Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
– Все ваше, все! Джаиров долго грабил вас. Больше не позволим. – Затем подозвал караванщика: – У тебя сколько верблюдов? Пять? Возьми их и убирайся! Понял?
Только тут караванщик понял полностью, как подвела его цифра пять. Будь она проклята, как самая вредная! У него неестественно широко открылся рот, будто вставили распорку, по халату пошли волны, носки сапог поднялись вверх. Широземов протянул руку, чтобы поддержать готового упасть человека, но караванщик оттолкнул ее.
Караван из пяти спин уходил по горячим сверкающим барханам. Оставшиеся верблюды ревели и пытались бежать за ним, но плотный частокол погонщиков с бичами крепко держал их в своем кольце. Айдабул, напоминая собой нарядную карусель, крутился на одном месте среди погонщиков и визжал:
– Ой, ой!.. Бедный я, бедный дурак! Ой-ёй-ой!
Он хотел было уйти с Джаировым и уже взгромоздился на верблюда, но караванщик сдернул его за подол халата и со сладостным кряком ударил в скулу кулаком.
Кассир выдавал погонщикам деньги, продавец из кооперации размерял погонщикам мануфактуру, табак, чай, сахар. Козинов ставил отметки в ведомости и сердито покрикивал:
– Поскорей, поскорей, шевелись!
Впереди было много дел: растолковать погонщикам смысл происшедшего, выбрать новое правление артели и заключить с ним договор.
К вечеру было закончено все. Караван выстроился и с веселым гоготом погонщиков ушел в Прибалхашье.
Айдабул в этой суматохе незаметно исчез с людских глаз, а ночью исхитрился взять казенного коня и ускакать в степь.
Наутро ученики-казахи вернулись к машинам: легенда об огне, упавшем с неба, с падением Джаирова потеряли свою устрашающую силу.
После того как смычку передвинули на май, в войне грызунов с пушкарями началась быстрая перестановка сил. Переметнулся к Петрову бригадир Гусев. Затем уплыли от грызунов бурильщики, побежали взрывники, наконец, Елкин объявил себя пушкарем и отправил проект в главное управление строительства на утверждение.
Дауль не сдавался, ежедневно звонил Елкину, прибегал с каждой новой цифрой, пугал неминуемой катастрофой и обвинял пушкарей во вредительстве.
Елкину надоело это, и он отказался слушать упрямца, не хотевшего понять, что вся обстановка – громадные нетронутые карьеры, скудость времени, недостаток механического оборудования – заставляла хочешь не хочешь, а быть дерзким.
Начальник главного управления приказал рвать.
Бурильщики, осыпаемые гранитной пылью, с молодеческим задором и криками: «Шлепнем Дауля, покажем, как надо рвать!» – пробивались под утес.
Около них с назойливыми издевками неотступно торчали грызуны. У них был сговор – не давать пушкарям покою. Возле утеса, у подошвы, работал компрессор. Вокруг него с петушиной важностью похаживал Тансык и вел нескончаемый спор с помощником Урбаном, который по робости своей натуры был грызуном.
– Ты ничего не понимаешь! – кричал он. – И никогда не будешь машинистом… Трусливому наезднику не дают хорошего коня. Тебе не дадут машину. Пойми, наша машина… рраз – и нету!.. – Себя и машину Тансык считал единым, в ее силе видел свою силу, а поэтому и хотел взорвать утес сразу – показать всю свою силу. Он переживал веру в беспредельное могущество людей и машин и ничуть не сомневался, что утес полетит.
Дауль, налитый темно-фиолетовой кровью, то, как шальной пес, для которого весь мир – длина цепи, носился по ущелью, то квакал в телефон Елкину о вредительстве пушкарей, то писал в разные высокие учреждения длиннейшие докладные о самых фантастических бедах, какие неминуемо свалятся на строительство вместе с утесом.
Главное управление аккуратно направляло все докладные Елкину с одной и той же резолюцией: «На ваше усмотрение». Но последняя докладная была украшена злым росчерком синего карандаша: «Тов. Елкин, уймите Дауля!»
