Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
Елкин послал Тансыка за машиной. Тансык по привычке расселся рядом с водителем. Елкин велел ему освободить место, остаться дома и заказать для гостей обед с чаем. Тансык заупрямился.
– Ты служишь, получаешь деньги – и обязан слушаться, – напомнил Елкин. – У нас, когда приходят гости, их угощают.
– И у нас угощают, – сказал Тансык, продолжая сидеть.
– Вот и позаботься об этом. А поедет вместо тебя инженер Леднев.
– В столовую можно заехать на машине, – пробурчал сердито Тансык, нехотя освобождая место.
Оставляя длинный хвост желто-серого песка, машина резво катила от одной изыскательской партии к другой. Елкин рассказывал теми же непонятными словами, что и Тансык: рекогносцировка, трассировка…
Старики долго слушали молча, потом спросили: зачем это? Елкин объяснил, что на этом месте сделают насыпь, уложат шпалы, рельсы. Через весь Казахстан будут ходить такие же поезда, какие идут через Луговую.
– Зачем?
– Возить людей, хлеб, лес, хлопок… Приедут ученые люди, проведут воду, оживят мертвые пески. Будет много пастбищ, верблюдов, баранов, много мяса, шерсти. Все заживут сыто, богато.
И опять:
– Зачем поезд, когда есть «доджик»? Он может возить лучше поезда, без дороги.
– Дела хватит и поезду и «доджику».
Заключил этот разговор Ахмет Каримов, бывший в тот раз переводчиком:
– Старики считают дорогу ненужной. И не верят в нее, думают, что она – обман, отговорка, а на самом деле мы приехали отнимать у казахов землю. Поэтому и ходят наши люди с разными машинками, с железной лентой, ставят вешки и колья.
Леднев едва стерпел до конца поездки, не разразился при стариках. Потом, без них, бурно ополчился на Елкина:
– Вот до чего довела ваша наглядная агитация. Вместо сторонников мы получили противников нашего дела.
– Что же надо бы по-вашему?
– Поменьше и потише гонять «доджик».
– Может быть, снять с машины колеса?
– Смеется тот, кто смеется последним. Не торопитесь смеяться.
– Это верно, согласен. Вот с постройкой надо торопиться. Вы недавно возражали. Как теперь?
– А вы не думаете, что неграмотные мудрецы видят дальше нашего, – будущее за автомобилем, он вытеснит рельсовый транспорт. Не напрасно ли стараемся мы?!
Слава «доджика» разливалась шире и шире, все гуще валил к нему народ. Обступят его, гладят, улыбаются.
– Зачем пришли? Чего еще надо, что забыли? – спросит недовольный Ахмет.
– Катай немножко.
– Катал уж, довольно по одному разу.
Но всегда находились такие, что не катались еще, и такие, что умели обмануть. Тут обычно подскакивал Тансык и начинал уговаривать Ахмета: покатай. Сам он не пропускал ни одного выезда, садился всегда на главное место, рядом с водителем. Охотно, даже с восторгом отвечал на все вопросы и щедро добавлял еще от себя, без спроса. Рекогносцировка, корректировка… сыпались из него, как горох из худого мешка.
– Ты стал инженером? – дивились люди.
– Больше. Я – пастух инженеров. Они умные люди, могут делать дороги, машины, но у них гнилые глаза.
Про то, как «доджик» победил лучшего коня, акыны сложили песню. Проведать его приехал сам Аукатым. Наездника вволю покатали, затем Елкин пригласил гостевать. На этот раз Аукатым согласился. Елкин спросил, как поживает Зымрык. Конь был в прежнем здоровье, Аукатым на нем и приехал. Разговорившись, наездник признался, что его сильно тревожит молва, будто в Казахстан пригонят табуны машин, а коней – под нож и в котел.
– Не бойся. Ты и твой сын будете ездить на конях, машины не помешают вам, – успокоил Елкин.
