Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
Грохотовым тоже понравилось это, с тем и поехали, что он будет на экскаваторе, она – на тепловозе.
Перед отъездом они зашли к Елкину попрощаться.
– Держите дух! – сказал он. – Мы подходим к зиме, к самой сложной полосе. – Старику было нужно иметь на Джунгарском верный союзнический глаз: на Леднева он не надеялся, совершенно не доверял Усевичу и, памятуя саксаул, выбрал в союзники Грохотовых. Прощаясь, он еще раз напомнил:
– Дух, бодрость!..
Строительная линия Джунгарского разъезда пересекала высокое плато, изрезанное глубокими скалистыми ущельями. Здесь не было ни конных дорог, ни пешеходных троп. Кроме того, горные высоты, застегивающие разъезд наглухо со всех сторон, еще сильней затрудняли живую связь с другими пунктами строительства и сделали разъезд безнадзорным.
Не успела еще отыграть первая радость в сердце Адеева, предрабочкома на разъезде, что смычка приближена, как в фанерную будку, где занимался он, потянулись землекопы с заявлениями об уходе.
– Куда? – завопил Адеев. – У нас расширенье работ!
– До дому, там урожай. Будет, поработали. Остатки другие доделают, – предъявили письма жен и детей, в которых те звали их на родину.
– Известно, жены и ребятишки завсегда домой зовут, – проворчал Адеев и отказался дать отпуска.
Землекопы поехали самовольно, без нужных справок, кто домой, а кто на другие, более устроенные пункты дороги. Спрос на них был всюду, и Джунгарский очень скоро растерял половину землекопной силы.
Пустота заполнялась случайными людьми: безработными всяких оттенков, перебежчиками с низкооплачиваемых профессий, пареньками и девушками из деревень. Подлинная рабочая сила утонула в океане жаждущих профсоюзного билета и длинного рубля.
Были смешные и горестные курьезы. Джаркентская биржа труда прислала артель, набранную из парикмахеров, художников, фотографов, аптекарей. Артель имела вид экскурсии – начищенные ботинки, брюки в складочку, галстуки-мотыльки (то же, что и «собачья радость»), зализанные проборы, тросточки и разговор на «вы».
– А вы зачем? – встретил их Адеев. – Верблюдов завивать?!
Не ожидая какого-либо толку, он все же согласился поставить на пробную работу. Артель заработала по полторы копейки на брата в смену. Ей выдали обратную путевку и пожелали счастливого пути.
Но в артели нашлось немало мастеров жить «на шармака», они учли, что на разъезде можно заработать не только лопатой, и осели в Храповке.
Храповку основал шофер Панов. Переметнувшись из Айна-Булака на Джунгарский, он облюбовал лощину в километре от строительного городка, выкопал землянушку, товарищи-запьянчужки накрали для него тесу, стекла, досок, и открыл кафе-ресторан. Адеев вовремя не подумал вырвать первый росток Храповки, и она быстро начала шириться, дальше отбрасывать свою пьяную тень, Поселились вычищенные вместе с Пановым шоферы, притулился кое-кто из чернорабочих, отпрыски джаркентской артели увеличили Храповку вдвое. Они открыли парикмахерскую с водочной торговлей, лечение по китайской системе, художественную фотографию, уголки отдыха, домашние обеды и кабинеты для любовных свиданий.
Адеев вышел к речке умыться. Солнце только начинало всходить. Лошади у коновязей жевали утреннюю дачку сена. Казах кубовщик, почесывая спину, поглядывал то на солнце, то на кучу дров, он прикидывал, разводить ли куб или подождать.
У ТПО стояла длинная очередь баб и девок. Застегиваясь и охорашиваясь на ходу, со всех концов городка бежали к лавочке проспавшие.
– Вы зачем в такую рань? – спросил Адеев. – До открытия в обморок упадете.
– А ты распорядись – поскорей бы открывали, и контору приструнь!
– Да на черта вам контора?!
– Сегодня дачка, дачка!
К восьми утра две очереди оплетали тройными кольцами лавку и контору. Там и тут стучали кулаками в фанерные двери и кричали:
– Открывай! Даешь! Ишь сони, расхрапелись. Даешь!..
Кассир перетрусил за себя, за камышитовый барачишко, в котором помещалась касса, и схватился за телефон.
