Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Калинка не захотел ночевать вместе со всеми, взял кошму, плащ и уехал в степь. Ему не спалось. Он всю ночь думал о Елкине, о себе, о создавшемся положении, о чести, о своем будущем.
В поведении Елкина не нашел ничего, похожего на кражу. Приходилось признавать за стариком все качества, которыми он славился, и наряду с этим – свою неправоту, убожество мысли. Калинка начал искать честный выход из создавшегося положения. Сначала решил уехать подальше от Турксиба. Но бежать, – значило струсить, а Калинка не был трусом, и он выбрал другой исход – объясниться с Елкиным.
На другой день он раньше всех явился на работу и взялся за теодолит, взялся честно выполнять задание Елкина – бороться с мостами. Но с тайной надеждой, что хотя бы один окажется непобедимым.
– Что вы делаете? – спросил Широземов.
– То же, что и вы, исключаю мосты.
– Как понимать это?
– Так и понимайте: борюсь с мостами в данный момент. Я – антимостовик. Наш старик, пожалуй, прав: мостовик сперва должен хорошо поработать как антимостовик.
– Образумился… – Широземов гоготнул, потом весь день подмигивал на Калинку и шептал Перову: – Поумнел, сломили. Елкин введет его в берега, он сумеет.
Убрали третий мост, но два были явно неустранимы. У Калинки вновь взыграла надежда, что постройку их поручат ему.
Вернулся Елкин, усталый, пыльный, но с твердой, четкой, помолодевшей речью. Он позвал в свою палатку Широземова и продержал с час, потом пригласил Калинку и сказал:
– Утвержден ваш вариант с теми поправками, которые внес я, то есть Огуз Окюрген с тремя каменными мостами.
Калинка попытался поправить, что вариант не его, напрасно ему приписывают честь, но Елкин не дал ему договорить.
– Здесь без меня исключили еще мост. За это всем спасибо, это большое достижение. Завтра изыскатели должны снова преобразиться в строителей и переехать на станцию Айна Булак. Постройку запроектированных мостов я поручаю вам, это согласовано с главным управлением. Сделайте расчеты и займитесь поисками строительного камня. Здесь, поближе к будущим мостам.
Калинка, волнуясь до спазм в горле, точно стараясь проглотить что-то большое, заговорил горячо:
– Я виноват перед вами, я высказывал обидные для нас вещи. Это от молодого задора, от глупого самомнения. Мы, молодые, склонны переоценивать себя и свысока глядеть на старых спецов. Я совершенно искренне…
– Чепуха, выбросьте из головы, я ничуть не обижен; даже приятно, что вы одинаково не щадите ни других, ни себя. – Елкин протянул руку. – Будем и впредь спорить. Честный спор рождает истину. А в нашем, техническом деле – это могучий двигатель.
И сконфуженный и обрадованный, Калинка крепко пожал протянутую руку и вышел.
Со временем он глубоко осознал правоту Елкина, что антимостовик – такая же почтенная роль, как и мостовик, это две руки, правая и левая, творящие одно дело.
Поблизости от ущелья Огуз Окюрген, на степном разливе, зачинался новый строительный городок – будущая станция Айна Булак – зеркальная река. В вихрях горячего песка десятки грузовых машин привозили людей, юрты, палатки, инструменты, доски – все, что необходимо для строительства, и выгружали на песчаные барханы, еле-еле подернутые жесткой, колючей травой, нелюбимой падчерицей пустыни.
С грохотом, лязгом, рычаньем, вздохами приползали компрессоры и экскаваторы, одни своим ходом, другие на буксирах. Неприспособленные к степному бездорожью, они работали изо всех сил. Потные, грязные люди вились около них, как мошка, широко открывали пересохшие, жаждущие рты, проклинали невыносимо жаркое солнце, рыхлые пески, всю дикую, неустроенную сторонушку. Издали казалось, что люди только мешают машинам – этим железным слонам.
Постоянно уходили и приходили длинные караваны верблюдов. Напившись из реки, они старались немедленно разлечься поближе к ней, а когда их начинали гнать – поднимали такой рев, какого, верно, степь не слыхала со времен Чингисхана и Батыя.
