Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Не желая унижаться перед Адеевым, Грохотовы решили самовольно поселиться в Брехаловке. Листами фанеры, раздобытой Гробовым где-то в безнадежной пустоте разъезда, они перегородили дежурку и перевезли в ней свой скарб. Гробов увлеченно и бескорыстно помогал их переселению и устройству – приволок стол, из пустых ящиков сбил шкапчик, и в первый же вечер по переезде пришел с бутылкой водки поздравить с новосельем и дать последние необходимые советы.

Он пил один (Грохотов отказался наотрез, Шура только пригубила для уважения), чокался с бутылкой и разглагольствовал:

– Живите! А придет диктатор, самозванец Адеев, скажите ему: «Рано ли, поздно ли, а Гробов угробит тебя». Предатель, предал и профсоюзы и рабочих!

– Кому? – спросил Грохотов. – Кому?

– Просто сукин сын, дурак, дубина! За властью потянулся, инженера прижать захотел. Прижал, а тому и лестно, работы меньше, тот этого и чаял. Да что мы, не понимаем, что ли, что работать надо?! А для этого дуба не будем: из гордости из рабочей, за один его разговор с нашим кадром не будем. Шоферишка какой-то, говорит заядлому машинисту: «Ты – рвач», – ставит на одну доску с сезонником, понять не хочет, что наш кадр прибавку ему сто раз отработает. Запью лучше, пьянством сшибу дурака! – В хмельных словах Гробова, кроме алкогольных чувств, было много трезвой обиды за свою рабочую честь и негодования, что его, мастера, умеющего соотносить свои интересы с интересами государства и строительства, приравняли к саранче, налетавшей поглодать.

Брехаловка для Грохотовых оказалась удобнейшим местом в их положении: пустующая и тихая вечерами, отделенная степью от строительного городка, она давала покой и отдых, немыслимые еще где-либо на разъезде; днем же, в рабочее время, делалась собирательницей всех новостей, безупречным наблюдательным пунктом. И они крепко полюбили ее.

Пришел поздний сенокос на высокогорных альпийских лугах, одновременно с ним – жатва, заготовки хлеба, сена, соломы. И, как снег, выпавший не в урочное время, начали таять остатки верблюжьих караванов Турксиба. Елкин просил сохранить за дорогой хотя бы одну десятую часть тягловой силы, пока он не организует свой транспорт, но заготовители держались сверхдержавой и не желали делиться. Многие поступки их были ничем иным, как проявлением административного сумасшествия. Они снимали с дороги верблюдов прежде, чем готов был хлеб, и верблюды днями простаивали впустую; ловили в степи турксибовские караваны и сбрасывали грузы на песок, подчас всего в нескольких километрах от места назначения. На все попытки строителей добиться согласованности заготовители размахивали своими особыми полномочиями.

Молодечество, каким увлекались многие из них, било по самой напряженной струне в строительстве, и Елкин решил защищаться крайними средствами – намекнул погонщикам, что не будет преследовать их, если они покажут заготовителям иной раз «кузькину мать». Некоторые из погонщиков работали на дороге по третьему году и дорожили привычным местом, после очищения караванов от Джаирова и хозяйчиков среди них появилось много верных друзей строительству – и намек Елкина сказался. На степных тропах начались схватки между турксибовцами и заготовителями. Одно из столкновений кончилось мордобоем.

Козинов собрал погонщиков и предупредил, чтобы этого больше не повторялось.

– Наша здесь хочет работать. Не гони. Наша дороге хорошо хочет. – Погонщики доказывали, что заготовители часто без нужды снимают верблюдов. – Наша будет драться. Начальник сказал, можно.

– Какой начальник?

– Самый большой, седой начальник.

В юрте Елкина вспыхнул злейший спор. Козинов с желтой махорочной пеной на губах кричал:

– Заготовки – важнейшая политическая и хозяйственная задача, а мы вредительствуем, как злейшие контрреволюционеры! Нас расстрелять надо, и расстреляют! Я требую – унять погонщиков, обуздать!..

Елкин, охваченный холодной, колючей дрожью, упрямо защищался:

– У них попусту стоят верблюды. Нам нужна одна десятая того, что есть у них, и если они на девяти десятых не вывезут хлеб, их расстрелять надо.