Молва о железной дороге, о состязании коня с шайтан-арбой была всепроникающей, наподобие степного урагана, который способен надуть летом сугроб песка, а зимой снега даже сквозь замочную скважину. Так через дыры в юрте молва залетела к ослепшему, одинокому Исатаю. Он начал громко звать, чтобы зашли к нему. Шолпан и Ахмет, приносившие ему еду, в тот момент были на работе, а Тансык не появлялся уже несколько дней. Исатая услышал прохожий и спросил, что ему надо.
– Приведи Тансыка! – попросил старик.
– Он теперь не ходит.
– Что с ним? – встревожился Исатай.
– Ничего. Он теперь только ездит на шайтан-арбе.
– Это же Ахмет.
– И Тансык. Ладно, скажу.
И верно – погодя недолго оба подъехали на шайтан-арбе. Ахмет ушел в свой балаган, Тансык – к Исатаю.
– Ты звал меня, аксакал?
– Да. Садись. Я слышу, ты стал большим начальником. Можно ли мне сесть рядом с тобой?
– Можно, можно, у нас с тобой ничего не изменилось. – Тансык обнял Исатая. Старик хотел знать, что творится кругом. Он постоянно слышит гул, крики, топот большого базара.
– Видят ли твои глаза хоть немножко? – спросил Тансык.
– Мало, только день и ночь. День желтый, как песок, ночь темная, как дым. Тебя не вижу совсем, узнаю по голосу.
– Ты поедешь со мной и послушаешь, какие у нас пошли дела.
При очередном агитационном выезде Исатая усадили в самую гущу пассажиров, чтобы при любой дорожной неприятности старика не ударило чем-либо. Тансык особо для него рассказывал больше и вдохновенней. В конце пути Исатай пожаловался:
– Мне не везет, всю жизнь видел плохое, а когда началось хорошее – бог закрыл мои глаза.
Двадцать восьмого октября 1927 года на заседании Совет труда и обороны постановил: «Туркестано-Сибирская железная дорога призвана в первую очередь разрешить задачу снабжения Средней Азии хлебом и обслуживать десятки миллионов населения Средней Азии и Сибири. Эта задача может быть выполнена только принятием Чокпарского варианта».
Совет труда и обороны постановил: «Утвердить Чокпарское направление для южного участка Туркестано-Сибирской ж. д.» Елкина назначили начальником строительного участка Луговая – Чокпар.
На очередном профсоюзном собрании Елкин отыскал Козинова и сказал:
– Ну, брат, радуйся: наша взяла!
– Я что, – проворчал скромно Козинов, – копошился, а толк какой, все равно что от блохи.
– Лишний козырь и большой – голос рабочих.
На том же собрании Козинова выбрали председателем рабочего комитета. Он ринулся в новое дело – в подбор опытных и дисциплинированных рабочих кадров, в борьбу с рвачами и пролазами, хлынувшими на Турксиб за деньгами и профбилетами.
Елкин, считавший профсоюзную работу менее важной, чем строительство, истолковал уход Козинова в преды как ошибку и, придя в рабочкомскую юрту, сказал:
– Мне, брат, с тобой надо поговорить, мне не нравится. Ты хороший бурильщик, я тебя метил на выемку бригадиром, и вдруг – в кабинет, разбирать сплетни. Ты – мужик серьезный и не к лицу тебе мыкаться по разным РКК, выпускать стенные газетки. Скалы – вот твое дело!
– Я, Константин Георгиевич, думаю совсем наоборот.
– И напрасно, напрасно: измызгают тебя по мелочам, – изболтаешься, обленишься, разлюбишь производство, потеряешь лицо и станешь «человеком из рабочкома». Видел я таких, знаю. Посидит месяц-два, глядишь, ускакал в другое место, в третье. Ни производства он не знает, ни рабочих, ни обстановки, какой-то коммивояжер – и везде и нигде, и толку нуль.
