Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
И вдруг раздавался гром обычно в несколько таких сильных ударов, что земля широко возле выемки вздрагивала. Затем пробуренные скалы разваливались, над ними высоко поднимались тучи осколков и пыли. Ветер подхватывал пыль и мчал вдоль по выемке. Во время следующих один за другим громовых ударов Тансык невольно начинал оглядывать себя – жив ли он, при нем ли руки и ноги, ему все казалось: вот-вот разорвет его и разбросает наподобие камней.
Когда грохот взрывов затихал и взлетевшие в воздух камни упадали наземь – приостановленные работы возобновлялись: бурильщики принимались сверлить дальше, взрывники – готовить новые взрывы, экскаватор, тепловозы, каждый с составом пузатых емких вагонеток, убирать раздробленную гору.
Машины трудились упорней, чем люди. Экскаватор день и ночь, почти непрерывно, с коротенькими остановками только на то время, когда около него менялись люди, хватал своим железным ртом взорванную породу и переносил из отвала в вагонетки. Насыпав весь состав до краев, он давал короткий, но резкий, повелительный гудок. Тепловозик, откликнувшись экскаватору тоже коротким послушным гудком, немедля увозил ненужный здесь грунт в такие места, где нуждались в нем. На смену ушедшему тепловозу подходил другой, с пустыми вагонетками.
Тансыку было жалко эти маленькие машинки. На них постоянно гукал экскаватор, не довольствуясь этим, покрикивали разные работавшие на выемке люди: «Даешь! Уходи! Убирай поживей свой хвост!» Тспловозики суетились, тяжело дышали, либо толкали, либо тянули свои вагонетки, старались угодить всем требовательным крикунам. Глядя на их нелегкую жизнь, Тансык думал: «Замучили, загоняли бедных», – и с неприязнью косился на огромный, кутавшийся в черный нефтяной дым экскаватор. Этот сердитый великан никому, даже и себе, не давал покоя. Переглотав одну раздробленную гору, он требовал немедленно другую. Ночами для него зажигали по выемке огни.
И к машинам и к людям при них у Тансыка было одинаковое отношение: люди казались ему немножко машинами, а машины – немножко людьми. Они переговаривались между собой на своем особом языке гудков, шумов, знаков. У машин Тансыка поражала людская разумность движений: экскаватор всегда брал нужную землю, аккуратно выбрасывал ее в вагонетки; тепловозы знали места остановок, понимали команду и людей и экскаватора.
Весь сложный механизм выемки был малопонятен Тансыку, казался грандиозным, неохватным. В нем Тансык занимал ничтожное место – убирал камни, оброненные экскаваторами и вагонетками на узкоколейный путь, по которому увозили ненужную породу, и мешавшие движению тепловозных составов. Тансык постоянно чувствовал свою незначительность. Копыто лошади, если оно способно к этому, вероятно, сознает себя более важной штукой. Послушно, подавляя усталость и боль, он делал все, что требовали от него и люди и машины. У него были примеры, что здесь шутить не любят: окажешься на чужом месте, не увернешься вовремя, не исполнишь команду – могут толкнуть, ударить, искалечить.
И только один бригадир Гусев не считался с этим. То пеший, то верховой, то в вагонетке, он постоянно, как ветер, носился по выемке – к экскаватору, компрессорам, к бурильщикам, взрывникам, – командовал, бранился, останавливал машины, запускал в них руки. И люди и машины, работавшие на выемке, беспрекословно слушались его. Тансыку он представлялся сверхчеловеком и одновременно сверхмашиной, повелителем. Встречая Тансыка, он обычно приостанавливался и говорил по-свойски:
– Здорово, брат! Как дела? Работай, старайся, хвалю за это!
Подержав Тансыка с месяц на уборке камня, Гусев вдруг распорядился:
– Бросай-ка, брат, лопату! Пойдем испробуем другое дельце!
Прошли мимо экскаватора, компрессоров и поднялись на гору к бурильщикам. У одного из них Гусев взял бурильный молоток и подал Тансыку.
– Нажимай крепче, чтоб меньше прыгал.
Тансык воткнул молоток в землю, стиснул ручки. Гусев дал струю воздуха. Молоток застучал, запрыгал. Бригадир крикнул:
– Нажимай!
Молоток врезался в камень, выбивал искры, встряхивал Тансыка, как ошалелый рвался из рук. Тансыку хотелось бросить дикую машину, убежать от нее подальше, и только страх перед бригадиром удержал его от этого. Побледнев от напряжения и неприятной дрожи, он продолжал нажимать.
