Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Строительный участок жил и работал под знаком досрочного окончания дороги. Экскаваторы работали круглые сутки и отдыхали только в те моменты, когда заступала новая смена и коротко перекидывалась словами с уходившей на отдых. Компрессоры по шестнадцать часов в сутки упругими струями сжатого воздуха подхлестывали бурильные молотки, и те с ярым визгом вгрызались в камни. Только успевал умолкнуть захлебывающийся речитатив бурильных молотков, как гул взрывов начинал кататься по ущелью.

Вспышки автомобильного рокота и огней держали строительный городок в неутихающей блокаде: участок получил новую партию машин, и весь автотранспорт перешел на удлиненный рабочий день.

Караваны верблюдов (постановлением Казахстанского правительства вся тягловая сила близлежащих к постройке районов была мобилизована) свивались в городке мохнатыми клубами и развивались шеренгами, уходящими в желтый песчаный дым июльской сгоревшей степи.

Пароконные брички неумолчно ворковали на новорожденных дорогах, поблескивая отполированными песком шинами колес. Разливистая площадь городка заполнялась скатами бочек с цементом, кладками красного кирпича, серого искрящегося песчаника, бурунами сибирских сосен и тянь-шаньских елей. Белые доски, как страницы книг, подобранные по длине и ширине, лежали аккуратными томиками.

Вятские и вологодские плотники, нижегородские землекопы, брянские каменщики, симские и миасские коновозчики ежедневно прибывали на попутных турксибовских грузовиках, на частных бричках, верхом на верблюдах и даже пешим ходом. Одни были завербованы биржами труда, другие ехали самотеком, доверяясь слухам, что Турксиб нуждается в рабочей силе.

Предрабочкома Козинов, кто-нибудь из администрации и несколько помощников из рабочего актива подвергали людей торопливому опросу:

– Специальность? Член профсоюза? Не лишенец? Не индивидуально обложенный? Один, с семьей? Документы!

Люди раскрывали удостоверения, отзывы, справки, окладные листы, расписки и квитанции налоговых органов. Все они были предусмотрительно обставлены и защищены всевозможными бумажками. Их разносили по спискам, – профсоюзник к профсоюзнику, лишенец к лишенцу, – и отправляли на работу.

Самым большим грехом считалось не лишение избирательных прав, не отсутствие всякой специальности, а семейственность: строительный участок задыхался от недостатка жилья, продуктов, одежды и, несмотря на острую нужду в рабочей силе, отказывался принимать семейных. Но рабочие быстро приспособились: они все оказались либо холостыми, либо одинокими.

– Чьи же там бабы и ребятишки? – Козинов выбегал на площадь, где было огромное стойбище семей, ожидающих, когда старшой втиснется на работу, и принимался допрашивать баб, ребятишек: – Где твой муж? Где твой тятька? Покажите!

Все дули в одну дуду:

– Мы – безмужние, одинокие. Мы – сироты, у нас одна мамка.

Даже малые ребятишки были так настропалены, что отказывались признавать родных отцов.

На работу принимали с предупреждением – окажись семья, немедленно уволят и вышлют с дороги. Рабочие клялись, что одиноки, как персты, а ночью тайком переводили семейства в бараки, палатки, к своим топчанам пристраивали доски, сооружали увеличенный топчан-дом, от прочих отгораживались занавесками.

По городу разгуливали одиночками и группами казахи из далеких аулов. В столовой они пробовали обеды, завтраки. В новоотстроенной лавке ТПО стояли жаркой, овчинной и ватной толпой, просили чай, сахар, мануфактуру, пробовали мыла на запах и на вкус. Потом шли и охали к казахам рабочим советоваться – стоит ли поступать на дорогу, дают ли за это что-нибудь.

Давали многое, и казахи оседали.

Их опрашивал и регистрировал Гонибек. Потный, опаляемый горячим солнцем, он сидел под открытым небом, временами поднимался на табурет и разъяснял:

– Рабочий может быть членом кооператива, за маленькую плату получит книжку и будет иметь чай, сахар, ситец, сапоги…

– Жаксы, бар, бар! – одобрительно погудывали казахи.

