Текст книги "Том 1. Здравствуй, путь!"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Где берут водку?

– Привозят караваны.

– Вы же сами просились в уединенье! – Елкин вспомнил, как месяц назад Ваганов предъявил документы лесного техника и попросил работу где-нибудь в уединении. – Большего уединения, чем саксауловые леса, я не могу придумать. Или вы успели разлюбить уединенье? Вы отправили два каравана и уже проситесь на новую работу, если и впредь будете так же часто менять места, наше сотрудничество скоро закончится.

– Но там я не могу, запью, не выдержу! Я никогда не пил много, не страдал этим, в общем к водке у меня отвращение, но теперь моментами мне так хочется, слюни текут, как у гиблого пьяницы. И я убежал оттуда, убежал, чтобы не спиться.

– Новое место вам нужно тоже уединенное? – спросил Елкин.

– Да, только с водой, с настоящими деревьями, с шумами, звуками. Я люблю лес.

– А в лесу – что? Охоту, кедровые орешки?

– Музыку.

– За этим напрасно ехали сюда: здесь вообще плохо с лесами. Впрочем, есть местечко – в Тянь-Шане, больше двух тысяч метров над уровнем моря, под ледниками. Мы там заготовляем лес для строительства. Я не бывал, но предполагаю, что музыки всякой вдоволь: горная порожистая река, заоблачные вершины, глубокие ущелья, свирепые ветры, снеговые обвалы. Хотите туда?

– Еду. Почему вы не сказали об этом раньше? – пожалел Ваганов.

– Раньше не было должности, мы только начинаем такие лесозаготовки.

– А меня всегда тянуло на Кавказ, в Тянь-Шань, Памир. Туда, надеюсь, не на верблюдах? Тогда я хоть сейчас – к черту и отдых!

– Привезите мне еще караваи саксаула, я тем временем подыщу вам заместителя. И не пейте. Если запьете, в Тянь-Шань не пущу! Уединенье – плохой товарищ, лучше всего – жена. Если есть – вызовите сюда, если нет – женитесь. Где нет жены, там часто водка.

Видя, что Елкин настроен благодушно, Ваганов спросил его:

– А вы женаты?

– И женатый, и семейный, и одинокий.

– Я плохо понимаю вас, – признался Ваганов.

– Жена и трое детей живут в Москве. Дети учатся, жена кормит их, я таскаюсь по необъятному российскому бездорожью.

– Вы любите бездорожье?

– Нет, наоборот, обожаю всяческие дороги: тропы и тропочки, большаки и проселки, особенно же – рельсовые магистрали. Дороги – это ведь кровеносная система цивилизации. Строя их, мы делаем одно из важнейших человеческих дел.

Елкин вспомнил, что надо ответить инженеру Ледневу на запрос о бензине, и сказал в телефон:

– Компрессоры пойдут на керосине. Приедет Веберг и переделает машины.

– Тот самый Веберг, коммивояжер, что вечно в командировке? Тогда разрешите мне на время его приезда покинуть работу. Иначе я подерусь с ним, – отозвался Леднев.

– Не волнуйтесь, Веберг не приедет. Изобретение сделал наш экс-комбриг. Но теперь он спит, и я не знаю, когда проснется.

– Не знаете, когда проснется? Что это значит?

– А то, что бригадир двое суток без сна цацкался с компрессором. И за это получил столько же отдыха. Самое лучшее – пришлите к нам толкового слесаря. И еще, нет ли у вас свободного человека на саксаул? Прежний заготовщик поедет в Тянь-Шань. Подойдет десятник, табельщик, старший рабочий.

– А пьяница? – спросил Леднев.

– Какой, беспробудный?

– Изредка пробуждающийся. С энергичной, умной женой.

– Кто же, собственно, будет служить, она или он?

– Она. Он будет числиться и расписываться в получении жалованья.

– Присылайте!

Верблюды продолжали реветь и снова поставили на ноги весь строительный городок. На этот раз рев был подобен праздничной музыке, гимну освобождения: всем надоело до чертиков жить без дров, вместо них собирать по степи скотский навоз, ломать или вырывать с корнем засохший колючий кустарник, упрашивать шоферов, чтобы по пути прихватили где-нибудь поленце. И все – рабочие, служащие, домашние хозяйки – с пожарной прытью бежали к верблюдам.