– Вот-вот, – хвалил бригадир. – Не смей бросать, держи его, как необъезженную лошадь!
Совет пришелся по душе Тансыку, в самом деле было похоже, что в руках у него молодой, ярый конь, заседланный и взнузданный в первый раз.
Опыт удался. Гусев зачислил Тансыка в бурильщики и сам познакомил подробно с молотком – разобрал весь на части, рассказал, что делает каждая из них, потом собрал и велел Тансыку:
– А теперь – ты!
Тансык с опаской вывинчивал шурупы, снимал гайки, другие штучки и думал: «А вдруг они оживут, рассердятся и убьют меня». Но штучки, совсем недавно живые, сверлившие камень, сильно рвавшиеся из рук, теперь были неподвижны, как мертвые.
Когда парень разобрал молоток до конца, Гусев велел собрать его. Тансык попробовал, но перепутал части и отказался:
– Машина не хочет.
– Не машина не хочет, а ты не умеешь. Научись разбирать и собирать, это обязательно. Вот гляди, что к чему! – Гусев свинтил молоток и преподнес Тансыку как подарок. – Твой. Береги, ухаживай!
Вскоре Тансык сделался заправским бурильщиком – научился разбирать и собирать молоток, распознавать горные породы, держаться на кручах, ноги его стали устойчивыми, руки цепкими, глаза бесстрашными.
Жить он переселился в юрту бурильщиков, которых считал издали полулюдьми, полумашинами. Жизнь его наполнилась удивлением и радостью. Сначала он увидел, что бурильщики – самые обыкновенные и хорошие люди. После работы в юрте все любили поговорить, поиграть мирно в шахматы и шашки, рассказать веселое, смешное. Все получали и писали письма, вспоминали свои дома, жен, детей, невест. Охотно помогали Тансыку в работе и называли его дружески «наш подшефный».
Бурильный молоток сильно изменил отношение Тансыка к людям и машинам. Научившись разбирать и собирать его – умерщвлять и оживлять, – парень убедился, что машины послушны человеку, послушны больше, чем конь хозяину. Ему стало радостно за людей и спокойно за самого себя, день ото дня он убеждался на своем молотке, что человек – повелитель машин, день ото дня освобождался от страха перед машинами, как перед существами, которые могут взбунтоваться против человека, не подчиниться ему. Разбирая и собирая молоток, он невольно думал, жива машина или мертва. Разберет – молоток мертв, соберет – жив. Он полюбил это занятие и через него усвоил, что машины живы мыслью и знанием человека. В каждую часть машины человек вложил свою мысль, и оттого каждая часть и вся машина движется, гудит, ломает горы, поднимает грузы, как живая.
Приглядываясь к тепловозам, компрессорам, экскаватору, он догадывался о многом, что раньше было закрыто для него. «Почему машины кажутся разумными существами? Да потому, что человек вложил в них свой разум. Почему они делают всегда именно то, что нужно? А человек заранее обдумал их движения и работу, вложил в них именно такие способности».
Раньше его давило сознание, что человек слабей машины, исполняет ее волю, теперь его радовало новое сознание: человек сильнее машины, она исполняет его волю. Тансыку захотелось сделаться повелителем машин, не только одного бурильного молотка, а всех самых крупных и сложных. В свободное время он начал ходить к компрессорам, экскаватору, тепловозам, наблюдать, какие мысли заложил в них человек, – какой части вертеться, какой хватать груз, какой дышать, гудеть… С острой завистью глядел он на машинистов и механиков, как хотелось ему получить такую же силу и власть, какую имели они. Тронул ручку – и экскаватор опускает ковш, тронул еще – он хватает целый воз грунта, дернул веревку – ковш сбрасывает грунт в вагонетку. И полное послушание – ни упрямства, ни заминки!
– Дайте попробовать! – приставал Тансык к машинистам.
Некоторые отказывали с маху, другие спрашивали какие-то права. Убедившись, что парень не имеет не только прав, а даже понятия, что это такое, говорили наставительно:
– Сперва получи права!
– Где? – допытывался Тансык.
Называли Москву, Ленинград, Урал, – словом, те места, в каких машинисты зарабатывали и получали свои права. В конце концов полную ясность о правах на управление машинами дал ему муж сестры шофер Ахмет.