От Гонибека они переходили в правление ТПО, где молоденький кооператор заполнял опросные листы и выдавал заборные книжки. Русский паренек, – по-казахски он знал всего два слова: бар и джёк, – но, искусно жонглируя ими и дополняя их жестами, добивался точных и ясных ответов.

Вот кусочек этого своеобразного разговора.

Нужно узнать, есть ли у казаха жена. Кооператор становится перед опрашиваемым и начинает бугрить свою грудь, руками вырисовывать возвышения. Казах обычно сначала не понимает. Кооператор телодвижениями будит его догадку и спрашивает:

– Джёк, бар?

– Бар, бар! – кричит осененный наконец догадкой казах. – Бар, бар! – и делает не оставляющие никаких сомнений жесты.

Дальше надо узнать, сколько жен у казаха, одна, две, три. Кооператору известно, что есть казахи многоженцы. Снова телодвижения, рисовка грудью. Но тут казах окончательно сбит с толку, удивляется, ужли не знает человек, сколько грудей у женщины, и упорно, зло трясет двумя пальцами. Кооператор не менее упорно отмахивается и продолжает разгуливать павой. Достигнутое после многих трудов понимание обоих заражает весельем и долгим радостным смехом.

– Есть ли детишки и много ли их? – Тут кооператор начинает бегать, подпрыгивать, повизгивать, руками изображать беспокойную кучу.

Это обыкновенно скоро доходит до сознания казаха, и он говорит уверенно «бар» или «джёк» и показывает число детей пальцами.

На площади около правления посвященные втолковывают непосвященным азбуку кооператора, и всплески визгливого хохота время от времени потопляют все прочие шумы.

Необходимые для досрочного окончания дороги люди были набраны. Площадь освободилась от толп и очередей, исчезли бабы с табунками грязных, облупившихся ребят, – и Козинов с завхозом принялись разрешать жилищный вопрос. Разрешение сводилось к тому, чтобы на каждую пядь земли, защищенную какой-либо крышей, уместить как можно больше человеческих тел.

В первом же бараке они натолкнулись на расширенные топчаны, заселенные многолюдными семействами. Спертый, вонючий воздух (будто насосом накачали всякую дрянь) перехватил глотки и выдавил обильный, клейкий пот. Откинули полог, навели свет лампы. Семейство из пяти душ спало с открытыми ртами: с одного края муж, с другого жена, в расщелине между ними голый, расписанный красными пятнами клоповных укусов сосунок, в головах девочка лет трех-четырех, в ногах мальчик лет шести. Мать во сне постоянно складывала на него уставшие от скрюченного положения ноги, ребенок сбрасывал их и мычал:

– Мам, больно. Мам, не жамкай брюхо!

На соседнем топчане другая семья устраивалась спать. Мать и отец переругивались, каждый хотел разместить четверню ребятишек по-своему. Они много раз по-иному решали задачу и не могли найти сносного решения. Да его и не существовало: топчан, хотя и расширенный, обращенный при помощи всевозможных ухищрений в своеобразный топчан-дом, все же не мог вместить двоих взрослых с четверней ребятишек.

Завхоз разбудил семейных и объявил:

– Ты, ты, ты, все увольняетесь!

– Как, с чего этого? Утром приняли, ночью гнать?!

– Вас приняли холостыми, а вы обманули, приволокли целые выводки.

– Меня с семьей приняли…

– И меня с семьей…

– И меня…

– Будет врать! У нас постановление: семейных не принимаем. – Завхоз, выхватил из портфеля бумажку. – Вот. Ни в коем случае, ни под каким видом до разрешения жилищного кризиса!

– Какой я холостой, у меня и в документах семья записана. – Один протянул удостоверение. Другие полезли разыскивать.

– Обманули нахально, у вас двойные документы. Утром освободить барак!

– Да как, товарищ, не обманешь, у меня ни кола, ни двора, один топор да сундук! Куда я семью дену? Где ни работал, везде с семьей принимали. Не разводиться же мне?! Что поделаешь, если мы бездомные, бескровные, а семейные, всю жизнь вот так путаемся.

– Уволен, уволен! У нас не приют, мы не можем!

