Сперва группа желающих представлять «живые картины» набралась большая. Потом начала таять. Причиной тому явилась опять же бывшая танцовщица со своим взглядом на костюмы: что ни короче, то лучше. Первой взбунтовалась против этого Оленька Глушанская, назвала костюмчик неприличным, стыдным и отказалась выступать. Оленьку окрестили долгополой деревенщиной и не стали уговаривать. За ней взбунтовалась Шолпан, она соглашалась выступать, но одетой нормально длинно.

– Это не интересно, не театрально, не картинно, – критиковала ее худрук. – Мы укоротим чуть-чуть.

– И получится раздетая. Это я делаю только дома, только одна, – упрямилась Шолпан. И, как ни склоняли ее на «чуть-чуть», она не согласилась. Ее отставили от сцены. Она не огорчилась: – Я буду сидеть немножко пониже, зато одетая, – и похлопала рукой по скамейке для зрителей. – Вот здесь.

Шолпан приписали устарелые азиатские взгляды.

А Шура не устояла перед «чуть-чуть» и теперь, вслушиваясь, что говорят про «живые картины» в палатке, горько убеждалась, как много значит это порой: чуть-чуть – и одетый человек становится раздетым, неподступный – общедоступным, красивый – противным…

Снова вспомнилась Шолпан. Удивительно добрая, благожелательная женщина, то лучится вся, как солнце, то сияет задумчиво, как луна, то мерцает звездой. И зовут ее: девушка-солнце, девушка-луна, девушка-звезда, девушка-небосвод. Но она умеет блюсти то «чуть-чуть», которое надежно хранит ее от низких приставаний, злословия, недоразумений с мужем.

Грохотов с «живых картин» запил. Ежевечерне он приходил хмельной, подзывал жену и заводил ставший заученным разговор:

– Слышал я, сам слышал: «Ни одной не устоять, все по рукам идут». А что получается? Трудно поверить, что ты устояла, что ни один ничего не добился от тебя, когда тебя нагишом видели и зарились. Вон Шолпан и веселая и добрая, а пуговички лишней не расстегнет. Про нее никто ничего не подумает, не пискнет. А про тебя на всю столовую.

Стыд за свою глупую радость, пережитую в то время, когда десятки людей грязнили ее своими похотливыми глазами, и страх снова оказаться под обстрелом этих глаз несколько дней держали Шуру дома.

Наконец, решившись принять всякие слова и взгляды, она пошла к неграмотным. Побледневшая, исхудалая, без улыбок и ласковости она вызвала недоумение и тревогу у тех, чья дружественность была бескорыстна. После урока они проводили ее до дому и осторожно спросили:

– Вам нездоровится? Вы бы поправились как следует, мы подождем.

– Я поправилась, – ответила она и ушла, боясь затягивать разговор.

Повстречалась с Гусевым. Тот остановил ее, оглядел и сказал:

– Вот ты хорошо, бабка, сразу все переломила.

Она поняла и зарделась стыдом, и в стыде получила облегчение.

– А скажи… – Она поперхнулась. – Что говорят?

– Что тебе до этого?! Ты будь чиста перед собой!

Все строительство было разделено на крупные, приблизительно стокилометровые, участки, а эти поделены на дистанции, разъезды, пикеты. Леднев получил дистанцию с большими скальными работами. Подбирая штат строителей, он пригласил Грохотова и пообещал дать ему отдельное жилье.

– С чего? – удивился Грохотов подозрительно.

– Не надо – не бери, навязывать не стану.

– Как еще надо-то! – всполошился Грохотов. – И жена не того, не совсем здорова, и ожидаем прибавки семейства.

– Вот и бери, пока можно. А что с женой? – спросил Леднев.

– Да все с того проклятого вечера, – нехотя ответил Грохотов и поторопился уйти.

Да, с того вечера семейная жизнь Грохотова пошла неладно.

