Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Снежный вихрь последний раз попытался остановить машину, но был растоптан колесами. Последний утес отбросил на дорогу темную уродливую тень. И тихая, неоглядно-просторная равнина Доса, прикрытая полнолунным небом, приняла машину.

Леднев закурил, вытер перчаткой запотевшее стекло в дверце и негромко окликнул Шуру:

– Вы не спите? Ну, довольно сердиться, страдания закончились. Скажите, как вы изобразили меня?

– Лентяем и барином.

– Да-а… И все?

– А вы недовольны? – Лицо Шуры вынырнуло из глубины тулупа.

– Напротив. С такой характеристикой можно превеликолепно жить. Лентяй – это же не кулак! Барин по духу, по привычкам – это же в тысячу раз лучше, чем барин по отцу, по дедушке! Скажите, почему именно вы взялись за спасение разъезда? Вы ждали благодарность, повышение?

– Когда человек, которому доверили и платят за это спецставку, довел дело до того, что «глаза бы не глядели на него»… Я не хочу говорить об этом. Всем все понятно. И ваша гордыня, этакая барская снисходительность к нам противна.

– Вы ошибаетесь, никакой гордыни, а живейший интерес к моим современникам. Если хотите, искреннейшее сочувствие ко многим из них.

Шура попросила спички, вздула одну и осветила лицо Леднева.

– Зачем это? – спросил он.

– У вас такой подозрительно честный голос, можно обмануться.

– А лицо?

– Представьте, и лицо честное.

Леднев громко засмеялся. А когда затих, Шура спросила:

– Почему вы дали нам юрту? Помните?! Будьте прямы и грубы, если нужно! Что это было за расположение и к кому?

Леднев долго не отвечал. Прижавшись в угол, он попыхивал папиросой и колечками выбрасывал дым.

– Вы забыли обстоятельства? – спросила она.

– Помню.

– Не хотите отвечать?

– Отвечу. Дайте найти формулировку… Вы в некотором роде – моя любовь.

– Какая? Первая, не первая? – спросила Шура, смеясь. – Я не падка на всякую. Ну, продолжайте! Интересно.

– Не первая, – ответил Леднев, – но серьезная. Я назвал бы ее любовью некстати. Понимаете, что значит некстати? Вот приехали вы, муж – хороший парень, у вас с ним лад, и моя любовь вам не нужна. Потом этот несчастный выход на сцену, – тогда тем более не нужна. Точнее говоря, я и любил-то вас не ту, какой вы были, а какую-то иную, которую создала моя мысль. И вот любовь к выдуманной в какой-то степени переносилась и на вас, на реальную.

– Туманно. А теперь продолжаете или разлюбили?

– Я больше всего люблю мысль, а людей постольку, поскольку они питают ее.

– Какие же мысли?..

– Вы пробудили во мне? Это длинный разговор, и потом они вошли в мою общую систему, их трудно отделить.

Впереди начали выплывать из-за холмов созвездия оранжевых огней на Джунгарском разъезде. Леднев постучал в стекло, отъединяющее седоков от шофера, и крикнул:

– В Брехаловку!

Машина с задыхающимся, будто простуженным рокотом поднялась в гору и ткнулась в хрустящий снежный сугроб.

Гробов подбрасывал саксаул в печурку, Шура за фанерной перегородкой отмывала руки и шею, перенявшие чернь дубленого тулупа. Леднев грел иззябшие руки. Примолкшие машинисты глядели на его согнутую вздрагивающую спину и многозначительно перемигивались. Отмывшись, Шура вышла к машинистам и спросила:

– Вы что собрались?

– Холод загнал, холод, – ответил Гробов. – Брехаловка – одна-разъединственная теплая точка на всем разъезде. Оно конечно, Адеев и Усевич топятся, только мы туда не вхожи. Товарищ Леднев, может, скажешь, зачем ты пожаловал к нам? – Гробов налил два стакана чаю, подал Шуре и Ледневу. – Пейте, и докладывать! Мы тут к «нет» подошли, к самому «нет». Завтра экскаваторы, компрессоры, тепловозы гукнут последний раз – и прощай. Товарищ Леднев, выходит, остается? Поздновато заимел такую охоту. Лишку на утек глядел.