– Гони их, чертей! – кричала толпа. – Обед, чай варить надо. Живем на сухомятке, пьем сырую воду. Изошлись животами. Гони! Ишь какие антилигенты, замочиться не хотят.

Но у караванщика были свои правила: не гони, верблюд не любит это, а жди, – и караван надрывался целый час. Только убедившись окончательно, что милости не будет, вожак умолк и перешел реку. За ним послушно умолк и двинулся весь караван.

Саксаул разгрузили и тут же потащили к баракам, юртам, землянкам, кострам.

Освобожденные верблюды разлеглись по песчаному отрогу отдыхать, напоминая могильные холмы.

Саксаул привозили издалека, через безводные и бестравные пески, путь в оба конца занимал две недели. Верблюды сильно тощали и уставали.

Обычно им после каждого рейса давали трое суток отдыха, но в этот раз только одну недолгую летнюю ночь. Рано утром они ушли, снова всполошив своим ревом весь еще сонный строительный городок.

Пески Мутон-Кумы пятые сутки обволакивали своим желтым дыханием застрявшие грузовики с горючим, бросали в тревогу и жаркую беготню администрацию строительства, подтачивали бодрость рабочих, по иным путям направляли жизнь не только отдельных людей, но и целых коллективов. Не будь их или будь они хоть чуточку сцеплены корнями степных трав, – шоферы не застряли бы с горючим, строители получали бы полную дровяную норму, завхоз и еще многие были бы избавлены от бессонницы, Вебергу не пришлось бы в день возвращения из одной командировки спешно удирать в другую и телеграфировать Елкину:

Приехать не могу, неотложная командировка.

Справляйтесь своими силами или же приостановите работы.

Для защиты от ветра и солнца шоферы натянули брезент меж двух застрявших грузовиков и начали ждать подмогу. Чувствовали они себя прекрасно: продукты при выезде получили на двойное число людей – на себя и несуществующих помощников, – варево и жарево готовили на костре, сжигая горбыли и доски, взятые для совсем иных целей, время коротали за игрой в очко. Для очистки совести однажды послали делегацию за помощью на соседний строительный участок, но помощь просили с таким равнодушием, что соседи, озабоченные переброской своих грузов, отказали без всякого стыда.

Панов, выползший из-под брезента облегчиться, заметил в желтой дали среди барханов ныряющий черный ком.

– Едут! Робя, бросай карты, копошись! – закричал он.

Шоферы сели за рули, завели моторы и принялись хохотать.

– Скажем, что работали без отдыха, без жратвы. Гони монету, гони сверхурочные! – выкрикивал в хохоте Панов. Крути, робя, показать надо – мы, мол, соревнуемся. Втирай очки!

Прибыл шофер Сливкин.

– Ты зачем? Мы тут маялись, а ты хочешь отнять у нас сверхурочные?! – закричал на него Панов. – Катись обратно!

Но Сливкин подогнал свой грузовик к машине Зубилина, еще не обнаглевшего окончательно, и сказал:

– Берись, парень, берись за дело! Не в карты играть приехал, не за то платят тебе.

Они перекатили половину груза с машины Зубилина на машину Сливкина и затем, подкладывая под колеса горбыли и доски, начали одолевать километр за километром, выбравшись из песков на сносную дорогу, дали полную скорость. Целую ночь машины неслись во весь мотор, огнями фар пугали до полного ошаления придорожных сусликов и зайцев, а ранним утром победным пеньем сирен оповестили о своем прибытии в строительный городок.

Панов и его дружки приехали через два дня, приехали на одной машине – четыре грузовика с горючим оставили в песках – и потребовали сверхурочные за всю поездку, включая и простой в Муюн-Кумах. Брошенные грузовики постепенно, по одному долго выручали шоферы Сливкин и Зубилин.

Оздоровить транспорт могла только замена спившихся и обнаглевших шоферов новыми, и пятеро были назначены к увольнению.

К Козинову прибежал завгар.

– Что вы тут в рабочкоме вытворяете?! – закричал он. – Увольняешь Панова, увольняй и меня. Я не могу без него, я плюю на все и ухожу!