Перебрались на Джунгарский разъезд, получили отдельную юрту, простор, покой, тепло, близость, крепко огражденную от чужих глаз, а прошлое не отстало, тоже переехало. Грохотов продолжал пьянствовать, подозревать жену в неверности, мучить.

– Почему это Леднев зазвал нас к себе, дал юрту? Другим нету, а нам пожалуста, отдельная.

Шура была готова хоть в преисподнюю, но муж не хотел уезжать. Он упрямо твердил:

– Я подожду, когда ты родишь, и посмотрю, на кого он похож. Я не хочу растить чужое семя.

Шура родила недоноска. Только что получив утраченный во время родов дар речи, она позвала мужа и сказала:

– Посмотри!

Муж был трезв, взглянул на ребенка без всякого намерения что-то увидеть, разгадать, в чем-то убедиться и обнял обескровленную, тревожно ожидавшую жену.

– Молчи, знаю… – сказал он.

– Что ты знаешь?

– Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.

– Теперь ты бросишь пить?

Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.

Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.

Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу заложили камнями с выемки – оградили от свирепых ветров Курдая.

Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:

– Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?

У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:

– С чего вы взяли это?

– Мое предположение, моя догадка.

– Что вам до меня?

– Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.

– Куда? Вы, может, и об этом подумали? – спросила Шура.

– Да, подумал. Уехать, как можно дальше.

– От чего дальше?

– От здешних мест, от водки, от тех людей… – Леднев замялся.

– От каких?

– Которые видели вас в «живых картинах».

– Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.

– Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.

– О… Если бы нашлось спокойное местечко! – больше простонала, чем проговорила Шура. – Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…

– Можно не бросая.

– Куда, где нужны мы, что делать?

– На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.

Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!

6. Саксаул

Из семи автомашин, посланных за горючим для компрессоров и экскаваторов, вернулась только одна, остальные застряли в песках Муюн-Кум.

Козинову, как ни привык он ко всяким неожиданностям в автотранспорте, от такой новости стало душно, точно песок, задержавший машины, засыпает и его. Он расстегнул ворот рубашки и вышел из конторы.

Над степью полыхал закат. Лимонно-желтые и киноварные клочья облаков покрывали все западное полушарие неба от зенита до горизонта. Красноватая степь была испещрена темными пятнами – тенями от барханов. В недалекой выемке гоготали раскатистые взрывы. Эхо, потешаясь, многократно повторяло их.

Козинов чувствовал движение и трепет взбаламученного взрывами воздуха. Он жадно глотнул его несколько раз, освежил иссушенную, прокуренную глотку, огляделся по сторонам и двинулся к нефтяному складу.

Рабочие разгружали прибывшую машину. Измазанный нефтью и зашлепанный коростами промасленного песку, шофер дремал, положив голову на рулевое колесо. На его загорелой до темноты чугуна шее трепетали толстые, выпирающие кожу, жилы. Ободранные корявые руки и в дремоте крепко держались за руль. Плечи вздрагивали. Из состояния длительного, усиленного напряжения шофер никак не мог перейти в состояние покоя и во сне как бы продолжал работать.

Козинов разбудил его и спросил:

– Как же выехал ты?

Шофер вылез из кабинки, откинул борт машины, показал на кучу древесной каши:

– Переломал полдесятка половых досок, и вот полюбуйся, как устряпал себя! – Он протянул руки с глубокими ссадинами, засучив рукав, обнажил ушибленный сильно сине-черный локоть.

Козинов представил Муюн-Кумскую песчаную хлябь, где по брюхо увязают верблюды, нагруженную машину и шофера, подсовывающего доски под ее колеса. Доски ломаются, обращаются в лапшу, а упрямый шофер не хочет сдаваться.

– Другие тоже могли выехать, всем было бы легче.

– Ты знаешь, товарищ, что срывать кожу, разбивать локти, ломать спины шоферы не обязаны?! Не захотели.

– И долго они думают стоять?

– Будут ждать подмогу.