– Нашел время считаться, – недовольно забурчали машинисты.

– Самое время: наш начальник такой укор заслужил. А беречь его – он не дитятко!

– Я продолжаю быть начальником этой дистанции, в том числе и этого разъезда. – Леднев расстегнул пальто и сел к столу. – Я хочу обсудить с вами, как вывести разъезд из затруднительного положения. – Он рассказал о последнем совещании в управлении участка и, заикаясь, признался. – Я не представляю, как мы справимся. Я, Гробов прав, готовился к уходу и точно даже не знаю, каковы дела на разъезде – рабочая сила, материальные ресурсы, настроения людей.

– А вот каковы. – Гробов сердито фыркнул в сторону Леднева. – Дров у Адеева в коридорчике кучка, в юрте Усевича кучка, около Брехаловки в снегу одна-две коряги, – и все. Столовая закрылась, люди третий день лопают ледяную воду из ручья и посылают все к черту.

– Выход, товарищ Гробов?

– Тебе лучше знать. Я не начальник, моя колокольня маленькая. Я сам человек запятнанный: выпиваю.

Леднев начал перелистывать записную книжку. Он ничего не искал, попросту ненужным перелистыванием затушевывал свою растерянность. Машинисты молчали.

– Значит, безнадежно? – Леднев оглядел всех по порядку.

Ему ответил громкий треск бревна в стенке, разорвавшегося от мороза.

– Товарищ Грохотов, товарищ Грохотова, вы… – Леднев не договорил, ему показалось, что он, согласившись остаться на разъезде, сделал непоправимую глупость. Будь он тверд, не было бы этого унизительного для него разговора. Леднев встал, начал застегивать пальто.

– Постой, не горячись! – Гробов потянул его за рукав к скамье. – Дай подумать! Мы тут по-один вечер загадывали загадки, кто бы что сделал, если бы его назначили начальником разъезда. Колька, по-моему, разгадал лучше всех. Ну, говори, Колька!

– Надо сделать тарарам. Адеева по шапке! Выбрать новый рабочком. Всех лентяев и рвачей к черту! Храповку к черту! Усевичу указать его место. Леднева заставить работать. Военное положение!

– Но с чего начинать? – Леднев уцепился за Грохотова.

– Можно выбрать половину шпал с узкоколейки?

– Можно.

– С этого и начнем. До печек провертимся на шпалах.

Только что вернувшийся из Брехаловки, Леднев стоял в своей холодной, как мировое безвоздушное пространство, юрте. На него через отверстие в куполе, кем-то открытое, источали немощный зябкий свет две белые звезды. Он глядел на них и думал, что ему делать – поискать ли дров, взять ли телефон, разбудить Елкина и категорически заявить: «Ухожу. Если я преступник, то посылайте стражу, я готов». Пробродить ли до рассвета в степи, вернуться ли в Брехаловку и лечь там вповалку с машинистами.

Он вышел из юрты и направился к выемке, чтобы пересчитать шпалы узкоколейки и прикинуть, сколько же кубометров можно выбрать на дрова. Странное предприятие – после двенадцати ночи при сорокаградусном морозе пересчитывать шпалы. Но разве не странно сидеть в юрте и замерзать, или попросить у Елкина тюрьму, или пойти греться к Адееву?

Леднев шел не спеша, ногами нащупывая шпалы, заметенные снегом. Впереди завизжали колеса брички. Что-то железное ударилось о рельсы и заставило их прогудеть долго, жалобно. Инженер обогнул каменный выступ, закрывающий даль выемки, и остановился озадаченный: впереди выбирали шпалы. На борту выемки стояла пустая бричка, другая, нагруженная белыми брусьями, уходила к Храповке.