– Науськивать одних трудящихся на других… Я поставлю вопрос, где следует, я добьюсь, прекращу!

– Люди сами дерутся, и спасибо им. Удерживать нам не выгодно. Позвольте узнать, зачем вы гоняли по степям? Чтобы отдать верблюдов заготовителям?!

– Да, им… Если партия считает заготовительную кампанию важнейшей…

– Прекрасно, отдадим всех, но за смычку я тогда не ручаюсь.

– Другой сделает, не один ты гвоздь в мире!

– Пожалуйста, ищите. Прикажете сдать дела? Кому? Вам? Пожалуйста, будьте добры! – Елкин протягивал руки, будто подносил эти дела Козинову.

– Я заявляю: ты несешь ответственность.

– Простите, я считаю себя свободным от всяких ответственностей. Я жду заместителя. Поторопитесь! Если уж так, то я хочу быть в России до зимы.

– Я требую!.. – Козинов грохнул по столу кулаком. – Требую!

– Вон! Вон! – завизжал Елкин. – Проходимец, наглец! Во-он!..

Козинов плюнул и убежал к Фомину. Он застал секретаря за телефонным разговором с Елкиным. Трубка визжала надтреснутым, задыхающимся голосом старика:

– Сию же минуту заместителя. Я сажусь на первого верблюда, на первого скота и уезжаю. Я не позволю, чтобы стучали на меня кулаком. Заместителя, на первом скоте!..

Фомин кое-как успокоил старика, потом взял Козинова за плечо, сунул на табурет и сказал с злым подергиванием губ:

– Если старик уйдет, ты будешь рядом с Джаировым стоять на показательном процессе за травлю необходимого нам специалиста.

Серьезно о замене Елкина ни Козинов, никто другой не думал. Напротив, если бы его стали отнимать, люди схватились бы за него и не отпустили: участку в его положении был нужен именно такой, достаточно опытный волк. Партбюро на очередном заседании осудило выпад Козинова, а Фомин убедил Елкина, что предрабочкома разошелся от усталости и нервов и не следует принимать его слова за общественное или партийное мнение. Договорились они и по верблюжьему вопросу. Старик согласился, что драки погонщиков с заготовителями политически вредны, нет для них никакого оправдания.

Прорехи зияли в самых основных отраслях хозяйства. Лошади прибывали медленно и настолько ослабевшие, что их приходилось сначала откармливать и только потом ставить на работу. Саксаул продолжал лежать в Прибалхашье, на участке запасы его были нищенски малы. Пиломатериалов не доставало, мотор работал сносно, но покрыть всех нужд не мог. Было очевидно, что многие тысячи рабочих останутся на зиму в палатках, лошади будут стоять под открытым небом, ничем не защищенные от свирепости степных буранов. Недостаток теплой спецодежды и некоторых продуктов питания дорисовывал лишним безрадостным мазком картину участка. Заготовители увели последний верблюжий караваи. В строительной массе появились чадные дымки трусости и желания поскорей убежать с дороги, чтобы не сделаться участниками позорного провала. По юртам и палаткам поползли разговоры о неизбежной катастрофе.

Ваганову был отдан строжайший приказ закупить весь фураж по Закоксинскому району. Автомашины усиленно завозили продукты, одежду, стройматериалы. Но хребтом строительства в том районе были и могли быть в условиях дикого бездорожья только верблюды, и потери их для участка была почти равна разгрому.

11. Последняя зима

Последняя строительная зима началась бураном – на плоскогорье Дос у подножия хребта Малый Сары завился бойкий вихорек, обежал горные склоны, выступы, одинокие утесы, по пути сильно увеличился, начисто слизнул первый легкий снежок и белым гудящим клубом ворвался в трубу ущелья Огуз Окюрген. Ослепленные белым мороком, потерявшие в нем друг друга, люди кинулись под защиту палаток и землянушек. Вихрь с хохотом и хмельными посвистами промчался по опустелому ущелью, подмел песок, гальку, каменную дробь, оставленные машинами, и расплеснулся по строительному городку. Спугнутые палатки захлопали полостями, будто у них появилась птичья способность к полету. Камыш на кровлях бараков захорохорился и засвистал пронзительным свистом, точно на своей родине в низменных равнинах Прибалхашья. Вихрь собрал на площади всю щепу и, как нечто невесомое, сбросил в речку Биже, разгрыз утоптанный песок и растрепанной рыжей гривой поднял его от земли к небу. Людей, каждого, крепко обнял, пошатал, попробовал на них силу и подобно безудержному хулигану надавал подзатыльников, толчков, заскулин. Это был первый вал.