Козинов попытался доказать, что хороший профсоюзный организатор ценнее хорошего бурильщика, и особенно в условиях Турксиба, где профсоюзы слабы, где главной массой будет неорганизованный сезонник и грабарь, не изживший предпринимательских и кулацких привычек. Но инженер замахал руками, торопливо заговорил:
– Бурильщик есть бурильщик, а человек из рабочкома – потерянный бурильщик, мертвая душа. При нашей бедности сидеть бурильщику в предах, простите, хищничество, преступление! – и вышел. Его отношение к Козинову резко переменилось, он отбросил былую простоту, взял подчеркнуто вежливый, таивший пренебрежение тон, именовать стал в глаза уважаемым товарищем, а заглазно «человеком из рабочкома».
На Луговой началось, по оценке одних, столпотворение, по оценке других, чудесное преображение. И проходящие мимо и особые поезда везли сюда плотников, грузчиков, землекопов-грабарей с лошадьми и двухколесными тележками-грабарками, круглый и пиленый лес, шпалы, рельсы, грузовые автомобили, тепловозы, разобранные на части экскаваторы.
Казахи удивлялись на грабарей, и знающие русский язык кричали им:
– Зачем привез кони? Здесь кони много, пять – семь рублей голова.
– Ваши не годятся нам, – откликались грабари. – Ваши дикие, знают одно седло, а наши умные, ученые, знают и седло, и хомут, и оглобли, и постромки.
– И наших можно учить.
– Говорят: сам скорей помрешь, чем научишь.
– Возьми пробуй! – предлагали казахи коней.
– Некогда, – отказывались грабари.
Вокруг одинокого станционного домика и кратковременных изыскательских привалов за несколько дней выстроился большой город из палаток, юрт, землянок, балаганов. Он сразу получил несколько любопытных названий – юртяной, полотняный, ситцевый, копай-город.
Рядом с ним на запасном пути остановился укладочный городок, как называют поезд, в котором живут укладчики железнодорожных путей. Он вполне заслуживал это имя, в нем были вагоны-квартиры, вагоны-общежития, вагон-контора, вагон-кухня и столовая, вагон-партбюро, местком и красный уголок, вагон-кузница и слесарня, вагон – столярноплотничья мастерская, вагон-склад, вагон-лавка, вагон-амбулатория, вагон-баня, платформы с топливом. Все, как в настоящем городе.
Вдоль запасного пути вытянулся беспорядочный, ничем не покрытый навал всякого стройматериала и машин, который называли складом.
Уже не в первый, а возможно, в сотый раз Елкин убеждался, что грабари быстрей всех приживались на новом месте. Через час-полтора после высадки из вагона уже стояла белая палатка, рядом горел костерок, над ним висели котелки, чайники, около них хлопотала хозяйка, недалечко играли ребята, хозяин сидел на грабарке и, попыхивая трубкой, чинил конскую сбрую. Во всем было несокрушимое, домашнее спокойствие. Грабари удивительно умели не оставлять его на своей родине – Украине, а возить с собой по всей Руси. Ничто – ни вологодские топи, ни Сибирские леса, ни азиатские и казахские пески, ни морозы, ни жара – не могло нарушить его, даже поколебать.
Грабари расположились все в одном месте, своим кругом. Как только устроилась первая партия, к ним заявился Елкин. Один из старейших строителей российских железных дорог, он хорошо знал, что главную массу и тяжесть земляных работ перенесли грабари, что это же будет и на Турксибе. Другой силы пока нет.
– Откуда, отец? – спросил Елкин старика, хозяина большого семейства.
– С Полтавщины.
– Много строил дорог?
– Чай, побольше твоего, чай, все строил, кроме железки царя Николая Первого.
– Не устал?
– Устану – отдохну.
Начала собираться толпа – крутоплечие, большерукие бородачи, лобастые пареньки, в которых была уже видна будущая сила и выносливость, толстенькие бабы в ярких ситцах, похожие на цветные фонари, жмущаяся к матерям мелюзга.
– Зачем вы жинок и детишек навезли? – спросил Елкин.
Старик ответил:
– Зачем жинок привезли – сам знаешь, сам, верно, с жинкой живешь. А ребятишки, кои поменьше, за подол мамкам схватились и не отстали, а кои побольше – учиться приехали у отцов. Наше дело потомственное, идет от отцов и дедов к сыновьям и внукам.