Проснулись жены, детишки, поднялся вой, крик, жалобы.

– Куда мы поедем от самого? Изверги, с мужьями насильно разводят!.. Не хотим от тятьки, не поедем.

– Здесь и дышать нечем, вошь съест, – пустился устрашать завхоз. Но люди не боялись: пусть теснота, духота, вши, но это все же неизмеримо лучше, чем многонедельные переезды в сборных поездах и выпрашиванье хлеба, чаю, сахару в пристанционных лавочках.

– Завтра я пошлю милицию вытряхать вас, – пригрозил завхоз.

– Что нам твоя милиция. Мы дело делаем, а местом никого не тесним, кроме самих себя.

– А кормить ваши хвосты надо, обогревать их надо?

– Хлеб где-нигде, а давать будут, здесь ли, в другом ли месте; из одного запаса нынче хлеб-ат.

– Дубье вы! Машины вместо строительного материала должны возить жранье вашей саранче?! В корень бьете, нет у нас порожних машин. – Завхоз выругался, плюнул и вылетел из барака, как пробка из бутылки с газированным питьем.

В другом, в третьем, во всех бараках и палатках было то же самое: дома-топчаны, дети в головах, в ногах, вонь, духота и полное нежелание понимать запреты, гигиену, санитарию.

Завхоз убежал докладывать Елкину, а Козинов вернулся в первый барак: он решил поговорить с рабочим, трудившимся над размещением своей четверни.

Рабочий сидел в проходе между топчанами на сундуке и, задумчиво глядя в потолок, курил.

– Ну как, устроил? – спросил Козинов, показывая на заполненный ребятней топчан.

– Их рассовал, а самому некуда. Вот до полуночи буду сидеть, а с полуночи разбужу бабу. Закури! – Рабочий протянул сшитый из пестрых лоскутков кисет.

– Зачем ты семью приволок? – Козинов сел на край сундука.

Рабочий глубоко затянулся, почесал щетинистый подбородок, смерил насмешливыми глазами Козинова и ответил:

– А потому, что я – «Иван по матушке-Руси». Ты – председатель рабочкома? А чего ты соглашаешься на такую дикость – гнать семейников. Думаешь, баб и ребятню мы зазря приволокли? Ошибаешься, товарищ! К примеру, я – с малых лет, от отца, от деда – мостовик. Правильно, отец мой был сезонником, а я с двадцать третьего года такой, как есть, и член профсоюза. Отец хозяйство и дом просезонил, пало там все, мне досталось одно веретье. К тому же и подходы к жизни, к людям теперь новые – я по своему рабочему положению ношу не лапти, а сапоги, и в деревне кажусь буржуем: у него сапоги, он из городов тыщи носит, в налог его! Не хотят понимать, что я середка на половинке, не мужик и не пролетарий. И весят на шею мне буржуя. Знаешь, рассчитываться за буржуя мало сласти, я и пристал к берегу: землю сдал обществу, халупу по боку, поднял вот их на плечи и езжу. Ты поспрошай, много ли осталось от старого сезонника? Почти все «Иваны по матушке-Руси» – самый что ни на есть неустроенный пролетарьят.

– Мы на это не рассчитывали, – признался Козинов.

– Теперь рассчитывать надо. Сезонник во как в пролетария переходит! А у пролетария известно: куда сам, туда и хвост. А раз так, семьи наши девать некуда. Если мы сами надобны, тогда и жен наших и детей принимайте!

Козинов опросил несколько десятков человек, половина из них оказалась «Иванами», и посоветовал Елкину, прежде чем бороться с наплывом семейников, обойти бараки и выслушать людей.

В одно из утр, когда бараки и палатки гудели истошными криками спозарань разбуженных ребятишек, Елкин и Фомин начали обход жилищ.

Елкин молча, хмуро поглядывал на изъеденных клопами сосунков, на полуголых подростков и усталых озлобленных женщин. Перед лицом этой нужды ему было стыдно за свое распоряжение – не принимать семейников.

Фомин хотел проникнуть глубже в эту картину и выспрашивал:

– Давно ли порвана связь с деревней? Где и когда работали последний раз? Почему так обеднели? Какая специальность? Сколько в бараке работников и сколько иждивенцев?

