Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Тансык долго бродил по станции с одной навязчивой думой: что делать – уехать ли в степь и быть вестником без вестей или остаться на дороге рабочим без работы?

На ночь спать вернулся к Исатаю. Старик сидел в юрте и горевал, что не может наколоть дров, затопить печку.

– Исатай, пустишь меня ночевать? – робко спросил Тансык. После разговора с Елкиным и Ледневым он стал бояться всех.

– Живи, живи, – обрадовался старик. – Я думал: тебя в степи съели волки, сильно тосковал. Тут приходил человек из милиции и спрашивал, какой у тебя адрест. Я сказал: «А что такое адрест?» – «Аул, в котором живет человек». – «У Тансыка нет аула», – сказал я. Человек не поверил и стал сильно ругать меня. Он думает: у каждого казаха есть аул. Смешной, зря сердитый человек. Тогда я тоже рассердился и сказал: «Ладно, бери адрест – аул Тансыка – весь Казахстан, юрта Тансыка – небо и ветер, очаг Тансыка – солнце. Иди, Тансык дома, ждет тебя». Человек снова сильно ругался. Больше он не придет, больше нечего говорить, сказал все.

– А говорил, зачем ему мой адрес? – встревожился Тансык.

– Сказал, что надо отнять у тебя казенного коня и одежду.

– Я вернул коня.

– А одежду?

– Не берут: сильно износил ее. – Тансык вдруг припал к старику и пожаловался: – Мне не дают работы. Скажи, что делать?

– Сперва принеси дров, затопи печку: тепло шибко сильно рассердилось на меня и постоянно убегает куда-то. Мне всегда холодно.

Когда от железки пахнуло теплом, Исатай пересел поближе к ней, нашарил Тансыка и потянул к себе:

– Сиди грейся и слушай. Что сказали тебе инженеры?

– Боятся: убегу, унесу что-нибудь. А я не могу жить без дороги. Осталась одна правда и одна ложь, которую хотят слушать люди. Это – про дорогу. Что мне делать? Уехать в степь и врать про дорогу?

– Нет. Иди к Елкину и скажи…

– Он забыл меня, не хочет слушать.

– Скажи: как может молодой казах жить без дороги, если слепой старик Исатай не может без нее. Прогонит – приди снова, ходи каждый день! Запрет дверь – стой у нее, стучись! Будет толкать – жмись к нему! Знаешь, как делает верная собака…

Потеряв зрение, Исатай ничуть не потерял интереса к жизни, творившейся вокруг него, часто расспрашивал о ней Тансыка, Шолпан, Ахмета, бригадира Гусева. Открывал юрту или выходил из нее, чтобы слышать разговоры и шумы со стороны. Темная жизнь озвучилась для него гораздо богаче, чем некогда зримая, и это делало ее почти видимой.

В часы ночного затишья он припоминал, обдумывал голоса людей, машин, коней, верблюдов – весь долетавший до него шум. В первое время этот рьяный следователь и слепой соглядатай жизни колебался, как камыш в проточной воде, становился то другом, то врагом строящейся дороги. Потом начал сильней склоняться в одну сторону: Турксиб – хорошее дело. Будь у меня глаза, я стал бы помогать стройке.

Наступала зима. Свирепый курдай-ветер третий день гнал колючую поземку из песка и снега, хоронил ею и возведенное и едва начатое земляное полотно дороги, забивал выемки до того плотно, что их приходилось снова пробивать бурением и взрывчаткой, разгонял с открытых работ людей, громоздил сугробы, останавливал ими машины.

Елкина курдай-ветер застал в дороге, прохватил насквозь и уложил в постель с высокой температурой. Но обстоятельства были таковы, что и лежа инженер продолжал работать: читал сводки, докладные записки, заявления, подписывал бумаги, принимал людей.

Ему помогал бригадир Гусев, приехавший с линии на Луговую принимать новую партию дорожно-строительных машин.