Тансык заявился к бригадиру Гусеву и сказал:
– Сделай меня хозяином машин!
– Ты что, захотел в тюрьму?! – Гусев посмеялся. – Теперь всякие хозяева не в чести.
– Я – работать. Повернул бы ручку – и машина послушалась.
– Значит, машинистом, механиком.
– Как ты, – дополнил Тансык. Много отдал бы он за одну минуту побыть бригадиром, как Гусев.
– На каких же машинах?
– На всех, на всяких.
– Это не выйдет, за все возьмешься – ни с одной не справишься. Пока бури, потом подумаем.
Тансык начал проситься в Москву или в другое какое-либо место, где можно получить права работать на машинах.
– Все получишь здесь, и права и машину. Я помню тебя, – обнадежил его Гусев.
В ущелье Огуз Окюрген засуетились, зашумели люди: бурильщики, взрывники, экс-комбриг Гусев, скальный прораб Дауль… Зафыркал компрессор, затрещали бурильные молотки. Готовился первый, пробный взрыв.
Любой взрыв, а первый особенно – игра с неизвестным. Как бы хорошо ни был подготовлен, он может кончиться неудачей, принести неприятности: окажись в породе какие-нибудь особые свойства – получатся слишком крупные, непосильные для экскаватора глыбы, подвернись неожиданно человек – жертва…
Секунды, отделяющие запал от взрыва, слишком короткие для того, чтобы завернуть цигарку, для взрывника – целая жизнь, наполненная тревогами, надеждами и многообразными воспоминаниями. К ним нельзя привыкнуть, сколь бы часто ни повторялись они. Потому-то скальный прораб Дауль был не в себе.
С лицом, исполосованным злыми складками, с перекошенным, широко открытым ртом, он стоял перед нежданной толпой любопытных, собравшихся поглядеть на зачин, и грозил ей костистым волосатым кулаком.
Вздумайся кому-нибудь переступить указанную черту, криком, шуткой, слишком ли громким сморканьем нарушить торжественность момента – Дауль, верно, дал бы ему тумака.
Толпа держалась, как замороженная, лишь в кучке взрывников шебаршились шутки, и с лица на лицо перепархивали усмешечки по поводу не в меру взволнованного прораба.
Орудийный залп. За ним несколько разрозненных, догоняющих друг друга выстрелов. Из глубины ущелья выскочил коричневатый столб с лохматой головой, будто прикрытый бараньей шапкой, и начал подниматься к небу.
Он вырос до макушек самых больших утесов и остановился, потом на все стороны поклонился лохмами головы и с грозовым шумом свалился обратно в глубину ущелья.
– Пре… пре… красно! – выдохнул Дауль и разжал онемевший кулак.
– Мышиная грызня, волынка, – отозвался ему заливистый, насмешливый говорок. – Стариковский…
На последнее слово толпа ответила долгим хохотом.
Дауль, почуяв обиду, как рассерженный гусак, вытянул шею и зашипел:
– Кто, кто, кто это сказал? Ка-ка-кой это-то мастер нашелся? – У Дауля была затрудненная прерывистая речь с ненужными повторами, длиннотами и недомолвками. – Я най-ду-ду хулигана. Я е-го в дру-гой рраз в шею!
– Я сказал, – старший взрывник Петров хлопнул ладонью о ладонь, – и говорю: грызня, крысиные бирюльки. Экскаваторы, компрессоры повыдумали, а во взрывном дело все пшик да пшик.
Осматривали дробление. Местами камень был измолот в пыль, местами лежал тонными глыбами.
Петров стучал в глыбы сапогом и, оглядываясь на прораба, горячился:
– Это куда? Экскаватор глотать не станет. Снова бурить, рвать?
– Бу-бурить. А ты, ты каб-лу-ком-ком хо-хо-чешь?
– Вот тебе пыль, вот тебе глыба. Мало ли сил ушло на пыль! Эти бы силы да на глыбы!.. – Петров уперся в Дауля красными воспаленными глазами. – Не одинаково бьет. Стреляем в небо, как в дырку.
– Ты не до-до-волен?
– А какой дурак доволен?
– Я, я, к при-ме-ме-ру.
Петров развел руками: что, мол, поделаешь с тобой, если не вышел умом.
– Кол-дун-дун, за-но-зза, – прошипел Дауль и, вполне довольный взрывом, но столь же недовольный поведением Петрова, поспешно ускакал в строительный городок.