Елкин вызвал упрямца, показал ему резолюцию. Тот заквакал:
– Я бу… бу… в Сов… в Сов… нарком.
– Тогда я уберу вас как паникера, – пообещал Елкин.
У Дауля заклокотало в горле, непомерно широко открылся рот, чтобы выпустить какие-то очень значительные слова, все тело изогнулось в усилии вытолкнуть их, но слова застряли на полдороге, – и Дауль ушел с тем мучительным чувством, какое можно предположить у человека, онемевшего на средине очень важной, прямо-таки необходимой для человечества речи.
Подряд несколько дней повторялась одна и та же картина: Гонибек ловил казахов, приезжающих из аулов, и нашептывал им что-то. Казахи поворачивали лошадей и во весь опор угоняли обратно в степь. В назначенный для взрыва день с раннего утра степные дороги и тропы зачернели от всадников. Ехали и мужчины и женщины всех возрастов, часто с малыми детьми, по двое и даже по трое на одной лошади. Все всадники правили в Огуз Окюрген и останавливались вокруг обреченного утеса. От уха к уху передавалась легенда, что в гору забрался джинн, инженеры будут вышибать его машинами. Она создалась из новости: «Будут разбивать гору», выпущенной Тансыком, который поручил Гонибеку распространить ее как можно шире. В этот день даже слепой Исатай выполз из своей построюшки и попросил Тансыка поставить его так, чтобы он мог все слышать. Взамен зрения у него необыкновенно обострился слух, и через уши он представлял многие картины не хуже, чем зрячий. Тансык поставил старика около себя.
К полудню была закончена электропроводка, привезено и поставлено в блиндаж динамо для запального тока. Рабочие и казахи, собравшиеся поглядеть на взрыв, отступили в безопасные места на соседних холмах. Дауль, долго ходивший с комом в горле, наконец вытолкнул его:
– Контрере… ре… волюция! За… заговор!
Осунувшийся, с темно-синей росписью под глазами, Елкин лежал эти дни в юрте и никого не принимал. В животе у него было нечто подобное тому, что творилось в ущелье Огуз Окюрген, – ворчанье, рокот, всплески и бульканье. Недомогание проходило волнами: то прихлынет – прямо кричи караул, то отпустит – выходи, работай, и Елкин не раз порывался на работу. Но врач стерег его с неумолимостью ревнивой жены.
– Вы лежите? Да, да, лежите! – постоянно звонил он. – Этим шутить нельзя в наших условиях. Я пою, принужден поить вас той же водой, от которой вы болеете. Другой нет.
– Клин клином… – пробовал шутить инженер.
– Два клина. Не прислать ли вам какого-нибудь легкого чтения?
– У меня есть Уэллс – прислал инженер Леднев, – отозвался Елкин.
– Возьмите-ка «Машину времени» и не приметите, как пройдут и болезнь и время, – советовал доктор.
Уэллс с письмом Леднева лежал под подушкой нечитаным; пять толстеньких томиков в переплетах из коричневатой ласковой на ощупь кожи поддерживали подушку как раз на той высоте, какая была наиудобнейшей для больного. Достать хотя бы один томик – значило разрушить найденное с трудом положение, и Елкин пересматривал справочники, приобретенные перед поездкой на Турксиб, но с той поры как следует не просмотренные.
Русские, немецкие, английские, американские. Ничего особенно нового… Елкин без интереса переворачивал листы и думал: «Какая хорошая бумага», – касание к гладким прохладным листам успокаивало нервы и, казалось, умеряло боль в животе.
«А нельзя ли лечиться от неврастении вот так – гладить бумагу, шелк, железный отполированный шар. В самом деле», – думалось Елкину.
Мелькнул чертеж, похожий на чертежи петровских штолен… Американцы уже несколько лет знали этот способ. Они не играли «ва-банк», а работали спокойно, уверенно.