Потом заговорили в несколько голосов:
– Товарищ инженер, мы вроде не принадлежим тебе, работаем на особом положении, но побалакать с тобой можно ведь?
– Сколько угодно, – согласился Елкин. – А насчет «не принадлежим» я считаю так: все, кто и работает здесь, и кто мешает работать, принадлежат друг к другу.
– Обидно, что нас лишили профсоюзного звания. Какие мы хозяева, мы – самые нагольные рабочие. Что жинок таскаем с собой, так и рабочие нередко таскают, а приедут без жинок – с чужими живут.
– Не в этом дело. Здесь вопрос большой, государственный. Я могу только одно – сообщать аккуратно, сколько вас и что сделали. Старайтесь, работайте, это подвинет вас к профсоюзу.
Украинские, орловские, курские и нижегородские землекопы-грабари были создателями всех крупных земляных сооружений в царской России: железнодорожных насыпей, плотин, котлованов. Они имели свои деревенские хозяйства, но малоземелье, недороды и подати разгоняли их на заработки по всей стране. Работали они часто со своей лошадью и тележкой, на зиму обычно возвращались домой. После революции за связь с частным хозяйством их причисляли не к рабочим, а к крестьянам-отходникам. Они оказались без профсоюза и льгот, какие дает он.
– Когда думаете начинать? – спросил Елкин.
– Завтрева с утра. Приходи. Вопще заглядывай к нам.
– Обязательно, – пообещался Елкин и перешел к разнорабочим.
Здесь были перемешаны всякие народы, языки, профессии. Устраивались ленивей, чем грабари. Некоторые долго пили и пели по случаю приезда.
Раза два Елкин подошел к выпивающим и сказал:
– Пора приступать к делу.
– А мы уже приступили, – отозвались ему бодро.
– Пока что пьете.
– Это – зачин. Всякое дело требует зачина. – И налили Елкину вина. – Ваше здоровье, товарищ инженер!
Он отказался и поспешил уйти домой.
Утром поспешил к грабарям. Они уже позавтракали, запрягли лошадей и делали последний осмотр, все ли в порядке. Лошади были сытые, чистые, лоснились, сбруя мягкая, гибкая, грабарки крепкие.
– Товарищ инженер, можно? – крикнул знакомый старик. – Мы, признаться, тебя поджидали.
– Да, валяй! Счастливого пути! – Елкин помахал рукой.
Некоторые из грабарей широко, откровенно перекрестились, другие сделали это украдкой и двинулись не спеша, как полагалось на зачине. Жинки вслед им говорили разные пожелания:
– С богом! Гладенькой дорожки! Ни пера, ни пуху!
Работа была рядом, и Елкин прошел туда, еще раз порадовался, как у грабарей все обдумано, приспособлено, выверено. Еще накануне поделились на группы, указали всем места. Ни криков, ни споров, ни дребезга грабарок. И у людей и у коней давно усвоенные, ловкие движения. Как хорошо, когда наука многие годы передается от отцов к детям.
Через несколько дней Елкин снова был в лагере грабарей. Зашел в землянушку. Трехшаговый квадрат был устроен так умело, как могут сделать только многоопытные руки. У одной стены двуспальный топчан под ярким клетчатым одеялом, в углу печурка, выбеленная и разрисованная пирамидальными тополями. Окно глядело в степь и было полузавешено кусочком кисеи. Перед окном стол, два табурета. На столе стакан с пучком ковыля. На стенах картинки от мыла и конфет.
В землянушке сидела женка в ярком сарафане и при лентах. Она шила микроскопические рубашечки и что-то напевала.
– А ты зачем приехала? – спросил Елкин.
– А як муж до другой ходить вздумает…
Инженера развеселила такая откровенность.
– Как же ты убережешь его в такой жаре? – Он показал на рубашонки.
– Ничего. Грабарем будет, привыкать надо.
Елкин обошел еще несколько землянушек. Всюду на нескольких квадратных метрах был устроен потребный человеку уют. Люди старательно переносили привычки своей родины и внедряли их, не смущаясь, что приехали лишь на одно лето.