Козинов круто повернулся и пошел к Елкину.

Старик, узнав, что снова автотранспорт вылетел из «формы», заходил колесом по юрте, закричал:

– Сами управляйтесь, сами! Я не могу, занят.

– Я тоже не могу, тоже занят! – рявкнул Козинов.

– Но… но… но… – забормотал Елкин, захлебываясь.

– Понимаю, можете не договаривать, – сказал Козинов и вышел, чтобы не мешать старику успокоиться. Шел и бормотал: – То-то и оно, что кругом «но»… А надо делать, на то мы и поставлены. – Он забежал в гараж – там стояла одна только что прибывшая машина, заглянул в палатку шоферов – было пусто, говорить не с кем, тогда ушел в свою юрту, закрыл плотно входную полость, дыру в куполе и начал поливать самыми распоследними словами всех и все, что, на его взгляд, было достойно этого.

Натешившись вдосталь, до полного успокоения, он вернулся к Елкину, тоже успевшему успокоиться.

– Ну? – Старик, заложив руки за спину, приготовился слушать.

– Застряли, сволочи… А это – стоп всей нашей механизации.

– Все?

– Довольно и этого.

– Погоди волноваться: у нас есть палочка-выручалочка. Сейчас позовем экс-комбрига, авось выручит. – Елкин кивнул на телефон. – Звони ему, шел бы немедленно!

Роман Гусев, бригадир экскаваторо-компрессорной части, сокращенно экс-комбриг, среди многих замечательных качеств имел одно особо ценное – умел никчемной жестянкой, проволокой заменить нежнейшую часть машины, простым гвоздем – ответственнейший винт, заставить консервную банку выполнять работу благороднейшей коробки. Эту способность он выработал на заводах Москвы, поднимаясь в течение десятка лет от слесаренка до механика и бригадира.

Елкин очень высоко ценил экс-комбрига и часто говаривал:

– У нас не Америка, где на каждом повороте мастерская и склад запасных частей. При наших порядках, когда в пески, в дичь везут сложнейшие машины, не будь талантливых комбинаторов, мы завязли бы, – и во всех трудных положениях с механизацией призывал его.

– Слышал? Что скажешь, мой дорогой? – обратился Елкин к экс-комбригу. – Придется останавливать компрессоры и экскаваторы, если ты ничего не придумаешь.

Бригадир почесал виски, нос, подбородок, везде оставил темные пятна масла и сажи – мыть руки после каждого касанья к машинам было некогда – и сказал:

– Обратитесь к Вебергу! Он укажет выход.

– К кому? К Вебергу? – Елкин расхохотался горько. – Найдет выход? Верно, найдет способ улизнуть.

– За что же ему, сукину сыну, платят золотом?! – Исхудалое костистое лицо бригадира озлилось, голос стал резким, вороньим. – А если руки – крюки, катился бы на конный двор и коновалил там.

Упорно говорили, что Веберг, консультант от американской фирмы, поставляющей строительные машины на Турксиб, – не инженер, а ветеринарный доктор. Весь его инженерный опыт – наблюдение за здоровьем любимой верховой лошади.

– Дорогой мой, я понимаю твое возмущение: ветеринар занимает пост инженера, – конечно, афера, хулиганство. Но пойми и ты, что от него мы не получим спасенья. Вся надежда на тебя.

– Мое дело – работать на исправных машинах, ну производить мелкий ремонт, а не выдумывать новые. Так и телеграфируй: «Бригадир отказывается, пусть едет Веберг».

– Именно так и протелеграфирую. А пока он едет, что будем делать мы? Ждать? Играть в карты? Глушить водку? – Елкин сознательно подбирал такое, чего бригадир не мог терпеть.

Наконец, выведенный из себя, Гусев спросил:

– Что есть на участке из горючего?

– Саксаул, керосин, строительный лес, – начал перечислять Елкин.