– Увольняем не мы, а начальник. Но рабочком согласен с ним. – Козинов придвинул завгару табурет. – Садись, разговор будет долгий. – И когда завгар сел: – Ты чего так воюешь за Панова? Вместе пьете? Вместе принуждаете женщин? Панова мало снять, его выгнать надо за тыщу верст от Турксиба. Кто воспитал нам наглецов? Вчера иду мимо гаража, шоферы спорят с завхозом, не хотят ехать. Вдруг подбегает к завхозу мальчишка и матом его. Ему, свиненку, гайки не завинтить, а материться уж научился. Да как?! Любого перелает. Это помощник Панова, ученик, три месяца проездил с ним в одной кабинке, и вот получай!

– Он тебя матом – и ты его матом. Дело бы понимал. Панов с первого дня ездит на головной машине?!

– Другой поведет.

– Где он? Тут нужен аховый шофер.

– И пьяница и сволочь? Сливкин не пьет и водит не хуже Панова.

– Сливкин у меня один.

Явился завхоз. Твердым шагом, со скрипом тяжелых сапог он подошел к Козинову, сбросил с табурета бумаги, крепко сел и проговорил, стуча пальцем в стол:

– Панова надо оставить.

– Отъявленный храп. Зачем он вам?!

– А вот: у меня бывают авральные работы, – скажем, и день, в два надо перевезти чертову уйму по аховой дороге. Я иду к Панову. Он меня, конечно, излает, конечно, надрызгается, а потом соберет свою колонну, и дело сделано. Другой и не излает, и не напьется, и не сделает. При авральной работе, когда тюк на крюк, без Панова мне зарез.

– Когда это было, когда Панов спасал строительство?

– Было!.. – И завхоз напомнил один случай.

Из-за сотен препятствий, которые неотступно задерживали строительство, особенно в начальном периоде, случилась заминка с мостом через овраг. Разыскивать причины и виновников было некогда, укладочный поезд подходил к оврагу с рельсами, и начальник ежедневно справлялся по прямому проводу, как подвигается мост.

Следом за укладкой шли составы стройматериалов, горючего, продуктов, одежды, питавшие всю строительную линию.

Мост был только начат. В овраге зияли два котлована да поблескивала небольшая кучка белых каменных плит, главная же масса строительных материалов находилась в ста километрах. Чтобы не задержать укладку, нужно было колонне автомашин, работавшей на пункте, задать невиданную до того гонку. Не удрать – значило сделаться виновником простоев, убытков. Производитель мостовых работ отправился к шоферам, обрисовал положение и спросил, можно ли убежать от укладки.

Все зашумели:

– Нельзя: ни шоферу, ни машине такой гонки не выдержать.

Но Панов, лежавший во хмелю, приподнял голову и проворчал:

– Можно… только надо выпить как следует. В трезвом виде не одолеть, а в пьяном – я ручаюсь…

Прораб неторопливо пробирался через пески к своей юрте и думал: «Не поить же их, не ставить же ведерко? Значит, тово, готовься, прижмет укладка к оврагу, и рассчитывайся за простои, за убытки, за всю эту дичь и сволочь, – сердито оглядел жаркую бездорожную степь. – Одно спасенье – курдай. Дунул бы посильней, задержал бы укладку, а мы бы тут и состряпали мостишко».

Предвестники ураганного ветра были с самого утра – темное облачко в восточной стороне неба над скалами Курдайского перевала, частые вихри, прибегавшие степью, и тяжелая, перехватывающая горло духота.

И вот ударил курдай. Степь, насыпь, строительный городок, дороги и злополучный овраг потонули в желтом хаосе двинувшихся песков. Прораб, как другу, помахал начавшемуся урагану шляпой и проговорил с откровенной радостью:

– Ныне отпущаеши раба твоего, владыко! – Он думал, что ветер примет на себя всю ответственность за опоздания и убытки.

Но поздним вечером, когда обычно велись переговоры с начальником укладки, прораба вызвали к прямому проводу.

– Как мост? – спросил начальник. – Будет готов к сроку?

– Что вы беспокоитесь за наш мост?! – ответил обиженно прораб. – Будьте вы готовы, мы будем!

– К сроку, к сроку! – повторил начальник. – Я иду! Учтите это.