Тридцать процентов нагольного строительного пролетариата, утратившего всякую связь с хозяйством и землей. Число иждивенцев намного больше числа работников. Месяцы, проведенные в поездах «максимках» в поисках работы.

– Что вы скажете? – спросил Елкин Фомина, когда они из духоты бараков вышли на площадь, пахнущую степным утром и тянь-шаньскими свежими бревнами. – Я думаю, нужно как-то устроить.

– Этих? Да… – согласился Фомин. – Признаюсь, меня берет беспокойство за наши планы.

Они долго ходили берегом речушки, пока не обдумали со всех сторон вопрос о семейниках.

Семейникам отвели место для расселения, отпустили бревен, досок, кирпича, стекла (из брака), и в несколько дней на берегу реки отстроилась новая улица землянушек, с маленькими составными оконцами на горячий, искрящийся под солнцем песчаный раздол. Речушка обратилась в ванну, постоянно наполненную барахтающимися голыми ребятенками.

Во избежание дальнейшего наплыва иждивенцев Елкин еще раз распорядился не принимать на работу семейных, а тем, кто проник как холостой, запретил вызывать семьи и широко оповестил администрацию всех участков, подчиненных ему, что Турксиб не может заниматься устройством всех бесквартирных, обкладываться нахлебниками. Такое прекраснодушие – верный крах строительству.

Ввели строжайшую проверку документов у всех приезжающих на постройку. Но поток нахлебников не прекратился, просачивался сквозь все барьеры. Турксиб, по старинке, готовился к встрече с мужиком-сезонником, имеющим дом, хозяйство, и только подрабатывающим на стороне, а встретился с отлившимся в своеобразную форму пролетарием.

Новый строитель не имел зацепок в деревне, был вечным переселенцем. Закончит одну дорогу, канал, шлюзы, забирает инструмент, семейство, добришко и едет на новую стройку. Его дом там, где работа, – это топчан в артельном бараке. Знакомство с этой народной прослойкой принесло строителям Турксиба много лишних хлопот и расходов.

9. Огонь, упавший с неба

Ночью сторож саксаулового склада услышал сильный взрыв и крик человека, заметил шар пламени у кузницы, перепугался и, никому ничего не сказав, убежал спать. Утром обнаружили возле кузницы развороченный взрывом компрессор и сильно обожженное тело казаха. В правой руке мертвеца был зажат железный черпачок. «Казах пришел взять из компрессорной коробки бензину. Ночь была темная. Он зажег спичку и сунул ее в коробку, чтобы посветить; дальше взрыв и все прочее», – так расшифровала происшествие следственная комиссия.

На следующий день ни один казах, кроме Тансыка, не вышел к машинам. Вместо этого они явились к Козинову и потребовали, чтобы он перевел их от машин обратно в землекопы.

– Что за чушь, старая история, только шиворот-навыворот? – Козинов поманил к себе Гонибека. – Расскажи толком, один, чего хотите?

– Сторож видел, как огонь упал с неба и сжег человека. Казахам нельзя работать на машинах, когда казах и машина вместе – будет огонь.

– И ты веришь этой сказке?

Гонибек промолчал.

– Кто выдумал ее?

– Сторож видел огонь… Все говорят, и русские: «Кто пойдет – тот сгорит».

– И ты веришь? Тансык давно работает на машинах, и огонь не убил его, даже не задел. А среди русских есть такие, кому лень обучать казахов, они и плетут всякую ерунду.

Легенда об огне, упавшем с неба, быстро распространилась и обволакивала паническим страхом наивных людей, носивших в себе веру в сверхъестественное могущество машин. Противники коренизации сделали из несчастного происшествия таран против нее: как можно дикарей, пастухов, умеющих только размахивать кнутом, допускать к американским машинам и станкам, они же пережгут все, взорвут весь городок! Когда Гонибек, Урбан и еще несколько учеников после долгих переговоров с Тансыком решились вернуться к машинам, мастера отказались принять их. Начались откровенные разговоры, что казахов отличают перед всеми прочими, оплачивают не по работе, а завышенно, в ущерб другим. Снова выплыл лозунг: «Довольно мармеладу!» Усевич повторно пришел к Елкину с требованием повысить ему оклад.