Ход нагруженных верблюдов был тяжек и неуклюж, ход порожних напоминал кокетливую побежку танцовщиц.
По самой береговой бровке усаживались широкобедрые юрты, геометрически стройные, но уже утратившие зелень молодости, палатки, – солнце, дожди, ветры и бураны Чокпара вволю потрепали и состарили их. Дальше строились бараки, склады, контора, кооператив, столовая, гараж, конный двор.
Грабари по обочинам городка рыли землянки, устанавливали шатры из брезентов, мешков, пестрых одеял, старых свиток.
Ни днем, ни ночью в городке не затихал говор, крик, грохот, лай навезенных и приблудных собак.
Из темного провала Огуз Окюрген летел вечный ветер, гнал песок с плоскогорья Дос, атаковал сооружения строителей, пытаясь разметать их. Бессильный сделать это, он сердито вихрился, смешивал запах бензина, полыни, костров, помета и уносил то в Сибирь, то в Китай.
Миновали два года. Полотно железной дороги протянулось на несколько сот километров. У строителей остались позади знойные степи Южного Казахстана с жарой в шестьдесят градусов, дикие ветры, раздувающие начисто песчаные насыпи, упрямые скалы Чокпарского перевала, жестокие зимы с такими буранами, что через каждые два-три дня приходилось целую пятидневку чистить выемки от набившегося в них снега.
Впереди были высоты последнего – смычного – участка, где рельсы юга должны были встретиться и сомкнуться с рельсами севера, участка самого трудного, самого скального на всем пространстве, какое пересекала дорога, тут она захватывала несколько перевалов, перед которыми Чокпар казался игрушечным, и несколько труднопроходимых ущелий, в том числе Огуз Окюрген.
Все, кто имел близкое, рабочее отношение к дороге, невольно задумывались, как протиснется она здесь и что выпадет на их долю.
Строительство всяких дорог не оседлое, а постоянно движущееся, кочевое дело. И на Турксибе главные дорожные работы, каковыми считаются земляные, скальные и укладочные, все время двигались вперед. Когда разрыв между рабочим местом и местожительством становился помехой жизни и делу, строители переносили свои палатки, юрты, конторы. Некоторые сделали уже по нескольку переселений.
С переходом главных работ в район Айна Булак Елкин перебрался туда же, снова в юрту. Жизнь на новом мосте он начал с того, что велел дежурной телефонистке не давать его телефон до семи вечера и, не раздеваясь, лег передремнуть.
В семь позвонил Козинов, через пять минут – начальник соседней дистанции, за ним – экс-комбриг, вскоре – заведующий ремонтной мастерской, но никому из них Елкин почему-то не ответил.
Телефонистка побежала узнать, дома ли он. Не получив отзвука на просьбу войти, она чуть-чуть приоткрыла юрту без разрешения и увидела инженера крепко спящим. Так крепко, так глубоко, что телефон, стоявший рядом с постелью, не мог разбудить его.
«Как умаялся, бедный», – подумала она и, вернувшись на дежурство, всем начала отвечать:
– Просил не беспокоить до девяти, занят неотложной работой.
Козинов удивился и встревожился: сам назначил совещание и сам же почему-то срывает? Что за дела? Все другие готовы были погонять свои часы, чтобы побыстрей добежали до девяти. На строительстве все всегда торопились.
В девять продолжительным звонком телефонистка разбудила Елкина.
– Кто? – спросил он хрипло, недовольно.
– Я, дежурная на телефоне. Я, видите ли… вы меня не просили об этом, но я решила… мне жаль было будить вас… – робея и путаясь, говорила она. – Я знаю, вы почти не спите, я хотела поберечь ваш покой и всем сказала, что вы заняты… Вы меня извините. Я скажу, что теперь вы свободны. Можно?
А Елкин молчал, и она не знала, слушает ли он, говорить ли ей еще или повесить трубку. Умолкнув, она долго ждала ответа, крепко прижимая раковину трубки к раковине уха. У нее дрожали руки, лицо побледнело и перекосилось. Елкин ничего не ответил.
