Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
А инженер внушал ему:
– Арбе нельзя круто, не возьмет. Она и сама тяжелая, железная, да еще хвост вагонов.
– Знаю, знаю, – твердил Тансык, видавший всякие поезда. Когда инженер заговорил об оплате, Тансык сказал, что согласен работать за любую.
– Ладно, не обидим, – пообещал инженер.
Рабочие заинтересовались, сколько же зарабатывал Тансык на перевозке новостей.
– Обед, чай, кумыс.
– А денег?
– Мало, редко.
– На что же ты покупал это? – Один из рабочих потянул Тансыка за старенький халат.
– Это дарил добрый человек.
Тансык говорил сущую правду – за новости расплачивались обычно едой да питьем, иногда обносками одежды, обуви, а деньгами только в тех случаях, когда просили сделать особую услугу, – например, срочно сгонять к знахарю за лекарством, найти пропавшего коня. Деньги были очень дороги: так, за один рубль давали большого курдючного барана, за пятнадцать копеек – пуд пшеницы.
Здесь, с инженерами, Тансык был готов работать совсем даром, за одни новости. Он догадывался, что новости будут необыкновенные. Так его маленькая сиротская тропа слилась с самой большой дорогой Казахстана, дорогой в будущее.
Поговорив, занялись каждый своим делом. Елкин, приладившись получше к огню, листать записную книжку и писать в нее. Калинка, наоборот, отодвинувшись от костра в тень, заряжать фотографический аппарат. Рабочие, взятые в изыскательскую партию для самых простых дел, поддерживали костер, проведывали пасущихся невдалеке лошадей, ставили палатку, разбирали походные постели.
Тансык, привыкший спать на чем придется, хотел свернуться калачиком у костра на голом камне, но рабочие выделили ему из своих постелей теплую кошемную подстилку. Он уснул с приятным сознанием, что скоро станет знатоком самых интересных новостей, самым желанным вестником Длинного Уха.
Утром, позавтракав так же, как ужинала, партия выбралась из ущелья на высоту, откуда был хорошо виден весь Чокпар – скопище голых утесов.
Остановились.
– Где Луговая? – спросил Тансыка Елкин.
Тансык показал в ту сторону.
– Правильно. А где Алма-Ата?
Тансык показал.
– Тоже правильно. – Проверив этим познания своего проводника, Елкин сказал ему: – Надо найти самую короткую, самую прямую, самую гладкую, самую легкую дорогу из Луговой в Алма-Ату.
– Самое коротко, прямо, гладко, легко? – переспросил Тансык.
– Да.
– И все сразу?
– Да, все в одном месте.
– Так не можно.
– Почему?
– Так умеет только птица. Самое коротко и прямо – здесь, – Тансык покивал на окружающие утесы, – а самое гладко и легко – там, та-ам, – и покивал на далекий степной горизонт.
Замолчали, задумались, закурили, повздыхали. Потом Елкин сказал:
– И все-таки надо искать.
Тансык спросил, что искать в первую очередь.
– Самое коротко и прямо, – ответил инженер.
Поехали дальше. По нетронутой земле, траве и кустарнику было очевидно, что прежде не следили здесь ни человек, ни конь, ни зверь. Порой встречались такие крутые подъемы и спуски, одолевать которые верхом было немыслимо, и приходилось спешиваться. Елкин скоро убедился, что Чокпар тут не легче отвергнутых перевалов, тоже неизбежны тоннели, большие выемки, двойная тяга. Даже инженер-мостовик Калинка был напуган количеством мостов, какое требовал этот вариант. Без всяких колебаний и обсуждений Елкин скомандовал:
– Тансык, остановись! Поворачивай назад! Надо искать сразу все.
– Откуда начинать? – спросил Тансык.
Решили вернуться на степную равнину и начинать оттуда, где она упиралась в горы, откуда уже начинали.
Обратный путь занял два дня, и так с неудачными поисками целая неделя ушла прахом.
Никогда Тансыку не приходилось так напрягать силы. Он поминутно твердил: коротко, прямо, гладко, легко, вовсю старался соединить их. А они разбегались и его тянули за собой: коротко и прямо – в горы, легко и гладко – в степь. Каждый шаг был задачей – куда ступить. Часто, пройдя какой-нибудь участок, Тансык поворачивал назад, затем проходил его снова по другому направлению.