– Мотивы, дорогой товарищ. Все техники довольны своим заработком.

– Я работаю с казахами. Ни черта не понимают. Он тебе портит, а ты носись с ним, как с деточкой, обругать нельзя.

– Значит, вы хотите либо прибавку, либо крыть, как вздумается? Сколько вам прибавить?

– Пятьдесят рублей.

– Двадцать.

– Мало. Отсюда даже письма приходится посылать дорогими – заказными, – торговался Усевич.

– А дешевле всего – не посылать никаких, – съязвил Елкин. – Письма, поздравительные телеграммы, открытки – это же мещанство, старая отжившая романтика. Согласны?

– Посылать я буду, но оплачивает пусть строительство: не наша вина, что простая почта и валяется и теряется. Если двадцать, то я больше не работник.

– Хорошо, прибавлю, только скажите, кто создал и поддерживает легенду, что машины и огонь не терпят казахов? Случайно, не вы?

– Я не машиноборец. Я в конечном счете стою на вашей точке зрения – «довольно мармеладу».

Елкин привскочил от удивления и еле выговорил:

– Но если вам прибавят, вы готовы продолжать «мармелад»? В общем, вы хотите продать нейтралитет?! Я этих вещей не покупаю. Идите, американец! Предупреждаю, борьба против коренизации, будь то бранью, будь то легендами и поэтическими вымыслами, – преступленье.

Отпустив Усевича, Елкин пригласил Фомина с Козиновым, встретил их злой, растерянный, какой-то весь взъерошенный, точно воробей после драки, и сказал:

– Я должен уточнить свои взгляды на коренизацию. Представляете, Усевич… Они там сделали меня своим сообщником, вождем… Они там работают якобы в единении со мной…

– Правильно, ваши взгляды недостаточно ясны…

– Ясны вполне, ты не туда поехал, – остановил Козинова Фомин. – Усевич и подобные видят только свой карман, оттого и вредят. Но мы введем их в берега. Хуже с казахами – среди них есть враг.

Усевича послали в карьер, где обделывали камень для мостов, где совсем не было казахов и никаких иных оснований требовать надбавки.

Рабочком провел несколько широких собраний, где Елкин осудил лозунг «Довольно мармеладу» и выдвинул новые: «Кто но помогает коренизации, тот враг строительству», «Опытный обязан научить неопытного», «Строить людей не менее важно, чем строить дорогу».

Рабочий актив подхватил лозунги. Лубнов, Гусев, кузнецы, бурильщики вызвались сильно увеличить число учеников. Борьба против коренизации затихла. Оставшееся кой у кого недовольство спряталось трусливо в щель узкосемейных разговоров.

Но ученики не хотели понимать ни убеждений, ни призывов, ни примера Тансыка, Гонибека, Урбана и по-прежнему отказывались идти к машинам. Они охотно вернулись на земляные и на всякие другие ручные работы. Чтобы вернее обезопасить себя, старательно обходили машины, уступали им дорогу, вокруг малоподвижных, как экскаваторы и компрессоры, протоптали окольные дороги. Было очевидно, что страх перед машинами старательно возбуждается и поддерживается кем-то. Но кем, как?..

– Вредительская агитация, – твердил Фомин.

– Где, чья, какая? Укажи! – горячился Козинов, бессильный найти врага. – Усевича, Панова, Ключарева нет. А больше?! Тут не иначе – религиозное.

– Чепуха! – говорил Фомин о предположениях Козинова: никаких упоминаний о религиозном страхе перед машинами и огнем у казахов он не нашел в книгах.

В этот момент, когда ни партком, ни рабочком, ни администрация не знали, как вернуть учеников к машинам, на участке появился Айдабул. Одетый в новый ярко цветистый халат, с лицом, сально сияющим от удовольствия и гордости, он въехал в городок с караваном саксаула на переднем верблюде.

Удивленье было необычайное: водовоз бросил бочку, позабыв завернуть кран, сторожа саксаулового склада захлопали в ладоши и закричали:

– Ай-яй! Ай да Айдабул! Где ты достал такой нарядный халат?