Прораб, завхоз и Козинов, бывший тогда уполномоченным от рабочкома, сидели у шоферов и уговаривали доставить стройматериалы к оврагу.

– В такую непогодь и черт на печи сидит. Где раньше были, что инженеришки, завхозишки делали? Спали! Теперь на нас выезжать?! – огрызались шоферы. – Мы не обязаны, у нас есть договор.

– Вам заплатят, – твердил прораб. – Не одни вы будете работать сверхурочно, будут и мостовики. Укладка идет.

– Нам жизнь дороже денег. Мы – не самоубивцы сами себе.

– Панов, ты что молчишь?!

– Я? – Панов потянулся, зевнул. – Я спать хочу.

Он подбежал к прорабу и закричал: – Катитесь вы к чертовой бабушке! Поедем, не мотай душу, катись, поедем!

Шоферы до утра пили водку, играли в очко и орали:

 
Из-за острова на стрежень…
 

На рассвете захлопали моторы, автомобильные огни обстреляли городок, перекликнулись хриплые сирены, и колонна умчалась в охваченную визгливым курдаем степь.

В полудне колонна вернулась, нагруженная каменными брусьями. Завхоз выбежал ей навстречу, как свадебному поезду, помахал рукой и крикнул:

– Идите в столовую, мы тут разгрузим!

Но шоферы не захотели обедать, они прямо из горлышка распили бутылку водки и снова уехали.

На подъеме следующего дня колонна доставила последнюю партию материалов, и повеселевший прораб протелеграфировал укладчикам: «Мост будет».

– И все-таки Панова, хоть он и спаситель строительства, можно сказать, энтузиаст, мы должны уволить. – Козинов кивнул в сторону заведующего гаражом. – Почему у тебя бывают авральные работы? Да потому, что пановы создают их. Сначала недели три в месяц лодырничают, безобразят, ленью, пьянкой подготовят провал, а потом аховой гоньбой начинают спасать дело. Перед этим нажрутся в стельку, излают всех, а ты, – Козинов кивнул завхозу, – готов считать эту безобразную и вредную работу героизмом. Работай они без простоев – не будет аврального, все пойдет гладко, без пьяного энтузиазма. А что у нас? Либо бесстыжая лень, либо пьяная гоньба. И никто не знает, как сегодня поступит Панов; проплюет в потолок, проедет ли шестьсот километров, не пимши, не жрамши. Вот сведения, – посмотрим, много ли сделал ваш герой!

По пробегу и перевезенному грузу Панов за два последних месяца оказался позади многих, хотя и сделал три героические поездки. Козинов помахал сведениями перед завхозом и завгаром.

– Одна видимость героизма. А посчитать, сколько он переполучил сверхурочных, сколько переломал машин на ваших авральных работах, ахнешь!..

Панов и четверо его товарищей были уволены и освободили шоферскую палатку. Плотник Бурдин похлопотал за них перед своей артелью, и она приютила их в своем бараке.

С бутылкой в руках Панов сидел в плотницком бараке и говорил:

– В одиночку ни черта не добьешься. Дадут волчий паспорт – катись! Надо всем гамузом сказать: «Даешь!» Ехать куда-то к самому ахиду и получать пять рублей в день. Да кому? Спецу, плотнику. Слушайте рабочкома, он вам напоет, соловьем насвищет: пески, мол, дорог, мол, нет, терпеть, мол, надо. Скоро рай будет. Ему за это деньги платят. Пески да дороги – одни очки втирают. Напялили на вас уговорщики, вы и ломаете за грош, а они за уговор сотни получают. – Панов половину бутылки опрокинул в глотку. – И-ик! Забастовку им!

Строители действительно терпели ряд неудобств, здесь Панов не сгущал правду, самые заядлые оптимисты признавали это, но он подсунул новую причину всех бед и зол – рабочком, на который плотники сердились за щепу.

– А, самим сотни, а нам щепы нету! – загудела артель. – Вогнать им щепочки в денежку! Сотни глотают – щепой небось поперхнутся!

Утром Бурдин принес артельное требование на пятьдесят процентов надбавки. Администрация отказалась надбавить, отказался и рабочком защищать требование плотников как рваческое.

Перестук топоров и ворчание пил затихли.

Исключенные шоферы, боясь обнаружить свою связь с прогульщиками, перебрались на соседний разъезд.