Около двенадцати ночи телефонистка сменилась и тропинкой, берегом реки шла в свою палатку. Восемнадцатилетняя, вполне здоровая, веселая девушка, она чувствовала себя в тот момент словно избитой. Весь вечер ее мучил спор: с одной стороны – тревога, что подумал Елкин, что скажет, не уволил бы, с другой – сознание своей правоты, она видела Елкина вечно работающим, встающим раньше всех и засыпающим позднее всех, через телефон представляла, какую бездну забот, волнений несет он ежедневно – и что тут худого, если ей вздумалось пожалеть его?! По-дочернему, как старенького, измученного отца.
Шла, не торопясь, слушая, как побулькивает река, и все думала, почему же он не сказал ничего. В этом своем состоянии она слишком поздно заметила, что навстречу ей шел Елкин. Они оказались лицом к лицу на узенькой тропке, прижатой скатами бревен и досок к самой воде речушки.
Девушка стояла, опустив голову, и быстро-быстро взволнованными худыми пальцами перебирала кисточки своего пестрого шерстяного платка. Она забыла поклониться Елкину, забыла, что можно проскользнуть между ним и бревнами, и покорно ждала резкой отповеди и даже увольнения. Он, занятый мыслями как раз о том, что непрошеная заботливость телефонистки сорвала очень важное совещание, его самого выставила с дурной стороны (сам назначил и сам же не пришел), понял по беспокойству девушки, что из двух телефонисток она – виновница срыва.
Злость на девушку, похожая на ту, какая охватывает занятых, важных людей к существам незначительным (котятам, собачушкам), которые чем-либо, хотя бы просто тем, что не вовремя подвернулись под ноги и на секунду помешали делу, глубокой складкой легла на лоб старика. Помешавших зверьков безжалостно отпихивают ногами. И первым желанием Елкина было отпихнуть девушку, потрясти перед напуганным лицом пальцем и сказать: «Если еще повторится, я вас выброшу!»
Так и поняла девушка длительное молчание инженера и, испугавшись того, что таилось за ним, кинулась через скаты бревен в сторону.
– Послушайте, остановитесь! Куда вы? – закричал Елкин и свернул за ней. Шел, покачиваясь, спотыкаясь, и говорил: – Что с вами, куда? Остановитесь, мне нужно поговорить!
Он поймал ее в тупике между штабелями досок и взял за локоть.
– Как вас зовут? Вы работаете на телефоне?
Девушка не отвечала и старательно прятала лицо под приспущенный платок.
– С моей стороны некультурно, невежливо каждый день обращаться к человеку с просьбами и не знать его имени.
– Всех знать немыслимо и не нужно, есть прекрасное для всех имя – товарищ, – прошептала она, сердито вырывая из его пальцев локоть.
– Нет, нет, это моя дурная невнимательность… Я забыл поблагодарить вас…
Она откинула платок, подняла лицо с капельками горестных слез на ресницах и недоверчиво, с оттенком недружелюбия покосилась на Елкина: знаю, мол, знаю, как ты хочешь поблагодарить.
– Вы так кстати устроили мне отдых… Вам куда? – Он взял ее крепче под руку и повел к женской палатке. – Я вижу, вы не совсем понимаете меня.
– Вы говорите не то, вы собирались сделать выговор.
– Это в первую минуту, со сна; разбуженные обыкновенно поначалу бывают сердиты. Я не подумал и ошибся, принял вашу заботливость за озорство. Теперь вижу – вы поступили из самых лучших побуждений. Не очень, правда, удачно: у меня было назначено совещание. Но… – Ему хотелось сказать, что нельзя же судить ребенка за искренний и благородный порыв, нельзя же добивать и без того напуганного человека, но сказал: – Дело не волк, в лес не убежит. В следующий раз вы будете, – он лукаво подмигнул, – осторожней, и мой сон пройдет неприметно. Громадное спасибо! – тряхнул ее руку, неуверенно лежавшую в его руке. – Я последнее время спал половину, иной раз четверть того, что нужно, и, не будь вашей заботливости, продолжал бы в том же роде. Искреннейшее спасибо, что помогли отоспаться. Совещание мы устроим завтра.
– Вы не собираетесь меня увольнять? – спросила она, когда дошли до палатки, все еще не доверяя его словам и подобревшему голосу.