Направился к насыпи к работающим грабарям и по пути наткнулся на знакомую уже картину: верхом на коне сидел казах с двумя осьмушками кирпичного чаю в руке, возле него рабочий держал за рога большого курдючного барана. А председатель рабочкома, без шапки, взлохмаченный, обутый и одетый кое-как, стыдил рабочего:
– Ты член профсоюза, ты пролетарий и что ты делаешь?! Спекулируешь! Ты хуже грязных купчишек, которые спаивали казахов. Ты срываешь, дезорганизуешь, вредишь, гадишь! – Предрабочкома не находил достаточно сильных слов. Дело было такое: казах пригнал барана, а рабочий выменял его на кирпичный чай. Борьба с подобным товарообменом, получившим имя «товарообман», занимала значительную долю сил и времени рабочкома, велась им упорно, но почти безрезультатно: уж очень велик был соблазн за восемьдесят шесть копеек, что стоили две осьмушки чаю, получить матерого, жирного барана.
– Как твоя фамилия? – настойчиво требовал предрабочкома.
Рабочий молчал и держал барана, крутившего головой, он все еще надеялся, что баран будет его.
– Уперся и не говорит фамилию, – сказал пред Елкину. – Вытянуть не могу.
– А зачем вам фамилия? Уволить, исключить из профкома? Ведите в рабочком и увольняйте без фамилии.
Предрабочкома пнул барана ногой, выхватил у казаха чай, сунул рабочему и потащил его за рукав к городку.
Сильно увеличился поток служебных и частных телеграмм. Один разносчик, положенный по штату, не справлялся с ними. И Шолпан ежедневно помогала ему. Было трудно нести двойную ношу, но в то же время это давало великую силу и счастье. Ее все знали, все ласково здоровались: «Добрый день, звездочка!» За каждую доставленную телеграмму благодарили: «Спасибо, красавица! Спасибо, лунная! Счастья тебе, наше солнышко!» И даже любители подшутить острили возвышенно: «Как поживает наше полнолуние, наш небосвод?»
Пришла телеграмма от Романа Гусева: еду поезд номер… Встречали его всей троицей – Ахмет, Шолпан, Тансык. Невысокий, коренастый, одетый в стеганую, как ватное одеяло, куртку, Гусев выскочил из вагона вроде дрессированного медведя… Увидев встречающих, распахнул руки и крикнул:
– Сыпь сюда, братишки! Аман!
Всех облапил, расцеловал, оглядел, похвалил:
– Жаксы!
Похлопал Шолпан ладошкой по исхудалой щеке и сказал сочувственно:
– Луна-то на ущерб пошла. С чего это? Ахмет обижает?
– Сама избегалась, – сказал Ахмет. – Она и телеграфист и разносчик.
– Почему так?
– Мою Шолпан и хлебом не корми, а только похвали – расшибется в лепешку, – пожаловался Ахмет, считавший активность жены излишней.
– Как можно быть спокойной, когда не доставлены телеграммы. Постыдился бы говорить! – упрекнула Шолпан Ахмета.
– Нанять лишнего разносчика, – нашел выход Гусев.
– Нет штатной единицы.
– На громадную дорогу есть все, а на одного почтового бегуна нет единицы. Умора! – Гусев хохотнул и пообещал: – Устроим. Не такое делывали. Не горюй, а гори по-прежнему, наша звездочка.
Начали выбираться из нагромождения бревен, ящиков и разобранных машин.
– Ну и базар! – сердился Гусев, приглядываясь к беспорядочному навалу. – Сюда же сбросили и мое хозяйство. Я завербовался в бригадиры по отделу механизации. Накострили «смешай господи», пока разберешь, заржавеет все.
Ахмет решил успокоить его:
– Здесь дожди редкость.
– А песок… Он для машины злей дожди.
Роман Гусев с первого шага стал заметным человеком на строительстве. Прежде всяких оглядеться, оформиться, устроиться прямо из вагона он зашел в палатку-контору участка и спросил:
– Кто здесь старшой?
Елкина в ту пору не было, и отозвался Леднев:
– Я. В чем дело?
– А в том, что не дело – держать машины под открытым небом.