Елкин жил в новеньком бревенчатом доме еще без капитальных печей, а с железными времянками. Он лежал на своем топчане, бригадир сидел на другом, для приезжающих издалека с ночевкой.

– Дорогу мы, конечно, построим, и в срок, может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения – не знаю, – говорил Елкин, то прикрывая одеялом, то открывая свое разгоряченное, покрасневшее лицо. – У меня целая папка строжайших приказов довести число рабочих-строителей из местного населения где до сорока, где до шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах, затем и построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Планируется за четыре-пять лет обучить шесть с половиной тысяч железнодорожников: рабочих, проводников, слесарей, кочегаров, машинистов, начальников станций. А они то ли не понимают надобности, то ли не хотят учиться. До сих пор мы не сделали из них даже сколько-нибудь сносных землекопов. Одни жалуются: тяжело, просят назначить их инженерами. Другие того хуже – убегают в казенной спецовке, угоняют лошадей. Говорю прямо: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в бурильщики, на кого указать: вот благодарный материал, шлифуйте – и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда.

Бригадир попросил разрешения закурить и завернул большущую цигарку из книжки нарядов. Тонкой курительной бумаги на стройке не было, а книжек из такой бумаги завезли на два Турксиба.

Накурившись всласть, бригадир старательно откашлялся – приготовился к серьезному разговору – и начал:

– Я знаю здешний народ, и жил и воевал вместе ним. Крепкий, сообразительный, можно с ним дела творить. Но, как бы это получше сказануть, наследство у него плохое. Народ живет старым-старыми повадками, от времен Мамая. Знает только лошадку да кнутик, одним словом, народ-пастух. Другой работы не пробовал. Лопата, лом против кнутика кажутся горой. Да, с ними придется поработать засуча рукава. Что удивительно: верхом снесет и голод и холод, а погреться с лопатой трудно. Не привык.

Бригадир встал, сдернул полушубок из черной овчины и бросил подальше от себя:

– Мажется, дьявол.

Новый полушубок, черной-пречерной, впрямь «дьявольской» масти, сильно выкрасил шею и руки Гусева. А потом уже сам Гусев расписал себе все лицо, как перед спектаклем. Тронет пальцем нос – темное пятно, почешет висок, ухо – грязный развод.

От полушубка Гусев перенял кислый запах овчины, все принюхивался сам к себе и ворчал:

– Скоро ли из него выветрит кислятину? Чих от нее. И что же думаете делать с казахами?

– Стрелочников, смазчиков, кочегаров… уже готовят профшколы и курсы. Но не делать же это самое для землекопов. Их тысячи. И дело такое простое. А порой трудно понять, чему надо учить, что толкает их на убег. Вот один работал с первого дня – и вдруг убежал, унес спецовку, угнал коня. Бегал с полгода – вдруг на днях вернулся, просит снова взять на работу. Ну, поймите, почему убежал, зачем вернулся? За новым комплектом одежды? Возможно. Работать по-настоящему? И это возможно. Тут и гадай – принимать не принимать, – сетовал Елкин.

– Приняли? – спросил Гусев.

– Отказали. Если уедет в степь, значит, летчик, толку не жди. Такого не жалко. А будет добиваться работы – приму. Парень с качествами, был у нас проводником, переводчиком, умеет агитировать. И черт его дернул удрать.

– На одежонку польстился.

– Скорее испугался тяжелой работы. Я его в землекопы назначил, прочил в бурильщики и дальше по вашей части. Ловкого молодого парня жалко пихать в сторожа или дровоколы. Да ты знаешь его, – Тансык.

– Вернулся… – Ко всему относящийся спокойно, тут бригадир всполошился. – Этого мне надо повидать обязательно. Мы с ним в некотором смысле братья. Зайду сегодня же.

– Затопи-ка печурку, – попросил Елкин.