Второй пригнал с Джунгарских высот зольного цвета тучу, взорвал ей живот и начал забрасывать степь снегом. Ветер неистово крутился, хватал снег охапками и бросал в людей, осмелившихся или принужденных выйти из жилья, окатывал им верблюдов и лошадей, увешивал сосульками хвосты, гривы, щетки над копытами, из кормушек выметал начисто сено и овес, останавливал сугробами машины, не успевшие добежать до гаражей.

Трубы железных печурок, выведенные из бараков, юрт, палаток наружу, тревожно, как бы предсмертно звенели. Пламя в печурках ходило сказочным огненным змеем, многоглавым и многохвостым. И змей этот всеми мастями, всеми хвостами, всеми силами рвался из печурок сквозь тесные трубы в безграничные просторы степного ветра.

Елкин читал Уэллса: остановившаяся жизнь участка не нуждалась в его вмешательстве. Бороться с разгулом бурана было немыслимо, намечать какие-либо предприятия на будущее неразумно. Буран мог перепутать и разорвать все планы: искалечить, заморозить, разогнать по степи только что закупленных лошадей, создать непролазное бездорожье, оставить строительство без горючего, распугать рабочих и сбросить на участок новую беду – безлюдье. На повестку дня выдвигались непредвиденные грозные заботы.

Велась слишком крупная игра, и противник был слишком опасен, чтобы тратить силы на преждевременное бесполезное обдумыванье ходов, и Елкин спокойно ждал своей очереди. Но, как опытный игрок, внимательно регистрировал расстановку сил противника.

В первый день (известие по телефону) на Джунгарском разъезде с двух бараков сорвало крыши.

В Огуз Окюрген один из машинистов так струсил перед бураном, что убежал от своего компрессора, и в машине заморозило воду, а лед разорвал решетку.

На второй день позвонил Ваганов, что в реку, по которой плавили лес, свалилась невероятная масса, буквально лавина снегу, вода в реке обратилась в снежную кашу, движение бревен сначала замедлилось, а потом образовался большой затор.

Елкин учинил Ваганову строжайший допрос, чем грозит затор строительству. Едва он умолк, Оленька Глушанская продлила этот допрос:

– А что такое затор? Что-нибудь серьезное?

– Очень. Бедствие. Объясню потом, сейчас некогда. – И Ваганов умолк. Оленька несколько раз просила позвать его к телефону, пугала, что требует срочно Елкин, но ей всякий раз отвечали одинаково:

– У нас – затор.

И это звучало так же тревожно, как: у нас – пожар. За этим слышалось непроизнесенное: отстаньте, нам не до вас. Вскоре телефон замолчал – случилась авария.

Сдав, а вернее сбросив дежурство своей сменщице, Оленька кинулась в буран, к Елкину. Кругом был странный белый мрак, какой бывает только при большом снегопаде. И этот морозный, колючий белый мрак быстро мчался с шумом большой горной реки. Как ни отворачивалась Оленька, а летучий мрак находил ее лицо и сильно бил по нему. Сначала, гонимая этим мраком, Оленька быстро бежала. Давно бы пора быть юрте Елкина, а ее почему-то не было. Потом Оленька увязла в сугробе, – ни вперед, ни назад. Она принялась кричать: «Спасите! Спасите!» И опять странность – не слышала своего крика. Она старалась изо всех сил, до боли в глотке, но крика не получалось, как у немого, решительно неспособного даже мычать.

И вдруг из белого мрака протянулась к Оленьке рука, затем приблизилось еле видимое мужское лицо и спросило, почти прижавшись к уху Оленьки:

– Вам куда?

– К Елкину, – ответила девушка в ухо собеседника. – Вы – кто?

– Инженер Калинка. Держитесь за меня крепче!

И пошли, – он впереди, как буксир, пробивая грудью густой летучий снег, она, держась за него, вроде вертлявой баржонки.

Елкин сидел за «Машиной времени». Полость юрты неожиданно открылась, и в юрту влетел белобрысый косматый шар.

