Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

12. Теплая легенда

Дни проходили в сорокаградусных морозах. Джунгарский разъезд был похож на машину с выключенным паром, охладевающим котлом, и только по инерции делающую последние взмахи. Работали компрессоры, экскаваторы, небольшая артель казахов, взрывники, бурильщики, контора, столовая и рабочком. Землекопы разбегались, шоферы валялись в палатке, Леднев окончательно спрятался в скорлупу консультанта. Он все реже выходил на линию и все чаще писал в рабочком: «Для своевременного выполнения планов необходимо поднять трудовую дисциплину, предоставить в мое распоряжение трезвую и умелую рабочую силу. В случае… слагаю всякую ответственность».

Предрабочкома Адеев с бранью и угрозами метался по разъезду:

– Рвачи, лентяи, вредители!

– Дай одежу, дай дрова, – отвечали ему, – повысь расценки. Это уж рабство – в такой холод гнать по летним расценкам.

Предрабочкома во многих делах (переписка с участком, расход денежных сумм, переговоры с главным управлением) все же не мог обходиться без Леднева, и Усевич из этого сделал для себя лестницу. Он всюду старался заменить Леднева, чтобы в удобный момент сделаться начальником разъезда. Работать Усевич не хотел, провал, грозивший разъезду, его мало беспокоил, он хотел денег. Еще – уехать с Турксиба начальником, пусть скверного разъезда, но начальником.

Шура Грохотова жалась то спиной, то грудью к горячему боку печки, переступала окоченелыми ногами – перед тем она высидела несколько часов в неотапливаемой будке рабочкома – и говорила с хрипом (уже недели две она ходила с простуженным горлом):

– До чего мы докатимся, до чего?! Завтра же пойду к Ледневу и скажу: либо убирайся, либо работай!

– Не в нем дело, в Адееве, – бормотал Гробов, подбрасывая в почку последнюю щепу. – При нем любой инженер ничего не сделает. Леднев – гусь, а пред наш – гусь вдвое. Его в ямщики к ослам – ослов лупить надо, – а не в преды рабочкома.

– Объявить сумасшедшим, и под замок! – горячилась Шура.

– Наша вина, наша. – Гробов застучал себя кулаком в грудь. – Твоя, Гробов! Сколько пропьянствовали, а съездить куда надо не подумали. Еду в Алма-Ату!

– Запьешь по дороге, не берись!

Гробов натянул шапку, застегнулся и подал Шуре руку:

– Еду! Привезу комиссию. Вы тут держитесь!

Выйдя из дежурки на мороз, он захотел выпить, потоптался, пообмял в раздумье снег у крыльца и вернулся в дежурку к Шуре.

– Нет ли у тебя стаканчика на дорогу? Мороз такой, знаешь! Без стаканчика…

– Сиди уж! – Она сдернула с Гробова шапку. – Не хорохорься! Спасать вздумал!.. Вот вы такие и создаете Адеевых. Леднев из вашей же породы! – Она всунулась в еще не успевшую нагреться шубу и побежала к Ледневу.

Одетый по зимнему варианту – в сибирскую доху, шапку-ушанку, бурки и еще закутанный шерстяным шарфом, он ходил по юрте, потирая зазябшие, посинелые руки и выпыхивая носом клубочки густого, будто ватного пара.

– Погреться? – встретил он Шуру, вошедшую быстро, без разрешения и даже предупреждения. – Напрасным надежды: мне уже третий день не привозят дров.

– И правильно делают, вы вон какой буржуй.

– Не буржуй, а ученый: здесь две зимы мерз. Обучили надеяться только на себя, на свою шубу. Вы откуда, из рабочкома? Расскажите, что там?!

– Вы должны либо немедленно освободить место другому, либо взяться за работу! – хрипло выдохнула Шура. – Пока вас убирают, арестовывают…

– Что, что? – Он схватил Шуру за плечо.

Она сбросила его руку и продолжала:

– Пока вас арестовывают, здесь все развалится и смычки не будет.

– Я поступаю честно, я уже предупредил Елкина. Как только мне дадут машину, поеду к нему сам. Но если мне не дают, если шоферы не выполняют мои приказы…

– Сегодня же, немедленно либо отказаться, либо стать начальником! – требовала Шура, вся дрожа и от озноба и от волнения.