Казах вместо ответа отвернул полу халата и показал шелковую подкладку. Удивительные новости следовали одна за другой: когда старшего караванщика Джаирова позвали в хозяйственную часть, он взял с собой и Айдабула. Из хозчасти они прошли в кооперацию и там получили десять кусков мануфактуры, мешок сахару, ящик махорки, много-много чаю.

Погонщики уносили добро, Айдабул же разгуливал по лавке и важно приговаривал:

– Вы не забудьте чего-нибудь, не потеряйте!

И наконец самое потрясающее – Айдабул показал кассиру какую-то бумажку, и тот выдал ему толстую пачку денег. Правда, Айдабул их передал немедленно Джаирову, но получил ведь он. А это разве не главное?!

После работ все казахское население городка собралось к месту, где отдыхали погонщики, всем хотелось узнать, что за важную должность получил Айдабул.

– Член правления, – сказал Айдабул и, чтобы показать еще раз свое могущество, сплюнул в сторону конторы и прибавил: – Вот ваш начальник!

Действительно, Айдабул был членом правления артели, перевозившей саксаул. Изгнанный с постройки, он пошел к Джаирову и попросил работу. Джаиров, бывший председателем артели, сначала сделал его рабочим на заготовке саксаула, потом своим помощником и подарил халат, достойный такой важной, такой высокой должности.

Обычно караваны оставались в городке всего несколько часов и потом снова уходили в степь: вокруг городка не было достаточно тучных пастбищ, чтобы устраивать долгие привалы. Но на этот раз Джаиров решил задержаться и велел погонщикам поставить для него юрту. У нет были какие-то очень важные дела к погонщикам других караванов. Он так и ответил Козинову, когда тот, озабоченный саксаулом, поинтересовался – долго ли намерены отдыхать?

– Важные дела. Буду ждать другой председатель и член правления.

– А если они не придут с неделю?

– Скоро будут, наша знает.

Рядом с джаировской юртой развели громадный костер. Около него работала целая компания погонщиков: одни устанавливал на огонь котел, другой резал барана, старательно собирая всю кровь в тазик, трое пекли лепешки. Еще два баранчика лежали связанными, приготовленными под нож.

«У нас телефон, телеграф, и мы ничего не знаем. А Джаиров готовит жарево и не боится, что оно остынет», – с завистью подумал Козинов.

Немного погодя в городок пришли еще два каравана. Все председатели и члены правления сошлись в юрту Джаирова и так жадно принялись за плов и кумыс, точно это и было тем важным делом, ради которого они объявили дневку с ночевкой.

Айдабул разносил плов, кумыс, давал распоряжения людям у костра, где готовилось новое угощение, и охранял юрту от завистливой любопытной толпы неприглашенных. По временам, повинуясь приказаниям Джаирова, он манил из толпы то одного, то другого, вводил в юрту и угощал. Некоторых, особенно милых сердцу Джаирова, он еще награждал плитками кирпичного чаю, осьмушками махорки и участливо выспрашивал:

– Как идет работа? Ты ученик? Как машина? Ой, машина!.. – Айдабул в ужасе закрывал лицо рукавом халата и ласково выталкивал гостя из юрты.

Среди любопытствующих появился Гонибек с домброй. Джаиров сам ввел его в юрту и усадил в круг к столу Гонибек, известный акын, друг Тансыка, уже помощник тепловозного машиниста, был слишком большим человеком, чтобы доверить его Айдабулу, и Джаиров сам подносил ему кумыс, сам выбирал для него лучшие куски баранины. Когда Гонибек угостился, Джаиров попросил его спеть что-нибудь, приятное своему уху, уху гостей и уху хозяина юрты.