«Воруют последнее тепло», – догадался Леднев и задрожал от злобы. Потом, крадучись, обходом прибежал в Брехаловку, разбудил машинистов. Они похватали ломы, лопаты и, разделившись на несколько групп, окружили воров. Пошла свалка. С булыжниками в руках Леднев вклинился в нее. Не думая, что может убить и что его могут убить, он норовил попадать в головы и скулы. Когда воры были прижаты к каменной стене и запросили пощады, Леднев схватил одного, поднявшего вверх руки, и ударил по затылку. Тот, застонав, упал, а Леднев почувствовал сладкую дрожь в сердце. Несколько часов до полного рассвета, пока писал на храповцев протокол, потом с машинистами обыскал их землянушки и отбирал дрова, он ощущал непривычную для себя, затопляющую все иные чувства радость.

Отобранные дрова развезли строителям, сбросили охапку и к юрте Леднева. Он затопил печку, лег на кошму поближе к красному пышущему зноем боку печурки и подумал: «Какое счастье – тепло, крыша, отдых!»

По пути в рабочком к нему забежала Шура и объявила:

– Девять часов. Пора в контору, идите! Печку я закрою.

Леднев послушно вышел. К полудню тысячу шпал вывезли в городок, узкоколейку уложили заново, компрессоры и экскаваторы начали работу, в гараже зашевелились шоферы.

Леднев сидел в конторе, окруженный толпой. Все узнали, что он взялся за дело, и все шли к нему – с жалобами, что их обделили в дровах, с требованиями спецодежды, с просьбами о квартирах.

Пришел Адеев, грубо дернул Леднева за рукав и спросил:

– Кто разрешил жечь шпалы?

– Я, начальник дистанции и этого разъезда, – ответил Леднев.

– А я требую распределение дров передать рабочкому, – начальственно сказал Адеев.

– Администрация сумеет сама. В мои дела прошу не вмешиваться! – Леднев отвернулся от Адеева и занялся жалобой рабочего на несправедливое распределение квартир: Усевич имеет комнату в бараке и юрту, которую занимает его сожительница, никакого отношения к дороге не имеющая.

Леднев приказал освободить юрту от Зоечки.

Через несколько минут прибежала Зоечка в слезах, с криком:

– Завхоз хулиганит, он выбросил меня на мороз. Я пойду в суд, я, я…

– Я приказал освободить юрту. Пусть о вас беспокоятся те, кому служите вы! – И Леднев попросил Зоечку не мешать ему работать.

Приехала комиссия из участкового управления дороги. Общим профсоюзным собранием рабочком был лишен полномочий: Адеев – за администрирование и развал дисциплины на разъезде, прочие члены – за бездеятельность и попустительство.

Леднев пережил пять часов унизительного состояния, с которым может сравниться разве только пытка у позорного столба. Адеев не хотел признавать ни одного обвинения, предъявленного ему, он по-прежнему считал себя спасителем разъезда, виновником же всех бед Леднева. Он упорно доказывал, что Леднев – вредитель, дезертир, анархист и сукин сын чистейшей марки.

Не щадили Леднева и многие другие. «Дезертир, лентяй, барин, бюрократ», – весь вечер стучалось в розовые уши инженера. Сотни глаз оценивали и ощупывали его.

Леднев не защищался, стоя в задних рядах, он кутался в клубы табачного дыма и пренебрежительно кривил губы. Не раз порывался уйти, но Шура, стоявшая рядом с ним, всякий раз хватала его за руку и говорила:

– Натворили, теперь имейте храбрость стыд принять!

После совещания Леднев пригласил Шуру к себе.

– Мне, – сказал он, щелкнув суставами пальцев, – решительно непонятно все, что творится. Дичь, какой-то шабаш! Допустим, я вольно или невольно навредил и меня за это гонят – это я понимаю. Но оставить человека, почти уговорить, а потом публично поносить его… Меня же теперь не должен слушаться ни один конюх. Что это, сознательно хотят обозлить человека? Или это хамство, ни на что не рассчитанное, органическое хамство?!

– Общественное наказание гражданину, который забыл свои обязанности.

– Да я, может, и гражданином-то быть не желаю!

– Но вы взяли на себя определенные обязательства?

– И я выполнял их.

– Плохо!..