– Присядьте! Как жаль – нечем затопить, а впрочем… – Леднев выдернул из-под кровати дорожную корзину, опростал и начал растаптывать, приговаривая: – В тюрьму можно и с одним чемоданом. Да кто же пустит с чемоданом? Отнимут и узелок.

Сухая корзина занялась пышным пламенем. Леднев примостился к печурке по одну сторону, Шура – по другую. Оба протянули над ее румянеющей спиной озябшие руки.

– Ни с кем другим я не стал бы объясняться, – цедил медленно инженер. – Но ваши наскоки, этакие мальчишеские атаки меня умиляют… Они если и не умны, то вполне бескорыстны. Я не считаю себя виновным, я…

– Нужно было два месяца назад. Вы затянули, подготовили! Вы, вы… – Шура сердито трясла головой. – Сознательно, обдуманно!..

– Возможно. – Он попробовал побарабанить пальцами по печурке, но обжегся. – Возможно, возможно, что я переборщил, увлекся. Мне хотелось до конца проследить процессик, уж очень любопытно. Дать товарищу Адееву доиграться.

– Вместе с ним доигрались и вы. – Шура встала. – Когда же Елкин узнает все?

– Поехать?.. У нас не ходит ни одна машина. На лошадях? – Леднев поежился и вздрогнул. – Елкин предупрежден, на меня больше не надеется. Меня разоружила наша ярость, ваша непосредственность. – Он стоял, разводил руками над печкой и приговаривал, осматриваясь: – Вы… Что вам надо? Впрочем, вы из тех, исступленная. Вам трудно понять меня.

– Последний раз говорю вам: немедленно за работу! – Шура встала.

– Куда спешить, зачем? Погрейтесь!

Она отмахнулась и ушла.

Он долго стоял и говорил:

– Исступленная. И вот так пришла и прижала. Кто она мне? Фу? А прижала. Дерзость, особая дерзость. Странный народ, куда-то бегут, волнуются, будто все решается в одну, именно в эту, секунду.

Подъехала пароконная бричка. Грохотов завернул жену в тулуп, усадил в трескучий камыш, положенный вместо сена, на прощанье ласково потянул за холодный нос и сказал:

– Спрячь его подальше, потеряешь! – Ну, – повернулся к ямщику. – Гони! На Малый Сары не поднимайся, проедешь низом, степью, речки наверняка замерзли.

Бричка с визгом покатилась в лощинку. По голубоватой ночной степи закачалась и запрыгала тень, размахивающая кнутом. Сначала ехали нижней дорогой, но километрах в десяти от Джунгарского попали в глубокие снежные заносы и свернули на Малый Сары – путь удлинялся на полдня.

На десятки километров ни одного караван-сарая, ни аула, останавливаться на открытом месте – только зря тратить время, и потому решили весь путь сделать единым махом.

Степные лошаденки бежали спорой рысью, беспрестанно размахивающий кнут ямщика не давал им сбавлять прыти. Шуре первые часы было тепло, она даже осмеливалась откидывать воротник тулупа и любоваться картинами обледенелых гор, залитых лунным светом. Но когда взобрались на эти горы, путников встретил такой ветер, что и тулуп, и шуба, и вязаное белье перестали быть защитой.

Было знобко, тревожно. Колеса брички дико визжали по заледенелому снегу. Ямщик бежал рядом с бричкой и покрикивал:

– Жива?

– Начинаю замерзать, – отвечала Шура. Она тоже пробовала бежать, но в тулупе уставала на первой же четверти километра, без тулупа еще сильней мерзла. И так всю ночь, в Айна-Булак приехали только близ полудня.

Увидев Шуру, вошедшую с обмороженным лицом, Глушанская закричала неистово:

– Куда, куда? Идите, оттирайте!

– Не могу, – прохрипела Шура и протянула к девушке руки с белыми, точно обсыпанными мукой, тоже обмороженными пальцами.

Глушанская сдернула с Шуры тулуп, шапку, шубу, велела лечь вверх лицом, притащила таз снегу, схватила две горсти и начала растирать обмороженное лицо.

– Вы сдерете всю кожу, тише, больно! – жаловалась Шура.