– И не думаю о такой дикости. Мы теперь связаны с вами маленькой тайной: вы мне устроили незаконный сон. Как я могу не ценить свою сообщницу! – Он подал руку и шагом очень занятого человека пошел к своей юрте. Но шагов через пять остановился и сказал с шуточным укором: – А вы все-таки утаили свое имя.
– Глушанская Ольга.
– Вот теперь все, Оленька, можно и по домам. Спокойной ночи!
Разошлись. Она, освобожденная от всяких тревожных предположений, быстро, счастливо заснула на своем убогом топчане с таким чувством, с каким засыпала после сданных экзаменов. Елкин же долго вспоминал свою семью, особенно дочь, тоже Оленьку, только помоложе Глушанской.
Не помнивший, да и не могущий помнить всех своих многочисленных сотрудников, Елкин после этого столкновения с Оленькой хорошо запомнил ее и всякий раз при встрече с ней, даже телефонной, не забывал сказать: «Добрый день! Как здоровье? Все в порядке?»
Елкин и Ваганов сидели на кошемном полу. Юрту еще не успели обставить мебелью, и Елкин ввел временно кочевой образ домашней жизни: сидеть, есть, разговаривать с посетителями, спать либо на полу, либо на свернутых трубками кошмах. Первым и пока единственным элементом высокой цивилизации был телефон.
Маленький, ярко раскрашенный котенок (на его шкурке забавно группировались белые, черные, желтые и красноватые пятна) азартно тормошил старика, пытаясь вытряхнуть из куртки.
– Ах, сукин кот! Ах, бандит! – восторгался инженер дерзостью недавно продравшего глазенки карапуза и ласкательно ударял его пальцем в ярую мордочку. Ваганов сильно надувал щеки и пуфал в котенка по-ежиному:
– Пуф! Пуф! Пуф!
– Можно войти? – спросили тоненьким голоском. Увидев телефонистку Оленьку Глушанскую, Елкин вскочил и заговорил, широко улыбаясь:
– Очень рад, очень! Знакомьтесь! Как вы удачно выбрали время, меня не беспокоят с самого утра.
– Я же приблизительно знаю, когда вы свободны: с телефона многое видно.
– Ну да-да… А вот мой зверь. Он похож на котенка, но это настоящий балхашский тигр. Васька, дай лапку! Не могу придумать имя, куда ни кинусь, все избитые – Васька, Мурка, Барсик.
– Назовите Тигром! – посоветовала Оленька.
– Я вношу поправку – пусть будет не тигр, а Тигра. Здесь и достаточное уважение к его королевской породе, и маленькая ирония, – предложил Ваганов.
Елкин согласился.
Оленька развернула газетный сверток, бывший у нее в руках, и подала Елкину букет цветов.
– Вам на новоселье!
– От кого? – спросил он.
– От меня. Я решила это сделать одна, ни с кем не советуясь. Я боялась, что посмеются: какое же тут новоселье, – промямлила Оленька, покивала на бедную, пустоватую юрту и повернулась уходить.
– А все-таки новоселье. И есть чему радоваться, есть: оно приближает нас к концу дороги, – воскликнул Елкин, потом задержал, усадил и похвалил девушку: – Молодец, правильно сделала. Спасибо!
Начал разглядывать цветы. Лишенные запаха, с жесткими бледными лепестками, они больше походили на пестрые камешки, среди которых выросли, чем на цветы, а весь букетик, маленький, коротконогий, точно полусъеденный, напоминал мозаичную обезноженную головку грибка.
– Где вы собрали их? – спросил Ваганов.
– В Огуз Окюрген. Ранней весной цветы лучше, не такие бедненькие. Но… – Рот девушки, по-детски пухлый, обидчиво дрогнул. – Но новоселье-то запоздало.
– Эти лучше всяких других, – успокоил Оленьку Елкин. – И новоселье никуда не убежало, сейчас будем праздновать.
Ваганов принес кипяток. Елкин нарезал геометрически правильными брусочками хлеб, достал сахар и кивнул Глушанской:
– Садитесь, разливайте чай!
Робевшая сначала девушка скоро освоилась. Компания троих приобрела вид слаженной веселой семьи.