Елкин вскочил, начал одеваться.
– Вы лежите? – позвонил доктор.
– Встал.
– Нельзя, ни в каком разе! Вы сгубите себя. Придется вас…
– Простите, доктор, мне некогда лежать… и разговаривать!
Елкин прекратил разговор с доктором и тут же начал новый, с конным двором:
– Через пять минут подайте к моей юрте верховую лошадь!
– Какую? – спросили его. – Каурого, Милку?
– Кого угодно, только не одра, не клячу, не прясло, не скелет, не хвост и гриву, а лошадь! Коня! – закричал инженер, стараясь заглушить криком боль в желудке.
Подали бойкого, стромкого коня из тех, что были дома. Инженер отпил глоток остывшего, противного чаю, с острым привкусом горькой соли и уехал в сторону Огуз Окюрген. Еще издали он так замахал шляпой, что по одному этому догадались о вдруг возникшей необходимости приостановить взрыв. Петров, возвращенный на взрывную работу, начал протирать грязными пальцами глаза, ослепленные каменной пылью, и оглядывать, какой непорядок вызвал паническую тревогу у Елкина. Но глаза продолжали неудержимо моргать и слезиться, слезы сползали по небритым щекам рабочего и повисали капельками на конце бороды.
– Петров, погоди со взрывом! – приказал подскакавший Елкин, не вылезая из седла, и потом вдруг спросил: – Ты кто? Рабочий?
– Да, – ответил Петров, не заметив странности вопроса.
– А не техник, не инженер? Раньше не был? Ты ведь знаешь – люди идут и вверх и вниз.
Умное лицо рабочего от удивления задернулось идиотинкой.
– Не сумеешь ли прочитать эту печать? – Елкин развернул справочник.
– Нет, – простодушно признался Петров. – Я по-своему, по-русски лапти плету, а это какая-то не наша.
– Английская. Ладно, я так… Сколько кубометров породы в этом утесе? А заряд велик ли?.. Прибавь, прибавь!
– Шибко сильно не расхватило бы, – посомневался рабочий.
– Накинь тонну, не придется подбуривать. После взрыва приди ко мне! – Инженер повернул лошадь и уехал, нелепо подпрыгивая и корчась в седле.
Добавили в штольню взрывчатки. Сделали последнее предупреждение не покидать безопасные указанные места. Включили запальный ток. Все, даже пушкари; ждали, что будет неслыханный грохот – такое количество, больше шести тонн, аммонала взрывали впервые, – будут неожиданные обвалы, сдвиги, крушения. Грохот был, хотя и большой, но меньше ожидаемого, никаких катастроф не случилось. И только обреченная Бородавочка приподнялась на мгновение, будто шляпа для приветствия, оплелась паутиной трещин и разлилась водопадами, ручьями зарокотавших камней. Взорванная порода свалилась как раз туда, на ту насыпь, куда хотели. Над тем местом, где красовалась Бородавочка, поднялось громадное красное облако пыли и, гонимое вечным ветром ущелья, полетело клочьями, вихрями.
Приподнявшись на стременах, казахи с недоумением глядели в пыль, поднятую взрывом, – не стало утеса, не было и джинна. Исатай тормошил Тансыка и громко уверял:
– Я видел, все видел…
– Жаксы, жаксы! – закричал Тансык и пустился в пляс вокруг компрессора.
Он, житель неустроенной земли, вырос в пагубном и унизительном для человека убеждении, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть, и еще недавно считал свою родину, дикую и голодную, с песками и джутами, лучшей из всех. Но появились строители, в безнадежной сухости мертвых песков нашли воду, проложили дороги, тропы, и Тансык понял, что землей можно управлять, что из его неуютной родины можно сделать новую землю. Он отказался от старой земли и полюбил новую – орошенную, засеянную, застроенную. Эта еще не осуществленная, но прекрасная в своем замысле земля постоянно маячила перед глазами Тансыка. Взрыв утеса был для него прыжком к новой земле, и мог ли Тансык с меньшей радостью встретить его крушение!