– «Печурку»! – ядовито повторил Гусев и погремел по ней жесткими пальцами, гнувшими много лет так и этак всякое железо. – Это же прорва, ненасытная утроба, дровяная смерть. Кто делал такую?

– Привезли откуда-то. Не одну, а целый вагон.

– Надо переделать все – и печки и трубы. С такими домнами при здешнем бездровье и безлесье можно замерзнуть. А мы сейчас укоротим ей аппетит. – Бригадир снял последнее наружное колено непомерно широкой трубы, выведенное в окно, сильно смял ему конец и поставил колено на прежнее место. Потом вышел за дровами. На крыльце стоял человек, едва различимый в мутно-белесом летучем облаке курдая.

– Кто? – Гусев взял человека за плечо.

– Казах.

– Чего надо?

– К начальнику говорить немножко.

– Иди! – Гусев распахнул прикрытую дверь.

Казах продолжал стоять.

– Чего топчешься? Иди! – повторил Гусев.

– Боюсь.

– Ладно. – Гусев набрал охапку скрученного узловатого саксаула, которым отапливались строители, и пропустил казаха впереди себя. – Вот к тебе, товарищ Елкин. Топчется на крыльце, говорит: боюсь. Долго топтался?

– Час, больше. – Казах здорово промерз, весь дрожал и повторял, стуча зубами: – Я боялся.

– Кого, чего? У нас не тюрьма. Люди в тюрьму идут – не трусят, насвистывают.

– На работу не примет, прогонит… Я продам коня и уплачу за одежду. Возьми, пожалуста! – Казах сильно подался к Елкину. – Я не могу жить без дороги. У меня нет аула, нет юрты, нет новостей…

Тут в казахе, сильно запорошенном пургой из песка и снега, Гусев узнал Тансыка и удивленно обрадовался:

– Вот это встреча. Истинно: на ловца и зверь бежит. Здорово, брат! Снимай плащ, стряхни снег и садись вот сюда. – Гусев кивнул на свой топчан. – Грейся. Сейчас заведу нашу домну.

Пока неловкий, промерзший Тансык раздевался да отряхивался, Гусев разжег печку, затем подсел к Тансыку, легонько приобнял его и повел разговор:

– Аман! Хабар бар? Как живешь? Набегался? А теперь куда?

– Возьми, пожалуста! – снова взмолился Тансык.

– Убежавшему, да еще с казенным добром, как можно верить? – Гусев покрутил головой. – Что ты наделал!

– Верь мне, буду работать.

– У меня работа тяжелая – копать мерзлую землю, долбить камень, – предупредил бригадир.

– Буду, все буду, – твердил Тансык.

– И учиться будешь?

– Буду.

– А вздумаешь лентяйничать, выгоню. У меня чтоб по конституции – не трудящийся не ест. – И Гусев попросил Елкина: – Примите его. Возьму к себе и буду как с братом: где по шерстке, а где и против. Без стеснения, по-свойски.

Тансык начал благодарить его. Гусев рассердился:

– Перестань, не выношу! Скажи-ка лучше, почему удрал?

– Дурак был.

– Как так? Не понимаю.

– Думал, можно жить в степи – без дороги, от Длинного Уха. На дороге трудно, в степи легче.

– И что же?

– Раньше можно было, теперь нельзя. Теперь пошел новый казах.

– Значит, ты просчитался. А еще лишку загордился: «Я – пастух инженеров, я – то, я – се». Надо разгордиться, сесть на свое местечко. Ты – пока только плохой землекоп и дезертир трудового фронта. Запомни! – Бригадир ласково поерошил Тансыку волосы.

Тансык уныло подумал: опять эти трудные инженерные слова – «загордился, разгордиться, дезертир». Как запомнить и понять их?!

– Скажи, почему убегают другие? – допытывался бригадир.

– Дураки!

– У тебя все дураки. Загибаешь, парень.

– Скоро будут умные…

– Когда же, с чего вдруг поумнеют? – Бригадир засмеялся. – Слушать тебя – умора.