– Молчите! – покрикивала девушка и схватывала лицо с еще большей силой. Она работала, как прачка, с засученными рукавами, и наконец добилась – румянец, сперва появившись на скулах, начал заливать все лицо Шуры. Тогда Оленька принялась оттирать ей руки.

В полудне вернулся Елкин – пообедать. Оленька и Шура, обе с пылающими лицами, сидели на топчане. Елкин сел против них.

– Чем ударите меня? – спросил, постукивал пальцем в крышку папиросной коробки. – Мне теперь все, и друг и недруг, стали врагами. Что ни день – обухом по голове.

Оленька, как бы обнимая Шуру, дергала ее сзади за кофточку.

– Ничего, у нас там сносно. Я по своим делам к врачу, – пробормотала Шура, косым взглядом спрашивая Оленьку, ладно ли отвечает. Оленька одобрительно погладила ей спину.

– А Леднев, а безнадежность. Он только позавчера говорил об обреченности. Его выдумка?

– Недостатков много, но (поворот к Оленьке) не так уж безнадежно.

– А я было подумал – добивать приехали. И компрессоры работают. Машины все-таки не ходят? Что такое у Леднева с рабочкомом?

– Мелкие столкновения.

– Ну, ну, не буду мучить.

Пообедав, Елкин снова засобирался уходить.

– Я в Огуз Окюрген, там Калинка валандается в котлованах что-то слишком долго. Новая трещинка. Так вот они, как на худой посудине… Оленька, устрой ее в тепло! У нас ведь и обогреться почти негде. Пришлось отказать в дровах всем. Я инвалид. Мне из жалости, из христианского братолюбия немножко дают, – не то иронически, не то грустно улыбнулся и вышел.

Оленька оставила Шуру у себя. Она боялась, что во всяком другом месте, без ее контроля, Шура неосторожно проговорится, и это дойдет до Елкина. Он разволнуется, а тут ему – и конец.

Зябко кутаясь в шерстяной платок и мелькая перед Оленькой то сердитым насупленным лицом, то взволнованной спиной, Шура кружилась в зеленоватом сумраке комнаты и говорила:

– Когда же мы скажем, когда? Сегодня, завтра, через месяц?

– Нельзя, это его убьет. Я скажу сама, – упрямо твердила Оленька.

– А мне прикажете что – уезжать или дожидаться, когда вам вздумается? И тем, замерзающим людям тоже дожидаться?

Маленькая Оленька, свернувшись комочком, сидела на табуреточке в темном углу и напоминала котенка, загнанного сильным и злым противником, но не желающего сдаваться. Она пофыркивала и сторожким недружелюбным взглядом следовала за Шурой, но вот Шура подбежала к Оленьке, схватив за худенькое, с проступающими костями плечо, сердито прохрипела:

– Я сегодня скажу. Как хотите, можете подготовлять его, можете не подготовлять!

Оленька выскользнула из угла на простор комнаты и повернула выключатель другой, большой лампы.

– Что вы, зачем, что с вами?! – забормотала Шура, приметив страх на лице девушки.

– А что с вами? У вас злющие глаза. Вы меня хотели ударить?!

Они стояли под светом, как пойманные воры, но успевшие принять невинный и честный вид, одна – вся красная от досады и злости, другая – испуганная и убежденная, что ее хотели поколотить.

Хлопнула наружная дверь, заскрипел пол под обледенелыми сапогами. Из Огуз Окюрген вернулся Елкин Он заметил на лицах женщин последние тени их недавних переживаний и спросил, придавая своему вопросу бόльшую, чем обычно, значительность:

– Как вы себя чувствуете? Не замерзли?

– Я – прекрасно. – Шура, как бы желая поправить волосы, призаслонила лицо рукой: она чувствовала, что блеск глаз и яркость щек выдают ее волнение. – Сходила к врачу, и он помог мне.

– Хороший доктор, однажды он помог и мне. – Инженер раздевался и приговаривал, озираясь на Шуру: – Хороший, приветливый. Вы это умно сделали, что приехали к нам. Да-с, именно к нам.

Подошел к Оленьке, приподнял ее лицо к свету и спросил:

– А дочка моя чем-то встревожена. Чем? – и выжидательно повернулся к Шуре, точно вопрос относился к ней.

– Мне, папочка, завтра на работу. Я думаю, не попросить ли еще недельку отпуска.