– Вполне удовлетворительно. Это мне не укор, если вы и подобные вам обязанности гражданина понимают как постоянное жертвоприношение, если они рады дохнуть здесь. Я уйду, меня не устраивает эта зоология. Видели, каким зверем глядел на меня Адеев? Какое желанье разорвать меня у Зоечки? С каким наслаждением вредит мне Усевич! Я должен быть тоже зверем, иначе меня съедят, быть тем, чем был утром: – Я дрался с храповцами, как пес. – Леднев шагнул к телефону.

– Мы вас не отпустим! – Шура ликующе засмеялась.

– Я брошу все и уеду. – Леднев презрительно фыркнул.

– Не уедете. Пешком, может быть, уйдете, а уехать – нет. Ни один шофер, ни один конюх не повезет вас.

– Чепуха!

– Не повезет. Пока вы с нами – вы сила, а наперекор – нуль.

– Позвольте, кто это – вы?

– Нас много-много: Фомин, Елкин, Козинов, Гусев… Вся та масса, которая решила построить Турксиб и построит. Она многое решила сделать и сделает!

– Но мысль мою?..

– Мысль пусть, а руки ваши мы повернем по-своему. Леднев долго колесил по юрте, временами взглядывая на Шуру о чем-то думающую и улыбающуюся чему-то. Наконец он сказал:

– Я, пожалуй, противиться и не буду. Я готов и посумасшествовать за компанию. Авось это и обогатит меня.

Машинисты сделались тем мотором, который впрягся в расшатанную колымагу разъезда и потащил ее к смычке. Это совершилось само собой по мелочам – сначала несколько человек выбрали в штаб социалистического соревнования и ударничества, а Николая Грохотова начальником штаба, потом несколько человек выдвинули в комиссию по подготовке перевыборов рабочкома, а Шуру в секретари этой комиссии.

Знавшие раньше, что они самая устойчивая сила на разъезде и что им придется поработать, машинисты, оказавшись главным двигателем, все же переполошились и прибежали к Грохотову.

– А ловко нас вытолкнули на самый юр, – говорил Гробов, беспокойно почесывая поясницу, точно в нее впился клещ. – Я, выпивошка, и вдруг – председатель комиссии по поднятию производительности и дисциплины. Эвона, куда хватил! Ну, Гробов, – он крепко саданул себя кулаком в грудь, – угробишь смычку, зададут!

– Пить брось, дай зарок! – посоветовала Шура.

– Эхма! Не все от безделья пьют, бывает и от трудов.

В первое утро своей общественной деятельности Гробов встал на два часа раньше обычного и пошел будить рабочих.

– Товарищи, поднимайся!

– Да ты одурел, куда в такую рань?! – сердито ворчали на него. – Два часа околачиваться попусту на морозе. Самого тебя что за нужда прет?!

– Потому как я председатель по поднятию производительности… А самое главное поднятие – поднятие с постели. Вставай, товарищи, вставай! За переработку заплатят.

Ему удалось на час раньше обычного открыть гараж, кухню, столовую, с помощью жен рабочих сократить время на подачу обедов.

Вечером он пришел в Брехаловку и попросил у Шуры разрешения пропустить стаканчик.

– Ты что, за старое, пьянствовать? Эх, Гробов, Гробов!

– Пьянствовать! Скажет тоже! Обогреться чутельку. – Лицо машиниста сморщилось от хитренького смеха. – Покончить с водочкой мне не под силу, я и придумал тайком отводить душу здесь, у тебя. Если приду навеселе, не суди, знай – строительство потребовало. Не пучь глаза, я в Храповку: есть слушок, затевают налет на наши шпалы.

Около полуночи Гробов вернулся в Брехаловку с толпой рабочих.

– Да, – сказал он, обирая лед с бороды и усов. – У нас усы да бороды леденеют, а в Храповке поглубже заходит. У меня там – малявочка, грешен. Что поделаешь, если из живого мяса сшит. Она и шепнула мне насчет налета.