К тому же Елкин, хотя и был сильно пожилой человек, почти аксакал, но в работе оказался неустанным, ненасытным. Ему мало было соединить «самое коротко, прямо, гладко и легко» в одну линию, он еще хотел знать, что находится под ней и рядом, – часто останавливался, отходил в стороны, брал в руки песок, камни, гальку, глину, потом записывал. Особенно долго задерживался у речек и оврагов, расспрашивал Тансыка, высоко ли поднимаются тут вешние и дождевые воды, велики ли ложатся снега. Разговоры о всякой всячине – и кто живет поблизости, и что делает, и когда наступают тепло, холод, и глубоко ли промерзает земля – он вел с каждым встречным и поперечным. Постоянно по его указке рабочие складывали на пройденном пути приметные каменные грудки и ставили деревянные вешки. Дело подвигалось трудно, медленно.
Тансык не видывал ничего подобного и однажды спросил инженера:
– Как зовут нашу работу?
– Рекогносцировочные изыскания, попросту – рекогносцировка, – ответил инженер. – Повтори-ка!
Тансык так и этак ломал свой язык, а слово не давалось. Из этого постепенно получилась веселая игра. Кто-нибудь спрашивал: «Тансык, как зовется наша работа?» У Тансыка вместо «рекогносцировка» долго получалась какая-нибудь смешная несуразица. Но в конце концов он одолел упрямое слово, правда, выговаривал правильно только по слогам, при каждом слоге загибая палец какой-нибудь руки.
Таким рекогносцировочным порядком прошли Чокпар дважды, туда и обратно, затем прямым маршем двинулись в Луговую.
Между Чокпаром и Луговой, на степном, равнинном участке будущей дороги, который выбрал и отметил Елкин, уже работало несколько партий. У каждой из них Елкин обязательно останавливался и вел долгие переговоры. Тансык в это время неотступно вертелся около изыскателей, выспрашивал, как называется их работа, инструменты, приставал: «Дай попробовать!» Он старался изо всех сил проникнуть в суть дела. Оно было новое, очень интересное. Одни партии узнавали, какая там, где поведут дорогу, земля: песок, глина, камень, на что она годится. Другие изучали реки, озера, колодцы: для дороги надо много хорошей воды. Третьи измеряли и обставляли приметными вешками ту неширокую полосу, на которую будут класть шпалы и рельсы.
А называлось все это, такое понятное и разумное, почему-то странными, непосильными словами.
Партии: геологические, гидрометрические, сейсмологические, геотехнические, трассировочные.
Работы: нивелировка, трассировка, проектировка, корректировка.
Машины: нивелир, теодолит, барометр, тахеометр.
Елкин основался в Луговой. Ненужные ему здесь помощники разошлись: инженер Калинка – в партию изыскателей мостовиков, рабочие – на трассировку подносить инструменты, крепить вешки. Тансыка Елкин оставил при себе сопровождать его при выездах на полевые работы, развозить всякие распоряжения, ухаживать за конем.
Тут в потоке новых людей, осаждавших Елкина, явился Козинов. Это был опытный бурильщик, проведший больше десятка лет на рудниках Урала, обходившийся на «ты» с любой скалой. На Турксибе его быстро захватил тот коловорот страстей, споров, разногласий, какой разыгрался вокруг вариантов.
Козинов понимал вредность существующих разногласий: и начал работать над слиянием всей строительной армии – от кашеваров и конюхов до начальника дороги – в единый дружный коллектив, над собиранием всех крупиц опыта и смекалки.
Обползав Курдай, он увидел его тяжелую скальность и сказал начальнику своей изыскательской партии:
– Надо сматываться, здесь валандаться нечего. Здесь вертись не вертись, а будет нам и шах и мат.
Начальник из числа не по опыту самоуверенных инженеров презрительно посмотрел на Козинова и проговорил, показывая рукой на выход из палатки:
– Можешь сматываться. Таких я не жалею.
Козинов вышел с сердитым урчаньем:
– На одиннадцатом году революции не желает разговаривать. И с кем? С рабочим, который мозолится рядом с ним. Инженеришка никудышный, выкидыш, а нос дерет…
Козинова возмутило не пристрастие инженера к безнадежному Курдаю, а грубая, барская повадка. Он собрал своих единомышленников и рассказал им, как встретил его «выкидыш». Инженер был из не окончивших вуза.
– Ну, ребята, заставим отказаться от Курдая?
– Надо заставить, нечего здесь попусту бить сапоги, – поддержали Козинова.
После горячих споров, как же поступить, заявились к начальнику изыскательской партии и попросили объявить все данные «за» и «против» Курдая.
Начальник отказался:
– Не ваше дело совать нос в мои дела, ваше дело исполнять мои приказания.
– Не заносись, не строй из себя хозяина, – осадил его Козинов. – Дело у нас общее, советское, мы тебе не слуги, а сотрудники. Имеем полное право знать, что делаем.
– Повторяю: ваше дело исполнять мои распоряжения, – отчеканил начальник, громко топая при каждом слове.
– А мы – люди советские и не желаем работать втемную, – ответно отчеканил Козинов.
– Можете увольняться.
– И уволимся.
В тот же день Козинов принес заявление об уходе. Начальник с удовольствием написал на нем: «Уволить». Но когда вслед за Козиновым пришли еще несколько человек с такими же заявлениями, он поднял хай:
– Козинов – смутьян, чуждый элемент, устраивает забастовку против рабоче-крестьянской власти.
– Не против власти, а против тебя, выкидыш, и твоего мертвого дела, – сказал на это Козинов и уехал к Елкину, который своим равнинным Чокпарским вариантом соперничал с горным Курдаем.
Елкин переживал злые времена, был почти заклеван сторонниками Курдая и хватался за всех, в ком предполагал найти помощников и своих однодумцев.
Высокий, сухопарый, с лицом и руками шахтопроходчика, в которые навечно въелась темная каменная пыль, Козинов показался ему каменно надежным. Правда, одно обстоятельство смутило Елкина:
– Ты бурильщик, а выбираешь равнинный вариант. Одно с другим не вяжется: бурильщики любят скалы, любят, когда больше скал.
– Не все, это напрасно про них думают, и бурильщики не охотники ломать попусту. Скажем, Курдай – благодать для бурильщиков, пять лет ломай, не переломаешь. Но к чему ломать, когда можно обойти. И как не видит люди, что по Чокпару мы пройдем шутя. А еще спецы, учились.
– У тебя простой подход – Чокпар легче, дешевле, иди по нему…
– Как же иначе? – буркнул Козинов. – Только дурак лезет на стену.
– У инженеров другой, так называемый универсальный. – И Елкин пустился излагать все те соображения, какими обросли варианты: Чокпар удлиняет путь, и вот считают, что лишний пробег поездов со временем обойдется нам дороже, чем постройка через Курдай. Потом они доказывают, что район Чокпара меньше населен, чем Курдайский, по своему хозяйственному положению меньше нуждается в дороге, могут быть недогрузы и пробеги вхолостую.
Козинов расхохотался.
– Вхолостую здесь, когда на всю степь будет одна дорога? Успевай только перевозить. Вот построим, и к дороге хлынет такая уймища народу.
– Я-то понимаю, – прервал Елкин, – другие не хотят понять.
– Самолюбие, гольное самолюбие.
Елкин направил Козинова в группу изыскателей геологов. Убежденный, что Курдай защищают только из самолюбия, вопреки государственной пользе и здравому смыслу, Козинов особенно яро, всеми средствами, доступными ему, начал выдвигать против него Чокпар. Он не только добросовестно выполнял задания, а попутно делал и не порученную ему, но нужную работу, заглядывал в каждую щель, могущую дать сокращение пути и экономию.
В защиту Чокпара он мобилизовал многих рабочих изыскательской экспедиции, заинтересовал проектом местное население, низовые учреждения и передал Елкину мотивированную записку. Как подлинный голос рабочих масс записка прозвучала внушительно и глаза многих влиятельных специалистов повернула от Курдая к Чокпару.
Один из посланцев Длинного Уха умчался в степи Прибалхашья, где кочевал Аукатым, известнейший наездник и знаток лошадей. Табун коней у него был невелик, но знаменит по всему Казахстану. Аукатым водил только скакунов. Если в его табуне появлялся тяжелый конь, он немедленно продавал его. Лошади Аукатыма были покрыты громкой славой, лучшие из них большей славой, чем знаменитые акыны и самые уважаемые скотоводы.
Самым славным был трехгодовалый жеребец Зымрык (двуглавый орел). Полуторагодовалым он выиграл у лучших степных скакунов первый приз в пятьдесят баранов и шелковый халат хозяину.
Когда приехал вестник Длинного Уха, Аукатым чистил Зымрыка, ласкал его острую легкую голову, похлопывал по широкой выпуклой груди.
– Что скажешь? – спросил Аукатым.
– Плохие вести.
– Появился новый скакун? Ничего, мой Зымрык побьет любого коня. Только конь этой же крови может побить его, у Зымрыка самая горячая кровь.
– На Чокпар приехали русские инженеры. У них есть шайтан-арба. Она обгоняет любого скакуна. Джигиты пробовали.
– Чего ты хочешь?
– Люди говорят, надо выпустить Зымрыка.
– Нет! Зымрыка я выпущу только против скакуна. – Аукатым нежно погладил серебряную спину коня, похлопал по крутым бокам. – Какой толк побивать арбу?
Посланец уехал, ему не удалось в душе Аукатыма зажечь огонь соперничества. Через несколько дней приехал другой посланец. Он начал с того, что всячески изругал, опозорил машину:
– Арба, крикливая, вонючая арба. Ползет без коня, без верблюда, без ишака, без дороги. Ее определенно таскает нечистый дух. Эта арба – младшая сестра. Старшая еще крикливей и вонючей. Она ходит только по железной дороге. Уже приехали русские строить эту дорогу. Они говорят, что скоро все поедут на таких машинах.
Аукатым задумался, затревожился:
– Куда же коней?
– Зарежут на мясо.
– И Зымрыка?
– Зачем Зымрык, если машина побьет и его? Ты сам поедешь на машине. Пойди побей машину, поставь против нее Зымрыка!
Посланец пробыл два дня и все разжигал у Аукатыма дух соперничества. Наездник тяжко думал. Его не так беспокоило, что машина обгоняет скакунов. Другое было куда хуже: он не мог допустить, чтобы машины вытеснили коней, заполонили всю степь и дороги. Он не хотел степи без коней, не хотел жизни без Зымрыка.
И Аукатым согласился выпустить своего любимца против машины. Он отделил от табуна трех лучших скакунов, одного заседлал себе, другого – своему сыну-подростку, Зымрыка вел налегке, в поводу. Ехал так, чтобы сохранить у него все силы, всю прыть.
Посланец же Длинного Уха потревоженным шмелем крутился возле наездника, останавливал встречных, заезжал на кочевья, в аулы и везде жужжал:
– Будет большая байга, Аукатым ставит Зымрыка против шайтан-арбы.
Эта весть полетела наподобие степного бурана, будоража и самые тихие уголки. Отовсюду двинулись люди сопровождать Аукатыма. На лошадях и верблюдах, на коровах и пешком. Кто с одними лепешками в бедняцкой торбе, а кто с юртой, с баранами, кобылицами, кумысом.
Аукатым ехал впереди сборища, был недоступно важен и молчалив, радость, что из-за него люди побросали все дела, хранил про себя. Ярые джигиты, особенно из молодых, постоянно подскакивали к нему и вызывали на соперничество. Они не думали, что побьют Аукатыма, им было бы приятно одно то, что он принял их вызов. Но наездник упорно отмахивался. Когда всадники становились слишком назойливы, он угрожал плеткой и покрикивал:
– Сторонись! Истопчу!
Завидев на светлом дневном горизонте более темное пятно, Тансык подумал, что едет Аукатым, немедленно оседлал коня и умчался встречать. Спросив наездника о самом главном, он помчался обратно в Луговую. С той же прытью, с какой ехал, ворвался в юрту инженера Елкина и зачастил:
– Аукатым ставит Зымрыка против шайтан-арбы. Конь побьет ее. Нет, нет, машина побьет коня.