– Довольно, – остановил его бригадир. – Вот и будем экскаваторы обманывать саксаулом, а компрессоры – керосином.

– Как хочешь, чем хочешь – лишь бы двигались.

Бригадир протянул Елкину корявую твердую руку и сказал:

– За экскаваторы ручаюсь, они почти всеядные, а компрессоры поразборчивей.

Инженер крепко обхватил руку бригадира, словно утопающий руку-спасательницу:

– Желаю удачи от всего сердца и еще сверх того!

Елкин знал, что выпутываться надо своими силами, Веберг не поможет, да в его обязанности и не входит заменять нефть саксаулом и бензин керосином, но все-таки ради бригадира послал телеграмму:

Участок остался без горючего. Имею только саксаул и керосин. Без компетентного вмешательства инженера Веберга буду принужден остановить экскаваторы и компрессоры.

Затем отправил распоряжение завхозу: «Совершенно всем без исключения, кроме кипятильника и кухни, прекратить выдачу саксаула. За выполнение данного распоряжения отвечаете персонально».

Завхоз, получив бумажку, примчался к Елкину.

– Когда вступает в силу? – Он тряхнул приказом.

– Сейчас, сию минуту.

– Люди берут на ночь и на утро. Они растащат самовольно, разворуют.

– Если ты не можешь охранять, пиши заявление об уходе. Я сам встану на часы. Так и отрапортую: завхоз отказался, – погрозил Елкин.

Охранять саксаул поставили человека с ружьем. Строителям объявили, что временно, до прихода застрявших машин, выдача топлива прекращается.

Они загалдели, двинулись в рабочком и потребовали вмешательства в дела и выдумки администрации.

Козинов явился к Елкину.

– Я имею сведения, рвачи и хамлецы ведут агитацию. Этот запрет нам дорого обойдется.

Елкин почти нежно взял Козинова за рукав, усадил и начал втолковывать:

– Саксаул пойдет на экскаваторы. Мы должны беречь его, иначе – остановка, срыв плана. Пригоните мне застрявшие машины, и я отдам саксаул. Теперь лето, на частные нужды собирали колючку, и будут собирать. А если такой случай будет зимой?

Козинов сдернул и начал с ворчаньем мять свою фуражку:

– Рвачи и хамлецы получат козырь.

Потом он решительно наладился в юрту к Фомину, от него тотчас же к толпе, галдевшей около охраняемого саксаула, взмахнул тряпкообразной фуражкой и крикнул:

– Товарищи!

– Долой! Довольно! – зашумели в разных углах толпы. – Заткнись, главноуговаривающий!

Козинов взобрался на груду саксаула, взял корявый сук и поднял его, как знамя. Толпа утихла, заинтересованная, что он будет делать дальше.

– Наше строительство теперь целиком зависит от этой штуки. Спалим ее на кострах, дорога не будет готова к сроку. Отдадим экскаваторам…

– За администрацию, знаем, одна шайка-лейка, сам в начальство пробираешься!

– Нет, не за администрацию, а за строительство, за выполнение в срок порученной всем нам работы, за интересы государства и всего рабочего класса.

Он терпеливо возражал на все недовольные выкрики, доказывал их вредную, где рваческую, где прямо контрреволюционную сущность, призывал, требовал и, наконец, склонил большинство рабочих к мысли, что саксаул должен пойти в машины.

Бригадир лежал под компрессором и то ругал Веберга, то кряхтел и охал, то мурлыкал песенку, бывшую широко известной в голодные годы военного коммунизма:

 
И вот старушка бедная
Судьбе наперекор
Зашила пуд картошечки
Тихонечко в подол.
Теперь злодейка вредная
Дрожит, от страха бледная:
Когда в чеку сведут —
Найдут аль не найдут?
 

Из-под компрессора торчали ноги бригадира, раскинутые циркулем, и елозили, – было похоже, что у человека сползли штаны и он лежа думает натянуть их.