Всю ночь в Брехаловке хлопала дверь – приходили сторожа, уходили новые, всю ночь никто не спал, говорили об удлинении рабочего дня, о кандидатах в будущий рабочком, о том, что пора прихлопнуть Храповку. Шура поила всех чаем, угощала поджаренным хлебом и, когда разговоры становились слишком шумными, налетала на крикунов:

– Тише, прохлопаем шпалы!

Храповцы явились перед утром. Началась перебранка через выемку. Со стороны храповцев крикнули:

– Вы скоро перестанете наступать нам на глотку?

– Пока не перервем, – ответил Гробов.

– Нашей водкой пользуетесь, наших баб мнете. Больше к нам… ау, запрет!

– Без нас ваши бабы взвоют. Чем напугать задумали.

– Грохотов, твоя бабенка здесь? Знай, мы ей покажем кузькину мать, завернем подол и сунем голую в сугроб.

– Посмотрим, кто кого и куда сунет! – откликнулся Грохотов.

Шура переехала в городок и с двумя девушками из столовой заняла Зоину юрточку: оттуда было удобней, чем из Брехаловки, вести работу. Комиссия по подготовке перевыборов делала не только свою прямую работу, но и целиком заменяла отсутствующий рабочком. Председателем ее был человек мало знакомый с разъездом, и Шура поневоле оказалась не пристяжной, а коренником.

Борьба с лентяями и прогульщиками, расследование конфликтов, работа среди женщин, попытки организовать кое-какую культурную жизнь, предвыборные собрания, производственные совещания, пересмотр зарплаты, секретарство везде и всюду, работа в штабе ударников, как ступени вертящегося колеса, не позволяли ей ни отдохнуть, ни выспаться вволю. Ряд побочных забот – Леднев, Адеев, храповцы – тяжелым привеском дополнял груз, который несла женщина.

Храповцы замерзали в своих землянушках и каждую ночь всё с большей смелостью пытались разворовать узкоколейку. Адеев что-то замышлял и все время околачивался по баракам. Леднев не хотел работать тем темпом, какого требовало положение.

Тысяча шпал из-под узкоколейки на пятьдесят отапливаемых точек, среди которых кухня и кипятильник, – сущий пустяк, их скоро сожгли, а обещанные печки не прибывали, и хозяином на разъезде снова сделался мороз.

Шура снова явилась к Ледневу. Он играл в шахматы с кассиром.

– Опять совещание? – спросил инженер, поглядев на запыхавшуюся женщину одним глазом. – С меня на сегодня достаточно: я выдержал два совещания и проглотил с тонну махорочного дыму.

Как бы невзначай Шура перепутала фигуры на шахматной доске. Леднев рывком выпрямил спину. Шура отвернулась и начала рассматривать вышивки на кошме.

– Я помню, я сию минуту расставлю, – залепетал смущенный таким неуважением к начальнику кассир. – А может быть, потом доиграем? – спохватился он. – Я приду попоздней.

– Потом, – ответила Шура вместо Леднева, и кассир ушел.

– Вы что-то должны сделать! – начала она.

– Кто вы такая? Кто вам дал право поступать так? – Леднев высокомерно поднял голову, на которой, так Шуре показалось, зашевелилась и зашуршала щетина волос.

– Жизнь, – коротко бросила Шура.

– Что – жизнь? – переспросил Леднев.

– Жизнь дала мне это право.

– Ваша фамильярность перешла все границы. Оставьте мою юрту!

Шуре опять показалось, что его волосы задвигались, как иглы ежа.

– Я не могу уйти, я устала. – Она усмехнулась одной верхней губой, обсыпанной подтаявшими снежинками, и поудобней села на скатанную кошму. – Вы напрасно думаете, что я действую от себя и по какому-то праву любви. Вас я даже и немножко не люблю. Не ждите, адеевская история не повторится. Мы не возьмем ваших полномочий, мы их будем возвращать вам до тех пор…

– Можете не договаривать. – Леднев вставил в ухо мизинец и завертел им. – Что вам нужно? Дрова? Я сжег последнюю корзину, чтобы обогреть вас.

– Разберите землянушки храповцев! Сколько там срубов, полов, потолков, дверей, – и все украдено у нас!