Плотники валялись около барака на песке, грели животы, спины и подтрунивали над собой:

– Долежимся, возьмут нас в дубинки, как это про буржуев в газетах расписывают.

Мимо идущие рабочие по-разному относились к прогульщикам. Одни, не скрывая ненависти, плевались в сторону плотников и кричали:

– Лодыри, жмоты! Шпана сезонная!

Другие останавливались, выспрашивали:

– Ну, как, сдаются? Много ли процентов вылежали, пятьдесят? – И посмеивались: – Лежите, все сто прибавят.

Плотников мало беспокоило отношение к ним рабочих, но отношение администрации и рабочкома волновало сильно. Они постоянно перебрасывались озабоченными взглядами и словечками:

– Не идут, упрямятся.

– Чай, все телефонят.

Всякое появление ответственных лиц одновременно и радовало и пугало плотников:

– Знать, к нам. Что-то бог даст, много ли надбавят.

– Надбавят… Накладут по шее и выгонят.

Начальствующие и ответственные появлялись и молча проходили мимо, точно плотники были не людьми, а бревнами, точно не нужны были склады и бараки.

Это полнейшее невнимание начальствующих было рассчитано, им хотели пробудить у плотников тревогу и желание поскорей выяснить свое положение.

Участок никак не мог отказаться от плотников: постройка домов, бараков, складов отставала от плана, к тому же в главном управлении все больше и больше говорили о досрочном окончании дороги, а это потребовало бы новые тысячи рабочих и новое жилье. И повышение оплаты плотникам было крайне нежелательно: оно повлекло бы повышение всем прочим категориям рабочих и взорвало бы все расчеты.

Елкин не видел иного выхода, как давление на плотников со стороны рабочкома, и отправился к Козинову.

– Как вы смотрите на плотничьи дела? – спросил он.

Козинов цыкнул желтой махорочной слюной и расщепленными ладошками вздыбил сильно отросшие волосы (ему было некогда ни побриться, ни постричься).

– Табак дело, табак!

– У них, может быть, особые условия, где-нибудь неустроенные, голодные семьи?

Козинов придвинулся к Елкину вплотную и заговорил с жаром:

– Голодные семьи?.. Ерунда! Здесь не голодные семьи, а свинья в колеса пятилетки, вымогательство! Здесь нужно ушки на макушку. Оступись чуть-чуть, дай рвачам палец, они слопают нас живьем.

Раздался телефонный звонок. Фомин звал Козинова и Елкина в партком.

– Обсудим, как быть с плотниками. – Фомин оглядел всех сидящих и остановил глаза на Елкине.

Инженер, предполагая, что партком выскажется за прибавку, начал подробно с цифрами доказывать, что нельзя повышать оплату. Не пятьдесят процентов, а двадцать, даже десять составят несколько миллионов перерасхода.

– Но ведь и силой удержать я никого не могу: труд у нас свободный.

Фомин хмыкнул:

– Вы как будто жалеете об этом?

– Да, в моем положенье, на сей раз… В общем, я бессилен. Агитировать не умею.

– Надо научиться, – заметил Фомин. – Советский инженер должен не только строить, но и агитировать.

Бригадир Гусев посоветовал набрать новую артель – всем рвачам показать, что им не дадут полакомиться длинным рублем. Козинов – попробовать уговор.

– Да, уговор, агитация, – согласился Фомин, сильно подался туловищем навстречу Козинову и грудью сдвинул стол. – Ускорение темпов, смычка на год раньше намеченного срока, удешевление строительства – вот что диктует нам генеральная линия партии. Отсюда и пойдем. Никаких надбавок: плотники получают свое. Никаких уходов. Кто они? Конечно, не классовые враги. Несознательная, отсталая крестьянская стихия. Мы должны ее завоевать. Я уверен, что виноват не только Бурдин, а и уволенные шоферы: плотничья заварушка подозрительно совпадает с их увольнением. Атаку начнет Козинов. Он знает, как говорить с колеблющимся элементом. В случае неудачи установит связь плотников с шоферами-вредителями и храпами явными. А там посмотрим.