– Кто там? Закрывайте живей! – крикнул Елкин, ослепленный мокрыми, клейкими хлопьями.

На полу лежала Глушанская, точно вылепленная из снега. Над ней стоял Калинка и протирал себе глаза рукавом грубого плаща.

– Что такое? Откуда вы? – Елкин ошарашено раскинул руки.

– Ничего, ровно ничего, – прогудел Калинка. – Сейчас мы встанем. – Помог Глушанской встать, сдернул с нее шубу и усадил к горячей с румяными боками печурке. – Мы встретились, сам черт не знает, где мы встретились. Я вызвался проводить до вас, а тут у порога целый бархан. Ноги увязли, ветер подтолкнул и прямо к вам на пол. Ничего страшного! Я свободен, можно уйти?

Глушанская кивнула, и Калинка, пропустив в юрту новый порыв ветра со снегом, вышел на волю.

Калачиком, как делают котята, Оленька свернулась около горячей железной печурки и объявила:

– У меня все в полном порядке. Теперь, папочка, слушай!

– Какое в порядке – ты же вся бледная, синяя, – волновался Елкин.

– Просто из меня выдуло бураном весь дух. Он скоро вернется. Знаешь, папочка, я видела смерть. Вышла к тебе, а меня как начало вертеть, вертеть и закружило. Попала я в сугроб и не могу выбраться. И бараков не нижу, и ничего. Один снег. Кричу: «А-у! А-у!» Даже не помню, что кричала. Знаю, рот открыт и горло от натуги больно, а ничего не слышу. Страшно как!.. Не проходи тут Калитка, я замерзла бы. Калинка услыхал меня.

– Какой чуткий, а ты, значит, глуховата, в свою фамилию пошла.

– Нет, нет, ветер, все ветер! Он прямо из глотки выхватывал крики и прочь от моих ушей, прочь.

– Говоришь, видела смерть. Ну, какая она?

– Белая и колючая-колючая.

– И чертей видела? Хвосты-то летали кругом тебя, жик-жик?

– Это все ветер.

– Будь умней, выходи вовремя!

– Мне повидать тебя захотелось.

– А нет другого времени?

– В другое-то время тебя не увидишь, ты ведь такой: либо нет тебя, либо занят и сердишься. Я подумала – буран, сидишь один и обрадуешься.

– Ну, ну, не клевещи! Всего один раз рассердился, прикрикнул. Вот чаем буду поить, конфетку дам. Какой же я злой?!

– Добрый, в самом деле добрый? – Девушка вскочила и схватила Елкина за руку. – И очень добрый?

– Добрый, и очень, – смеясь, ворчал он, – к конфетке белый сухарик прибавлю и кусочек колбасы. Теперь убедилась?

– Вполне! Вполне! Только, кроме всего…

– Что, мало конфетки и сухарика с колбаской? Больше ничего не проси, не дам!

– Скажи, что тебе говорил про меня Ваганов? – шепнула девушка Елкину в ухо.

– Ничего, ровно ничего.

– Он пишет, что ты должен что-то сказать мне.

– За таких сорванцов, как твой Ваганов, ничего говорить не стану. Пусть говорит сам!

– Он пишет, что ты не выпускаешь его с Кок-Су. Разреши ему приехать на один-один денечек! – Девушка с милым лукавством поглядела на старика. – И я поверю, что ты добрый.

– Ах, шалуны, плуты! – вскричал Елкин с деланном строгостью, потом добавил очень серьезно: – Вот пробьет затор, тогда может… А уедет от затора, выгоню, отправлю обратно этапом.

– Затор – это очень серьезно?

– Какой затор… По телефону, к сожалению, не видно, а уехать от него невозможно.

– Я напишу ему, скорей бы пробивал. А теперь конфетку. – И Оленька протянула руку.

– Напиши, напиши, тебя он, конечно, послушается, – проворчал Елкин.

Буран стих. Снежные заслоны легли сугробами по ущельям, а степь и дороги открылись лишь слегка запушенными – свободными для прохода и проезда. Весь конский состав уцелел, все автомашины пришли целыми, телефон, компрессор, раскрытые бараки, насыпь, кой-где пробитая и разбросанная ветром, были исправлены в первые же после бурана дни. Не будь затора на Кок-Су, можно бы считать буран милостивцем. Затор был серьезной угрозой участку: он задерживал в верховьях реки несколько тысяч бревен и мог сорвать паром – нарушить сообщение между Айна-Булак и закоксинским краем, где были заготовлены фуражные запасы строительства.