Поодаль сидел слесарь, курил, верно, сотую цигарку и ворчал на бригадира:

– Ты скоро дашь мне дело? Зачем вызвал, сидеть? У меня задница онемела. – Он досиживал третий час.

– «Онемела»! – огрызался бригадир. – Мало пороли… Каково мне, когда из керосина нужно сделать бензин, это все равно что из воды – водку. Сходи узнай, как работают экскаваторы.

Слесарь сложил трубой ладони и гаркнул в глубину выемки:

– Ну как, жрут?

– Только подавай, – ответили голоса машинистов. – Вы там с компрессорами пошевеливайтесь, мы вам скоро наступим на пятки.

Экскаваторы вторую смену работали на саксауле и пожирали его с неменьшим азартом, чем нефть. Компрессоры оказались требовательней – бригадир упрямо давал им керосин, они же не менее упрямо не хотели работать на нем.

Приехал Елкин.

– Как дела? Не сдаются? – Он быстро вертел на левой руке свою шляпу и сыпал вопросы: – Бурильщикам нечего делать? Может, плюнуть? Не лучше ли послать за бензином лошадей? У тебя есть какой-нибудь план или ты вслепую?

Бригадир выполз из-под машины и кинул слесарю отвинченные бензинопроводящие трубки.

– Керосин обратить в легковоспламеняющийся, сделать из него почти что бензин. Для этого надо хорошенько подогреть.

– Правильно! – выкрикнул Елкин.

– Мы перегнем, удлиним бензинопроводящие трубки и поставим грелки. Работу может выполнить любой жестянщик, и будет на большой палец. – Гусев сжал кулак особым способом, когда большой палец торчит вверх гвоздем, и тряхнул им.

– Изумительно! Истина всегда в простоте. Ты – молодец! Ну-ну! – Елкин повернул коня.

Но бригадир взялся за повод, удержал и проговорил:

– Веберга бы сюда. Я б его прямо в шевиотовом костюмчике сунул под компрессор. Пущу компрессоры – три дня мне отдыху. Лягу на топчан и всех буду гнать за дверь.

Инженер тут же пообещал любой отдых.

День начался ревом автомобильной сирены – шофер Сливкин спозарань выехал в пески Муюн-Кум. Сирена всполошила весь городок. Люди вообразили, что пришла застрявшая колонна с горючим, и хлынули за саксаулом. Оказавшийся около склада завхоз объяснил, что никаких машин не пришло. Его обступили, закричали:

– Нет, ты скажи, когда твои шоферишки приедут? Когда все это кончится?!

– Если бы я, товарищ, возил сам, на своем хребте…

Завхоза перебили:

– В этом и горе, что твоему хребту не больно.

Подвели караван свободных верблюдов, оттолкнули толпу от склада и начали грузить саксаул. Верблюды неохотно становились на коленки, чтобы принять груз. Казахи погонщики, дергая их за поводья, то уговаривали, то, коверкая слова, ругали русской бранью.

Завхоз топал ногами и хрипел:

– Ну и скотинка! За каким дьяволом только уродились? Я бы, я бы, будь в моей воле, перерезал всех окаянных животюг. – Он был в состоянии полной развинченности: экскаваторы требовали дрова, Елкин нажимал на него, верблюды не желали считаться ни с чем, и тут же ухали повара, истопники, домохозяйки:

– Куда повезли? Вредительство! Сплавите, зимой чем будем топиться? – Они предугадывали, что зима будет бездровной.

Городок надрывался криком, гамом, точно спешно уносил свои животы от наступающего врага.

Козинов из своей юрты, где просматривал списки и дела шоферов, чутко вслушивался в гам на площади, пытаясь разгадать, куда идет недовольство, кверху или на убыль. Он давно знал, что некоторые рабочие готовы предъявить непосильные для участка требования, ждут только подходящего случая, и боялся, что шум из-за дров может разрастись в угрозу строительству. Шум усиливался, от склада вдруг покатился через площадь к строящимся баракам. «Началось», – подумал Козинов и, выскочив из юрты, пустился за толпой. Две работницы с охапками щепы стояли в кругу плотничьей артели. Плотник Бурдин, размахивая топором, кричал подбегающим людям:

– Не подходи, зарублю! Тронь только – засеку!