Из кармана елкинской шубы выскочил Тигра, привыкший всюду сопровождать хозяина, и громко замяукал. Все бросились к нему: Шура разглядеть ярко расцвеченного котенка, Елкин поласкать, Оленька дать ему молока, и все поняли, что эта поспешность продиктована желанием что-то скрыть. Котенок, подбирая животишко, торопливо вылавливал из посудинки пропитанные молоком хлебные крошки и с ворчаньем озирался на Елкина, который гладил его по спине против шерсти, приговаривая:

– Ешь, проказник, ешь! Скоро я назначу тебя начальником вместо Леднева. Ты не подведешь меня, а? Конечно, мы ж с тобой друзья, закадычные. Сейчас будем принимать доклады. Да-с, будем!

Котенок вылизал посудину, почистил лапками губы и взобрался на плечо к Елкину.

– Товарищ Грохотова, мы готовы, – сказал вдруг инженер и присел к столику, за которым всегда принимал доклады. – Начинайте!

Котенок перебрался с плеча в карман пиджака, самое теплое место из доступных ему.

– Я не понимаю, чего хотите вы. – Шура растерянно поглядела на инженера, на Оленьку.

– Доклад, доклад. – Елкин покивал на стул. – Садитесь и!.. Недавно ваш муж спрашивал по телефону, как доехали вы, и, между прочим, обмолвился про доклад.

– Папочка, ты только не волнуйся, – прошептала Оленька.

Молча, не двигаясь, он сидел против Шуры и следил за нею широко открытыми потемневшими глазами. Изредка по правой половине его лица пробегала судорога. Шура, то припадая к стопе обличительного материала, то откидываясь на спинку стула и поминутно смачивая теплым чаем охрипшее горло, торопливо рассказывала. Оленька дежурила у двери и телефона, отвечая на стуки и вызовы, что инженер занят, принять не может. Время от времени она подбегала к Елкину и, обнимая за плечи, шептала ему в ухо:

– Папочка, не волнуйся.

Стучали и звонили поминутно. Елкин слышал взволнованные голоса Широземова, Козинова, завхоза и догадывался, что на участке произошли какие-то важные и неожиданные события, возможно, то последнее, чего он так боялся.

– Звонят с Джунгарского, Усевич! – объявила Оленька. – Что ему ответить?

– Что-нибудь. Продолжайте! – Елкин ударил кулаком в стол и повернулся спиной к телефону. – Успеем, узнаем все. Продолжайте, товарищ Грохотова!

– Что же я могу?.. – Оленька вертела трубку, не зная, что делать с ней. – У него такой голос… Вы, может быть…

Елкин взял трубку и крикнул в нее:

– Что у вас, провал? Сегодня везде, на всем участке провал. Прошу в очередь! Позвоните часа через два!

– В очередь! – повторила Оленька и повесила трубку.

Начались повторные звонки и стуки. Хаос и смятение, охватившие участок и закружившие всех, настойчиво ломились в последнее место, где сохранилось кое-какое спокойствие. Дослушав Шуру, Елкин спросил:

– Вы не боитесь, что… Или хотите скрыть свое участие?

– Ничуть, я готова где угодно и когда угодно…

– Тогда в партком к Фомину. Оленька, можешь впускать, начинай с Широземова!

Широземов, путаясь в рапортах и телефонограммах, ненужно громко выкрикивал:

– В Огуз Окюрген три машиниста подали заявление об уходе. Уходят бурильщики и взрывники, требуют расчет землекопы и казахи, мостовые рабочие и конюха. По всем пунктам чуть ли не поголовное бегство. Уйдут конюха, мы останемся без транспорта, без фуража, без хлеба.

Вбежал Козинов, оттолкнув Оленьку, которая охраняла дверь.

– Мы должны что-то предпринять. Иначе… Иначе…

– Чего они хотят? – спросил Елкин.

– Домой! Это не рвачество, это – терпенье лопнуло!

– А если я дам дрова, тепло?

– Дрова? – в один голос переспросили Широземов и Козинов. – Дрова – это… о!

– Могут ли подождать с неделю?

– Ждать не будут. – Козинов расстегнул рывком свою куртку: ему нужно было сделать какое-то сильное движение. – В дрова никто не поверит, знают, что их нет и ждать неоткуда. На дровах и верблюдах теперь никого не проведешь. Я говорю: терпенье лопнуло!..