Елкин послал к Ваганову вестового с письменным распоряжением: «Немедленно отвести паром в безопасное место и разбить затор». В тот же день к вечеру, обогнав вестового, Ваганов прискакал на участок в одной ватной курточке с обледенелыми ногами и без шапки.

– Разбили? – крикнул Елкин.

– Нет. Разобьем! Дайте мне воды! – Ваганов протянул вздрагивающую, забрызганную кровью, руку. – Дайте воды, мне жарко. Я подыхаю от жажды.

– Где ваша шапка? Почему рука? Почему все ноги во льду?

– Затор. Из воды прямо на лошадь. Шапку, право, не знаю, пожалуй, ветром сдуло. А руку разодрал об лед, об кромку.

– Немедленно раздевайтесь! – Елкин притопнул ногой. – Вы же сдохнете. Кто будет управляться с затором, кто будет отвечать?!

– Я, я… сдохну, а отвечу, – бормотал Ваганов, снимая обледенелые, ломкие сапоги. – Адово место, ну кто мог подумать!

– Что подумать? Раньше думал бы. «Теченье пятнадцать километров, такую реку до декабря не заморозит». Вот тебе, получай: река бежит, а бревна стоят. Ты понимаешь, что может быть? Река сама взломает затор, сорвет паром и умчит все в Балхаш. Фураж останется за рекой. Как будешь переправлять его? Не разобьешь – через неделю у нас начнут дохнуть лошади. Не разобьешь, сукина сына под суд отдам, как злейшего вредителя!

– Я, я не думал вредить, я хотел сделать лучше.

– Отдам, как того северного дурака. Тот по сухой реке задумал плавить, а этот в декабре. Попадешь в Соловки, будешь знать, как разевать рот на здешние реки. – Елкин рассерженным котом кружился по юрте, сердито фыркал, раздувал усы и нервно похватывал руками. Почувствовал, что в кармане сидит Тигра, вытащил полусонного за шиворот и бросил в угол:

– Ленивая тварь, только дрыхнет да мешается, все плечо оттянул.

Вошла Глушанская. Елкин подскочил к ней и закричал, как унтер на бестолкового новобранца:

– Зачем? Нам некогда!

Девушка, зажав уши, вынырнула из юрты.

– Подожди, вернись! – вдогонку ей крикнул Елкин. – Перевяжи-ка ему руку!

Сетчатой, слегка шуршащей ленточкой бинта Оленька пеленала руку Ваганова. Сам он, одетый в слишком узкий и короткий костюм Елкина, с несчастным видом проигравшегося в пух и прах, переминался с ноги на ногу и отводил от девушки расстроенное, испуганное лицо. Елкин, выбросив на Ваганова весь гнев, молча ходил вокруг печки и глядел под ноги пустыми, ничего не видящими, глазами.

– Не разобьем, попробуем ездить через затор, – сказал Ваганов.

Елкин забурчал:

– Правильно, будем ездить. А в самую горячку он треснет под каким-нибудь обозом. Дурость, чушь!

– Тогда наведем мост, а весной пораньше снимем, чтобы не смыло.

– Река разломает затор, и мост твой где будет? В Балхаше. Никакой ёрни, надо немедля разбивать! А паром в безопасное место.

Глушанская вопросительно поглядела на Ваганова, до того она думала, что он управился с затором и приехал к ней.

Он торопливой улыбкой утешил ее: не трусь, мол, бывает хуже.

Рука была перевязана, девушка отошла в угол и села читать газету.

– Так, значит, в Соловки? – Елкин ядовито скривил губы. – А я хотел было дать тебе отдых. – Скользнул глазами по девушке. – Сам виноват, слишком самонадеян.

В руках девушки сильней зашуршала газета.

– Все делал хорошо, блестяще – лес, фураж… – продолжал Елкин. – А под конец смазал. Что же, позвать милиционера и отправить прямо к следователю?

Оленька отбросила газету и, превозмогая колючую дрожь, схватившую ее за горло, спросила:

– Неужели так серьезно?

– Нет, нет! – закричал Ваганов и замахал забинтованной рукой. – К следователю? Я не дамся!