Самый строгий суд признал взрыв удавшимся: ни постройки по ущелью, ни городок не пострадали, куски взорванной породы получились достаточно мелкими.
Распря между пушкарями и грызунами переплавилась в общую радость, только Дауль по-прежнему клокотал язвительно:
– Я бы… бы… дешевле и – и скорей сделал. Не-не взрыв это, а-а-а спек-спек-та-та-такль. Ком-медия!
Обычно молчаливый Исатай тут долго с необыкновенным, молодым увлечением рассказывал, что он все-все видел. Когда ударил гром, его глаза открылись на один миг, но успели разглядеть поднятый громом утес, красное облако над ним, насыпь по ущелью, машины, Тансыка и прочий народ.
Старику не верили. Он же клялся и потом весь остаток жизни благодарил судьбу, что она дала ему радость увидеть будущий день своей родины, своего народа.
Попробовали тем же способом взрывать не отдельно торчавшие утесы, а делать выемки в сплошных массивах. Вместо горизонтальных штолен пробили вертикальные с боковыми отводами, зарядили, дали ток, и плотный глыбняк распался на мелкие кусочки – придвигай экскаватор и вычерпывай. Так был сделан переворот в борьбе строителей со скалами. И неподступные прежде горные громады теперь стали не страшны: подсыпь побольше взрывчатки – и все полетит.
Казахи из аулов продолжали навещать ущелье, в остатках утеса разглядывали обрывки проводов и покачивали головами, – куда же девался джинн. Им хотелось взглянуть на остатки могучего духа, найти хоть что-нибудь: клочок шкурки, копытце, сбитый рог. Наконец они придумали объяснение, где уместилось все: и удивление перед силой машин, и вера в духов – джинн переселился в машину.
Едва оправившись после болезни, Елкин назначил техническое совещание специально по взрывному делу. Петров, немножко обеспокоенный, несмело открыл полость и юрту Елкина. Разговор инженера с ним в ущелье Огуз Окюрген показался ему подходом к чему-нибудь неприятному. Будь иначе, не прискакал бы больной и полуодетый.
В юрте сидели Калинка, Дауль, бригадир Гусев…
– Товарищи, конфуз… – Елкин раскрыл справочник. – Американцы уже несколько лет… Одним словом, если ты, Петров, – настоящий, неподдельный рабочий, английскому языку не учился, то ты вторично изобрел штольни.
– Да? – Все встрепенулись.
– Да, да! Вся наша борьба, весь гвалт, радость, гордость – сплошной анекдот!
– Нечего сказать, подвели, обдурили нас американцы, – проворчал Гусев.
Справочник пошел по рукам. Чертежи, как некая интернациональная грамота, подтверждали слова Елкина.
– А, бисовы дети, – добавил Гусев, – выдумали, а напечатали на какой-то тарабарщине.
Петров глядел на чертежи и повторял:
– Я сам, сам, – и по удивленному лицу было ясно, что сам без чьей-либо помощи. – Какое нам дело до американцев. Они себе, мы себе.
– Правильно. Хотя лучше выдумывать вещи неизвестные, а известные просто узнавать. Конфуз все же большой. Заслуга Петрова так и остается заслугой, а мы, инженеры, техники?.. Два года я таскаю эти справочники, и никто… У стариков есть излишняя самоуверенность, а молодежь часто «безъязыкая»… Вот и «подвели, обдурили американцы». Вы, товарищ Дауль, как показали себя? Закоснелым консерватором. Хорош и я, каюсь, сознаюсь, А вы, товарищ Калинка, все цветете, пышнеете все? Когда же плоды будут? Спроектированные мосты для Огуз Окюрген – яркая заплата на ветхом рубище, как там – певца, слепца? Умерьте вашу фантазию, вашу страсть к пышности!
– А если новый Петров изобретет сверхсильный паровоз, куда вы с вашими переходцами? – заспорил Калинка. – Мои не испугаются и техники будущего! Германия переходит исключительно на каменные мосты.