Гонибек оглядел весь круг собравшихся, поласкал домбру, точно хотел задобрить ее, чтобы она не упрямилась, и начал не спеша, распевно сочинять, закрыв глаза:

– Что может быть приятнее встречи старых друзей за сабой крепкого выдержанного кумысу? Если меня пригласит сейчас самая красивая девушка, какую знает степь, я скажу: «Подожди, красавица! Дай мне упиться мудростью мудрых!» Рядом со мной, о правую руку, Джаиров. У него больше сотни верблюдов, а бараны покрывают такую степь, что ее не проскачешь на коне за день. Джаиров тридцать лет был хозяином караванной дороги на Китай. Ни один тюк хлопка и шерсти, прошедший этой дорогой, не миновал спины джаировских верблюдов, каждый дал Джаирову пользу. Теперь мы строим дорогу, шерсть и хлопок скоро поедут в вагонах. Но Джаиров не такой человек, чтобы его учить. Он стал председателем артели, вместо шерсти возит саксаул и от каждого сука получает барыш.

По левую руку от меня Шамазет, хозяин другой караванной дороги. У него тоже много верблюдов и баранов. Он тоже председатель правления, возит муку и овес, получает большие деньги.

Против меня Карим-бай. Он на третьей караванной дороге собрал мудрость и деньги.

– Довольно! – в один голос прервали Гонибека Джаиров и Карим-бай. – Мы знаем это.

Гонибек открыл глаза, поглядел на Джаирова, у того почему-то дрыгала нижняя челюсть и жесткая курчавая борода подплясывала. Поглядел на Карим-бая, который крепкими желтыми зубами скрипуче грыз бараний мосол, и спросил:

– Может, уху хозяина приятно послушать про машины?

– Не надо, Джаиров хочет жить. – Караванщик развалился и сделал вид, что засыпает.

Гонибек вышел к кострам погонщиков.

– Проклятый акын, – вслед ему проворчал Джаиров. – Стукнуть по голове саксаулом, пускай потеряет память.

Всю ночь до самой той поры, когда экскаватор оповестил гудком о начале нового дня, все казахское население городка провело около костров среди погонщиков. Тут ни было ни кумысу, ни крепкого чая, как у Джаирова, и баранины каждому досталось совсем по маленькому кусочку, но зато целую ночь можно было дышать запахом степи, верблюдов, аулов; и всю ночь рассказывались редкие новости, привезенные со всех концов Казахстана.

Новости были так интересны, что Гонибек позабыл ради них и сон и отдых.

– На северном строительстве все казахи ушли с дороги. Русским надоело строить одним, и они тоже уходят. Подул ветер, и от дороги не осталось ничего, ровно ничего, – песок. Ха-ха-ха!

– Ты сам видел это? – спросил Гонибек рассказчика.

– Нет. К Джаирову приезжал друг, он видел.

– На пятом участке машина убила казаха. Тогда казахи разбили все машины и сожгли.

– А это кто видел?

– Другой гость Джаирова. Женщина, которая уехала на саксаул, отняла у погонщиков всю водку. Это я видел сам. Она поссорилась с мужем и осталась одна. Плохо ей будет. Злой человек вспомнит водку… Ой, плохо будет!

По дороге домой Гонибек встретил Тансыка, отвел в сторону и сказал:

– Шибко интересное дело. На севере все казахи…

– Знаю, слышал, – перебил его Тансык.

– На пятом участке…

Но Тансык снова не дал ему закончить:

– Все знаю. Наши люди только и говорят об этом. Это все ложь. Скажи, какое важное дело у Джаирова?

– Пьет кумыс, ест барашка…

– Надо узнать большое дело.

– Все хозяева караванных дорог – члены правления.

– Вот это – большое дело.

Рано утром два каравана ушли: остался один джаировский. У караванщика еще не закончились важные дела, он уехал в ближайший аул.

Освобожденный от обязанности прислуживать хозяину, Айдабул разгуливал по городку. Он зашел к землекопам, поинтересовался, как идут дела, и сказал, что их обижают мануфактурой и чаем.

– Видели, сколько получил я?

Зашел к ученикам, выслушал их страхи перед машинами и посоветовал сделать, как на пятом участке, – разбить машины.

– Русские хитрые. Ставят казахов к машинам, сами не хотят умирать.

Встретил Урбана и обозвал его дураком.

– Машина убила одного, убьет и тебя.

Урбан задумался над словами такого большого человека, как член правления.

– А как же Тансык? – спросил он.

– Тансык тоже дурак. Я пойду и скажу ему: «Брось машину!»