– А что вы сделаете? – казенно спросил Елкин.

– Взорву! Да, да, взорву! – Ваганов обрадовался, что случайно, по какому-то непроизвольному сцеплению ассоциаций, он нашел выход из тупика, и яро схватился за него. – Дайте мне взрывников, аммонал, и завтра же затора не будет. А послезавтра снова наведем переправу Ну, давайте же приказ! – Он подбежал к Елкину. – Петрова и взрывчатку!

Елкин взялся за телефон.

– Огуз Окюрген! Товарищ Дауль, скажите – можно взорвать затор на Кок-Су? Вам случалось рвать лед? Можно? Говорите ясней, не понимаю. – Елкин морщился и отстранял трубку: булькающее кваканье и мычание, вздохи и бесконечные повторы Дауля раздражали ухо. – Дело обыкновенное? Великолепно! Сейчас же пошлите ко мне Петрова. Через час должны выехать. – Елкин повернулся к Ваганову. – Иди на конный за лошадьми!

Полутонна взрывчатки, разделенная Петровым на несколько зарядов, отбросила лед от берегов, раскрошила на мелкие куски, и он спокойно умчался в Балхаш.

Вместо парома с малой пропускной способностью был наведен понтонный мост, и по нему гулко застучали обозы с овсом и сеном.

Ваганов с письмом от Глушанской в кармане (он взял его как оправдательный документ) приехал на участок и зашел к Елкину.

– Вы меня не вернете этапом? – спросил, подавая левую руку, правая была все еще забинтована. – Я приехал на законный, пообещанный вами день.

– Не верну. – Елкин оттолкнул папки-дела, которыми занимался, поласкал дремавшего на коленях Тигру. – Мне… я хочу вас предупредить. Вы будете говорить с Оленькой?

– Думаю. – Ваганов беспокойно зашвыркал носом. – Собственно, за этим и приехал. А что такое, о чем вы хотите предупредить?

– Сделайте осторожно, не испугайте Оленьку. Я предпочел бы все это немножко оттянуть. Впрочем, как хотите. Для меня непривычна роль отца, выдающего замуж свою дочь. Не приходилось еще ни выдавать, ни женить. И я решительно не представляю, отчего удаются браки и отчего не удаются.

Ваганов с Оленькой шли по ущелью Огуз Окюрген. Отлакированные льдом стены ущелья отбрасывали жгучий холод. На дне и склонах ущелья копошились хмурые молчаливые люди. Оголтелый ветер перехватывал им дыхание, мерзлая земля плохо поддавалась бурам и лопатам, летняя спецовка не грела. Бодрость, шутки, гомон, крики и смех, заполнявшие еще недавно ущелье, смолкли вместе с первым морозом. Оленька говорила сквозь ветер:

– Папочка, Козинов, Фомин, бригадир, завхоз – прямо несчастные люди. Мне иной раз так хочется побежать, сделать, поругаться, померзнуть за них. А я мешаюсь только, то не так соединю, то забуду передать порученье.

– Если уж говорить о несчастных, то самый несчастный я, – пожаловался Ваганов.

– Вы? – От удивления девушка споткнулась и остановилась. – Не верю. Несчастного по одной походке видно – либо он чуть волочится, либо трепыхается весь.

– Я, Оленька, не шутя говорю. Я, как плохой пловец выплыл на средину реки, а до берега не могу дотянуть. Папочка твой, Козинов, бригадир… по-моему, самые счастливые люди: нашли свои сани и катят в них. А я…

– Дотянешь и до берега. – Девушка взяла Ваганова за плечо и повернула лицом к группе рабочих, рывшей котлован. – Видишь. Он и не в санях совсем, а бежит за чужими.

Ваганов остановился и начал наблюдать за Калинкой, который помогал усталым рабочим откачивать хлынувшую в котлован подземную воду.

– Посмотрите, какое у него лицо, мертвое, – шепнули Оленька. – Тело живет, работает, а лицо, душа… Оттуда идет смерть.

– Да… Калинке я уступаю первое место. – Ваганов нахмурился и быстро повел девушку прочь от котлована.

– Я тоже не совсем счастливая, – залепетала Оленька. – Мне надоело обслуживать, я хочу сама строить. Вот пойду и попрошусь на саксаул, на экскаватор.