За ночь бригада добровольцев из молодежи расчистила путь, кое-где заваленный и покорябанный взрывом, а с первым светом двинулся на работу экскаватор «Марион». Он полз на двух широких гусеницах, напоминающих степных удавов, окрашенных ржавым цветом песка. На спинах гусениц плясали длинные, как кухонные ножи, языки пламени, вырывавшиеся из топки. Сильный прожектор, укрепленный на лобной части кузова, точно единственный глаз мифического циклопа, ошаривал дорогу. Из трубы валил черный нефтяной дым и волнистой гривой повисал на соседних скалах.
Экскаватор остановился у раздробленного навала, острием прожектора пощупал ворох камней и гукнул отрывисто, повелительно. Два писклявоголосых, по-воробьиному серых и по-воробьиному же торопливых тепловоза придвинули к нему по узкоколейке составы вагонеток с разливистыми утробами. Рабочие поднатянули рукавицы, крепче схватились за рули и рычаги управления, за лопаты.
Из экскаватора, примешиваясь к дыму, забил фонтаном белый пушистый пар и, окрасившись отблеском утренней зари, образовал над машиной подобный цветку нарядный зонт.
Раскрытая пасть экскаваторного ковша с хрустом вгрызлась в россыпь гранита, захватила толику с кубометр, захлопнулась с лязгом, приподнялась и ссыпала породу в вагонетку. Через несколько минут тепловоз с нагруженным составом укатил из ущелья в утренне голубой простор степной равнины. Вместо него встал под погрузку другой состав. И так, чередуясь, тепловозы то подбегали к экскаватору, то убегали от него.
– Как, все ладно? – крикнул экскаваторный машинист тепловозным.
– Ладно.
– Тогда, ребята, жми!
Чумазая семья машин дружно растаскивала разбитую аммоналом породу и сооружала насыпь. Экскаватор, как голова трудового коллектива, задавал темп и устанавливал порядок; без устали опуская и поднимая ковш, внимательно следил за мелюзгой, указывал ей места и поторапливал ее, на всякую неисправность сердито покрикивал гудком, на злостные нарушения дисциплины заливался долгим, до хрипоты, воем. Мелюзга старательно суетилась, бегала во всю прыть своих маленьких колес и наперебой успокаивала папашу.
Люди были неприметны: экскаваторный машинист сидел в утробе машины, у тепловозных только изредка показывались в оконцах потные лица; смазчики и кочегары, рабочие при вагонетках и рабочие пути, убиравшие потерянную вагонетками породу, послушно, молча выполняли волю машин. Не слышалось ни брани, ни болтовни, разговаривали только гудки и исключительно о деле.
Пришел взрывник Петров, мельком, равнодушно взглянул на толковую хлопотню машин, на букет пара, впитавший в себя все оттенки горного рассвета, и пробрался к экскаваторному машинисту.
– Доволен породой?
– Постыдился бы говорить такое слово! – упрекнул его машинист. – Вы там корежите чертовы глыбы, а я тут лопай их. Самих бы вас заставить глотать ваше крошево.
– Да-а… – Петров почесал горло, будто и впрямь ему предстояло глотать камни. – Ты мне без арапа. Вашему брату, как ни разбей, все крупно. Ты мне по сути, я это для дела узнаю.
– Зря трепаться и нам некогда. – Машинист подвел ковш под одну из крупных глыб. – Ее взять – волынка, на вагонетку опустить, чтобы не пробила, – другая. Видел? Иди и крути хвост кому следует!
– Не ярись. Будет время, поработаешь всласть, – утешил Петров машиниста, весело свистнул и ушел.
Петров, лет пятнадцать провозившийся со скалами, как говорят рабочие, «парень стажный», считал, что взрывное дело отстало и нуждается в революции. Впервые такие мысли у него появились в Дагестане при переделке горных троп в колесные аробные дороги. На Турксибе они окрепли и сделались таким же постоянным и неизбывным его спутником, как синий рубец под правым глазом – остаток излишней храбрости при работе. Сухощавый, немного колченогий, но быстрый на ногу, Петров постоянно торчал на выемках и в ущельях. Либо у разбитого массива, либо около экскаваторов и компрессоров, либо перед утесами и скалами, которые и разбивать-то совсем не нужно. Похмыкивает, похмуривается, встретит человека, непременно удержит и выскажется:
– Рвем, называется. Так, што ли, рвать надо? К примеру, в этом ущелье проколупаемся год-полтора, а по делу, по тому, как жизнь требует, два месяца бы…
Он был широко известен по участку. Одним его постоянное разглядыванье скал казалось чудноватым, и они называли его колдуном. Взрывники считали его «парнем с мозгой», но недолюбливали. Им не нравилось, что он подсмеивался над привычной системой работы.