– Что вы сбиваете меня: не проведешь, не удержишь?! – крикнул Елкин. – Я проводить никого не собираюсь, здесь у меня не игорный дом и я не шулер. Через неделю решительно у всех будет тепло. Товарищи Широземов и Козинов, объявите от моего имени: приказываю всем стоять на своих местах. Через неделю мы получаем большую партию нефтяных печек. Сегодня же отправьте машины за нефтью.

Пришел Фомин. Само собой получилось совещание треугольника – начальник участка, секретарь партбюро и председатель рабочкома. Фомин сидел, опустив голову на подставленную под нее ладонь и внимательно с прищуром, как на диковинную невидаль, глядел на Елкина. Козинов скручивал одну за другой цигарки и курил, не докуривая их и пыхая дымом в рукав своего бушлата (сидели в кабинете некурящего Елкина). Широземов тревожно озирался на дверь и прислушивался, не идет ли, не стоит ли кто за ней. Елкин говорил о печках:

– Их нет, их должен выдумать бригадир Гусев. Я уже заказал, и можно считать, что они есть.

– Печки нужно чем-то топить, – заметил Фомин. – А у нас ничего.

– Печки должны помочь нам достать топливо, – развивал свою мысль Елкин. – Поскольку их нет в реальности, мы создадим легенду, что будут через неделю. Эта легенда поднимет шоферов, отогреет, заведет замороженные машины – и через неделю, даже раньше у нас будет топливо.

– А если Гусев не выдумает, тогда что? – спросил Козинов. – Получится, что мы обманем людей.

– Вы неправильно понимаете слово обман, – упрекнул его Елкин. – Обман – действие злонамеренное. А у нас – план, мечта, надежда. Если даже и не сбудутся они – беда невелика. Сколько уже рухнуло здесь разных планов и надежд. Но мечта о тепле, о печках поможет нам удержать рабочих и дать смычку в назначенный срок. Пусть она, эта мечта, легенда, рухнет, но теперь она – единственная наша спасительница. – Елкин передохнул и закончил: – Всю ответственность за все последствия беру на себя.

Помолчали, покурили, потом Фомин подытожил:

– Итак, через неделю мы получаем печки. Про это должен знать каждый рабочий. Каждый из нас должен поступать так, как если бы печки уже топились, грели. Я согласен: спасти нас может либо тепло, либо легенда о нем. Поскольку пока нет тепла, да здравствует легенда! А теперь давайте оставим товарища Елкина отдыхать!

Колонна из шести автомашин, гремя цепями и заливая светом фар ночную мглистую степь, ушла за нефтью. Молва трубила по всему участку о печках и тепле. Вооруженная всей сетью телефонных проводов, Оленька ловила бригадира Гусева, ускакавшего в какие-то отдаленные закоулки. Елкин тревожно взглядывал на девушку и нетерпеливо спрашивал:

– Ну, как? Не нашла? Вот, Оленька, как бывает… вот как!

Под окном провизжали колеса брички. С кряком упали поленья к крыльцу елкинской квартиры на утоптанный снег. «Пять штук», – сосчитала Оленька. Она лежала под одеялом и глядела на замороженное окно, в котором начинал играть поднимающийся холодный день с ярко-красным разводом зари на востоке. Надо было вставать, топить печку, бежать за кипятком, за хлебом, но день и ей и особенно Елкину сулил одни неприятности, и Оленьке не хотелось начинать его. Она продолжала лежать, радуясь, что никто не стучится в дверь, не звонят по телефону и время, обычно наполненное тяжелыми разговорами и волнением, проходит в тишине и покое.

«Хорошо бы, – думает она, – пролежать весь день, и чтобы все устроилось», – и улыбается над нелепостью своего желания. По тому, как озарилось окно, должно быть девять часов, и все же никто не мешает Елкину спать, и Оленьке весело, что получился лишний час покоя и для него и для себя.

За окном – топот лошадиных ног, фырканье, шорох замерзших тулупов и голос Гусева: «Назар, у тебя все цело?»

Оленька накидывает платье и непричесанная выбегает на крыльцо. Там бригадир Гусев и Леднев околачивают снег, бухая ногами в дверной косяк.