– Ко мне в Тянь-Шань, заготовлять бревна.

– И поеду. Это – дело. А тут, на своем телефоне, я какая-то пуговица при деле.

– У тебя, Оленька, совсем особая роль… Ты, Оленька, как зеленая трава на асфальтовом дворе в большом городе… как огонек в темноте. Ты украсила жизнь Елкина. Скрашивать – вот твое дело. Знаете, Оленька, серьезно говорю: поедем вместе в Тянь-Шань! – Ваганов остановился, зажал ладонями голову девушки, немножко откинул назад. – Женой моей, Оленька! Невестой была, теперь надо женой быть.

– Когда это была невестой?! – Она сердито высвободила из его рук голову. – Ну вот, и погулять нельзя без сплетни.

– Помнишь… Пианино?

– Ямщик все выдумал. Я так и знала.

Оленька пошла молча. Ваганов суетился около нее, пробовал взять под руку, заглядывал в глаза, заговаривал.

– Что, обиделась? Я ж ничего обидного. Ты – хорошая, легкая чудачка, и я – чудак. Просто, весело заживем. У меня все от чистого сердца.

– Замолчите, не мешайте! Я думаю.

– О чем? – Он забеспокоился. – Скорей думайте!

– Думаю, зачем я вам!

– Не надо думать, я скажу! – Он счастливо засмеялся и начал тормошить ее, взявши за воротник шубы. – Спросила бы, а она – думать.

– И еще: как же останется папочка, и будет ли с вами хорошо, как с ним.

– Лучше будет, лучше!

– Ух, хвальбишка, хвастунишка!.. Как дочерью быть, теперь я знаю. А женой? Вон жены-то часто ругаются с мужьями… И ребят рожать, говорят, трудно.

– Сами родятся, сами! – кричал сквозь смех Ваганов. – Я ж тебя, Оленька, не оставлю, непременно украду. Вместе нам ух как хорошо, как весело будет! Слушай, зачем ты нужна мне. Полюбил я простую, настоящую жизнь – рубить и сплавлять лес, заготовлять сено, возиться с казахами, уставать, потом отдыхать, радоваться, как все обыкновенные люди, а не уроды. И у меня все есть, жены только – тебя, Оленька, – не хватает. Раньше я думал так: настоящие люди те, которых меньше, – художники, политики, писатели, артисты, ученые. А те, которых больше – рабочие, мужики, ремесленники, – сортом пониже. Думал, чтобы стать настоящим, надо все время подниматься к какому-нибудь художеству, мучиться, не иметь жены, а имея, забывать ее. Теперь – совсем наоборот, художникам, ученым, артистам я не завидую. Оставь их одних на земле – быстро вымрут, если не народят обыкновенных. Суть-то главная не в великих, а в маленьких. Теперь я на последней ступеньке, женюсь и буду самый обыкновенный, самый настоящий. Ты, Оленька, самая настоящая, каких жизнь любит, и тебе надо со мной быть.

– Без больших, без великих нельзя ведь?

– Я думаю, можно. Маленькие разберут их дела и все сделают. В охотку, на отдыхе от работы и законы напишут, и книжки сочинят, и музыку. И побольше всего будет и получше даже, в охотку-то знаешь как поработают. Большие от натуги болеют, с ума сходят – все через силу, а маленькие вперемежку с делом и не заметят, как прямо чудес натворят. Что же, Оленька, согласна? Поедем?!

– У, торопыга, дай мне папочку спросить!

Сидели около горячей печурки на кошме и обсуждали, сейчас ли ехать Глушанской в Тянь-Шань или подождать до весны. Полчаса назад общим же советом было решено, что ей надо стать женой Ваганова. Ваганов доказывал что нужно уехать немедленно: у него в Тянь-Шане и тепло и сытно, на участке же вот-вот будет недостаток продуктов и полнейшая бездровица.

– Я не оставлю ее, она здесь изголодается, заболеет. – Он притягивал к себе девушку и целовал в голову. Ни за что, заверну в тулуп и увезу! Оленька, поедем, у меня там рубленый дом в две комнаты, дров сколько угодно!.. Целая тайга.

Девушка молчала. Елкин противился:

– Позвольте, вы что будете делать – сидеть около нее и плевать на работу? Или разъезжать по делам и бросать ее одну на недели, на месяцы?