– Сбегают и станут умные. Обратно придут, как я.

– Все?

– Много. У кого нет табуна, аула, все вернутся.

– Видите, – обратился бригадир к Елкину, – горевать не стоит. Скоро у нас будет до черта умников и все пойдет по маслу. А с ним невредно поговорить. Может, и в самом деле каждому надо убежать хоть разок?! Скажи: умнеют все после первого побега или другому разов пять требуется убежать?

– Не знаю. Я сразу стал умным.

Бригадир расхохотался:

– Здорово, знать, приняли тебя в степи! Коня и верблюда продай: они тянут тебя в степь. И зачем они, если не думаешь убегать.

– Отдам их за одежду, – решил Тансык.

– Не возьмем, рабочим полагается спецовка.

Отогревшись, Тансык ушел к Исатаю порадоваться и сказать спасибо за совет.

– Как вы думаете, удержится? – спросил бригадира Елкин.

– Наверняка, самым явным образом.

– Я сомневаюсь. У всех у них – этот не хуже и не лучше – столько ошибочных взглядов, предвзятых мнений, что надо убеждать и убеждать…

– Ну, само собой, растолковать надо и применить к ним правильное отношение, – согласился бригадир. – И в том, что умнеют после побегов, есть правда, есть! В аулах скорей всего бедность, нужда, а у нас кое-какие удобства, против аула, может, совсем хорошо. Убежит – и увидит разницу. Прямо хоть нарочно устраивай побеги. А и в самом деле нарушителей трудовой дисциплины, лентяев следует отчислять, пусть побегают. Словом, каждого держать строго-справедливо, по рабоче-крестьянски.

– На все надо время, а у нас его только три годочка, – почти простонал Елкин.

Бригадир перевел разговор на печку:

– Ну, как?

– Лучше, – похвалил Елкин. – Делают, не думая.

Действительно, печку словно подменили. Раньше при непомерно широких трубах почти все тепло вылетало на улицу. Печка нагревалась медленно и быстро остывала. Сузив последнее колено, бригадир заставил, тепло дольше ходить в утробе печки и трубах, нагревать дом, а не божий свет.

Тансыка приняли в землекопы. Подписывая приказ об этом, Леднев предупредил:

– Убежишь еще – обратно не являйся! И теперь зря принимаем, поблажка.

Тансык осмелился сказать, что и в бегах он немножко работал – хорошо говорил про дорогу, давал всем пробовать свой плащ, щупать куртку, делал маленькую вербовку.

– Уж не хочешь ли ты получить за это? Нет, за это не платят. – И Леднев начал возмущаться на всю контору: – Вот как они ценят свое, к нему и прикоснуться нельзя бесплатно. К такому чумазому – и даром противно, а он еще требует: плати.

Тансык заикнулся было, что совсем ничего не хочет, но веселые рабочие парни начали окружать его со смехом: «Становись в очередь. Касаться осторожно, одним пальчиком», – и Тансык убежал, не договорив. Своего коня и праздношатающегося верблюда он сдал по твердой цене на транспортный двор. Пусть и они работают, довольно жрать траву даром: ее так мало, что не хватает и рабочему скоту. Часть денег он израсходовал на себя – купил праздничный костюм городского фасона, в каких щеголяли русские рабочие, часть истратил на Исатая, купил ему теплую зимнюю одежду. Он не скупился, даже наоборот – избавлялся от денег, чтобы они не тянули его на побег. А жить можно было хорошо и на те, что давали за работу без лени и уверток.

При всяком мал-мала удобном случае он толковал рабочим из казахов:

– Держитесь за дорогу. Теперь в степи самый приятный тот человек, который был на дороге. Кто ничего не знает про дорогу, тому не радуются, того не хотят угощать. Когда я бегал и ничего не мог сказать про дорогу, Аукатым выгнал меня из юрты. Теперь он примет, зарежет барана и посадит выше всех гостей.

Многие из казахов, думавшие убегать, переменили свое намерение.

Все, кто близко сталкивался с Фоминым, начали замечать странности в его поведении: он читал днем, ночью, за обедом, стол и топчан в юрте завалил книгами, собранными по всему строительному городку. Но их оказалось мало, и он через шоферов получил еще целый тюк из Алма-Аты. Речь его сделалась отрывистой и подчас путаной, лицо – болезненно озабоченным.

Инженер Леднев, бригадир Гусев, предрабочкома Козинов явились к Фомину и застали его за разрезанием новой книги. «Не будет, должно быть, этому конца», – подумали они и обменялись многозначительным покашливанием.

– Садитесь! – кивнул Фомин и выхватил из кучи том в старинном кожаном переплете. – Я хочу прочитать вам одну штучку.

– Мы не за этим, – грубовато осадил его Леднев, взял книгу и бросил назад в кучу. – Нужно обсудить коренизацию.

– Завтра, – предложил Фомин.

– Сегодня, немедленно! – настаивал Леднев. – Администрация больше не может терпеть поденщину.

– Сегодня у меня уже назначена встреча с Тансыком и Гонибеком. Отменить ее не могу. – Фомин снова взял книгу и начал громко читать о байге:

«Гоньба на лошадях, драка из-за козла, борьба и бег – любимые забавы казахов. Честолюбие, желание быть первым прививается казахам с детства, и у большинства вырастает в страсть. Победители на байгах получают большие подарки, прославляются акынами, считаются лучшими женихами. Казах из-за чести быть победителем может одолеть любые трудности». – Каково? – Фомин прищурился. – Это, по-моему, ключ. На этом можно сыграть.

– Что сыграть? Как сыграть? Нам не до игры, – зашумел Леднев и вышел. За ним вышли и Гусев с Козиновым.

По дороге все обсуждали увлечение партсекретаря книгами.

– Оно неспроста, не от безделья, а наоборот – к делу, – предполагал Козинов.

– Ну, что можно сделать из какой-то байги?! Игра, забава, пустая трата времени, – возмущался Леднев.

– Интересно, о чем он будет толковать с казахами. И почему секретно? – беспокоился Гусев. Тансык с Гонибеком работали у него на выемке, и ему казалось, что разговор будет о нем.

Тансык и Гонибек с довольным причмокиванием пили смоляно-черный кирпичный чай. Приготовила его Шолпан специально для них по-казахски. В пиалы, тоже казахские, разливал сам Фомин. Попутно он расспрашивал казахов о всяких разностях и будто невзначай спросил Тансыка:

– Мне говорили, что ты уезжал куда-то. Ну, как ездилось? Как жилось там?

– Первый месяц-два рассказывал про дорогу и жил хорошо. Знаешь, как встречали меня в аулах! Место рядом с хозяином было мое, самый крепкий кумыс – мой, самая большая слава – моя. «Он – пастух инженеров», – говорила про меня вся степь. Я сам про себя говорил это, я сам думал, что нет человека больше меня по всей степи, по всей дороге. Я был тогда большой глупый баран. Потом другие стали рассказывать лучше моего, а еще потом меня выгнали из юрты. Мне сказали: «Приходи, когда привезешь свежую новость про дорогу». Ты знаешь, милый человек, какой вкусный стал для меня обед, чай и сахар, от которого я убежал?! Теперь я знаю все – поденщину, сдельщину, спина, ноги, руки болят – и говорю: нет хуже, когда выводят за рукав из юрты. Хочет человек уйти с дороги – отпусти его, он вспомнит наш обед и вернется умным.

– Ты думаешь, те, что ушли, вернутся? – спросил Фомин.

– У кого нет юрты, коров, баранов, кто пьет кумыс от чужой кобылы – все вернутся.

Фомин начал читать про байгу. Казахи одобрительно заулыбались, зашумели.

– Верно. Хорошо. Весело.