– Что вам до этого, кто вы такой?
– Бригадир отдела механизации Гусев.
– В первый раз слышу.
– И понятно: я только что с поезда, не успел встать на учет.
– И разговариваете уже так… – Леднев замялся.
– Как? – спросил Гусев.
– По-хозяйски. Будто вы здесь – самый главный. Государство у нас рабоче-крестьянское, я – рабочий. Так и разговариваю, по конституции.
– А я – помощник начальника участка. Приказываю вам немедленно заняться сохранностью машин. – Леднев ядовито усмехнулся: – Тоже по конституции.
– Так и сделаю. Извольте написать приказ об отпуске материалов для постройки склада, – попросил Гусев.
– За этим обратись к начальнику.
Гусев подселился в юрту к Исатаю, где достаточно пустовало места, кормиться решил по-холостяцки, в столовой. А больше ничего и не надо. И в тот же первый день поймал Елкина. Уже предупрежденный Ледневым, что объявился этакий ферт, гусь лапчатый, Елкин подумал смешливо: «Теперь около меня будут два ферта. – Первым он считал Леднева. – Посмотрим, каков другой», – и проявил к бригадиру повышенный интерес:
– Как доехали?
– Нормально.
– Как устроились?
– Нормально.
Живший на стыке двух эпох, богатых событиями, – последние годы царизма, первая мировая война, Февральская революция, Октябрьская революция, гражданская война, разруха, военный коммунизм, восстановительный период и начало индустриализации, – Роман Гусев достаточно побывал в сложных положениях. У него выработалось великое уменье выпутываться. Ни растерянности, ни даже особого удивления ни перед чем, везде он как дома, будто все перепробовал и твердо знает: чудес нет, все нормально, главная сила – трудовой человек.
– Как нравится здесь? – продолжал Елкин.
– Нормально. Я ведь не новичок тут, – жил, воевал, скитался. И сейчас приехал не за «нравится».
– Зачем же?
– Строить по рабоче-крестьянски. Приспело наше время.
– Очень приятно, нам нужны такие. Ну, выкладывайте, с чем пришли!
Бригадир заговорил о закрытом складе для машин. Елкин сказал на это:
– Не надо. Задача не в том, чтобы укрывать, сберегать машины, а в том, чтобы поскорей убрать их отсюда куда следует. Здесь им нечего делать.
– Почему же не убирают?
– Мало рабочих, грузчиков. Вываливают из вагонов как попадя.
– Станция полна народу. Кто они?
– Грабари, плотники, укладчики.
– А те, что гарцуют на конях?
– Пока они – гости, зеваки, вестники, а нередко просто-напросто сплетники Длинного Уха. Но есть указание правительства, что наша задача – не только строить дорогу, а и широко привлечь на стройку местное население, подготовить из него умелых рабочих, техников, железнодорожников.
– Понятно, – прогудел бригадир. – Стало быть, грузчиков я должен завлекать сам.
– Да, лучше не надеяться на кого-то. Свяжись с отделом кадров, с профсоюзом и действуй! Ну, что еще?
– Тут есть телеграфистка Шолпан.
– Знаю.
– Сама доставляет телеграммы, нет разносчика.
– Знаю.
– Совсем замучилась бабенка. Надо помочь.
– Телеграф не нашего ведомства. Я не могу тратиться на него.
– А по-другому. Организовать группу содействия из тех, что скачут без дела. Вместо того чтобы гонять попусту, будут развозить телеграммы.
– Это надо обговорить с партийной частью, с профсоюзом и телеграфом.
Елкин решил, что новый ферт иного, не ледневского порядка, не критикан по духу противоречия, а вдумчивый рационализатор. Посмотрим, что будет дальше.
Гусев пошел договариваться о доставке телеграмм и вербовке грузчиков. Держался он везде по конституции: рабочему человеку в рабочем государстве всякое дело – его дело, нет посторонних. Против группы содействия при телеграфе никто не возражал. Желающих в нее набралось больше, чем надо. Отобрать двоих-троих, самых надежных, взялась Шолпан.