– Товарищ Адеев, уйми, разнесут! – хныкал он. Выйти нельзя оправиться. Вечером после работы буду платить, а они ломятся.
Адеев, не раз одернутый: «Куда лезешь без очереди! Становись в хвост!» – пробился на крыльцо конторы, помахал кепкой и прокричал:
– Платить будут вечером. Идите на работу!
– Да-а-ешь! – Многосотенный вопль оглушил его. – Сперва сам получишь, а потом нам? Да-а-ешь!
Он, сухонький, маленький, но замешанный на упрямстве – оно выпирало в крутых плечах, в хмуробровом лбе, и серых упористых глазах, – спокойно повторил:
– Разойдитесь! Я говорю, вечером. Контора, – постучал в дверь кассиру, – до вечера никаких оплат, никому!
Человеческий удав, колеблясь и вспухая, напирал на Адеева, угрожал вспотевшими кулаками и щерил красные глотки.
– Плати! Наши, заработанные, не имеешь права. Не рабочком ты, а прихвостень у начальства!
Другой удав вползал в лавочку, тянулся к кускам мануфактуры, к посуде, к шляпкам и к случайно завезенным тысячерублевым каракулевым манто. Точно ужаленный или прижатый за хвост, он по временам выкидывал из лавочки голову и, размахивая потными космами волос, рычал:
– Эй, касса, ты скоро! Пошевеливайся! – и затем снова начинал донимать оглушенного продавца: – Мне, мне, мне!
Адеев еще раз крикнул в жадную одуревшую пасть:
– До вечера ничего не получите! – и, много раз обруганный, с болью в ребрах вытиснулся из толпы.
Опустошив лавочку, расхватав нужное и ненужное, хищники потянулись к кассе – к Ледневу пришли делегаты от одной самой слабой из грабарских артелей и потребовали увеличить расценки.
– Кто же теперь работает за пять рублей в день? – доказывал старшой Ледневу, – одни мы, дураки! Вот, – он тряс дырявым армяком, – при таких заработках и этого не увезем. Здесь же не работа, не жизнь, а сплошная ломота. Город-то не зря ведь так прозван.
– Алма-Ата – значит, отец яблок, – поправил землекопа Леднев.
– Не заливай, все кличут «Ломота», и нет другого имени.
Старшему поддакивал зеленый мальчишка:
– Голыми хотят выпустить, голыми. На других разъездах платят больше, здесь только скупятся.
– Надо принять во внимание, – перебивал мальчишку старшой. – Бабы и девки наши есть хотят, одеться тоже им требуется.
– Оденешься! Жди! Скорей разденешься, – подвизгивал мальчишка.
Леднев видел в лицах беспредельную жадность, представил всех баб и девок, которые бегают по разъезду с единственной мыслью: «А не дают ли чего? Не прозевать бы», и у него в горле шевельнулась тошнота, будто застряло в нем что-то жесткое и елозит.
– В рабочком! – Он повернулся спиной к делегатам. – Всякие требования, не согласованные с профсоюзом, администрация рассматривать не будет и не может, – сказал, как выплюнул, через плечо.
Адеев не согласился поддержать грабарей. Они пригрозили, что уедут.
– Вы что – работать приехали али грабить? – Предрабочкома неистово закричал. – Опытные, настоящие грабари загоняют двести – двести пятьдесят с лошадью, а ним мало?! Кто вы, кто ты? – Он приступил к старшему. – Работал только с бабой на печке! А ты? – Схватил мальчишку за плечо и тряхнул. – И этого не делал, а, сукин сын, орешь, требуешь, перещеголять хочешь потомственных работников. Храпы вы, храпы! Хамлецкое кулачье! Не работать приехали, а сундуки набивать, мошну… – он подбирал самые крепкие слова, но и они не могли выразить всю злобу, накопившуюся в нем. – Бабенки вас подбивают, бабенки. Им дурьи головы шляпками прикрыть захотелось, а это, – он начал хлопать себя по сиденью, – это шелком, шелком! Нет! Турксиб не будет прикрывать!
Делегаты, видя, что человек читает их подноготную, заговорили с наглой откровенностью:
– И шелком прикроем, и шляпки купим! Мутит тебя шелк на наших бабах, тогда работай с кем хочешь, а мы уедем.
– Это спекуляция на трудностях!
– Како нам дело, что тебе трудно. Железны дороги для всех нажива. Ты один – собака на сене, сам не жрешь и другим не даешь.
Артель не вышла на работу. Работающие были готовы примкнуть к ней – бросали лопаты, собирались группами и обсуждали, как им сломить упрямца Адеева, вышибить эту пробку, закрывающую путь к Ледневу, который по их убеждению был не так скуп на казенные деньги.
Уезжать никто не думал: существующая оплата были достаточно высокой, а кооператив пополнялся товарами.
Адеев пришел в юрту к Ледневу, разложил кисет, бумагу, спички, расстегнул пиджак и потянул слишком тугой ворот рубахи, – он приготовился к основательному разговору.
– Не уезжают, сволочи, здесь крутятся. Я им сказал, могут сматываться. Нет, не хотят!
– Вы, товарищ, о чем? – спросил враждебно Леднев. – Я занят.
– Грабари – хамлецы! И не уедут. Видят, храпы, что положение у нас аховое, и требуют. Ты вот что, вызови главарей и скажи: не ждали бы никаких надбавок, надо сразу показать им, что нас с тобой не укусишь.
– Вмешиваться в ваше дело решительно не хочу и не буду. Как хотите управляйтесь и разговаривайте с этой шпаной! – Леднев закинул ногу на ногу и начал насвистывать что-то беззаботное.
– А твоего тут дела нету? – Адеев отшвырнул кисет. – Ты на участке кто, гость?
– Ни малейшего! Люди предъявили требованье, рабочком считает его рваческим, и пусть он разбирается с людьми. Когда рабочком поддержит их, тогда я буду разговаривать. До того нам говорить не о чем. Забегать вперед, пререкаться со шпаной, – я достаточно уважаю себя, к тому же в нашей стране все делается организованно, и я не хочу вносить беспорядок.
– Ладно, я подпишу, а ты подпишешь?
– Глядя по аппетитам.
– Нет, ты скажи, подпишешь?! – требовал Адеев.
– Подпишу, допустим.
– За первой артелью прибегут все. Через день потребуют снова, и снова подпишешь? Ты видел, какие у них глотки? Слопают, разорвут, какая там, к черту, смычка – ног не унесешь. Что ты будешь – молчать и платить?
– Потребую себе других работников.
– У кого, где?
– Какое мне дело, где вы, биржи и профсоюзы, наймете! Вы, рабочий класс, строите, меня пригласили как специалиста сделать вам этот разъезд технически правильно, прочно, и я делаю. Набирать рабочую силу без вашего контроля я не имею права, разгонять тоже, вы набираете, вы устанавливаете оплату, вы и разделывайтесь, если стадо не слушается пастухов. А я пастухом этого стада быть не хочу и не обещался. Я – консультант. Хозяин – рабочий класс, то есть они, вот эти недовольные, вы их доверенный, и если у вас семейная драма, то прошу вас не пристегивать к ней меня.
– Это же кучка рвачей, храпов.
– Я не виноват, что в рабочем классе есть храпы. У меня срываются планы, дайте мне годную рабочую силу, а не дрянь! – Леднев вскочил и застучал длинными выхоленными ногтями в стол. – Дайте мне все условия. Я ехал сюда строить, а не воспитывать из рвачей бессребреников. Мне глубоко наплевать на все ваши боязни кого то окулачить, кому-то чуждому для вас переплатить, мне нужны здоровые, умелые, работящие руки. А то, чем вы приведете их в движение – рублем, уговором, страхом, меня решительно не интересует! Вы отыгрываетесь на специалистах, вы им не дали никаких прав, а рабочим говорите: «Он, он хозяин, зюк его!» Я не хочу быть этим куском, на котором недовольные отводят душу. Конечно, вам необходим этот подставной, фиктивный хозяин, связанный владыка, но со мной вам это не удастся! Придется вам и хозяйствовать, и угнетать, и защищать одному. Неприятное положенье, нечего сказать, но… – Леднев схватил пальто, шляпу и выбежал на песчаный раздол, отделявший разъезд от Храповки.
Адеев торопливо шел в свою фанерную будку и бормотал:
– Сукин сын, юрист… – Он видел, что Леднев, который и раньше старался замыкаться в круг узко технических дел, теперь спрятался окончательно и весь груз не улаженного рабочего вопроса сбросил на него.
Адеев вызвал из недовольных пять человек, верхних по списку, и объявил, что они, как элемент, разрушающий строительство и дисциплину, должны в двадцать четыре часа убраться за черту разъезда.
– Мы же, мы не хуже, не лучше. Мы согласны работать, – начали упрашивать люди.
– Знаю, знаю, все знаю! – многозначительно повторял Адеев и не отменял приказа. Все заслуживали метлы, но отпустить всех Адеев не мог и выбрасывал первых попавшихся – для острастки.
Пятеро уехали, остальные вышли на работу. Встретив предрабочкома, Леднев сказал, удовлетворенно потирая руки:
– Без меня устроились? Выходит – напрасно разговаривали.
Адеев взял инженера за воротник, притянул его высоконосимую голову к своему лицу и прохрипел в ухо:
– Ты… – выругался скверно, – главный мутило.
Леднев отпрянул, вытер ухо платком и, весь засиявший гневом и обидой, не так торжественно и недоступно, как всегда, ушел в юрту.
Ударили сильнейшие ливни и на неделю приостановили все работы. Закончились они в канун выходного дня. Усевич и предрабочкома, памятуя, что люди отдыхали достаточно долго, объявили выходной день рабочим.
Утром сотенная толпа окружила фанерную будку рабочкома и потребовала Адеева.
– Ну что, ребята? – миролюбиво спросил он.
– Жандарм ты! В выходной день разрешаешь работу. Администрация молчит, а ты собачишь! Хам, предатель, продал нас, в бутылку загнал! Унтером быть тебе, а не в рабочкоме. Перевернем твою будку!..
Адеев молча повернулся.
– Говорить не хочешь?! Фашист! – плеснулось за ним.
Недовольные весь день прогуляли в Храповке.
Вечером выбирая затененные места, Адеев шел домой. Ему повстречался распьяным-пьяный землекоп, узнав Адеева, выхватил из кармана бутылку и, спотыкаясь, подошел к нему.
– Я тебя, фашиста, угроблю, – бормотал он. – Угроблю! Очищу от тебя наш хрустальный пролетарьят, очищу!
Адеев отнял бутылку и посоветовал землекопу выспаться.
Ночью пьяный землекоп исполосовал ножом всю адеевскую юрту, сам пред еле успел выскочить. Землекопа отправили в милицию, но через день он вернулся: милиция не имела ни машин, чтобы отправлять всех пьяниц и хулиганов, ни барака, где бы они могли отбывать наказание, и задерживала только самых опасных.
Запросили прибавку тепловозные, экскаваторные и компрессорные машинисты.
– И вы туда же, за этим кулачьем! Вам-то, истовым пролетариям, не стыдно разграблять свое государство?! – встретил их Адеев. – Не дам грабить и вредить не дам!
– А кто грабит? – Машинисты оправдывали свои требования изменившимися к худшему условиями. Осенние песчаные ураганы сделали работу гораздо тяжелей. Постоянно осаждаемый затесавшимися на строительство рвачами, Адеев привык считать всех недовольных храпами и не захотел понять этих доводов.
Свою неудачу машинисты шумно отпраздновали в Храповке.
Ни с кем не переписывавшийся, Адеев вдруг получит сразу три письма со штемпелями ближайших участков.
Распечатал одно: «Если ты, жандарм, не уберешься с разъезда, мы тебе, держиморде, выпустим кишки». Распечатал другое: «Даем тебе сроку два дня – смотать манатки». Третье смял и неразорванным выбросил в корзину, но истопница принесла его разглаженным и положила поверх бумаг. Сердито раздернул и прочитал вслух сидевшему у него Усевичу: «Товарищ рабочком, тебя собираются искалечить. Берегись! Попадет ловко – и убить могут. Лучше тебе уехать, от души советую».
– Ты часто получаешь такие? – спросил Усевич.
– Сегодня первый раз. Как думаешь, кто писал это последнее? Друг, враг?
– Больше склонен думать, что друг. Сердечно написано: «От души» – и так далее. Не все ли равно кто, важно, насколько серьезны эти угрозы…
– Уходить, бежать? Дудки! – Адеев торопливо свернул и закурил громаднейшую цигарку. – Врагов у меня… Знают, что я затыкаю глотки. Леднев подначивает, потрафляет, вот на меня и прут. – Заплюнул не докуренную цигарку, кепкой разогнал волны дыма и опустил закружившуюся голову. – Ты построй-ка мне землянушку аршин шести с круглым накатом, дверь здоровую и пробой для замка.
Усевич записал в блокнотик и широко улыбнулся.
– А ты поддержи меня перед Ледневым, прошу прибавку.
Адеев сумрачно оглядел чистенького Усевича, как бы невзначай ткнул грязным сапогом в начищенный башмак и проворчал:
– Ладно. Бабу, што ли, заводишь?
– Да, да, скучно! – захлебнулся Усевич. – Что им зря пропадать.
Землянушка строилась в ударном порядке. Усевич и сам предрабочкома наблюдали за стройкой, выбирали бревна потолще, доски покрепче. Рабочие интересовались:
– Для чего такую грохаете? Для аммонала? Для рабочкома? Ну, знать, Адеев долго жить думает.
Заинтересовался землянушкой Леднев и официальным отношением запросил, для чего она строится. Адеев поперек отношения написал: «Заслужишь – и ты в нее попадешь». Он понимал инженера как злостного саботажника и постепенно суживал его полномочия. А Леднев охотно отдавал их. Он ждал еще больших осложнений, предполагал даже полную катастрофу и постепенно подготовлял для себя безопасную должность консультанта.
Писались новые заявления, подбрасывались еще более грозные письма, а предрабочкома не уходил с разъезда и не открывал дороги к турксибовским рублям. Его решили принудить иными средствами, – над головой пролетел камень и грохнулся в стенку барака в трех шагах от нагнувшегося Адеева. Обломок саксаула, пущенный кем-то, задел ногу и оставил бурый кровоподтек. Землекоп, однажды выходивший с ножом, вышел снова. Он был пойман и отведен в отстроенную землянушку.
На дверях землянушки появилась размашисто и торопливо сделанная кем-то на ходу надпись:
Тюрьма имени предрабочкома Адеева.
Работавшие некоторое время на Джунгарском, до поездки на саксаул, Грохотовы имели там друзей, знакомых, знали Адеева как человека властолюбивого, но в общем терпимого и вновь ехали на разъезд с той легкостью, с какой входят выдернутые гвозди на свои старые места. Трудное сообщение с Джунгарским, сплошь и рядом кончавшееся поломом машин, обыкновенно поручалось шоферу Сливкину. С ним ехали и Грохотовы на мягком грузе палаток.
Огуз Окюрген с вертлявой дорожкой по горному карнизу, подъем на Малый Сары, безымянное ущелье, еле пропускающее машину, крутой поворот «Пронеси, господи» и гулкая просека темно-коричневых гранитных столбов, – несколько часов непрерывного риска и незабываемых переживаний: страха, радости, сердечного замирания.
Шура испытывала полузабытое юношеское буйство – тянула руки к шершавым каменным стенам, на поворотах обнимала мужа крепко и с криком: «Полетим! Полетим!» – сильно склонялась к борту машины, пела, громко ухала, пытаясь вызвать отклик далеких, сияющих снегами горных вершин.
Зная всю опасность дороги и неприязнь шоферов к буйным пассажирам, отвлекающим их от рулевой баранки, Грохотов покрикивал на жену:
– Перестань! Ты мешаешь Сливкину.
– А мне хочется, хочется. После Балхаша, после всей ерунды… Ну, дай же мне порадоваться! Товарищ Сливкин, я не мешаю, можно петь?
– Пожалуйста! – не поворачиваясь, откликался шофер. – Все можно, только под руку не толкайте!
Выбились из гор на ровную песчаную платформу. Шура затихла, помаячила рукой и, склонившись к мужу, прошептала:
– Помнишь – речонка и маленькая-маленькая ластовка травы. Когда ты бывал трезвым, мы ходили туда. Потом ты сильно запил, и ходить перестали.
– Ну, помню! – Он притянул ее к себе. – Ты все сердилась, что у тебя в волосы набивался песок? Травешка редкая была.
– Да, да! – Она закивала закрасневшимся лицом. – Полянка-то совсем маленькая…
Прямо из машины отправились к Ледневу договориться о работе для Шуры. Она вместо назначения имела письмо от Елкина, где он советовал взять ее на тепловоз. Леднев имел вид человека, получившего длительный отдых – одетый в халат и домашние туфли, он играл и шахматы с кассиром. Грохотовых встретил приветливо, протянул обе руки, устроил из кошмы, свернув ее трубкой, нечто вроде дивана, заставил раздеться и попросил кассира оборудовать стол и закуску. Он не часто оказывал людям такое гостеприимство, но к Грохотовым у него было не вполне понятное и самому расположение.
– Слышал, знаю, – говорил он, улыбаясь то ей, то ему. – Идея послать на саксаул как нельзя лучше оправдала себя. Я, признаюсь, с любопытством следил за вашей парой. – Проглядел письмо Елкина, аккуратно положил обратно в конверт и, сделав сокрушенное лицо, подал Шуре. – К сожалению, я ничего не могу. У нас хозяйствует Адеев. Он распоряжается всем, и моим аппаратом, и не прочь даже самим мною. Мне оставлена маленькая роль – советника по технической части. Картина прелюбопытная: у нас, к примеру, тюрьма, все требования рабочих истолковываются как рвачество, Адеев – един во всех лицах, он – и профсоюз, и партия, и администрация. Я не протестую, делаю свое прямое дело, имею время для отдыха и свободен от постоянной угрозы отвечать за чужие вины и промахи.
Шура истолковала слова Леднева как нежелание иметь ее и мужа на разъезде, приветливость – за красованье своей вежливостью и, немного побледнев, прямо, не желая ходить вокруг да около, спросила:
– Вы почему-нибудь не хотите нас? Я прошу вас быть откровенным. Лучше невежливо, но искренне, чем вежливо, но неискренне.
Леднев замахал на нее руками и заговорил, привскочив:
– Не сочиняйте, не старайтесь! Действительно, у нас – все-все рабочком! Это подлинная картина, кое-кого видеть я определенно не желаю и стараюсь не видеть. Но вас – у меня нет ни оснований, ни поводов. Конечно, я могу принять, назначить вас, но будет конфликт: наши с рабочкомом отношения – сплошной конфликт!
– Я не хочу конфликтов. – Шура левую руку приложила ко лбу, как прикрывают глаза от слишком яркого света, и, выглядывая из-под руки, сказала:
– Все – рабочком… Что же у вас такое? Что же такое вы?
Леднев поиграл узкими бровями, сморщил гармошкой лоб, помычал и ответил, раздумчиво покачивая ногой:
– Я – вроде иностранца. Трудно определить мое кредо. Я плохой социолог, но подозреваю, что у нас развертывается любопытный социологический факт. – И коротко рассказал о положении дел на разъезде.
– А партия… Она ведь есть? – спросил Грохотов.
– Есть. Сам Адеев – партия. Она уступила так же, как уступил я. Кто пьет, кто не хочет делать, кто не может, а кто считает Адеева генеральной линией и крепкой рукой. Оно и верно. Из всей здешней партии он самый упрямый и властолюбивый.
Встреча с Адеевым убедила Грохотовых, что слова Леднева не были пустой отговоркой, а характеризовали подлинную картину разъезда.
– Ты пьешь? – спросил Адеев (он помнил Грохотова, как пьяницу). – Запьянчужек у меня много своих. Не пьешь? Ладно! А ее куда?
Шура подала письмо Елкина, адресованное Ледневу. Адеев заглянул в него и отодвинул.
– Я все знаю сам, без вашего Елкина. Будешь в рабочкоме техническим секретарем!
– Я не боюсь и более крупного дела, – возразила Шура.
– Например?
– Машинистом на тепловозе.
– Парусить юбками можно и без тепловоза. – Адеев захохотал.
– Надену брюки, – сказала Шура.
– И чего бабы так настырно лезут в мужицкие штаны, в мужицкие дела. Ну, с чего?
– Серьезней стали, – ответила Шура.
– Не замечал. Как были, так и остались всякие. – Адеев повторил: – Всякие. На тепловоз не пущу: попадешь подолом в колеса – отвечай за тебя. А не хочешь в рабочком секретарить, можешь в столовую – подавать щи и кашу! – Адеев распахнул шкаф с делами. – Подбери-ка матерьял к докладу. Культработу в одну сторону, соцсоревнование в другую, конфликты… И сводку. – Он супился, выпячивал небритый, перечеркнутый бугорчатым шрамом подбородок и строгими глазами посматривал на улыбающуюся Шуру. Выбросил на стол две толстые, будто страдающие водянкой, папки и вышел, хлопнув хлибенькой фанерной дверью.
– Ну и гусь! – Грохотов хохотнул. – Диктатор. Как, паршивец, обюрократился!
В свою первую бытность на разъезде Шура жила с мужем в отдельной юрточке. Теперь Леднев не распоряжался юртами, говорить об этом с Адеевым не хотелось, и Шура решила устроиться на первое время с хронометражисткой Зоей, девушкой спокойной и серьезно изучавшей научную организацию труда.
Но Зоя, хотя и занимала одна целую юрточку, могущую легко вместить две кровати, отказалась принять Шуру. Склонив набок подвитую головку, она объяснила:
– Не могу: я вышла замуж за Усевича. Не совсем замуж, а все равно не могу. Куда же ты будешь деваться, когда он придет?!
– Как твой хронометраж?
– Бросила. Одна морока: за сто рублей мерзни на выемке. Нужды никакой, муж получает хорошо. Скоро будет начальником разъезда.
– Куда же Леднев?
– Уберут. Леднев не ладит с рабочкомом, а у нас рабочком – все. Ты, Шурочка, не сердись! – Зоя сделала очень, очень огорченное, прямо-таки сокрушенное лицо. – Я сама пригласила бы тебя, кабы не такое дело.
Женская палатка была переполнена и имела в себе многое от Зоиной юрточки, но еще более откровенно выраженное: в глаза Шуре бросились хитрые завивки и театрально яркие шляпки на безграмотных головах своих недавних учениц по ликбезу, модные боты, реденькие чулочки телесного цвета и удушающий запах одеколона. В нелепо разряженных модницах Шура с трудом узнавала деревенских простушек. Недолгий разговор в самом же начале перескочил на то, кто с кем гуляет, какие подарки сделали своим подружкам предрабочкома и Усевич и неужели Леднев так-таки и живет холостяком.
– А ты с кем приехала? Али со своим барбосом? – спросили Шуру. – Махнула бы его – да к Ледневу. Чего с чумазым жить, обмажет всю.
Шура бежала в палатку машинистов к мужу и думала, что произошло с Зоей и прочими, почему одна забросила НОТ, другие накупили нарядов и решили, что главное дело сделано, а такими пустяками, как ликвидация своей неграмотности, заниматься не стоит.
– А ведь увлекались, серьезно увлекались, – бормотала она. – И почему это? Разве шляпки мешают грамоте, образованию, большим, высоким интересам!
В палатке машинистов она, волнуясь, недоумевая и негодуя, рассказывала про свою подругу Зою и учениц – какие они хорошие были и какие теперь странные, пустые.
– Разве может так скоро переродиться человек? – спрашивала она. – Или я ошибалась, в них это было и тогда?
Машинист Гробов, лежавший ничком на топчане, приподнял похмельную голову и, поблуждав перед лицом Шуры неуверенным пальцем, сказал:
– Жить не тем стали. Все от того, все…
– Чем же?
– А тем самым, которым…
– Чем же? – Шура не понимала Гробова. – Скажи толково!
– Не могу я сказать толково: ты женщина, и, может, порядочная. Ужели не понимаешь? Скажем, твоя Зоя на выемке за часовой стрелкой наблюдала. Помню, сидит: когда под пеклом, когда песком ее окатит, зимой мороз пробирает до самого костного мозга. И за все сто рублей и жить в общей палатке без дров. Плохо? Плохо! Теперь она вроде жены, у нее юрта, дрова ей подвозят, хлебом ее кормят, одевают. Потом же Усевич не может неотступно сидеть при ней, у него дела, разъезды. Тут к ней приходят другие. Опять же подарки и деньги. Вот считай! – Гробов сел и начал перебирать пальцы на руке. – Мерзнуть и рано вставать не надо; простор, тепло, удовольствие; здесь сыром в масле прокатается и с собой сундуки увезет. Где выгодней?! У нас вон там девки за горкой живут – грабари да землекопы навезли – они не меньше начальника зарабатывают. Как же может твоя Зоя терпеть: она ведь городская, чуток ученая, красивая. И твои неграмотные… Да зачем им грамота, когда они другую знают?! – Машинист погрозил кулаком. – У нас рабочкому не до нас, некогда, он все усмиряет. А начальник плюет: валандаемся мы, ну и валандайтесь. Рабочком хочет всех перешибить, а нас тыщи, ну и ползет у него все меж пальцев. Задерни лошадь – потом ты ее не сдвинешь. Нас задернули, и этому человеку нас уже не подвинуть. Погляди сама и скажешь: прав Гробов. – Он вытянулся на постели и повернул к Шуре выжидающий открытый глаз. Она вздохнула, одернулась и пошла в женскую палатку переспать ночь на чьем-либо свободном топчане.