– Вот справочники, тут есть и о мостах. Не стесняйтесь, товарищи, берите, читайте! Верно говорят: век живи – век учись. Впрочем, как хотите! Целесообразность я постараюсь отстоять, а заботу о своей пригодности пусть всякий несет сам. – Елкин раздал справочники и нервным взмахом руки попросил оставить его.
Гусев, Калинка, Петров, Широземов, Дауль молча гуськом шли от Елкина и непрерывно одну за другой зажигали папиросы. Каждый нес в себе ощущение неловкости, точно был уличен в неприглядном поступке, никак не совместимом с его общественным положением. Молча же и расстались, понимая, что прежний тон, людей солидных, не удастся, а тон осмеянных обиден.
Калинка вернулся к Елкину и спросил, неприязненно оглядывая старика, который лежал на неразобранной постели.
– Я что-нибудь буду строить, или вы до конца продержите меня на холостом ходу?
– Не знаю, это зависит от вас.
– Мосты, мосты? И последние два хотите зачеркнуть? Коли они обречены, я бросаю работу над проектами. На черта толочь воду!
Елкин измученно поглядел на Калинку и начал разбирать постель. Калинка посвистал, пофыркал, неловко потоптался и вышел с неприятным холодком в затылке.
Сидеть в юрте, где валялись ставшие ненужными чертежи и где Дауль скрипучим кваканьем, вопреки очевидности, доказывал всем, что старый способ взрывов лучше изобретенного американцами и повторенного Петровым, было невмоготу, и Калинка бродил по пустующему ущелью Огуз Окюрген. Он прошел его два раза из конца в конец, не замечая, что небо начинает озаряться и наступает новый день забот, борьбы, неожиданностей. Шел в третий раз и перебирал в мельчайших подробностях всю историю с мостами. Зачеркивались два последних, вместе с ними зачеркивался двухлетний отрезок жизни, проведенный на Турксибе, обессмысливалось дальнейшее пребывание здесь, спутывались привычные отношения с людьми, разрушались все планы на будущее.
Калинка отчетливо понимал, что провал с мостами не простая неудача, а излом всей его жизни, бесплодный конец тридцатилетнего прошлого и тревожное начало новой биографии. У Калинки любовь к мостам была той атмосферой, без которой – так казалось ему – он не мог жить. Строительство, особенно мостостроение было у него с детства любимым занятием. Его отец – плотник – всегда что-нибудь строил, и сын тоже строил около него, сперва играючи, потом и всерьез. В пору раннего детства в деревне ставили большой мост через реку. Ребятишки в подражание этому особо полюбили играть в мосты В пятнадцать лет Калинка отчетливо знал, что будет делать мосты, когда вырастет большим, и в вузе отдавил мостостроению все силы.
Первые два года на Турксибе, точно наперекор Калинке, строители избирали равнинные пути, и вместо грандиозных мостов ему приходилось строить мелкие аляповатые трубы. Лишь на третьем году в поисках выхода из замкнутого в горный обруч плоскогорья Дос разведчики наткнулись на ущелье Огуз Окюрген. После однообразия сыпучих песков оно показалось им райским уголком. Они советовали всем побывать там, выкупаться, поискать дичь.
– А не поможет оно выбраться нам из гор? – спросил Елкин.
– И думать нечего. – Первые разведчики единодушно считали ущелье непроходимым. – Отвесные стены, и впритирку к ним река; насыпь не приклеишь. Либо рвать напропалую, либо подряд ставить мосты.