– Спит, – шепчет она, – спит. Перебудьте где-нибудь! – и, охваченная морозом, возвращается в комнату, где осторожно прикрывает одеялом оголившиеся синежилые ноги старика. Ей хочется удержать при нем потревоженный, но не успевший отлететь сон.

Через полчаса к бригадиру и Ледневу, разгуливающим по коридору, снова выбегает Оленька, уже причесанная и умытая.

– Товарищ Гусев, пожалуйста! А вы, товарищ Леднев, сначала пройдите к Широземову, а потом сюда.

– Со мной не желают разговаривать? – начинает бормотать уязвленный Леднев.

– Нет, нет, совсем не то. Начальник извиняется перед вами. Но к Гусеву у него очень важное, неотложное дело, – говорит Оленька и, кивнув Ледневу успокоительно: «Скоро примет и вас», прикрывает за бригадиром дверь. Она крепко помнит, что сразу принять всех нельзя, а обижать вредно, и делает свое дело привратника внимательно, осторожно, как плясунья на канате. Елкин слишком устал, его чувства вырываются подчас в обидной для людей наготе и резкости, и Оленька старательно, когда они идут через нее, смягчает их и передает людям остывшими. Вот тут на ее вопрос: «Кого сначала позвать?» – старик ответил: «Гусева. Леднева пусть сперва продубит Широземов». Могла ли она передать дословно?

Елкин охотно разрешает девушке фильтровать его слова и отношения, это освобождает его от постоянной и трудной работы взнуздывать себя, оглядываться на мелкие страстишки сотрудников и подчиненных, когда оглядываться некогда.

– Садись! Оленька, чаю! – Елкин сильно тряхнул холодную, иссиня-темную руку бригадира. – Знаешь, теперь все в твоих руках, вчера все сбросил на тебя.

– Как это? – Бригадир отставил чай и вздернул голову.

– Да вот решил обрадовать тебя.

– Ну, ну, слушаю.

– Половина рабочих подала заявления об уходе. Чем удержать их?

– А чем держались в войну?! Жили и в окопах и без них, в нагольном снегу, а держались. – Бригадир снова взялся за чай.

– Мы объявили, что скоро получим нефтяные печки и у всех будет тепло.

– Какие печки? Откуда?

– Нефтяные. Ты выдумаешь. И печки и нефть – все должен выдумать ты! – Елкин оглянулся на дверь и заговорил тише: – Пока ничто, нуль, а держимся и работаем. Сегодня подпишем договор на досрочное окончание дороги. Как же не кончить досрочно, когда у нас все условия. Даже топливо?!

– Н-да, интересно. Но только… – загудел бригадир.

– Постой, погоди! – остановил его Елкин. Он говорил, захлебываясь неудержимой радостью. – Профсоюз, верно, уже подписывает. Хочешь, узнаем? – Снял трубку. – Рабочком! Поступают новые заявления об уходе? Нет, Великолепно! Берут обратно? Еще лучше. Что? Кузница вызывает на соревнование рабочих Огуз Окюрген. – Повесил трубку. – Позвони любому прорабу, он уж не заплачет по вчерашнему. У нас редкие ребята. Широземов, Козинов наверняка обежали палатки и бараки, всех поставили под ружье. Редкие, дай им только ступеньку опереться, все сделают.

– А через неделю трахнет…

– Не дадим. На что же ты, наша палочка-выручалочка?! Мне пока много печек не надо, мне хоть бы одну – показать, что топится и греет. Всего одну!

– В первой-то весь гвоздь. Нефть, керосин, хоть что-то горючее все-таки будет?

– Немножко, совсем немножко. Ты больше на себя рассчитывай, на выдумку!

– Есть, понятно! – Гусев попросил, чтобы Елкин распорядился приютить его в кузнице и ушел туда творить печку.

Елкину позвонил Широземов:

– Партком и рабочком решили убрать Адеева и предлагают вам убрать Леднева.

Елкин запротестовал:

– Леднева не отдам. Пусть вредитель, лишенец, вор, заключенный, но мне нужен инженер, понимающий дело. Водите его под конвоем, следите за ним днем и ночью, но он должен быть на линии. Усевичу я не доверю. А больше кто? Назовите! Пустыня!