Тансык, один из всех казахов, дежурил у работающего компрессора и пытался разгадать: «Какое важное дело у Джаирова? Где ложь и где правда? Правда и ложь живут рядом, как человек и его тень. Джаиров уехал в гости – это ложь. На севере песок засыпал дорогу – тоже ложь. Все бывшие хозяева караванных дорог – теперь члены правления, это правда».

Подошел Айдабул, сделал низкий поклон и сказал:

– Тансык, брось машину! Ты – хороший человек, и мне жалко тебя. Иди к нам, и будешь член правления.

Тансык набил трубку, остановил машину и кивнул Айдабулу:

– Пошли! Спасибо тебе, ты сохранил мою голову.

Весь километровый путь от Огуз Окюрген до городка они ругали русских, проклинали машины и мечтали о том, как будут возить саксаул и получать мануфактуру кусками. Захватили с собой Урбана, Гонибека и явились в рабочком.

– Тьфу!.. – Козинов нехорошо выругался. – Час от часу не легче. Ну, что опять случилось?

– Вот он. – Тансык вытолкнул Айдабула вперед. – Он говорит: «Брось, сожги машины». Он – скверный человек.

– Так, ладно. Пошли в контору!

Айдабул, оказавшись перед Широземовым и сообразив, что начинаются неприятности, начал слезно оправдываться:

– Джаиров велел. Джаиров дал мне халат и сказал: «Будешь ты член правления…» Я – бедный дурак…

Пригласили Джаирова. Караванщик, выслушав обвинение, с укором покачал головой.

– Наша весь караван идет в степь, домой.

– Почему же весь? Ты можешь уходить…

– Весь, весь, так надо. – Джаиров снял шапку. – Расчет давал, прощай!

– Нет, не прощай! – Широземов подтолкнул Джаирова в глубь конторы. – Козинов, поболтай с ним. – Сам вышел к погонщикам и объявил, что Джаиров уходит в аул, домой, у них будет новый председатель артели. Но гонщики тревожно переглянулись, потолкали друг друга локтями, пошушукались и дружно зашумели:

– Наша тоже в аул. Мануфактура, чай, сахар… Наши нет ничего.

– Ну, ну? Как так? – взволновался Широземов.

– Наша нет верблюд. Наша лучше уйдет.

Широземов потер лоб, шею, высморкался и рванулся к верблюдам.

– Это чей? Этот, этот?

– Джаиров, Джаиров…

Почти все верблюды оказались джаировскими.

– Вот так артель!.. – пробурчал Широземов, потемнев всем лицом, но тут же успокоил себя: – Введем в берега, введем, – и, увязая в рыхлых песках, припустился к юрте партколлектива.

Десять минут торопливого рассказа, нервная пляска бровей у Фомина. «Раскулачить», – сквозь зубы, вторая линия глубоких следов в песке, и Широземов снова против Джаирова.

– Какого аула, района, много ли верблюдов?

– Пять. – Всего несколько месяцев назад Джаирову был поставлен такой же вопрос человеком из районного исполкома, он назвал пять, и это пошло на пользу – прислали совсем небольшой налог.

– Подпиши! – Широземов придвинул лист опроса.

Джаиров подписал с облегченным вздохом. Почему не подписать: пять верблюдов – не такая большая штука, можно всех отдать в казну.

– Верни-ка деньги! – потребовал Широземов.

Караванщик долго не мог найти бумажник, руки дрожали и путались во множество карманов.

– Вот тебе сто рублей! – Каждая верблюжья спина за один поход в оба конца оплачивалась двадцатью рублями. Широземов протянул Джаирову эти деньги и сказал напутственно: – А теперь можешь домой. Куда угодно. Скатертью дорожка!

Джаиров, Айдабул и погонщики расшумелись около товара, только что полученного в кооперации, председатель и член правления тянули его к себе, а погонщики не давали.

Широземов, стоя в прорезе палатки, глядел на суматоху и шумно посапывал. На его крепкой шее дрыгали две темно-синие жилы. Дележ явно становился дракой. Тогда Широземов подошел поближе к суматохе и крикнул погонщикам: