Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

3. «Первые радости»

Строительство сильно растянулось – в одних местах еще вели изыскания, в других насыпали земляное полотно, делали выемки, ставили мосты, в третьих укладывали рельсы. Луговая из маленькой, проходной станции быстро превращалась в большую, узловую, из строительной площадки – в перевалочную базу и командный пункт с комитетами партии, комсомола, профсоюза, со многими административно-хозяйственными конторами.

Железнодорожное полотно в сопровождении кратковременных жилищ строителей – палаток, юрт, балаганов, землянок – двигалось дальше и дальше в глубину Казахстана. Впереди были голокаменные горы, безлесные, скудно-травные степи и совсем бестравные пустыни. Местные строительные материалы – только песок, глина и камень; местные продукты – только баранина. Все другое – хлеб, лес, металл, машины, одежду – везли из разных, часто отдаленных, мест.

Строители в большинстве были приезжие, и те не всегда соответствовали требованиям. В результате мировой войны, революционного переворота, войны гражданской и последовавшей за этим разрухи в стране накопилось множество человеческого хламу: бывших чиновников, торговцев, пьяниц, лентяев, охотников за длинным рублем, спекулянтов… Узнав о строительстве Турксиба, этот хлам густо понесся туда, наподобие мусора, смытого половодьем с берегов реки. Он выдавал себя за рабочих, требовал жилья, тепла, одежды, продовольствия. А было этого либо в обрез, либо не хватало. Особо сильно не доставало жилья и дров. Часто те, кто настырно требовал жилье, сами не хотели строить его.

Неопытное в строительстве коренное население Казахстана трудно приживалось на дороге.

Все особенности и сложности строительства кто-то наградил именем «наши радости», и оно бойко запорхало в самом разнообразном звучании: грустном, насмешливом, сердитом.

Одной из главных «радостей» была коренизация. Это слово пришло в Казахстан с потоком новых людей, хлынувших на строительство дороги, и очень быстро, обогнав многие другие, встало рядом с самым передовым из новых – Турксиб, сделалось постоянным в конторе и столовой, на работах и собраниях. Председатель рабочего комитета Козинов в одном из выступлений приклеил его к Тансыку, сказав про парня: он – первенец коренизации.

– Что такое коренизация? – обратился Тансык к окружающим.

На него зашикали:

– Не мешай нам и сам слушай.

Слово оказалось необъятно широким, как степь. В первую очередь Тансык усвоил, что Турксиб – не только насыпь, рельсы и поезда из Сибири в Среднюю Азию через Казахстан, а великий путь для всего казахского народа в новую жизнь. Что на строительство надо собрать всю казахскую бедноту и сделать из нее умелых работников, чтобы казахи тоже строили свой великий путь.

Каждому инженеру, технику, начальнику, каждой бригаде полагалось не только строить земляное полотно, мосты, рвать горы, но еще и готовить из местного населения землекопов, плотников, бурильщиков, кузнецов, слесарей, машинистов…

Широкая вербовка и подготовка этих кадров началась с первых дней строительства. Перед тем как послать Тансыка и Гусева на вербовку местных рабочих, инженер Елкин, секретарь партбюро Фомин и предрабочкома Козинов дали им обширное напутствие. Турксиб – крупнейшее сооружение Советского Союза, самая длинная из новостроящихся железных дорог в мире. Она соединит три богатейшие окраины страны: Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию.

Особенно благоприятно повлияет дорога на Казахстан. В этой полупустынной, малонаселенной стране есть все, чтобы стать раем: плодородная почва, многоводные реки, горячее солнце, богатые земные недра. Нужно только приложить умный труд.

Дорога приведет сюда образованных людей. Они научат казахов пахать, сеять, проводить орошение, делать машины, добывать железо, медь, золото… В Казахстане зашумит пшеница, поднимутся сады, расширятся не знающие засух поливные пастбища. Природу этих пространств надо заставить вовсю работать на человека.

Первые образованные люди уже пришли. Они строят дорогу и призывают казахов помогать им, учиться умному труду, строить новую жизнь.

Елкин, Фомин и Козинов разукрасили это напутствие соблазнительными фантазиями: собирать на казахстанской земле столько зерна, что им можно засыпать ее так же, как она усыпана песком; зерно будет лежать барханами; развести столько скота, что не хватит чисел пересчитать его.

Тансык с Гусевым ехали по аулам, кочевкам, караван-сараям. Им не приходилось звать людей, они сбегались сами. Многие знали Тансыка в лицо, а слышали о нем все. Его тотчас начинали атаковать:

– Ты кто теперь?

– Пастух инженеров, – гордо отвечал Тансык.

– Какая твоя работа? – продолжали люди, дотоле не слыхавшие о такой должности.

– Трудная, большая, и назвать ее способен не всякий, – важничал Тансык и старательно перечислял: рекогносцировка, нивелировка… Теперь вот вербовка.

– Зачем так много дела?

– Строим дорогу, по ней будет бегать шайтан-арба.

– Зачем ей бегать?

Тут Тансык пускал в ход напутствие.

Он, как большинство вестников Длинного Уха, был необыкновенно памятлив и пересказывал слово в слово, будто граммофон. Сознание, что он в строительстве дороги нужный, даже очень большой человек, давало его словам убедительную, зажигающую силу.

Поездка получилась удачной: казахи дружно повалили вербоваться на дорогу.

За те дни, что провел Тансык на вербовке, произошли большие перемены. Укладчики протянули два десятка километров рельсов, по ним уже бегали рабочие поезда. Все, кто сомневался, поверили, что инженеры приехали не отнимать землю у казахов, а действительно строить дорогу.

Привезли много новых автомашин, и «доджик» отгремел, слава и желание покататься перескочили от него на новичков.

Главные изыскания закончились, Тансык стал не нужен изыскателям. Вместо пастуха инженеров Елкин сделал его грузчиком. Тансыку не понравилась эта перемена, он попробовал уже самовольно продолжать агитацию. Но Роман Гусев накрыл его на этом деле и приказал: «Кончай свою обедню, пора работать!»

В бригаде по разгрузке вагонов, куда зачислили его, из казахов был один Тансык, все прочие – русские и татары. Тансыка сразу причислили к татарам и начали звать «князь».

Тансык постоянно, даже в самую большую жару, ходил в малахае и в штанах из овчины. На работе от штанов и шапки он истекал потом, был неуклюж. Рабочим надоела неповоротливость Тансыка, и они решили вытряхнуть его из этих штанов силой.

Разгружали мешки с цементом. Тансык старался, но успевал перенести только один мешок, когда прочие в то же время переносили три. Старший рабочий крикнул ему:

– Сбрось штаны! Что за работа в таком одеянье?!

Тансык отказался:

– Холодно будет.

– Хитришь, работать не хочешь, симулируешь, а получаешь наравне с нами, – загалдели рабочие.

– Сдернем силой, – сказал кто-то. – Брось их, вшей в них напаришь табуны. Вытребуй себе легкие, брезентовые, как у нас.

Тансык бросил работу, ушел к Елкину в юрту.

– Что, – спросил инженер, – трудно?

Тансык залился горькими слезами, совсем как в детстве перед матерью, и пожаловался, что у него хотят отнять штаны, а других-то нету ведь.

Елкин выписал ему брезентовые штаны и заставил надеть их. Тансык почувствовал себя неловко, как бы голым, сам себе казался смешным и не сразу осмелился выйти на работу. А через несколько дней уже удивлялся, как мог раньше в летнюю жару носить шубные штаны и малахай.

Укладка рельсов начала быстро наступать на строителей земляного полотна, сюда потребовались новые рабочие, и Тансыка перевели в землекопы.

На самых трудных участках работали грабари. Под ними была никогда не паханная и не копанная целина, уплотненная веками лежанья, миллионами человеческих, скотьих и звериных ног почти до твердости кирпича. Несколько сот человек работали блестящими, вылизанными этой целиной лопатами. Нажим ногой – и штык лопаты весь, по черенок в грунте; еле приметный поворот – и от окаменелой земли оторвана большая глыба; короткий порыв человека вперед – и глыба в разливистом ящике грабарки. Ни одного лишнего движения рук, ног, головы, глаз.

Лопаты негромко, но весело позванивали – дзинь-дзинь. Кони с запотевшими боками, с клочьями грязной пены в пахах тащили нагруженные и свободные грабарки. Песчаный туман клубился над конями, людьми и рождающейся насыпью, длинными изогнутыми языками расползался по степи. Там и тут в его непроглядной желтой плотности вспыхивали сверкающие шары – то солнце отражалось в зеркальных лонах лопат.

Елкин тихонько пробирался стороной, глядел на машинную четкость человеческих движений и думал: «Рационализация, своя, найденная без лабораторий и хронометражей. Удивительно, как умно защищается человек от лишней траты сил».

Вблизи грабарей работали казахи. У них дело шло хуже: лопаты не лезли в грунт, глыбы не хотели отставать, грабарки заполнялись невыносимо медленно. Люди потели, задыхались, старались изо всех сил, а работа почти не двигалась.

Техник Усевич сердито расхаживал среди копошившихся людей и, когда случалось, что они сшибали знаки, сделанные изыскателями, налетал на виновных с злобно-изысканной бранью:

– Ишаки, бараны, орда несчастная! Хвосты бы лошадям шли закручивать, а не дороги строить!..

Елкин подъехал к технику и спросил:

– Где вас обучали такой мастерской брани?

– Я отказываюсь работать с ними, – заявил техник. – Они перепутали все отметки. Кто выдумал эту коренизацию. У нас не школа, не собес, а строительство. Цацкаться с казахами – не мое дело, а профсоюзное. Мое дело – дорога. С меня за нее спросят.

– Спросят и за казахов. Они тоже входят в нашу обязанность. Теперь не царское время, нельзя рабочего по шапке. Теперь если не умеет – научи, не хочет – убеди, воспитай.

– Тетешкайся, как матушка с детками? – техник засмеялся.

– Все мы – дети одной матери земли и одного отца неба, – отозвался Елкин. – Родня близкая, братья.

– Только вот на нас матушка с батюшкой могли шикнуть, крикнуть, а мы на этих братьев не моги, – пожалел Усевич. – Что прикажете, заново ставить отметки?!

– Если вы построите насыпь без них, я не буду возражать. – Елкин засмеялся всеми морщинками своего лица. – Вы сделаете большое открытие. Я еще не видывал такого чуда. Я за коренизацию, строить людей не менее важно, чем строить дорогу. Идите и начинайте снова!

– Я не уверен, что они во второй раз сделают правильно.

– Переделайте десять раз, но научите!

Техник нервно передернул плечами:

– Мне обидно делать неблагодарную работу.

– Учить казахов? Я не понимаю вас, молодой человек. Ему поручено учить людей, а он говорит о неблагодарности. Труд учителя, инженера, отца, которые потратили на вас годы времени, тонны сил, тоже неблагодарен? В чем вы находите достойную оплату вашего труда?

– Известно в чем, – оплата одна, деньги. Я не желаю продаваться за двести рублей.

– А сколько бы хотели получать?

– К чему говорить, все равно ничего не прибавят.

– Ошибаетесь. В нашей стране умеют ценить усердие и энтузиазм. – Последнее слово Елкин произнес с особым нажимом.

Техник понял, что за его энтузиазм не прибавят, и повернулся уйти.

– Нет, подождите! – остановил его Елкин. – Дать лопату людям, не видавшим ее, и тут же, не дожидаясь, когда привыкнут к ней, обзывать ишаками – это не коренизация, а издевательство. Рядом с вами прекрасные землекопы – грабари, а вы, наверно, не догадались сказать казахам: учитесь у них.

– По-вашему – делать экскурсии к грабарям?!

– Как хотите, а опыт, уменье грабарей казахи должны перенять. Запомните: мы должны привлечь на строительство тысячи казахов, а затем и построенную дорогу передать в руки коренного населения. Следственно, подготовить его к этому. Тут не может быть никаких пересудов, это обязательно. Это – указание высших государственных органов.

При сдельной оплате, практикуемой на большинстве строительных работ, новички еле оправдывали свое пропитание, быстро теряли интерес к дороге, подхватывали широко бродившее подозрение, что их обсчитывает контора, и начинали своими средствами сводить счеты: угоняли лошадей, брички, уносили спецовку. Некоторые поступали на дорогу с единственной целью получить в кооперации чай, сахар, мануфактуру. Получив, они немедленно уходили на новые пункты с той же целью получить, унести, угнать. Этот слой, прозванный «пайщиками», быстро увеличивался и угрожал всей системе снабжения.

Профсоюз требовал ввести на первое время поденную оплату. Администрация не соглашалась. Шли затяжные переговоры.

Был час выхода на работу. Грабари с лопатами на плечах шли к насыпи, каждый из них нес на лопате по восходящему ярко-желтому солнцу. Водовоз у кухни освобождал бочку, струя воды победно трубила в дно ведра. У закрытой лавочки транспортного потребительского общества – ТПО – стояла кучка казахов. Один из них, Айдабул, заглядывал в замочную скважину и ругался, что прорез слишком узок.

Казахи землекопы опаздывали на работу. Технику Усевичу надоело ждать их, и он пошел в палатку торопить. Вся артель стояла вокруг землекопа Тансыка, который, обнажая то руки, то ноги, то плечи, говорил сердито: «Земля… Земля… Пусть русские копают ее и ездят по своей дороге. Я буду на коне». Накануне, поддавшись на уговоры Козинова, он решил заработать пять рублей в день, как опытные землекопы, не разгибаясь, нагружал грабарку за грабаркой, не заводил разговоров, не закуривал и все время наблюдал за грабарями, которые работали рядом. Особенно ловко орудовал один толстый низенький мужик. Легко, одним нажимом, он загонял лопату в жесткий грунт, выворачивал большие глыбы и бросал их, насвистывая. Грабарку этот мужик наполнял всегда первым. Тансык старался так же вгонять лопату и насвистывать. Но лопата упиралась, глыбы получались меньше. К полудню он пропотил насквозь штаны, рубаху, обутки, а вечером еле дошел до палатки и, не справившись у табельщика, сколько нагрузил тележек, лег спать. Утром у него так ломило руки, спину, ноги, словно они были пропущены сквозь мясорубку.

Один из казахов пощупал его, подражая участковому врачу, и определил болезнь:

– Сдельщина.

Казахи ахнули: до того они знали, что существует одна сдельщина – плата, и вдруг объявилась другая – болезнь. И обе сдельщины никуда не годились.

– Это от скверного закона! – закричал Тансык. – Русские и казахи копают рядом, одну и ту же землю, а казахам платят меньше. Нас обманывают. Я умру от плохого закона, умру!

– Не умрешь, – со смехом проговорил Усевич, – наоборот, станешь крепче.

– Я умру, а Усевич смеется. – Тансык закричал прямо-таки неистово. – Он сидит, курит и получает семь рублей в день, а я умру за семьдесят копеек.

Вошел Айдабул, хлопнул об землю малахаем и выругался:

– Шайтан-лавка!

Все затихли, догадавшись, что Айдабул скажет какие-нибудь новости о кооперации. Он страдал непомерной жадностью и большую часть времени проводил около лавочки. В четыре-пять утра он уже там, заглядывает в замочную скважину. Привезли ящики – он бросает лопату и бежит в городок. Скажет ночью какой-нибудь шутник, что лавочка открыта – Айдабула уже нет в палатке.

– Шайтан-лавка! – повторил Айдабул и показал пустые руки. – Казахам нет чаю, нет мыла, нет табаку.

С помощью Усевича уяснили, что ТПО отказалось отпускать товары в кредит, и причиной тому сдельщина, на которой казахи зарабатывают слишком мало, чтобы оплачивать все свои потребности. Казахи обступили Усевича:

– Садись, пиши!

Землекопы требовали одинаковой оплаты с русскими. Дровоносы, сторожа, водовозы обижались, что они не техники, не инженеры. Айдабул хотел получать неограниченное количество чаю, сахару, мыла, табаку.

Усевич записал аккуратно все требования и отнес к Козинову. Тот, прочитав заявление, сорвался с табуретки и, хохоча, забегал по палатке.

– Ты что, спятил? – спросил его Усевич.

– Тут спятишь! – Козинов вздыбил руками волосы. – Когда Айдабул… Когда всякий день домогаются невесть чего – спятишь. Кто писал? Не они же. – Заявление было написано хорошо, грамотным человеком.

Усевич не стал «крутить вола», признался сразу:

– Я.

– Ты?!

Под диктовку жалобщиков.

– Как тут не спятишь?! – Козинов снова затрясся в злом хохоте. – Ты серьезно думаешь, что Айдабулу мало дают чаю-сахару? Да у него под топчаном целый мешок всякого добра. Водовоз, по-твоему, может быть техником? Говори, зачем написал эту дичь?! Техники, инженеры… Бричку заложить не умеют, гайки не видали! Ты-то знаешь, как сделался техником. Забыл?

– Помню!

– Тогда зачем, черт тебя задери, пишешь?! Они теперь думают, что правы, их требованья законны, иначе ты не стал бы писать! А завтра, когда их не возьмут в инженеры, они убегут в аул?

– А что мне делать, если они требуют: пиши.

– Объяснить, вразумить.

– Вот и вразумляй, это твоя работа. – Усевич вернулся к землекопам и сказал, что передал заявление профсоюзу, скоро оно будет у главного начальника. Пусть там и спрашивают ответ.

Елкин изучал планы работ на своем участке и ворчал:

– Так мы сядем в галошу. Определенно, несомненно! – В некоторых планах слишком большая доля работ отводилась на вторую половину зимы. Инженер тут же по горячим следам менял задания, сокращал сроки, всю тяжесть переводил на ближайшее время. В его памяти кружились хороводы курдайских ветров. Он не знал, каковы зимы в районе Чокпара, но близость гор и ущелий, посылающих неожиданные вихри даже и в спокойные дни, пугала его.

Откинулась полость юрты. Вошел Айдабул, приложил руку к сердцу, склонил голову и проговорил:

– Люди идут в степь. Люди не хотят делать скверную работу.

– Что за люди? Где они? – Елкин вышел из юрты. Человек двадцать казахов с торбами на спинах ждали его. – Вы куда? – крикнул он. – Чем вы недовольны?

– Сделай нас инженерами! Землю копать, воду возить плохо, – загудела толпа.

– Инженерами, вас инженерами?! – Елкин сердито покусал губы. – Идите, идите куда-нибудь. Мне некогда заниматься шутками.

– Плати пять рублей в день! – потребовал Айдабул. – Русским платишь, казахам не хочешь! Русских в контору…

– Что ты будешь делать в конторе, – спросил Елкин.

– Говорить в трубку, говорить так и получать большие деньги, – без малейшей заминки ответил казах.

– Вон как! – Елкин закрыл уши ладонями. – Мне таких не надо.

Из юрты, где помещалось партбюро, вышел Козинов.

– Дорогой мой, дорогой! – Елкин замахал ему. – Растолкуйте им, поговорите! Они порют такую дичь.

– Отказываюсь! – Козинов, как бы прикрываясь от солнца, прикрыл рукой улыбку. – Я уж испытал это удовольствие, а потом, я не уполномочен производить в инженеры.

– Это же, это… – Елкин плюнул. – Анекдот! Пойдемте ко мне! Скажите, такие фокусы бывают часто?

– Ежедневно. Мы не все доводим до вас.

– Это не устроил какой-нибудь неумеренный весельчак? И как вы думаете, они уйдут?

– Непременно даже уйдут.

– Но, но, но… – Инженер постоял с открытым ртом. – Мы должны незамедлительно заняться коренизацией. Подработайте вопрос! Я, я… ну, на этом закончим!

– На этом мы никак не можем закончить. – Козинов сел.

– А что такое, почему?

– Оплата. При сдельщине, как думает администрация, Турксиб надо окружить колючей изгородью, иначе вся наша коренизация разбежится по аулам.

– Позвольте… – Елкин язвительно усмехнулся. – Платить по два рубля за самую отъявленную лень?! Даже в том случае, если весь день проваляются на песке, даже если не плюнут на насыпь?!

– Таких будем призывать к порядку.

– Кто и каким образом? Увольнять?! Да вы же по головкам гладить готовы, лишь бы не уходили, лишь бы процентик не снизился? Какие там меры?! Допустим, что мы введем поденщину – два рубля каждому, как истолкуют казахи эту меру?

– Перестанут бегать и угонять лошадей.

– Возможно. Но перестанут и учиться. На кой черт учиться и стараться, не лучше ли плевать в небо?! – горячился Елкин. – По-вашему, казахи какие-то простачки, дети природы? Довольно мармеладу! Эти дети великолепно надувают нас. Способные детки! Угнали лошадей, унесли спецовку и не забыли дать ложные адреса. Вы это знаете?

– Знаю, все знаю.

– Поденщиной мы воспитаем у казахов вреднейшее убеждение, что им платят не за работу, а за их казахское званье, и должны платить. Мы очень скоро столкнемся неумеренными требованиями, мотивированными именно таким образом. Вместо кадров строительного пролетариата мы создадим кучу саранчи. Перед нами трудный тип людей, испорченных рабским прошлым, а мы говорим: «Детки». Если раньше угнетали, то мы кинулись в другую крайность – носимся, как с расписной торбой. Это гибельно и для нас, и для них, и в первую очередь для дела. Я за крепкую выучку, за деловое отношение к людям. При поденщине что будет делать инструктор-рабочий? Дорого оплачиваемые лентяи пошлют его к черту. Поденщина – страшный яд. При ней все наши планы, курсы, шефы – чушь! – Елкин застучал кулаком по столу. – Чушь!

– Не хотите платить по два рубля, тогда как хотите. Можете делать инженерами, можете спокойно глядеть, как они будут разбегаться. Можете… – Козинов повернулся уходить. – Если бы я хотел разогнать казахов с дороги, я бы ввел сдельщину. Так получается. Дорого, да мило, дешево, да гнило. Нельзя же опытных и неопытных ставить на одну доску.

– Но, но… Вы не намерены отступать от своих взглядов?

– Это не мой взгляд. Это – единственно правильный. У вас – колониальный. Усевич вам ура закричит! – Было известно и Козинову, что Усевич неприязненно относился к коренизации. – Важно удержать казахов, а недели через две, через месяц мы научим их работать и вернем на сдельщину. Сами запросятся.

– Боюсь – наплодим лодырей. Очень уж соблазнительно гулять, когда за это платят.

Идя от Елкина, Козинов довольно ворчал:

– Теперь ты примешь поденщину, теперь мы заставим тебя. – Он вспомнил про Айдабула и завернул в казахскую палатку узнать, что намерена делать артель и помешать ее уходу. В палатке лежал один Тансык. Айдабул и вся артель, руководимая им, ушли в степь.

Козинов подсел к Тансыку на топчан и спросил:

– Что с тобой?

– Сдельщина, – зло ответил казах и пожаловался, что ноет все тело.

– Ну-у, это – ерунда, это, как насморк, дня через три-четыре пройдет, – утешил его Козинов. – Этим болели все землекопы.

Не получив ожидаемого сочувствия, Тансык обиженно отвернулся. А Козинов повторил: «Ерунда, как насморк», – и снова пошел к юрте партбюро. Небольшая, сильно потрепанная, она выделялась среди своих соседок только тем, что была оплетена густой сетью троп и на полости, закрывающей входной проем, имела кумачовую полоску с надписью:

БЮРО КОЛЛЕКТИВА ВКП (б)

– Можно? – спросил Козинов и, не дожидаясь ответа, вошел.

В юрте был один партсекретарь Фомин. Он молча кивнул:

– Садись, – и продолжал листать толстое сшитое дело. Козинов еще раз оглядел хорошо знакомое полушарие юрты. Портрет Ленина, говорящего с броневика в Петрограде. Покрытый красным ситцем деревянный стол грубой топорной работы. Солдатская постель – топчан под шинельным одеялом. Четыре некрашеные табуретки. За месяц, как основался тут Фомин, ничего нового, только прибавилось бумаг на столе, и они вытеснили телефон на табуретку.

От обстановки Козинов перебежал взглядом на хозяина юрты. Это был молодой человек, лет тридцати, но уже «старый» член партии, с первых дней Октябрьского переворота. В прошлом деповский слесарь, он и здесь выглядел таким: коротко остриженная голова, на ней кепка, все прочее одеянье – брезентовая рабочая спецовка.

– Ну, с чем пришел? – спросил Фомин, отрывая от бумаг усталое, задумчивое лицо.

– Все с тем же, с коренизацией. – И Козинов начал рассказывать про Айдабула и ушедшую артель.

Фомин больше и больше хмурился. Его темные брови, похожие на запятые, у которых жирные точки и гораздо светлей их хвосты, сильно сдвинулись.

– Понято, – перебил он Козинова. – Надо воевать.

– С кем? За что?

– С администрацией за поденщину.

– Ты не боишься, что поблажки могут повредить?

– Кому?

– И нам и казахам.

– А мы с тобой как начинали? Без поблажек?

– Всяко.

И оба пустились вспоминать свое ученичество, где брань и ласка, обиды и радости перемежались постоянно. Расставаясь, Фомин сказал Козинову:

– Иди и действуй! Всяко…

Было широкое совещание о поденщине и сдельщине. Елкин встретился с неожиданной для себя расстановкой сил, – не только рабочком, актив и казахи, но и значительная часть администрации пошла против него. Поддержали только явные противники коренизации, рьяней всех Усевич. Он хлопал ладошами и кричал:

– Браво, браво, золотые слова: «Довольно мармеладу, поменьше саранчи и лодырей!»

Этот визг, точно плеть, ударил Елкина. Он осекся и спросил:

– Меня удивляет, почему большинство администрации против меня и почему Усевич так бурно приветствует?!

– Вы, можно сказать, говорили по его заказу, – крикнул Козинов.

– Дать им поденную, иначе они растащат все мое хозяйство, – настаивал завхоз.

– Тогда, – Елкин оглядел собравшихся, – я понимаю, я почти согласен, но я буду требовать от своих подчиненных неустанного вниманья к казахам. – Он протолкался к Гусеву и прошептал: – И в самом деле получалось, что я против коренизации?

– Ага…

Совещание одобрило поденщину как единственную меру, могущую удержать казахов на строительстве. Затем решили начать немедленное внедрение широкого ученичества неопытных у опытных, шефства русских артелей над казахскими, социалистического соревнования, устройство рабочих школ, курсов.

Козинов ждал, что поденщина быстро излечит болезни, какими страдала коренизация. Но ошибся, казахи сообразили, что при поденщине можно совсем не работать, платить все равно будут, и предались откровенной лени. Они усаживались кружками на насыпи и распевали песни, шатались по строительному городку, часами торчали около машин.

Козинов находился в состоянии панической суетливости, метался между насыпью и конторой, до надоедливости часто звонил по участку: «Как с казахами? Работают? Не собираются удирать? Наши ребята не обижают их?»

Он стучался к казахам с беседами, уговорами, – со всем тем арсеналом, которым подвигал на энтузиазм свой профсоюзный актив, но достучаться не мог.

Елкина злили ежедневные переплаты, про себя он уже решил, что напрасно допустил поденщину, и готовился прекратить «мармелад». Встречаясь с Козиновым, он неизменно спрашивал:

– Ну, как ваша система подставок, прививок, припарок действует? – и грозил пальцем. – Вы мне заплатите за ваш либерализм!..

В такие моменты у Козинова холодела спина.

Тансык провалялся гораздо дольше, чем пророчили ему такие опытные люди, как бригадир Гусев и предрабочкома Козинов. Доктор несколько раз продлевал ему бюллетень. Опустелая палатка наполнилась за это время новыми людьми. Наконец доктор объявил, что Тансык может вернуться на работу.

И действительно, на другой день утром соседи по палатке, проснувшись, обнаружили, что Тансык уже ушел раньше всех, его постель заправлена, как полагалось на день. Но в столовой узнали, что Тансык не приходил завтракать, не явился он и на работу и обедать. Тогда один из казахов побежал к Шолпан узнать, что с братом: может, заболел снова и отлеживается у нее или неожиданно уехал с Ахметом. Нет, ничего такого не было. Казах побежал на конный двор, где вместе с другими содержались конь и верблюд Тансыка. Они были на лицо.

– А что случилось? – спросил дежурный конюх.

– Потерялся Тансык. Мы думали, он уехал, а его конь и верблюд на месте. Ты что думаешь?

– Ничего. Мне некогда думать про Тансыка, у меня от своих дум так пухнет голова, что трещит шапка, – сказал конюх и пошел осматривать свое хозяйство. Оно было плохо огорожено, сильно разбросано: кони и верблюды работали, паслись, ночевали в разных местах.

Тансык не явился и ужинать и ночевать. Его пустующую постель решили отдать временно другому неустроенному казаху; при этом обнаружили, что Тансык унес дорожную суму, которую держал под изголовьем.

Казахи многозначительно переглянулись, у всех зародилось подозрение, что Тансык убежал. На другой день к ним пришел конюх и спросил, вернулся ли Тансык. Получив ответ, что не вернулся, конюх прищелкнул языком, усмехнулся в том смысле, что все понимает, и сказал:

– Будем искать вместе. Так оно легче.

– Как? – не поняли его казахи.

– Значит, и вы и мы будем сразу искать и коня и Тансыка. Они тоже вместе.

– Конь Тансыка дома.

– Зато потерялся конь начальника. Тансык кормил этого коня, бывало, ездил на нем. Знакомы хорошо. И оба исчезли в одну ночь. Можно подумать, что Тансык угнал коня?

– Можно, можно, – согласились казахи.

Молва о пропаже Тансыка и коня докатилась до бригадира Гусева. Прежде чем поверить ей и доложить Елкину, он пришел поговорить с Шолпан.

– Одна? Муж в отъезде? – спросил, оглядывая юрту.

– Ахмет увез Елкина.

– Вот и хорошо, поговорим на спокое. – Роман сел на ковер, по-казахски сложив ноги калачом. – Сиди и ты, сестра.

– Я принесу чай.

– Не надо, я полон. Слышала, что учудил наш братец Тансык?

– Не верю, – прошептала она, сильно побледнев; ей стало страшно, что молва разлилась так широко. – И ты не верь!

– Рад бы, сестрица, не верить, но… Тансык и конь исчезли в одну ночь. Это как?

– Зачем ему чужой, когда у него есть свой конь да еще верблюд?!

– Вроде бы так, – согласился Роман. – Но люди говорят прямо: Тансык украл коня, унес спецовку, бросил работу. Как будем, искать сами или сообщим в милицию?

– Сами – я и Ахмет.

– Я готов помогать, не чужой вам. Только вот где искать? Тансык, может, собирался куда-нибудь?

– Нет.

– Какие места он любил особенно?

– Весь Казахстан.

– Вот и найди его, – покручинился Гусев.

А Шолпан начала уверять:

– Найдем. У нас может потеряться бык, конь, даже верблюд, но никогда человеческое слово, пущенное по Длинному Уху. Оно обогнет любые горы, озера, мертвые пески, но обязательно отыщет нужного человека.

Чтобы не позорить Тансыка, договорились молву о побеге всячески опровергать и сдерживать, а вместо нее выпустить другую. Шолпан сообщила во все телеграфные пункты Казахстана, что инженеры зовут Тансыка в Луговую, передавала это всем вестникам Длинного Уха, с какими встречалась. Ахмет везде, где бывал, спрашивал о Тансыке. Гусев распространял сказку, что он уехал по важному поручению инженеров, уехал так спешно, что не мог попрощаться с сестрой.

Но молва о побеге была упряма и с кем-то проползла все-таки к Елкину. Инженер вызвал бригадира Гусева и велел:

– Найди Тансыка. Мне надо поговорить с ним.

– Нема его, – промямлил нехотя бригадир. – Придется подождать.

– Не могу, нужен немедля. О нем рассказывают черт знает что.

Бригадиру пришлось выкладывать всю правду. Тут Елкин, казалось, привыкший ко всему, вышел из себя:

– Ну, что это? Черная неблагодарность? Страсть к бродяжеству? Лучше бы сбежала сотня других, чем один этот. Пиши немедленно в милицию: сбежал, унес спецовку, есть подозрение, что угнал казенного коня.