– Не пойман – не вор. Вы забываете, что водку и любовь большинство наших рабочих получает там. Храповка неизбывна, это – тень нашего времени.

– Тогда, значит, да здравствует?!

– Может, и не здравствует, но… легче волосы всем выщипать.

– До свиданья! – Шура протянула руку. – Мне все больше хочется наказать вас, вплоть до хорошей высидки в тюрьме.

– Знаю, вижу. – Леднев задержал руку Шуры. – Если бы… целый ряд всяческих «если бы»… Видите, как обидно некстати влюбляюсь я?!

– Скучно, не повторяйтесь! – Она высвободила руку.

– Не хотите посидеть, идете, моя прекрасная жрица?

– Как, что? – Шура полуобернулась.

Леднев смеялся.

– Я тут как-то думал о вас и убедился, что вы жрица, великолепная в своем идолопоклонстве жрица. Я завидую вашему богу. Он-то и вклинился между нами.

– При чем тут какой-то бог!

– Не какой-то, а очень определенный.

– Именно?

– Ваше увлечение строительством, вообще не женскими делами.

– Приходится, если мужики кругом вроде вас – бездельники.

– И все-таки…

Но Шура не стала дослушивать, отмахнулась, точно слова Леднева были надоедливыми слепнями, и, сильно откинувшись назад, пошла тихонько, осторожно к Брехаловке. Она снова была беременна.

Поблизости щелкнул выстрел. Шура сдвинула на затылок треух и начала оглядывать вечернюю нахлобученную морозным туманом степь. Заметила в снегах темное, приближающееся к ней пятно. Прянула с тропинки и увязла в сугробе. Пятно зашевелилось энергичней и быстро подходило к Шуре. Она, надернув треух, сунулась головой в снег.

Скрипели шаги, слышалось шумное дыхание, а Шура ничего не делала для своей защиты: страх был настолько велик, что подавил не только последние крохи самообладания, но и инстинкт самозащиты. Когда шаги заскрипели совсем близко, Шура, точно подтолкнутая кем-то, выскочила на тропинку прямо на руки подошедшему Адееву.

– А, отделалась, – прогудел он с хохотком. – Ну, пойдем! Твой дома?

– Я за его хвост не держусь.

– За другой схватилась! Сейчас где сидела? Хорошего компаньона выбрала! Я это поставлю тебе в счет.

– Ты можешь и еще кое-что поставить: переписала весь твой замечательный архив и увезла на участок. – Она говорила резко, зло, недавний страх сменился дерзостью. – А ты, дурак, принял меня, да еще в рабочком, сам себе раскинул сеть и сам же в нее закатался. А я тебя, лежачего, цоп – и к ответу!

– Постой! – Адеев схватил Шуру за руку. – Ты и затеяла всю бучу?

– Не хватай! – Шура погрозила кулаком. – Я. Не думал? Где тебе, дураку! Вместо того чтобы запирать меня в рабочкоме, ты бы лучше поухаживал. Я тебя постараюсь запереть шофером на ледневскую машину. Мы будем у тебя за спиной… А ты слюньки пускай!

– Этот номер не пройдет! Да ты брешешь, баба! Леднева ты не выгораживай. Может, и ты подкусывала, только главный пес – он.

– А повозить тебе нас придется! – Шура молодцевато сдвинула треух на затылок и засмеялась в хмурое лицо Адеева: – При-дет-ся! И в тюрьме посидеть придется!

– За что? – удивился он.

– За выстрел в меня.

– Это не я стрелял, это храповцы. Это было с другой стороны.

– Я предупреждаю… – начал Адеев в Брехаловке прежним тоном всемогущего владыки. – На разъезде останется старый рабочком, высшие органы восстановят его, а все бузотеры и ледневские прихвостни полетят к черту. Мне жалко машинистов. Они – ребята сходственные, им простится, если они перестанут покрывать того контрреволюционера.

– С чего ты вдруг полюбил машинистов? – спросила Шура.

– Жена, погоди! – остановил ее Грохотов. – Дай человеку высказаться.

– Ты сам знаешь, за поддержку чуждых элементов по головке не гладят, – продолжал Адеев.