Оборвав чтение, Фомин сказал:

– Теперь давайте говорить по делу. Мы – народ серьезный, занятой, строим дорогу, социализм, и драться из-за козла нам некогда. Мы будем бороться за дорогу, за работу. – Он вскочил. – Мы возьмем две партии землекопов. В одной станет бригадиром Гонибек, в другой Тансык. Выйдут они на насыпь и сделают байгу.

– Бар, бар! – соглашались казахи.

– Кто больше выберет земли, тот получит награду. Тот будет первый жених по степи. – Фомин замедлил речь и почти запел: – Тот будет почетный гость в каждой юрте. Про него будут играть и петь акыны.

– Бар, бар! – твердили казахи. Им явно нравилась эта новая байга.

– Про него напишут в газетах. В Москве его имя узнают самые большие люди.

– А какой будет подарок? – спросил Гонибек.

– Подарок надо положить в клуб, – сказал Тансык, – пусть видят все.

Пришел Козинов и, уразумев смысл затеваемой байги, начал тут же по горячим следам вить веревочку – написал проект договора, пообещал в качестве приза выхлопотать новую спецодежду и начало байги обставить по-праздничному, с митингом. На другой день партийное бюро и рабочком одобрили байгу как меру, могущую помочь внедрению социалистического соревнования в массы.

Тансык с Гонибеком ходили по юртам и палаткам, подбирали себе товарищей. Они, как и Фомин, с сладостным замиранием рассказывали, что о победителях узнают в Москве, что их оденут в новые сапоги, плащи и рукавицы, что… Ой, сколько приятных вещей будет победителям!

Охотников нашлось много, и в три дня были подобраны две артели крепких парней. Подписали договор, развесили в клубе новую спецовку для победителей, в каждую артель взяли по землекопу из грабарей и начали готовиться к соревнованию.

Грабари учили хватке, ловкости, приемам, нещадно изгоняли торопливость и горячность, привычку часто курить, забалтываться и глазеть по сторонам. Фомин раза по два на дню приходил взглянуть на тренировку, одинаково подбадривал обе артели.

Тансык помогал ему:

– Я знаю, сдельщина – большая штука. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату! Когда приходит грабарка, сперва навали ее, а потом уж завертывай цигарку! И будет пять рублей в день, больше будет.

Байга началась в день отдыха при большом стечении рабочих. Группа Гонибека выстроилась по одной стороне насыпи, группа Тансыка по другой. Фомин сказал речь о социалистическом соревновании, о переустройстве Казахстана. И шестьдесят лопат вонзились в песок. Загукали по доскам тачки, поднялась желтая песчаная завеса. Противники взглядами оценивали друг друга и молча, зло грохали плотные глыбы в утробы тачек.

Все казахское население строительного участка переживало нетерпеливое волнение. Шумливые толпы то и дело собирались к насыпи и одобрительными криками подхлестывали соревнующихся. От насыпи они перекатывались в палатку-клуб, где на контрольной доске боролись два столбца меловых цифр. Поспорив у доски, люди с завистливым восхищением начинали ощупывать сапоги, брезенты и рукавички, приготовленные для победителей.

Группа Гонибека на три кубометра обогнала группу Тансыка. Победители с криками ввалились в клуб и потребовали спецовку. В тот же день было торжество по случаю оконченной байги. На сцене под красными флагами сидели Фомин, Козинов, Тансык и Гонибек, в первых рядах – все участники байги, за ними – строители. Фомин объявил, что обе артели, как начавшие действительно серьезную борьбу за внедрение среди казахов трудовой дисциплины, борьбу за дорогу, получат полную спецодежду и, кроме того, расчет по сдельной оплате, что составит по четыре рубля тридцать копеек в день на человека.

Артели Тансыка и Гонибека объединились и перешли на сдельную работу и постепенно начали вбирать всех, кто пришел работать, а не числиться в кооперации. Фомин спрятал большую часть книг под топчан.