– Вы не знаете, как я заполучил котенка? – Елкин прищурился. – Незаконным, преступным путем… выменял у казаха за осьмушку кирпичного чаю. Казах не хотел отдавать ни за рубль, ни за три, ни за пять, только за чай. Я не устоял, купил осьмушку. Это же не котенок, а настоящий фламинго, жар-птица! Если рабочком узнает, он потребует моего увольнения за спекуляцию.
Ваганов схватился за телефон.
– Рабочий комитет! Призовите к порядку главного инженера Елкина: он занимается товарообманом, обменивает казахам чай. Да-да, совершенно серьезно, сегодня за осьмушку выменял… Таким администраторам не место на дороге… Выменял котенка.
Ваганов с хохотом отпрянул от трубки:
– Какой у вас некультурный рабочком – на услугу отвечают бранью.
После чаю Оленька перемыла посуду, пошалила немного с Тигрой и собралась уходить. Прощаясь с нею, Елкин весело говорил:
– Приходите, навещайте меня и мою Тигру. Большое спасибо, давно я не бывал в такой простой, искренней компании. Жалко, товарищ Ваганов должен уехать. Вообще жалко, что мы не можем провести с месяцок где-нибудь в горах. Оленька разливала бы чай, товарищ Ваганов – пианист и утешал бы нас музыкой, а я сидел бы в кресле и мурлыкал на пару с Тигрой. Каково? – Старик прищелкнул пальцами. – Мы это когда-нибудь осуществим. Товарищ Ваганов скоро обоснуется на Тянь-Шане, и мы нагрянем к нему.
– Жду, буду рад, – отозвался Ваганов, а когда Оленька ушла, спросил: – Кто эта девушка?
Елкин передал случай с телефоном и сказал еще:
– Добавьте к нему сегодняшнее поздравление с новосельем и букетик. Вот все, что я знаю о ней. Пока что кажется симпатичной, услужливой. Мне не мешает, даже приятно иметь заботника, от меня ничего не требует. К тому же зовут, как мою дочурку. Словом, чуть-чуть – дочь, вернее сказать, напоминание о дочери. И вот котенок. Получается какое-то подобие семьи.
Котенку инженер подкладывал хлеб, сахар, жесткую копченую колбасу, но звереныш отворачивался и мяукал – просил молока. Инженер уехал, оставив его голодным. Он весь день провел неспокойно, все думал, а как там Тигра, и на обратном пути поторапливал усталого коня. Приехав, схватил зверенка на руки и начал утешать:
– Ну, потерпи, потерпи. Сейчас раздобуду молока, щей. Мы с тобой не умрем. А ты что не мяучишь, сыт? Чего ты наелся, канальчонок?
Оглядел юрту. У входа стояла черепушечка с остатками молока по краям и другая – с песочком.
– Вон как! Кто же это кормушку принес? И рядом поставил сортирчик? Предусмотрительно! Верно, Оленька? Вот хорошая девушка.
Молоко появлялось ежедневно, изредка менялся и песочек. Чтобы не разорять заботника, Елкин начал оставлять деньги и записку: «На пансион Тигре».
Девушка и котенок разрядили слишком деловую жизнь старика. До них у него была одна работа и не было быта, существующего независимо от нее. Они дали ему этот быт. С котенком инженер здоровался и прощался за лапку, вместе с ним мурлыкал, писал о нем жене и детям. Оленька своими посещениями вносила в одинокую жизнь инженера штрихи семейственности, помогала ему изредка уходить от тяжелого делового напряжения в мир пустяков: курьезов на телефоне, женской болтовни в конторе.
Однажды она сказала:
– Константин Георгиевич, разрешите мне звать вас папой!
– С чего, зачем это? – удивился он.
– У меня нет ни отца, ни матери. Мама умерла недавно, я хорошо помню ее, а папу не помню совсем. Когда мне было три года, его сперва забрали в солдаты, потом прямо оттуда на войну, а там убили. Мне всегда так хотелось иметь папу.
– А ты подумала, гожусь ли я. Папа – нелегкая должность. Я своим, родным детям плохой отец – по году и больше не бываю у них, редко пишу… – Он махнул рукой, поморщился от душевной боли и досказал тихо: – И думаю о них меньше, чем о дровах и верблюдах.
– А мне от вас ничего-ничего не надо, мне только бы звать.
– Тогда давай попробуем, – согласился Елкин. Но привыкнуть к новому обращению не мог долго: новое слово тянуло за собой и новые отношения, новые чувства. Оленька же без всякого усилия в тот же день начала стрекотать «папа, папочка».
Телефонная будка, маленький четырехугольник, отгороженный от остального мира иногда дощатой стенкой, а иногда только брезентом, была прекрасной вышкой для наблюдения за жизнью всего строительного участка. Успехи, неудачи, рабочая сила, стройматериалы, дрова, бензин, нефть, оплата, идеи, страсти – весь космос, в котором жили десятки тысяч людей, в своем круговращении проходил так или иначе через нее.
Оленька долгое время ничего не понимала в том непрерывном прибое криков, какие осаждали телефонный аппарат. Они неслись необузданной стихией, то перебиваясь, то скручиваясь в ком, в узел, то рассыпаясь на множество обособленных потоков. А ее уши для них были столбовой дорогой. Она ощущала себя наподобие посаженной в барабан, по которому били палками. Звонки и крики ежеминутно терзали ее, как терзают колесами столбовую дорогу.
Первое понимание происходящего началось во время одного разговора Елкина с Козиновым. Было два часа ночи. В будке бродила предутренняя зыбкая серость, вызывавшая нестерпимую сонливость. Оленька, покачавшись на табурете и похлопав веками, ткнулась головой в аппарат. Косичка с блеклыми ленточками скатилась с костоватой узкой спины и повисла подобно цепочке дешевеньких часов-ходиков. Последний намек сознания, что она на дежурстве, готов был отлететь. Тут Елкин попросил соединить его с Козиновым.
Говорили о казахах, дисциплине, заработной плате, самовольных уходах. Оленька прислушивалась и думала: «Казахи – тихий, трезвый народ, а сколько и с ними хлопот».
Этот разговор зацепил мысль Оленьки, девушка начала следить за всем тем, что касалось коренизации, потом за жизнью и работой Елкина, Козинова, других и постепенно за всем кругом событий, попадавших в орбиту телефонных проводов.
После того как самовольно устроила Елкину отдых и получила за это одобрение, она смело шагнула от наблюдения за жизнью в самую жизнь, стала регулировать стихийную очередность разговоров. Утомительные, монотонные прежние дежурства обратились в увлекательную стратегию – быстро понять, какой разговор неотложней, и дать ему дорогу.
Изрядная часть суток проходила мимо Глушанской. Чтобы знать все звенья жизни, Оленька расспрашивала свою сменщицу, что говорили о коренизации, о дровах, о прочем…
Передавая дежурство Оленьке, вторая смена тяжело вздохнула и пожаловалась охрипшим изнеможенным голосом:
– Сегодня какой-то безумный день. Всем надо спешно, все ругаются.
– Ничего, справимся! – Оленька самонадеянно тряхнула косичкой.
Она любила до страсти дежурства, богатые разговорами, когда телефон обращался в своеобразное поле сражения, когда все пункты, отделы и части строительства пускались в драку за первую очередь. Тут Оленька попадала в положение сверхсилы, могущей как угодно решить драку, и храбро пользовалась своим могуществом.
Экс-комбриг Гусев попросил телефон Елкина. Оленька соединила. Но тот же телефон попросил Леднев, и Оленька, подумав, что Джунгарский разъезд не всегда слышно, отдала ему первую очередь.
– Станция! – закричал Гусев. – Почему разъединили меня?
– Начальник говорит с Джунгарским. Оттуда плохая слышимость, мы и пропускаем их вперед, – ответила Оленька.
– У меня человека угробило. Тут не до слышимости.
Оленька разъединила Леднева и дала телефон Гусеву. Бригадир торопливо рассказывал, что один из десятников экскаваторной части ехал на грузовике, шофер не придержал машину на арыке, десятника вытряхнуло головой на камни. И… шофер пишет телеграмму: «Несчастный случай, прикажите предать земле».
– Да, легкое отношение к жизни, – пробормотал Елкин. – Передай телеграмму в милицию.
Оленька слушала рассказ бригадира, а в это время Козинов надрывался:
– Станция, дежурная! Оглохла, спишь?
Наконец она соединила его, но впопыхах с ненужным ему Джунгарским разъездом. Окончательно обозленный Козинов обругал Оленьку растяпой и записал ее фамилию.
Телеграмма, переданная в милицию, вызвала новую волну срочных разговоров с гаражом, с разъездом Кара-Эспе, куда был доставлен мертвый десятник, с врачом и следователем.
Желая внести порядок в стихийность переговоров, Оленька напутала и почти на час задержала отъезд врача и следователя. Об этом ей позвонил комендант. Он за вечер получил несколько жалоб на непорядки в телефоне, сам был не раз прерван и решил разобраться.
– Что у вас, аппарат испорчен? Или вы спите? Больны? Ну, говорите же! Ясней! – требовал он. – Не мямлите!
– Все хорошо, все, – лепетала напуганная Оленька.
– Скверно! Послать монтера?
– Не надо.
Комендант повесил трубку. Звяк аппарата долетел по проводам до Оленьки и подсказал ей, что комендант зол.
Выдался перерыв. Оленька, уже сильно уставшая, отошла от аппарата и прислонилась к окну. Ей хотелось сообразить, что такое происходит с людьми, отчего они все злятся и читают ей нотации.
«Ну, прервала, ну, дала другому. Надо же понять, что Джунгарский не всегда слышно, а когда есть убитый, нужен врач», – раздумывала она.
Позвонили Козинову из драмкружка, затем ему же позвонил завхоз.
– Он занят, – ответила Оленька завхозу.
– Нельзя ли поскорей, у меня важное, – попросил он. – С кем говорит Козинов. С кружком… провозится до утра, народ разговорчивый.
Завхоз оказался прав, кружок продержал Козинова у трубки двадцать минут. Завхоз говорил о проявлениях национальной розни между русскими и казахами, живущими в одной палатке. Озорные русские ребята пришили сонных казахов к матрацам и одеялам. Шутка невинная. Но казахи обиделись и собрались уходить с дороги.
– Вот, вот, – вслушиваясь в разговор, ворчала Оленька. – Двадцать минут проболтали о кружке, а казахи тем временем, может, ушли. Вот вам, получайте. – Девушка никак не могла примириться, что национальная рознь шла после драмкружка. – Плоха я, ну казахи и уйдут.
Пришел комендант с телефонисткой, которую сменила Оленька.
– Вы больны? – спросил он Оленьку.
– Нет, здорова, – ответила девушка, удивленно поглядывая то на коменданта, то на подругу.
– Тогда вы хулиганите. Идите домой, завтра утром ко мне, в контору!
– Я, нет… я думала… – Оленька хотела сказать, что она старалась упорядочить разговоры, но комендант оборвал ее:
– Думала?.. Здесь нельзя думать, здесь надо работать! Сейчас идите домой, а завтра утром в контору!
– Ну, что вы там думали? – довольно мирно спросил комендант перепуганную, с синими подглазицами (она проплакала весь остаток ночи) Оленьку. – Расскажите!
Задыхаясь от обиды и волнения, она изложила свой взгляд на роль телефонистки в строительстве.
– Вы это как, серьезно или шутя? – Комендант придержал готовый вырваться смех. – Вы нашли недостатки в системе телефонных разговоров и решили исправить ее?
– Да, я исправляла.
Комендант крикнул на всю контору:
– Вот талантливая девушка! Она изобрела новую систему телефонных переговоров. – Он вперемежку со смехом передал слова Оленьки, затем похлопал ее по плечу и строго, как разговаривал с провинившимися шоферами или десятниками, сказал: – Этого нельзя, это вредительство! Твое счастье, что ты не понимала, что делала. Становись на дежурство и забудь свою систему!
Вдохновенное участие телефонистки Оленьки в строительстве в тот же день стало известно всему городку и многим дало уйму здорового смеха: а мы и не догадывались, где наши энтузиасты и новаторы. Оказывается, на телефоне.
Елкин, узнав, что дочка проштрафилась, не зло пожурил ее и посоветовал:
– Будь осторожней. У нас дело, и забавляться им недопустимо. Дело надо уважать.
– Я хотела лучше. Как обидно, когда болтают по пустякам, а с чем-нибудь неотложным ждут.
– Пока что неизбежно, несовершенство техники. Если дать телефонистке волю регулировать переговоры, тогда телефонисткой на нашем участке должен быть кто?.. Весь управленческий аппарат. Я тебя, дурочка, понимаю, ты хотела оживить свои тяжелый однообразный труд творчеством. Это не просто, нельзя вот так, по-твоему.
– А теперь мне будет скучно, – пожаловалась Оленька.
– Утешайся тем, что есть. Скучно? Напиши-ка Ваганову, как ты орудовала. Ему, верно, тоже скучно.
Оленька написала и в ответ получила многократно повторенные: «Ха-ха-ха!» и «хо-хо-хо!». В уединении телефонной будки она долго разглядывала кресты и колеса (хо, хо, хо), начертанные Вагановым, потом и сама посмеялась над своим вдохновенным усовершенствованием телефонной связи. Желание внести порядок в стихию телефонных переговоров она заменила стремлением к безошибочной быстроте.
Дело с казахами-землекопами наладилось, все перешли на сдельщину, лишь новички первое недолгое время работали поденно. Им сами же казахи – опытные землекопы – неустанно твердили, что сдельщина лучше поденщины. Сколь ни старайся, на поденщине больше двух рублей не заработаешь, а на сдельщине можно пять. Но хорошая сдельщина требует: работай, как бригады Тансыка и Гонибека, которые устроили земляную байгу. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату и землю. Когда приходят грабарки или вагонетки, сперва нагрузи их и потом уж завертывай цигарку. Если устали руки, ноги, болит спина – все равно работай.
Настало время продвигать казахов выше по рабочей лестнице, и бригаду Тансыка перевели с земляных работ на скальные, вместо насыпи земляного полотна – убирать камень из выемки, рассекающей узким коридором Чокпарский горный перевал.
Выемка жила многообразно, шумно, а для казахов, которые были тут новичками, непонятно и даже грозно. В самой голове ее стояли три компрессора. Им на зиму были устроены камышитовые избушки. Они отапливались несравненно лучше, чем палатки и юрты рабочих, чем даже контора. Компрессоры сердито гудели, рычали, лязгали железом. От них по скалам тянулись гибкие, как змеи, резиновые шланги, по которым компрессоры подавали сильно сжатый воздух в бурильные молотки.
Девять человек рабочих-бурильщиков, каждый с бурильным молотком, были тем передовым отрядом, который вел первое наступление на гору. С частым стуком, скрежетом и визгом, точно в злобе и ненависти, бурильные молотки ввинчивали свои стальные жала – буры – в твердые скалы. Летели каменные осколки, брызги, пыль. Молотки сильно дрожали, встряхивали рабочих с головы до пят. Дул свирепый, оголтелый зимний курдай. Чтобы держаться на скалах, рабочие привязывались к ним ремнями и веревками.
Эти люди казались Тансыку особыми, сверхлюдьми. Крепкорукие, с пропыленной, темнокаменной кожей, они молча, спокойно двигались вперед. Ни разу не видал он, чтобы кто-то из них прикрыл лицо от ветра, поежился от холода, растерялся перед высотой и крутизной скал. У них были малоподвижные, редко мигающие, бесстрашные глаза, уверенная твердая поступь.
За этим передовым отрядом шел второй, взрывники. Они набивали взрывчаткой дыры, сделанные бурильщиками, и протягивали к ним подрывные шпуры. Это был совсем другой народ – беспокойный и требовательный. Они то и дело кричали:
– Не ходи туда! Убирайся оттуда!
Тансык не любил их: они мешали ему интересоваться и узнавать, как и что происходит на выемке, они требовали, чтобы он безотказно и немедленно исполнял их волю. И не только он, у них была огромная власть. Когда они давали команду: «Будем рвать!» – компрессоры умолкали, тепловозы и вагонетки уходили, бурильщики со своими молотками и все другие рабочие прятались по местам, какие указывали им взрывники. После этого наступал момент полной тишины.