– Ты портишь нам марку, – не раз выговаривали ему товарищи. Если уж сам старший взрывник считает нашу профессию дрянью, то другие подавно. Погоди, сбавят расценки – за дрянь и плата дрянная.
– Вы, ребята, плохо толкуете. Дело наше сурьезное и почетное, только вот много лет подряд топчется на одном месте, и его надо двигнуть.
– Ну, надо, ну, ладно, ты как хочешь думай, а держи про себя, не треплись по всему участку!
– И тоже неверно. Надо забудировать всю рабочую бражку, и тогда мы скорей двигнемся.
– Забудировал, от экскаваторных ребят дыху нету. Им все неладно, и крыть их нечем, когда ты сам…
Голубоватый ночной туман заливал ущелье, обволакивал приостановленные на ночь машины, бараки и палатки со спящими людьми, приглушал голоса беспокойной речонки, сдерживал прыть ветра. Петров стоял в горле ущелья около утеса, прозванного Бородавочкой, глядел на его острогранную макушку, посеребренную светом месяца, и задумчиво насвистывал. Днем неожиданно закончились его стычки с Даулем – тот приказал ему сдать казенный инвентарь и обязанности старшего рабочего-взрывника своему помощнику.
– Ты дис-кре-ди-ди-ти-ти-тируешь дело, – с натугой выговорил прораб. – И ты, ты можешь, если те-те-тебе не нравится, ухо-ходить совсем. Я тебе даю во-вольную!
– Нет, я не уйду, – сказал Петров. – Я не гордец, могу поработать и простым рабочим. Это мне не в новость, недавно вышел из них.
Остался он не потому, что некуда было уйти, его взял бы любой пункт, не подчиненный Даулю. Петрова удержал здесь дерзкий замысел перевернуть все взрывное дело.
Из глубины ущелья послышался перебойный стук лошадиных копыт. Петров сошел с тропы и прижался к утесу. Когда всадники (Калинка и его невеста) поравнялись с ним, Петров проговорил:
– Добрый вечер!
– Добрый, добрый! Удивительный вечер. – Калинка придержал коня. – Ты что, все изобретаешь?
– Я думаю одним взрывом поднять всю эту штуку. – Петров шлепнул ладонью по гладкому боку утеса. – Раз – и нету, пошел к чертям!.. Пробьем под него штольни, в них закатим тонн пять-шесть аммоналу…
– Шесть тонн? – Калинка беспокойно ерзнул. – Шесть, шесть, триста шестьдесят пудов… – заглянул в лицо невесте и начал объяснять. – Он – специалист по взрывам, и вот у него идея – сделать переворот во взрывном деле. Он выбрал для своих опытов это ущелье, эту скалу.
– Сколько у вас надежд на ущелье! – Невеста шаловливо тронула рукой Калинку по шее. – Сколько мечтателей – ты, он…
– И очень даже хорошо: дети и мечтатели – цветы, украшение жизни. – Затем Калинка повернулся к Петрову: – Дальше, говори дальше! Шесть тонн, не много ли? – И снова к невесте: – Ты не устала? Тогда задержимся, поболтаем с ним.
Невеста выскочила из седла, уселась на береговую бровку. Она проводила с Калинкой последнюю ночь и ничуть не хотела укорачивать ее сном.
Петров назвал приблизительную кубатуру утеса и сопротивляемость породы.
– Так, минимум шесть тонн. – Калинка прищурился на утес, потом на Петрова, снова на утес и проговорил: – Гони проект! Твоя выдумка стоющая. По-моему, здесь если не полный переворот, то рядом… около. По-моему, ты, голова садовая, не даром ходил здесь. Ей-бог, не даром! Утром же к Даулю!
– Дауль мне недавнесь сказал: можешь уходить совсем.
– Тогда прямо к Елкину. С таким делом можно и в главное управление. – Калинка протянул Петрову руку и пошутил: – Я думал один именинником стать, а глядь, и ты… Радуюсь, честно радуюсь!
Проект показался Елкину несерьезным, измышлением безграмотной фантазии, и он сунул его в папку, в которую обыкновенно сваливал все, что можно было забыть.
Но Калинка заставил старика вспомнить про него. Он пришел раз, другой и в третий потребовал:
– Докажите мне никчемность проекта. Иначе… вам не дам покою.
– Что тут доказывать? Вам он импонирует, но это еще не…
– Знаю, знаю. Вы хотите сказать, что он похож на мой первый вариант.
– Именно, именно! – Но старик все же разыскал проект. – «В подножии скалы пробить две горизонтальные штольни с зарядными камерами, заложить шесть тонн взрывчатки, дать ток, – и утеса не будет». А где гарантия? Почему шесть тонн? И почему не будет? И вообще что будет от взрыва шести тонн?
– Есть же данные, по которым можно судить. Подкрепите чем-нибудь ваши возражения!
Старик надулся, фыркнул, выхватил из кармана карандаш, в сердцах сломал его. Калинка поспешно подал ему свой.
– Что, как? – нетерпеливо спрашивал он, заглядывая в расчет.
– Шесть тонн, и утеса может не быть. – Елкин вскочил. – Представьте, может не быть! Если он не наврал в кубатуре… Возьмите лошадь и проверьте кубатуру! Я не ожидал, я… не смел вообразить, что Петров, ординарный взрывник…
– В том-то и дело, что он не ординарный, а с поправочкой.
Проверили кубатуру, уточнили расчеты и поставили проект на обсуждение. Дауль, не заглядывая в проект, не желая брать в руки по его отзыву «нагольное арапство», принялся громить Петрова:
– Мо… мо… мо… мои ребята хохочут. – Он говорил с длинными остановками, надуваясь, багровея, зло и грубо, какими-то сгустками презрения, – шесть, шесть тонн как а… а… аахнут, Петров штанов не соберет!
Он выдвинул кучу возражений: единовременный взрыв шести тонн разнесет все ущелье, весь городок, сдвинет, полуразрушит другие скалы, и поневоле придется убирать их. Порода может расколоться на слишком крупные куски, которые вновь будет нужно бурить и рвать. Взрыв обойдется во много раз дороже обычного.
– Мо… мо… мои ребята не… не будут работать, – закончил он, – нет ду… ду… раков!
– Заставят! Проект утвердят, будут! – крикнул Петров. – Товарищ Дауль – трус, он как говорит в час по ложке, так и работает.
– Прошу без личных выпадов! – остановил Елкин Петрова.
– Ладно. – Но в ту же минуту Петров сбился на резкий тон. – Рвать так рвать, а Дауль кисель разводит, мышиную грызню. Сам – грызун и рабочих грызунов подобрал.
– Пуш… пуш… карь! – сказал Дауль, точно выбросил утробой заглоченный ком. – Бранд… бранда… хлыст!
– Я тебе не дам съесть мой проект, – прошипел Петров.
– Съем… слопп… слопаю! – У Дауля забурлило в животе и горле, рот перекосился, принял форму, близкую к восьмерке.
Калинка держал сторону Петрова, Леднев сторону Дауля, Елкин ни туда, ни сюда. Ему хотелось спокойно обсудить проект, столкнуть все «за» и все «против», поглядеть, что получится, а вместо этого приходилось одергивать разбушевавшихся противников.
– Грызуны! – кричал Петров. – Кролики, зайцы! Они еще пять лет проваландаются на дороге.
– Пушкарь! – рычал готовый лопнуть Дауль, поворачивался к Калинке и шипел: – Пав… пав… линий хвост!
Гусев держал за плечи Петрова и Дауля и уговаривал:
– Да вы погодите! Это же совещанье… Замолчите, дайте толком, толком!..
Калинка обхаживал Елкина. В экстатическом задоре он расписывал, как полетит скала, ухнет, дрогнет все… Если уж нельзя сохранить и надо дрызнуть, так дрызнуть как следует.
Елкин, отворачиваясь от Калинки, старался в перепалке Дауля с Петровым уловить мелькавшие дельные соображения.
– Товарищ Петров, я не вижу по расчетам некоторых деталей: полетит ли скала от шести тонн или аммонал только пшикнет, а скалу и не тряхнет? Каково будет дробление – мелкое, крупное? Меня интересуют эти подробности.
– Гла… гла… главное, – заквакал Дауль, – не… не… не под-роб-но-сти, а-а-а глав… главное!
– Подождите! – строго шикнул Елкин, он начинал поддаваться общему нервному состоянию.
– При всяком взрыве есть риск. Мы каждый день рвем и не знаем, какое будет дробление. – Петров кивнул на Дауля. – И он не знает. Тут по заказу трудно.
– Вот-вот, я удовлетворен, собрание закрываю. Товарищи, вы свободны!
Спор вокруг Бородавочки из юрты Елкина, где происходило совещание, выплеснулся через Петрова и Дауля в рабочую массу и расколол ее на две враждующие группы: «Пушкарей» – сторонников Петрова и «грызунов» – сторонников Дауля.
Взрывов, подобных тому, какой проектировал Петров, в истории Турксиба не бывало, не знали их и старые кадры, работавшие на других дорогах, и большинство подняло новатора на смех. Главными смехачами и противниками оказались специалисты во главе с Даулем, приученные долгим опытом быть осторожными в делах со скалами. Проект перекувыркивал все их представления о взрывном деле, в случае неудачи грозил окончательно подорвать их «марку», и они чурались его, как ловушки.
Дрались за проект в первую голову Калинка, без опаски, без оглядки, затем бурильщики, которым до чертиков надоело их однообразное, нудное дело, бригадир Гусев – выдумщик, новатор от природы.
Елкин не обнаруживал своих симпатий, не торопился со своим судом, а скорее был полем борьбы, которое оба противника старались завоевать. Он хотел до конца выслушать противников, исчерпать все запасы рабочей смекалки и старательно поддерживал тот сквозняк критики, в котором очутился проект. Вызывал то Дауля, то Петрова, советовался с бурильщиками, взрывниками, экскаваторщиками, внимательно следил, как перестраиваются ряды спорящих.
Рискнуть было и соблазнительно и страшно: удача могла дать в руки строителей новое оружие для борьбы с карьерами, сберечь средства, время и приблизить смычку, неудача же задержала бы все работы и на такой же срок отбросила смычку.
Смущало и то, что пушкари были в меньшинстве и технически хуже обуты, чем грызуны, у которых были такие силы, как Дауль, Леднев и почти весь коллектив взрывников.
Экскаватор меж тем все ближе придвигался к Бородавочке, и она все больше и больше из красоты превращалась в крупную техническую задачу.
При всяком разговоре о петровском проекте Дауль выходил из себя и терял дар речи. Наконец он решил обезглавить пушкарей и уволил Петрова. За хулиганство, за разложение трудовой дисциплины, за разжигание вражды среди взрывников, – так он мотивировал свой приказ.
Козинов поднял против приказа войну, Елкин не утвердил его. Тогда Дауль потребовал: либо он, либо Петров. Выбирайте, кто милей!
Елкин отказался выбирать: Дауль был необходим как прораб, а Петров как новатор.
Дауль перестал бывать на работе, вместо этого начал ежедневно приходить в контору и донимать Елкина.
– Го-го-гоните рас-расчет!
Елкину пришлось поневоле выбирать, и он перевел Петрова из ущелья в кузницу. А Петров взметнул на плечи свой небогатый багажишко, явился к Фомину и сказал:
– Снимай меня с партийного учета! Уезжаю на северное строительство.
– То есть как это уезжаешь? – У Фомина от удивления переломились брови и сильно потемнели глаза.
– Организация позволяет издеваться надо мной, молчит, когда хоронят мой проект. За каким же чертом мне оставаться здесь? На потеху Даулю?
– Остынь, остынь! – Фомин взялся за телефон. – Товарищ Елкин, как вы находите проект Петрова? Намерены ли осуществлять? – Выслушал ответ и сказал Петрову, рассекая медленными взмахами руки воздух: – Организация знает всю цену проекта, но она вполне согласна с начальником участка, что спешить некуда. Лучше, пока экскаватор идет до утеса, не делать проб. Этим мы удержим Дауля и еще раз-два как следует провентилируем проект. Ты уверен, что он без изъяна?
– Кто его знает, взрывное дело – рискованное дело.
– Ну так вот, оставайся и доведи риск до нуля! А когда придет время, проект будет выполнен.
– Где оставаться?
– В кузнице, в столовой, на конном дворе… Важно быть на участке, важно уточнить проект. Темпы – вот задание партии. Твой проект может приблизить смычку. Что для тебя дороже: партия, строительство или глупое самолюбие?
Петров остался. Его зачислили в отдел механизации, к бригадиру Гусеву.