Для вербовки местного населения в грузчики и на другие работы решили послать комиссию. Кандидатов выдвигали и обсуждали на широком собрании в конторской палатке, наполовину открытой для света. В момент обсуждения около палатки стоял «доджик», как всегда окруженный конными и пешими степняками. На его борту сидел Тансык и что-то рассказывал собравшимся. Он поднимал руки, ноги, болтал ими, то подавался корпусом вперед, то откидывался назад, будто сидел на шиле и работал всем телом, чтобы сохранить равновесие. Все бывшие в конторе умолкли и начали вслушиваться. Но понять… где тут понять, когда они знали всего несколько казахских слов: аман, бар, жаксы, джёк.
– Агитирует, – усмехнулся Елкин, – проповедует. Что он такое в самом деле преподносит им каждый день и с такой страстью?
– Можно предполагать, что жуткую чепуху, – сказал Леднев. – Эта агитация может дать самые неприятные результаты.
– Да, правда… Надо как-то взять ее под контроль. У меня сейчас мелькнуло – приспособить Тансыка агитатором, накачать его как следует. У него есть все для заправского пропагандиста: осанка, голос, жесты. Надо заняться им.
– Все перепутает. Получится у него в голове такая хурда-мурда, что… – Леднев фыркнул.
– Он парень способный.
– Сплетник и фантазер. Был этим – как их… Длинным Ухом. Они – страшенные говоруны, фантазеры, сочинители.
– Вот и направить эти качества в добрую сторону. Вы не займетесь с ним? – предложил Ледневу Елкин.
– Отказываюсь от всяких таких занятий. С этим обратитесь к бригадиру Гусеву, он берется за все.
Решили без дальнейшей проволочки послать на вербовку Тансыка и Гусева.
В начале ноября 1927 года рано утром протяжно, сильно зазвенел паровозный гудок укладочного городка. Все знали, что так, по-заводски, гудком, решено начинать укладку великой дороги, и все сбежались к тому месту, где от старой насыпи отходила новая, еще без шпал и рельсов.
Рабочие укладочного городка заняли свои места: одни у штабелей шпал, другие у платформ с рельсами, третьи у запряженных бричек.
Еще раз прогудел паровоз. Представитель советского правительства сказал речь, закончив ее пожеланием: «Счастливого пути, строители Турксиба!»
Духовой оркестр заиграл «Интернационал», сотни людей подхватили его. При последних звуках Елкин обнял начальника укладки, старшего рабочего, и сделал такое движение, какое значило, что обнимает всех строителей. Начальник укладки сбросил пиджак, дал команду: «Начинай!» – и подошел к платформе с рельсами.
Впереди шли пароконные брички, перевозившие шпалы из склада на земляное полотно. Затем особые рабочие раскладывали шпалы в установленном порядке. В это время отдельное звено рабочих грузило на специальные вагончики рельсы и скрепления – нагруженный вагончик перегоняли конной тягой к месту укладки. Там опять же особое звено рабочих перекладывало рельсы с вагончика на шпалы. Каждые два правильно уложенных рельса немедленно пришивали костылями к шпалам. Затем по только что пришитому звену передвигали вагончик вперед и укладывали следующую пару рельсов. Сняв все рельсы, свободный вагончик убирали с пути на бровку (на край) земляного полотна и подкатывали следующий вагончик, нагруженный рельсами.
Работали дружно, яро, молча. Слышалось только самое необходимое: «Взяли! Бросили! Ать! Два! Чисто!»
В тот же день укладочный городок двинулся по новому великому пути – Турксибу.
Шолпан передала в Москву телеграмму начальника строительства: «На Южтурксибе уложен первый рельс и забит первый костыль». В ответ приняла: «В связи с открытием постройки южного участка передаем строителям крупнейшего железнодорожного пути, имеющего громадное значение для всего Союза, а также представителям средне-азиатских республик приветствие от имени Совета Народных Комиссаров и Совета труда и обороны Союза».
Шолпан сама отнесла ее в конторку строительного участка. Она светилась таким счастьем, словно сразу была и звездой, и луной, и солнцем.