В дородных папках был совершенно необычный для профсоюзной организации архив – за два последних месяца ни одного протокола, ни самомалейшего намека на культурную работу. Заявления о прибавке заработка, переписка с саботажниками, адеевские проекты обуздания недовольных, статистика неисчислимых прогулов, пьянств и дебошей заполняли всю жилую площадь просторных картонок. Шура сделала сводку и, выждав, когда Адеев остался один, застегнула дверь на крючок и сказала:
– Послушай! Культработа – нуль. Улучшение быта рабочих – ни палец о палец. Казахи были предоставлены на произвол десятников и табельщиков. Двести пятнадцать конфликтов за два месяца, и ни один из них нигде не обсуждался, все решил предрабочкома единолично! Повальное пьянство. За два месяца сто восемьдесят девять тысяч семьсот пятьдесят три прогульных часа.
– Не может быть! – заорал Адеев. – Ты напутала!
– Если документы все, то ничего не напутала.
Он кинулся к шкафу – пуст, выдернул ящики стола, разгрузил свои карманы и выбросил пачку бумаг все о том же: пьянстве, прогулах, конфликтах.
– Ты за свою работу пойдешь в тюрьму! – проскандировала Шура и повернулась к двери.
– Я! Постой! – Он велел ей сесть. – Я спас строительство! Не будь меня, раскрали бы все! – Ходил, озираясь, как человек что-то потерявший, и рассуждал: – Не будь меня, не было бы разъезда. Я взнуздал всю шатию. Я, я! – Подошел к Шуре, расставил ноги, ткнул себя в грудь кулаком. – Ты не вздумай подъедать меня!
– Ну, ну, что еще скажешь?! – Шура вызывающе усмехнулась. – Может, мне не место в рабочкоме, может, уйти в столовую подавать щи?
– Сволочи! – Адеев разорвал сводку. – Не годится, составь новую! Найди культработу, соцсоревнование, все найди!
– Где же я найду, если ничего не было?! – Шура колыхнулась от смеха.
– Документы найди! Подлюги выкрали все документы. Этим хотят сшибить меня. Выкрали!
– Ты эти береги: они у меня все пересчитаны и записаны. – Шура отстегнула дверь и выбежала из будки.
Грохотовы шли в степь на любимую поляну. Обоим хотелось побыть наедине. Измученная бесквартирной жизнью (ночевала то в женской палатке на чужих топчанах, то у мужа в шалаше, где жили экскаваторщики), Шура так тосковала по отдыху, по тишине, по своему месту, что была готова удрать с пьяного, взбулгаченного разъезда куда угодно.
– Ты думаешь, мы что-нибудь сделаем? – говорила она, теребя мужа за плечо. – Ничего. Измызгаемся, издрызгаемся, переругаемся со всеми и между собой. К весне обратимся в навоз, годный только в санаторий.
– Мы же не пробовали, – возражал Грохотов. – Попробуем, тогда и увидим.
– Что могут какой-то машинист и технический секретарь?! Я устала, мне так охота выспаться вдосталь, посидеть один вечер без сплетен!
– Ну, ну, не надо, не кричи, – ласково забубнил Грохотов. – Ты говоришь, у нас от той полянки…
Шура затихла и уверенней зашагала по расступающемуся песку. Полянки они не нашли (летняя жара так иссушила траву, что ветер измолол ее в пыль), побродили берегом речки и вернулись.
У выемки, окрай строительного городка разъезда Джунгарский, стояла бревенчатая с кирпичной печью дежурка. Там собирались рабочие для получения нарядов, для отметок в табелях, зимой погреться, летом охолонуть, завсегда покурить и переброситься словцом. Два раза в день, в час выхода на работу и в час ухода, дежурки плотно забивалась людьми, махорочным дымом, спорами, бранью и представляла из себя снаряд, начиненный всем скопищем крепких, взрывчатых слов. Леднев, забредший в дежурку в один из таких накаленных часов, окрылил ее словечком «Брехаловка».