Подбегающие озирались, плохо понимая, в чем дело.

Козинов, сильно нагнувшись, нырнул в толпу, выхватил у Бурдина топор и крикнул:

– Товарищи, тише, успокойтесь! Что случилось, товарищи?

В наступившей тишине работницы наперебой принялись рассказывать:

– Мы пришли за щепками, а этот ахид… На тебе, подавись! – Одна из работниц бросила щепой в Бурдина. – Мы тоже рабочие, нам тоже варить надо.

– Останутся, тогда и бери, – проворчал Бурдин. – Плотнику щепа полагается в первую очередь.

– С каких это пор? С каких статей? – раздались удивленно-возмущенные голоса.

– Всегда было: плотник – хозяин щепе, – провозгласил Бурдин.

– Товарищи, разойдитесь! Брали щепу и теперь берите! – распорядился Козинов.

– А ты кто такой, хозяин? Начальник? Мне твое слово – тьфу, ты мне главного подай! – приступил Бурдин к Козинову.

– И будет, будет, вон идет!

От юрты парткома торопливо шел Фомин. Увидев его, Бурдин выбежал из круга ему навстречу, схватил за плечи, тряхнул и крикнул:

– Ты – главный партейный, скажи, хозяин плотник щепе аль не хозяин?

Фомин с натугой отцепил от своих плеч руки Бурдина и, повернувшись к нему спиной, лицом к толпе, проговорил негромко, но отчетливо, сохраняя запас голосовой силы:

– Тогда он со своей плотницкой братией все наши дома и бараки пустит на щепу.

Хохот колыхнул толпу. Остуженные им плотники попятились к строящемуся бараку.

– Робята, вали на стену, вали, вали! – крикнул Козинов. – И ты, Бурдин. Щепы всем хватит.

– Ладно. – Бурдин сердито сплюнул. – Не влетели бы вам щепочки в денежку!

В юрту Елкина неловко вошел Гусев. Инженера удивил его вид: пьяная походка, красноватые глаза и вздрагивающие руки.

– Ничего не вышло? – встревоженно спросил он. – Компрессоры не желают пить керосин и ты по этому случаю выпил водочки?

Бригадир облокотился на стол и, взглянув на инженера мутным взглядом, попросил:

– А не найдется ли у вас стаканчика?.. Я к вам на два дня, помните?

– Помню, помню. Так, значит, победа?

– Полнейшая! Можно у вас выспаться? В своей палатке мне не дадут.

Елкин кивнул на пустующий запасной топчан. Экс-комбриг лег не раздеваясь и тотчас захрапел.

– Дорогой мой, подождите секунду, а как же с другими компрессорами? Кто будет переделывать их? – взволновался Елкин и подергал бригадира за рукав. – Сколько вы проспите, три дня? Что же, разъезды, дистанции будут стоять?

Бригадир оттолкнул руку инженера.

Но Елкин был настойчив:

– Группа Джунгарских разъездов сегодня доработает весь бензин.

Бригадир нехотя повернулся и, не открывая глаз, сознавая только наполовину, проворчал:

– Пошлите всех к черту, к Вебергу, дайте выспаться!

Он двое суток провел без сна около компрессоров и вымотал себя до полнейшего изнеможения. В последние часы работы ему казалось, что земля колеблется под ним и весь мир вертится волчком.

Этот случай породил на Турксибе несколько новых крылатых речений: про нуждающихся: «Живут на одном саксауле», про тех, кого надо ограничить: «Пересадить их (или его) на саксаул», про ловкачей: «Этих (или этого) на саксауле не проведешь».