Калинка, услышав про мосты, заседлал лошадь и умчался в ущелье. Он бродил под нависшими гранитными стенами, обдуваемый певучим ветром, и, захлебываясь радостью, бормотал:
– Здесь, здесь… – Было похоже, что человек когда-то обронил свою душу, ходил пустым, мертвым и вдруг нашел ее, снова ожил. Он начал почти ежедневно бывать в ущелье, ни усталость, ни дикое бездорожье, ни злейшие песчаные ураганы не могли удержать его. Ущелье вобрало всю его мысль и энергию, он оперся на него, как на прочнейший фундамент, и начал уверенно творить свою жизнь и работу. Спроектировал несколько мостов, вызвал невесту и развернул пред нею великолепную панораму своего будущего, повел переговоры с Сахалином о постройке мостов на вновь сооружаемой дороге, начал мечтать о втором транссибирском железнодорожном пути.
И вот он снова бродит по Огуз Окюрген, не талантливый и многообещающий строитель, а по-прежнему смешной и безнадежный фантазер, пустоцвет. Бродит целую ночь и не может разобраться, почему мосты вдруг стали «яркой заплатой на ветхом рубище». Калинке особенно странно, почему вдруг, без обсуждений, без споров, и он начинает искать врагов. «Все сделал ехидный старикашка Елкин. Три моста он зарезал сразу. Два же оставил нарочно, чтобы потом ярче показать неопытность, недальновидность молодежи, сильней подчеркнуть достоинства стариков. Зачем? Зависть, старческая зависть». Найденное объяснение довольно стройно, но повторяет неоправдавшееся подозрение, что Елкин – человек чуждый новому строю. В этом его не подозревает и самый подозрительный из всех, знающих Елкина, товарищ Широземов.
Калинка начинает обдумывать, что делать ему дальше. Оставаться на Турксибе незачем, продолжать переговоры с Сахалином после провала здесь немыслимо, мечтать о втором сибирском пути глупо. А тут еще невеста, которая рано ли, поздно ли все-таки узнает, что мосты рухнули, а вместе с ними и сам блестящий, даровитый Калинка сморщился, будто ярко раскрашенный, радужный, но лопнувший шар.
Будущее лежало за непроглядной гранью, и Калинка оставил бесплодные домыслы.
Из-за поворота выползла машина и начала осторожно пробираться по узкому наклонному карнизу. Калинка прижался к гранитной стене. Бензиновая гарь зеленоватым туманом обволокла его, защекотала в носу и напомнила, что он давно истратил спички и хочет курить.
– Остановись! – крикнул Калинка. – Дай-ка с десяток спичек!
Закуривая, он оглядывал шофера Ахмета, пустую машину и думал: «Машины ходят в большой город. Там водка. Не заказать ли, не напиться ли?»
– Товарищ инженер, что вы делаете здесь в такую рань? – спросил Ахмет.
– Я? – Калинка не нашелся, что ответить, и спросил в свою очередь: – А ты куда наладился в такую рань?
– В город за доктором, хозяину опять плохо. – Ахмет звал Елкина хозяином. – Замучили его. Кто лезет с утесом, кто с мостами, кто с туннелем. Подвезти вас?
– Не надо, я гуляю. – Калинка вспомнил, что он в семи-восьми километрах от городка, и добавил: – Сегодня забылся немножко и далеко забрел. Спасибо за спички! До свиданья! – и быстро пошел к городку.
– Да, гуляет, – озадаченно проворчал Ахмет. – Знать, здорово гулял, коль все спички пожег и на сапогах пыли в вершок. Выгуляет какую-нибудь чертовщину и опять к Елкину. Скоро вконец затерзают старика. – Ахмет, уже третий год возивший Елкина, лучше всех знал тот ураган забот, хлопот, дел, тревог, неприятностей, в котором постоянно жил инженер, и удивлялся, сколь еще несовершенна служебная машина: иное колесо несет двойную нагрузку, а иное вертится вхолостую. Вот тот же Калинка вроде ненужного пятого колеса у телеги. Или инженер Леднев. Этот вечно тянет либо назад, либо в сторону.
Калинка открыл полость в елкинскую юрту и, не входя, а только просунув голову, спросил:
– Константин Георгиевич, можно? Вы способны разговаривать?
– Да, да, – откликнулся старик. – Я уже на ногах.