Широземов решил заново переобсудить положение Леднева с Фоминым.

Наконец, принятый Елкиным, Леднев говорил, разглядывая свои отточенные розоватые ногти:

– Я могу считать себя свободным? Как можно понять по всему, Широземов подозревает меня в тягчайших преступлениях и готовит мне тюрьму.

– А вот узнаем. – Елкин позвонил Широземову. – Инженер Леднев интересуется, как вы там решили быть с ним. Согласны со мной? Следовательно, вам, товарищ Леднев, придется остаться.

– И в конце концов дослужиться до тюрьмы? Похоже, что мне определенно не избежать ее.

– Мы с вами сбиваемся на бесплодную, пустопорожнюю дискуссию. Я вам приказываю довести разъезд до смычки! Если вы не хотите оказаться в роли сознательного, злостного вредителя, если вы не считаете себя таковым, можете сами продлить эти если… то вечером прошу на совещание. До вечера можете подумать. – Елкин оделся и вышел.

Следом за ним, поеживаясь и пофыркивая, вышел Леднев.

– Зачем я вам нужен? – спросил он на площади. – Мне вторую неделю не дают дров. Зачем я вам такой неспособный?

– Работать! – огрызнулся Елкин и свернул в рабочком.

На совещание Леднев пришел одним из первых, подсел к Шуре Грохотовой и проговорил с оттенком обиды и насмешки:

– Как чувствуете себя, моя предательница? Я не знаю, чего вы добивались, но добились… Я остаюсь на Джунгарском. Как вам нравится? Елкин намерен вытянуть из меня все кишки.

– Вам не стыдно перед стариком, вам, против него, молодому?! Саботировать, а потом по-мальчишески мелко, трусливо оправдываться?!

– Тише, тише! – Леднев взял Шуру за локоть. – Вы готовы публично бичевать меня. Поменьше экспансии… Обойдемся как-нибудь по-иному, помягче.

– Вы намерены по-прежнему пасовать перед всеми и кем угодно? Мы вас… – Шура повернулась и шепнула в тонкое, совершенно лишенное мясистости, ухо Леднева: – Заставим! Вытащим из скорлупы! Мы вам не дадим предательствовать из-за какого-то мелкого честолюбия и скверненького пренебрежения!

Леднев смял обиду и пробормотал:

– Извините за предательницу, я это не сурьезно. Когда вы едете обратно? Приглашаю завтра со мной: в машине и скорей, и не так холодно.

Появился Усевич и, приветственно помахав Шуре ушком шапки, спросил Леднева:

– Как ваши дела?

– В прежнем положении, продолжаю оставаться на занимаемой должности.

– Да-а?! – Усевич быстро повернулся к Шуре и с плохо замаскированной досадой пробормотал: – Я полагал, что ваша экспедиция кончится по-другому. Вы помните, как сердились на товарища Леднева? – Покачал головой. – Так сердились!.. Впрочем, женщины непостоянны в своих чувствах.

Он ехал на участок со сладкой мыслью получить от Елкина должность разжалованного Леднева и был уязвлен неожиданным результатом Шуриной поездки.

Вопрос о Джунгарском, как недостаточно выясненный для широкой огласки, не был включен в повестку совещания, и она приобрела складный, бодрый тон:

1. Доклад Елкина.

2. Досрочное окончание постройки.

3. Соцсоревнование между целыми пунктами и между группами рабочих на этих пунктах.

От доклада с первого и до последнего слова струилось тепло, точно обещанные печки уже действовали, и предложение о досрочном окончании постройки не вызвало тех сомнений и споров, какие можно было предполагать. Но предложение соревноваться уперлось в глухую стену нежелания у большинства прорабов. Они доказывали, что соревнование излишне, поскольку уже решено закончить постройку дороги досрочно.

Попросил слово Широземов.

– Товарищи не договаривают, – крикнул он. – Хотят спрятаться за формальность. На досрочную постройку согласились, а соревнование не принимают – почему? Просто – не хотят отвечать за смычку, думают отыграться вхолостую. Сорвись смычка, наши прорабы и в ус не дунут. Они скажут: какое нам дело, что постановили собранием, с него и спрашивай! А на собранье прорабы в меньшинстве. Соревнование – другой коленкор, личная ответственность, подпись, ручательство. Поэтому прорабы и уперлись. Поскольку мы постановили закончить раньше срока, это постановление надо закрепить соревнованием, без него – оно клочок бумаги, ни для кого не обязательная беллетристика.