– Вместе будем! Заверну в тулуп…

– Сумасшествие – таскать по горам, в бураны, в морозы, вдобавок без всякой надобности, сумасшествие!

Подкатили дрожки, запряженные парой гнеденьких, тонконогих, трепещущих всеми жилками кобылок. В юрту ввалился бригадир Гусев, весь заиндевелый, как снежный слепок.

– Морозит, – проворчал он, сбрасывая шапку, рукавицы и полушубок. – За ночь морозище вымахает до сорока. – Сел на запасной топчан, служивший и кроватью и диваном для всех, кто, приходя и приезжая к Елкину, нуждался в этом, смахнул с усов ледышки, протянул зазябшие руки над печкой. – На Джунгарском буза, – продолжал он, ни на кого не глядя, – побежали. Вчера ушли плотники, сегодня при мне отказались работать камнеломы. Смылись два тепловозных машиниста. Нет одежи и нету дров – ни щепки, в палатках мороз под двадцать градусов, спят – в чем и ходят. – Повернулся к Елкину. – На Джунгарском у нас будет провал. Рабочком нетрудоспособен, Леднев не хочет работать, Усевич – трепло. Разговаривать можно, пожалуй, с одним Грохотовым. Удержит остальных машинистов – ладно, не удержит – кричи караул.

– Как на других пунктах? Тоже бегут? – спросил Елкин.

– Пока держатся. – Бригадир открыл пачку папирос и поднес каждому. – Вот этой штукой начинают бедствовать. Как будто пустяк, а не дашь табаку – работу не спрашивай.

– Я в Тянь-Шань не поеду, – сказала Оленька и передвинулась от Ваганова к Елкину. – Останусь здесь.

– Ты слышала? – зашумел раздосадованный Ваганов. – Ты понимаешь, что будет здесь?

– Давай-ка уйдем, ты отгулял свой день!

На воле, под морозным колпаком ночи, провожая Ваганова в Тянь-Шань, девушка прижималась щекой к его руке и тоном матери уговаривала, как ребенка:

– Пойми, мой миленький, нам будет хорошо, а папочка в холоду, один. Ему же обидно, нельзя же так забывать всех?! Без него бы и нам хорошо не было, и нельзя бросать его. Весной я приеду!

Под топот лошадей, под визг полозьев и затвердевшего снега, сидя в теплом гнезде тулупа, Ваганов думал: «А не напиться ли? Хорошо бы отвести душу», – но удержался и аул Кок-Су, где можно было достать водку, проехал не останавливаясь. Всю ночь поднимался он по опаснейшей дороге, с каждым километром чувствуя все уплотняющийся холод, и всю ночь возрастала в нем радость, что не запил.

Зима гасила яркие закаты и восходы, солнечные приветливые дни и заполняла весь мир густозамешанным морозным туманом. Термометр показал -47 по Цельсию. На севере, не добившись до Мулалы, задохнулись паровозы, и поезда с одеждой (барнаульские полушубки и сибирские пимы) остановились на неопределенное время. Автомашины с охолоделыми моторами стояли в несогревающем камышитовом гараже. Палатки и бараки не отапливались, на месте саксаулового склада лежал острогребневый снежный сугроб.

Бегство, начавшееся с Джунгарского разъезда, переметнулось и на другие пункты. Телефон ежедневно передавал об уходе целых артелей, и Елкин, беря трубку, вместо «Откуда? Кто звонит?» начал спрашивать: «Кто ушел?» Зашатались самые упорные и преданные кадры – бурильщики, взрывники, машинисты, кузнецы, слесари. В один из ночных часов телефон прозвонил о дезертирстве прораба одного из пунктов.

– Ты это верно знаешь? – закричал Елкин, охваченный злостью. – Он же не сдал ни дел, ни казенных сумм.

– Я принял, он мне всучил. Сказал, едет по делам. А вот письмо, – едет в Россию.

– Кто тебе разрешил принять дела и деньги?!

– Как же иначе? От уезжающих в командировку всегда принимали.

– Ты назначаешься прорабом!

– Позвольте! В лучшие времена считали неспособным, а теперь, накануне катастрофы… – говорил помощник удравшего. Проволоки с поразительной точностью передавали уныние человека, неожиданно оказавшегося главным ответчиком за судьбу разваливающегося пункта.