– Не задержу, буду краток, – бормотал Калинка, то усаживаясь, то вставая. Я, собственно, пожалуй, для последнего разговора.
– А что такое?
– Вот выслушайте терпеливо. Молодой человек специализируется по мостостроению. Все нормально, нет никаких изъянов?
– Вполне, вполне. Очень почетная специальность.
– Он здоров, энергии в нем… Он хочет быть полезным обществу и едет на Турксиб. Работает под началом старого трезвого инженера. Столкновения, борьба, молодому надламывают крылья, но он продолжает летать.
– Эта наша с вами повесть? Да? Продолжайте!
– Почему два последних моста, одобренные вами и утвержденные главным управлением, вдруг стали не нужны? Я не вижу причин, кроме вашего непременного и злобного желания зарезать их.
Елкин болезненно сморщил худое иссиня-желтое лицо, но кивнул: дальше!
– Вы ведете какую-то подозрительную, нечестную игру, – продолжал Калинка. – Почему вы, опытный, неошибающийся, не отклонили мои проекты сразу, а напротив, уверили меня, сами назначили строителем, запутали. Как это называется?.. Провокацией?! – Калинка повелительно поднял голос: – Потерпите! Я скоро скажу все. По всему строительству, в Москве, в вузе, у профессуры, студентов… сложилось определенное общественное мнение об инженере Калинке. К тому же мосты переплелись с моей личной жизнью. У меня есть невеста, она любит мои мосты, привыкла к ним… А завтра что? Крах! Вы – виновник этого краха, вы ехидно, злобно готовили его все время.
– Довольно! Чепуха! Выдумки! – Елкин подскочил к Калинке и заговорил в упор ему: – Вы, молодой человек, не хотите считаться с изменившимися условиями.
– Никаких перемен не вижу.
– Печально, очень печально. Вместо будущего сентября мы должны закончить постройку к маю. До холодов осталось два-три месяца. С нашим транспортом и рабочей силой мы не сложим мостов. Вы скажете: можно зимой? Нужно строить тепляки. А где лес, топливо, кто нам даст лишние миллионы? Весной за один месяц мы тоже не успеем. Вот вам условия! Месяц назад я приветствовал мосты, сегодня категорически возражаю. Мы принуждены часть работы переложить на кого-то, следовательно, заказать в Югостали железные фермы. Не ехидство, не провокация, а необходимость. Еще раз говорю – боритесь с мостами! – Елкин передохнул и понизил голос: – Я понимаю всю сложность вашего положения, совершенно искренне сочувствую вам, но ни главное управление, никто другой ваших мостов не утвердит. Допустим, я, попреки здравому смыслу, выскажусь за них, и все же мы ничего не добьемся. Я готов кому хотите – вашей невесте, профессуре, товарищам – подтвердить ценность проектов, но… строить вам не придется.
– Стоит захотеть, и мосты будут, – проговорил Калинка, испытующе глядя на Елкина.
– Кому захотеть?
– Вам.
– Нет, к сожалению, нет! Вы по-прежнему убеждены, что я причина всех бед. Когда-нибудь вы поймете, что ваше нежелание считаться с условиями принесло вам горе. Вы не доверяете моим советам, но… Мосты можно спасти… Найдите камень в Огуз Окюрген, и я буду защищать вас!
– Это все равно что выдумать камень. Там его нет. – Калинка протянул Елкину руку. – До свиданья! Можете искать другого мостовика.
– Напрасно… У вас превратные понятия о самостоятельности. Самые свободные из нас подчинены условиям, целесообразности, кредитам, срокам – деспотам куда более неуступчивым, чем люди.
– Что же, по-вашему, я должен делать?
– Понять, что действительность не подчиняется человеческим фантазиям, научиться работать совместно с действительностью, а не наперекор ей и, конечно, остаться здесь. Мы еще недостаточно хорошо обследовали весь путь, и ваше мостостроительство еще может потребоваться.
– Ждать и складывать бычки под скучные фермы?!