Он не знал, кому желать победы – Зымрыку или «доджику». Как наездник и служитель Длинного Уха он был горячим поклонником лошадей, но и машина полюбилась ему, в мечтах он уже гонялся на ней за новостями.
У Елкина шло совещание – обсуждались последние данные изыскательских партий. Изыскания еще не закончились, но уже было ясно, что Чокпарский вариант и в постройке и в эксплуатации лучше всех других. Только здесь можно осуществить указание правительства сооружать Турксиб прочно, дешево, быстро.
Елкин внес предложение: немедленно приступить к строительству, а недостающие изыскания сделать в процессе стройки.
Вспыхнул жаркий спор. Одни считали предложение Елкина приемлемым, другие – преждевременным. Особенно сильно противился помощник Елкина инженер Леднев, совсем не турксибовский по своей внешности, а такой по-городски ухоженный, что казался ледяно отполированным, будто нарочито оправдывал свою фамилию. Тансыка с его новостью он посчитал таким злостным нарушителем порядка, что, не дослушав, скомандовал ему:
– Марш отсюда!
– Товарищ Леднев, так нельзя! – упрекнул Елкин.
– Но и так, как он, тоже нельзя, – огрызнулся Леднев.
– Ему простительней, чем вам. – Елкин поманил Тансыка к себе. – Ну, что у тебя?
Тансык выпалил свои новости: Аукатым… Зымрык… байга…
Первым отозвался на них Леднев:
– И кому взбрело это в голову?
– Всем, всем. Все хотят, – ответил Тансык. – Весь народ просил Аукатыма, посылал двух гонцов.
– Но у нас не цирк, не балаган. Мы приехали строить дорогу, а не показывать номер «лошадь состязается с машиной». – Леднев обвел всех смеющимся взглядом. – Так, товарищи?
– Не совсем, вопрос не такой цирковой, – заметил Елкин, велел Тансыку встретить Аукатыма, как полагается в таких случаях, и вернулся к прерванному обсуждению своего предложения. – Объединение изысканий и строительства, конечно, увеличит напряжение, зато сократит сроки.
– Говорят: поспешишь – людей насмешишь. Зачем? Мы ведь не пирог печем на один обед, а строим дорогу на века, – возразил Леднев. Елкин напомнил, что торопит не чья-то прихоть, а народ, революция, сама история. Разъединенные Сибирь, Казахстан и Средняя Азия давно вопиют о железной дороге.
В конце концов все, кроме Леднева, высказались за повышенное напряжение и скорейшее окончание стройки.
Закрывая совещание, Елкин попросил задержаться у него представителей главного строительного управления, партийной организации, профсоюзов, инженера Леднева и сказал:
– Теперь, товарищи, поговорим о состязании коня и машины.
– Выпускать машину на лошадь – варварство, все равно что гиену на петуха, – зашумел Леднев со своей обычной резкостью. – Ну, машина обгонит, так и быть должно. Какой тут смысл!
– Агитация. Для них, для степняков, большой вопрос, кто же лучше – конь или машина. Мы должны решить его в пользу машины. Вот «доджик» обгонит лучшего скакуна, тогда увидите, какой будет поворот.
– Может быть самый неприятный, – не сдавался Леднев. – Если казах не понимает, что рискует конем, то мы обязаны предостеречь его.
– Никакого риска. Здесь конные бега – не редкость. И так постоянно гоняют во всю прыть. А если даже и пострадает один конь – это мелочь перед тем агитационным значением… Мы покажем все преимущества машины, добьемся уважения к ней, а следственно, ко всему нашему строительству.
– Нелепая, странная выдумка. Если она потешна степнякам, лошадникам, то нам, инженерам, не к лицу. – Леднев замахал руками, подался к выходу. – Она унижает нас.
– Товарищ Леднев, мне странно другое: вы до сих пор не заметили, что состязание между лошадьми и машинами идет уже многие годы, с появлением первой лодки, паровоза, автомобиля. Мы с вами, строя железные дороги, занимаемся тем же нелепым, как вы обозвали его, состязанием с лошадью.
Леднев ушел. Оставшиеся договорились устроить байгу, но действовать со всей осторожностью, и тоже ушли. Задержался у Елкина только представитель главного управления. После всяких разговоров о строительстве он вдруг спросил Елкина:
– Как работается тебе с инженером Ледневым? Скажи откровенно. Мы друзья, и дальше меня этот разговор не пойдет.
Да, они были давними друзьями, со студенческих лет.
– Скажи тоже откровенно, почему ты затеял этот разговор? – спросил в свою очередь Елкин.
– Леднев явно, нарочито выступает против тебя, похоже, что метит на твое место. Ты замечал?
– Как не заметить.
– Если он не устраивает тебя, мы можем развести вас. Сделаем без обид, без понижения.
– Не надо, – решительно отказался Елкин. – Я очень ценю Леднева.
– За что же?
– Именно за то, что он всегда имеет особое мнение, спорит со мной, копает под меня.
– Странно. Я расстался бы с таким.
– Когда-то и я думал разойтись. Но вовремя понял, что Леднев нужен мне. Люди обычно не видят, не понимают себя, это трудное дело. Считают умней, вообще лучше, чем есть. Многим, возможно, всем людям, чтобы понимать и видеть себя и свои поступки правильно, без переоценки, нужен строгий, придирчивый взгляд со стороны, нужен критик, спорщик, как Леднев. Он – самый лучший мой помощник, моя поправка. Не зря говорят, что истина рождается в споре.
– Будь по-твоему!
– Да, оставьте мне Леднева, этот ничего не спустит. Хочет он того или не хочет, но помогает мне быть осторожней, вдумчивей. Я не люблю, боюсь слишком послушных исполнителей.
На следующий день в первую очередь, пока не одолели другие дела, Елкин пошел узнать, как принимают Аукатыма. Партийная организация и профсоюз поручили это комиссии из трех человек: Тансыку, Ахмету Каримову и Шолпан. Аукатыму уже поставили отдельную юрту, его коням отпустили вдоволь корма и воды.
Елкин наладился к юрте наездника и возле нее столкнулся с Ахметом. Тот сказал ему, что Аукатым ушел помолиться.
– Далеко, надолго? – спросил Елкин, всегда спешивший куда-нибудь.
Каримов поманил Елкина за юрту. Там, в сотне шагов от нее, среди порыжелой от зноя пустоши, одинокий человек молился по-мусульмански – на коленках, высоко вздымая руки и низко, до земли, кланяясь востоку.
– Аукатым, – шепнул про него Ахмет. – Он уже давно кланяется, скоро кончит.
Помолившись больше, чем обычно, Аукатым свернул молитвенный коврик и пошел дальше в пустошь, где под присмотром сынишки паслись его кони. Елкин и Каримов пошли за ним. Возле коней встретились, перездоровались. С помощью Ахмета, знающего три языка – татарский, русский, казахский, – быстро, легко разговорились. Елкин спросил, который из коней будет скакать. Аукатым погладил Зымрыка. Серебристой масти, весь сверкающий под ярким солнцем, конь был похож на легкий, облачный сгусток света, принявшего форму скакуна. Он нетерпеливо плясал, порываясь лететь, вроде воздушного шара.
– Чудо-конь. Нет, выше всяких слов, – похвалил его Елкин искренне, без малейшей лести.
– А где твой конь? – спросил наездник, не решаясь произнести слово «шайтан-арба». С детства от суеверных родителей он усвоил, что не следует поминать нечистую силу.
Елкин велел Ахмету пригнать машину. Через несколько минут вымытый, хорошо осмотренный и подвинченный «доджик» тихо, смиренно, как бы на цыпочках въехал на пустошь. Кони насторожились, но не испугались, не прыснули. Аукатым, никогда не видавший автомобиля, долго разглядывал, ощупывал и выстукивал его, как доктор больного. Ничего таинственного, бесовского не оказалось, все было обыкновенное: колеса, тележка, железо, дерево, кожа.
– А кто носит его? – спросил наездник.
Каримов открыл и включил мотор.
Затем наездник спросил, можно ли прокатиться ему, машина не выбросит, не убьет его, как делают некоторые кони с незнакомыми седоками?
– Мой принимает всех, мой без капризов, – похвалился Ахмет.
Сели, поехали. Ахмет, уже много раз состязавшийся с наездниками, старался не превысить скорость, на какую способны степные кони. А хотелось, ох как хотелось промчаться с ветерком и навсегда отбить у наездников охоту донимать его неуместными скачками, посулами, насмешками.
Догадываясь об этом, Елкин поваркивал в сторону Ахмета:
– Полегче, полегче. Всему свое время.
На строгом, важном лице Аукатыма замелькала довольная усмешка. Чтобы придать ей определенный смысл, он начал хвалить машину и езду на ней: быстро, спокойно, мягко. На самом же деле его радовало не это, а уверенность, что при такой скорости Зымрык легко побьет шайтан-арбу. Он не знал, что у машины – целая коробка скоростей.
– Ну, как? – спросил Елкин, заметив его усмешку. – Байга выйдет?
– Да, да, – согласился наездник. – Надо искать поле, ставить приз.
Договорились, что призом будет одна слава, в чем либо другом – баранах, халатах – обе стороны не нуждались.
На этом Елкин решил, что остальное сделают без него, и велел отвезти его на станцию. Выходя из машины, он предупредил Каримова:
– С байгой будьте осторожны, делайте все уважительно. Без варварства! – Ему крепко запомнилось ледневское словечко.
Каримов, Аукатым и Тансык еще долго ездили окрест станции – выбирали для байги поле, где бы не торчало опасных камней, не таилось скрытых нор.
Солнце свалилось за полдень, потянуло прохладой. Зымрык и «доджик» стояли на одной линии, поодаль один от другого. Аукатым гладил коню бока, шею, говорил ласковые слова. Конь нетерпеливо переступал, фыркал, поталкивал хозяина головой.
Ахмет еще раз оглядывал машину. Все было в порядке, но почему-то не проходила назойливая тревога: если во время гоньбы случится какой-нибудь «кляп» – поломка, задержка, – все пропало. Машину засмеют, опозорят.
Болельщики растянулись по всей дистанции, громко галдели, торопили.
Вот сынишка Аукатыма вскочил на Зымрыка, Ахмет сел в «доджик», к рулю. Аукатым взмахнул шапкой. Байга началась. Зымрык рванулся несколько раньше «доджика» и шел впереди. Наездники, державшие сторону коня, кричали громче и громче.
– Жаксы, Зымрык, жаксы!
Аукатым, поднявшись на стременах, поскакал вслед за умчавшимся Зымрыком и «доджиком». Тансык подбежал к Елкину и крикнул:
– Что твоя машина! Конь – вот!.. – и не нашел достаточно высокого слова.
На другом конце дистанции поворот обратно Зымрык сделал раньше «доджика». Наездники завыли от радости. Вверх полетели пестрые лохматые малахаи. Сотни людей схватились за бока и принялись хохотать над машиной.
И вдруг она, безнадежно отставшая, так рванулась вперед, что в несколько секунд опередила коня. Наездники, отдавшие всю свою любовь Зымрыку, онемели, а вскоре резко разделились. Одни сразу перенесли свой восторг на машину и кричали:
– Жаксы, шайтан-арба! Жаксы!..
Другие, напротив, захотели еще сильней, чтобы победил конь, и взывали к нему:
– Держись, Зымрык, держись! Эй, ой!
Аукатым, поравнявшись со своим любимцем, широко размахнулся и ударил его плетью. Но конь уже не мог скакать быстрей.
«Доджик» прикатил первым. Зымрык отстал немного, лишь на несколько шагов, но безжалостная слава мгновенно вся перебежала от него к удачливому сопернику. Степные наездники и другие болельщики так густо и плотно окружили машину, что Каримов не мог открыть дверку. Одни хотели немедленно посмотреть, кто носит ее так быстро, другие – прокатиться.
Ахмету пришлось долго гудеть, чтобы добиться тишины и внимания, потом, чтобы выпустили его из осады, дал обещание, что со временем все покажет, расскажет и всех желающих покатает. А сегодня и он и машина сильно устали, надо отдыхать.
Аукатым отвел своих коней в сторону от этого шумного сборища и в одиночестве хлопотал там: успокаивал сильно вздрагивающего и порывисто дышавшего Зымрыка, пересаживал на другого коня напуганного сынишку.
Подошел Елкин, пригласил наездника к себе немножко угоститься. Аукатым отказался и немедля поехал в степь, к своему кочевью. Вместо тучи людей, прибывших с ним на байгу, теперь провожали его реденькой цепочкой одинокие всадники. Все ехали медленно, молча, как на похоронах. Кое-кто из провидцев будущего именно так и думал, что новая, машинная, жизнь начала хоронить старую, лошадиную.
«Доджик», а с ним вместе и его водитель Ахмет так широко, громко прославились, что слава обернулась во вред им. По нескольку раз на дню конные и пешие донимали Ахмета:
– Покажи, как ты несешь ее? – Многие думали: машина бегает оттого, что Ахмет иногда нажимает ногами какую-то штуку и поворачивает руками рулевое колесо. Ахмет уверял, что бегает сама.
– Но кто-то вертит ей колеса?
– Мотор.
– Кто это, шайтан?
– Это – мотор. – Ахмет не знал, как назвать его по-иному и показывал: – Вот глядите. Если ему давать бензин, машина может бежать очень долго.
Ему плохо верили, и все старались найти спрятавшегося шайтана. Не найдя, примирялись с бензином и просили покатать их. Набьется полным-полно, от столетних аксакалов до сосунков на руках у матерей. Визжат, хохочут, жмутся друг к другу в страхе и радости.
Елкин охотно разрешал такие прогулки. Зато Леднев кипятился:
– Это разврат. Разбивать машину, тратить бензин ради того, что им забавно, – подсудное расточительство. А если они пожелают еще чего-нибудь…
– Например?
– Например, сломать машину, поглядеть, что у нее внутри, как делают ребята с игрушками.
– Это нецелесообразно, не позволю.
– А то, что позволяете, – сообразно? Да никуда не годится! Я буду гнать всех в шею!
– Напрасно. Я прошу вас не делать этого, не пытаться даже…
– Но смысл?! Растолкуйте мне, какой смысл во всей этой забаве, какая польза?
– Агитация… Прекрасная наглядная агитация за строительство, за индустриализацию, за машину. Лучшее доказательство наших благих намерений… Я предпочту катать, чем оплачивать полдесятка агитаторов, – и дешевле и полезней.
– Удивляюсь… Наше дело – строить, а не агитировать, – ворчал Леднев.
– И то и другое… Строить дорогу и строить людей.
Тансык непременно участвовал во всех таких выездах и усаживался на хозяйское место, рядом с водителем. Он так и понимал: едет хозяином вести разговор приятный для гостей, соблюдать порядок.
Особенно привязались к «доджику» три важных старика. Из разных мест, раньше не знавшие друг друга, они соединились здесь в дружескую группу – жили в одной юрте, ели, молились и кататься приходили вместе. И в машине садились рядом.
В первый раз они прокатились без всяких претензий, молча. Во второй захотели проехать дальше и выспрашивали Каримова: сколько может бежать машина, способна ли одолеть весь Казахстан. И почему-то встревожились, когда Ахмет сказал, что машина, если давать ей бензин и воду, может перебежать без большого ремонта сто Казахстанов.
В третий раз они попросили показать, что делают инженеры. Ахмет покатил по местам, где производились изыскания, а Тансык переводил на казахский язык рассказы изыскателей. Но, как ни старался, не мог найти других, понятных старикам слов и сыпал те же инженерные:
– Нивелировка, трассировка, корректировка, теодолит, барометр, тахеометр.
Сыпал, перевирая до полной бессмыслицы.
Старики поняли только одно: инженеры меряют землю, и у них родилось подозрение, что будут делить ее. Кому дадут, у кого отнимут? И наконец, старики попросили, чтобы с ними проехался и поговорил самый главный начальник работ. Тансык рассердился:
– Он скажет не больше моего. Я сказал все.
– А ты – кто?
– Пастух инженеров, – гордо назвался Тансык. Но старики все-таки хотели поговорить с самим начальником инженеров. Они по своему скотоводческому опыту знали, что пастух не хозяин.