Кончился еще один тревожно хлопотливый и удручающе знойный день. Солнце закатилось, заря погасла, небо стало густо-зеленым, точно громадный лист лопуха.

Козинов стоял на берегу реки и глубоко вдыхал поднимающийся над ней прохладный вечерний туман, освежающий, как лимонад со льдом. Ему все думалось, что щепа обернется в денежку, как сказал Бурдин. Уловил вздохи песка. «Не водку ли привезли», – и напряг внимание. В тумане неясными, колеблющимися пятнами обозначился караван. Козинов на спинах верблюдов распознал нескладный, костристый груз, прошел к Елкину и сказал, что везут саксаул.

Елкин тотчас протелефонировал завхозу:

– Сделать экскаваторам месячный запас, остальное раздать по кухням. – Затем, похлопывая Козинова по плечу, порадовался: – Сразу две удачи – наш чудесный экс-комбриг сделал большое изобретение, и тут же топливо. Живем! С такими молодцами я готов строить дороги на оба полюса.

Орали верблюды. Елкин и Козинов вышли на этот ор. Только что пришедший караван в несколько десятков горбов, высоко нагруженных саксаулом, стоял у реки и орал так, будто хотел разбудить всю степь от Китая до Волги и от Иртыша до Самарканда.

Вожак, великан в густых темно-бурых галифе, по-верблюжьему красавец, именно такой, каких называют королями, гневно требовал чего-то, плевался и вращал блестяще черными злыми глазами.

Главный караванщик, старый казах в широченном ватном халате и большекрылом малахае, сидел дремотно на саксауле и спокойно слушал рев.

– Чего им надо, чем недовольны? – крикнул Козинов через реку.

– Дальше гулять не хочет, – ответил казах. – Говорит: снимай саксаул.

– А кто будет перетаскивать через реку? Гони их!

– Мало-мал ждать надо. Он умный, пойдет сам.

– Нечего ждать, гони! Достаточно долго ждали вас.

Но караванщик и не подумал гнать, а поудобней устроился на скрюченном саксауле и рукой прикрыл глаза.

Бродом через речку к Елкину перешел человек в сером плаще и в белой шерстяной шляпе, какие носят туристы. На загорелом лицо его лохмотьями шелушилась кожа, от чего лицо было пестрым.

– Здравствуйте!.. Не узнаете?! – спросил он, сняв шляпу.

– Где-то встречались…

– Ваганов, уполномоченный по заготовке саксаула.

– Ай-яй, как вас отделало солнышко!

– Доброе солнышко… – Ваганов грустно улыбнулся. – Где у вас можно соснуть. Я шесть дней болтался маятником на этих дьявольских животюгах, – он кивнул на верблюдов, – и теперь знаю, что земля вертится. В животе у меня сплошной заворот.

Елкин увел Ваганова в свою юрту перебыть время, пока Козинов ищет для него пристанище. Ваганов пил чай и рассуждал:

– Я вижу, вас нервирует рев верблюдов. Меня тоже изводил, бросал в злобу. Я понимаю, что Чингисхан и Батый без бою, одним верблюжьим ревом, брали города и крепости. Надо было иметь крепкую натуру, чтобы перенести рев всех Чингисхановых верблюдов. Возможно, это и анекдот, а как будто где-то записано, в какой-то летописи.

– Вы сюда по какому делу? – спросил Елкин. Появление Ваганова с двумя большими чемоданами сильно заинтересовало его.

– Мне необходимо переговорить с вами. Там, в саксауловых лесах, я не могу. Вы никогда не бывали? Трудно объяснить. Я люблю уединение, но такую пустыню не перенести, не переварить мне. Мертвящее солнце, мертвый, убитый им лес, и все равно что мертвые люди: я не знаю их языка, а они моего. Ни воды кругом, ни травы, ни листьев на саксауле. Ни журчанья, ни плеска, ни шума, ни щебета птиц. К тому же там много, мертвецки пьют.