Противники соревнования, пойманные на одном, быстро перевооружились и снова начали борьбу. Застрельщиком явился Усевич, он потребовал по сто пятьдесят буров на компрессор в день – больше двух тысяч на все работающие машины.

– Товарищи, это – или сознательный срыв, или наша могила! – завопили кузнецы. – Если Усевич не завышает, мы обречены: наша кузница может давать только триста – четыреста буров в день.

– Обречены, могила! – кричал Усевич. Потеряв надежду на повышение, он обозлился на всех, как ограбленный до нитки, и всем хотел досадить чем ни придется.

Тут выступил Козинов. Ему еще раз пригодилось знание бурильного дела:

– Усевич безбожно, вредительски запрашивает. Они эти буры перевезти не успеют.

– Он прав, меньше нельзя, – поддерживали Усевича его сторонники.

– А раньше чем бурили?

– Раньше в одну смену, а теперь будем в три. Раньше работали с простоями, а теперь морозы не дадут расстаиваться.

Новая гроза объявилась так неожиданно, что спокойно встретить ее никто не мог, перекличка захватила всех и перешла в перепалку, в ругню.

Председательствующий Широземов метался, отбрасывая на весь барак неуклюжую, танцующую нелепый танец тень, уговаривал и приказывал замолчать. Но его не замечали. Козинов не сдавался:

– Усевич преступно завышает! Его надо удалить с собрания, как смутьяна!

А противники старались заклевать Козинова:

– Он – не спец, говорун. Он идет против рабочих.

Гусев потребовал перекур, и Широземов кинулся в эту спасительную щель – объявил перерыв.

Под тревожный шумный говор ошарашенных людей, никогда не думавших, что буры, такая мелочь, могут задержать постройку, Елкин, Фомин, Козинов, Широземов, Гусев торопливо шептались за кулисой. В их распоряжении было пять минут, чтобы решить судьбу смычки.

– Пустить компрессор и проверить, сколько выйдет буров. Если, сволочи, завышают, арестовать за вредительство! – горячился Широземов.

– Не дело, не дело. – Фомин вертел головой, точно бык, намертво прикрученный к столбу. – Арестуешь, а в нашем положении на Турксиб больше никого не заманишь.

– Подписывай, подписывай! – Гусев совал Елкину карандаш. – Выкрутимся.

– Две с половиной тысячи в день на одну кузницу, на один штамп… – Елкин разводил руками. – Несбыточно!

– Они безбожно запрашивают, подписывай! – тормошил инженера и Козинов.

– Председатель, открывай! – крикнул браво Усевич. – Мы готовы. – За время перерыва он сильно увеличил круг своих сторонников.

– Принять весь запрос! Арестовать же, если понадобится, успеем. – И Фомин вышел на сцену, показывая этим, что больше не намерен колебаться.

В тишине, готовой взорваться от новых криков и гама, Елкин не громко, но отчетливо, с большим старанием проговорил:

– Ежесуточно каждый компрессор будет получать вплоть до ста пятидесяти буров. Можете оформлять соцсоревнование.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – выкрикнул Усевич.

Треск не всеобщих, но честных и радостно-громких аплодисментов взорвал тишину и смахнул тревогу испугавшихся, что буры и в самом деле могут задержать постройку.

Машина бежала ущельем Огуз Окюрген навстречу белобрысому ревущему вихрю. По сторонам, как падающие звезды, пропархивали огни бараков, палаток, землянушек. Слишком легкий кузов, сделанный не для горных дорог с крутыми поворотами и рытвинами, трещал всеми суставами и качался подобно бумажному змею, пущенному на произвол дикого ветра.

Шура держалась за скобу дверцы, стараясь уберечь себя от толчков и подбрасываний. Леднев пытался закурить, но всякий раз, когда вздувал спичку, машина, точно издеваясь над ним, подпрыгивала, и спичка гасла.

– Дорожка, она мне переломала все кости, – бурчал он.

– А вы совратили меня. Я вам очень благодарна! – отозвалась Шура с воркующим смехом и умолкла, зарывшись головой в бараний воротник тулупа.