– Да, складывать. Лучше нужные бычки, чем ненужные пирамиды. Вы страдаете не новой болезнью – неуважением к живой подлинной жизни. Это не проходит даром. Живую жизнь поставить на колени перед выдуманной обыкновенно не удается. Это предприятие приносит только жертвы и разочарование.
Калинка исчез и пропадал третий день. На звонки Елкина, Козинова, на спросы рабочих, где инженер-мостовик, Дауль отвечал неизменно одно и то же:
– А-а, че-черт его знает!
Исчезновения Калинки для всех были привычны: либо он искал камень, либо исследовал варианты. Но на этот раз оно было несколько необычно: Калинка никого не предупредил, не взял лошадь, не получил продуктов, исчез один без рабочих, инструментов и даже без полевой сумки, своей непременной спутницы. Исчез он тотчас после разговора с Елкиным, где выяснилось, что мосты лопнули. И, учтя все эти обстоятельства, на участке забеспокоились. Широземов прибежал к Даулю.
– Рассказывай, когда ты видел его в последний раз, о чем он говорил и куда собирался?
– А че-черт его знает! Молчал все.
– Не угробил он себя?
– Мо-может, ли-хо-хой парень.
– Проклятая интеллигенция! Валяется где-нибудь в Огуз Окюрген. Мосты, красота, нет жизни без них. Прекраснодушная размазня!
Широземов взял с десяток рабочих, бричку и уехал в Огуз Окюрген. Он был уверен, что Калинка там, либо разыскивает камень, либо валяется в пропасти с простреленной головой.
Молча, внимательно, как ищут грибы, рабочие осматривали щели, провалы, заползали в тесноту пещер. Нашли темное пятно от костра, рядом круг примятой травы и два окурка от папирос «Моссельпром», какими торговал рабочий кооператив. Широземов велел покричать.
– Товарищ Калинка! Эй, где ты?! – ухнули зараз в десять глоток.
– Кто там орет? Иду! – И Калинка потный, замазанный известью и глиной, появился на ближайшем утесе. Он спустился и спросил: – Товарищи, что случилось? Вы меня?
– Довольно, пошли на участок, вперед! – скомандовал Широземов. – Вперед, я приказываю!
– Позвольте, это – арест, хулиганство?
– Когда уезжают, то докладывают – куда и насколько.
– Я ищу камень.
– Не требуется. Мостов не будет.
– Но зачем столько народу?
– Зачем?! – Широземов захохотал. – Гроб делают и оркестр заказан.
– Дурачье! – прошипел Калинка.
Вернувшись в свою юрту, он написал невесте: «Милая, дорогая моя! Если ты любишь мои мосты больше, чем меня, то из нашего брака ничего не выйдет. Мне объявили, что мостам не быть. Ты свободна. Если же…» И оставил так, не дописав, лежать на чертежном столе. Затем достал из чемодана приключенческий роман и лег в постель… Когда свой очень маленький запас чтива иссяк, Калинка пополнил его из библиотеки Красного уголка и лег снова.
Оглушительно заверещал телефон.
– Кто там? – недружелюбно спросил Калинка.
– Елкин. Прошу зайти! Надо как-то прикончить. Вы числитесь, и вы ничего…
– К вам я не пойду. Вы, я прекрасно помню, советовали быть ближе к действительности. А вы… Да разве вы действительность?! Я пойду к Широземову: он – действительность, грубая, глухая, угреватая. Поручите ему переговорить со мной. Я хочу без иллюзий, без вежливости… Вы – это уже парад, ваша действительность в перьях.
– Как вам угодно, можете к Широземову, – согласился Елкин.
А Калинка добавил:
– Я много оскорблял вас и на словах и в мыслях. Простите!
Когда он явился к Широземову, тот встретил его с грубоватым превосходством:
– Отлежался? Мосты твои ау! Знаешь? Вместо них фермы. Сделай расчеты!
– Все?
– Все! Если загнешь несуразицу, тогда осадим. Валяй!