– Поэтому-то мы тебя и вытряхнули. Может, ты и не чуждый, зато вредный. – Грохотов уткнулся в газету. – А с Ледневым мы и без тебя управимся.

– Это я вижу, давно вижу. – Адеев щелкнул пальцами, кивнул на Шуру. – Он не дурак отказываться от таких кусочков, – и выбежал из Брехаловки, оставив дверь распахнутой настежь.

– Сукин сын! – прокричал Грохотов в пролет двери. – Я тебе заткну глотку! – Он несколько раз обежал вокруг печки, потом остановился перед женой, которая плакала, прислонившись к стене.

– Есть у этого хама какие-нибудь основания? Ты дала какой-нибудь повод?

Шура вцепилась пальцами в паз и начала выщипывать мох. Грохотов постоял, подождал ответа и, не дождавшись, отошел к плите, на горячей спине которой жарились и начинали подгорать ломтики хлеба.

– Основания, поводы… – Шура смахнула слезы и шагнула к мужу. – Конечно, есть. Когда-то ты сам обвинял меня в том же, а поводов было меньше. Разве тут нужны поводы? Была бы злая воля да нахальство. Я встречаюсь с Ледневым, встречаюсь и с Адеевым и еще со многими: такая служба.

– Брось. Не копайся в этой дряни! – Грохотов совал жене поджаренный ломтик. Он испугался, что она начнет ворошить неприятное для него прошлое.

Она оттолкнула его руку и продолжала говорить:

– Ну, ладно, я не стану встречаться с Ледневым. Ну, плюнем на него. Он досидит до тюрьмы, туда и дорога. А работа! А смычка! Вот и приходится твоей Шурке бегать. Ее халезят, бранят, а ей приходится. Вот тут как хочешь?! Ты скажешь: без меня сделают. А вдруг не сделают?! Ты знаешь, зачем приходил этот хам?

– Упал, и надо за кого-то схватиться.

– И не только. Не за одно это хлопочет он. Ему больше не подняться – он знает. Ему надо уронить Леднева. Он хочет сорвать смычку, чтобы подвести Леднева под суд. Вот слушай. – Шура взяла руку мужа и начала перебирать пальцы. – Если мы все будем душа в душу, смычка будет, и Леднев, какой он ни на есть, а спокойно уедет со стройки. Если же Адееву удастся отбить машинистов… Машинисты могут спасти все, они же и погубить могут.

– Так, так, – повторял Грохотов.

– И меня он припутал с целью: Колька-де приревнует и убежит с разъезда. Не будь у него цели, стал ли бы он… и с такой злостью…

– Я побегу, там… – Грохотов натянул шубу, крякнул и схватился за скобку. – Он не иначе ушел к машинистам и колодит.

– Зачем идешь? Смычки пускай не будет, Леднева пускай судят; Адеев пускай радуется, тебе что за дело?! – закричала Шура.

– Чушь городишь, чушь. Знать, видеть: тонет все – и… чушь!

– Ну, так и меня пойми, я тоже не могу! – Она поцеловала мужа и ласково проводила за дверь. Оставшись одна, забралась в самый темный угол Брехаловки, накрылась шубой и заплакала.

Придя домой, Грохотов застал жену сонную, с мокрым лицом, разбудил ее и начал выспрашивать, предполагая всяческое.

– Тебе нездоровится? Что-нибудь случилось? Приходил и обидел Адеев?

– Нет, нет. – Шура как бы припоминая, потерла ладонью лоб. – Я видела сон, будто у меня умер ребенок, будто я жила в пустыне среди пьяных людей, среди живых и окаменелых змей, и там меня хотели убить. Будто все на меня показывают пальцем и говорят: «Вот она, гулящая». Хорошо, что это только сон.

– Да, да, хорошо, – забормотал муж, ошеломленный совпадением рассказанного с действительностью. – Ты старайся не видеть таких снов.

– А сегодня в меня стреляли. Может, и не в меня, может, в Адеева: он проходил тут. А может, он в меня стрелял.

– Вот до чего дошло, – ахнул Грохотов. – А впрочем, не ново.