Козинова Фомин задержал у себя, прочих отпустил. Елкин всю дорогу от парткома до конторы расхваливал Фомина Гусеву:

– Какой приятный молодой человек. Мне он положительно нравится: ни паники, ни злости. Где вырабатываются такие складные и ясные умы?

– На заводах, – отозвался Гусев.

Вечером, когда все плотники собрались в свою палатку спать, к ним зашел Козинов, поздоровался и спросил неопределенно:

– Ну, как?

– А что – как? – спросили его.

– Живете, работаете. Я не знаю, что делаете. Люди говорят: бастуете.

– Зря говорят, – раздались голоса. – Так они из нас невесть что сделают.

– А кто же вы, если не забастовщики? – Козинов уселся для долгого разговора, пустил по кругу пачку папирос.

– Уволенные.

– Кем, когда? Вот не слыхал, – удивился Козинов.

– А не ты ли уволил. Ты да Елкин.

– Это – чушь, никто не увольнял.

– Определенно уволили малой зарплатой. Так что мы – никакие не забастовщики, не прогульщики.

– Тогда почему не ходите на работу, надеетесь у рвать?

– Ни на что мы, товарищ, не надеемся. Завтра домой. Пять рублей за всяко время и на всяком месте выгоним. Тебе дорого кажется, тогда до свиданья!

– Именно хотите урвать! Сорок копеек обед, двенадцать копеек хлеб, восемь копеек махорка. Кладу все восемь, хоть и никакой скотине не сожрать за день целую осьмушку. Чай-сахар гривенник. Обувка-одевка копеек двадцать. Спектакли и кино бесплатно. Проезд будет даровой. – Он повысил голос. – Из пяти рублей выбросить девять гривен, ну рубль, больше рубля человеку воздержанному девать некуда, – четыре рубля ежедневно чистого заработка! И еще мало? Это уж – рвачество! С кого? Со своих же товарищей рабочих, с рабочего государства!

– Товарищ, не пугай! – крикнул Бурдин и начал пробираться к Козинову. – Рвачи мы? Гони нас! Не хочешь? За пять рвачи хороши, а прибавку потребовали, враги стали?! Ты, товарищ, не обманывай, не завинчивай нам головы! Сам папиросы жрешь, а плотнику махорку. Двугривенный кладешь на обужу-одежу, да я одного хвартука в день на двугривенный изорву. Посчитай как следует, и вся пятерка выйдет, а семье шиш! Самих к зиме по шее, – сезонник, мол, катись к бабе, зиму мы не работаем.

Козинов ссылался на землекопов, на казахов, сторожей, которые зарабатывали меньше, но плотники не сдавались, а зачисление их в разряд рвачей считали оскорблением и ложью.

Козинов истратил весь запас доводов и ушел озлобленный. Ему не хотелось прибегать к последнему средству – обвинить плотников в преднамеренном срыве строительства, но приходилось хвататься за него, пока они не сбежали.

На другой день он снова был у плотников. Свои обвинения высказывал не прямо, а как бы невзначай вплетал в доброжелательные советы и разъяснения.

– Рабочий класс делает грандиозное дело, перестраивает хозяйство на социалистических… Враги внешние и внутренние всеми силами, с пеной срывают… Мы недавно уволили шоферов за явное вредительство, но для них это не все, главная кара будет потом… Суд. Рабочий класс героически, вынося все, – бывает, и недоеданье, и стужу, и жару, – строит Турксиб – первую ступеньку пятилетки, чтобы можно было крепко встать, а рвачи и вредители ему подножку… Исключенные шоферы, мы знаем, ведут агитацию, сбивают слабых… Мы знаем!

Плотники переглянулись.

– Кое-кто по глупости верит им. Я советую не разевать уши на речи этих сволочей: они заболтают голову и пошел человек вниз. Да, и пошел! Самый нетвердый народ среди рабочих – сезонники, к ним-то и подкатывают враги рабочего класса свои турусы, толкают на забастовку. А против кого? Против своих братьев – рабочих, против рабоче-крестьянской власти. Надо забывать старые повадки, привыкать к новым.

Среди плотников пополз тревожный шепот.

– Но мы будем бить не одних тех, кто сознательно вредит, но и тех, кто по глупости. Отсекать, выжигать больные места каленым железом! Рабочий класс всего Союза хочет, чтобы мы, турксибовцы, кончили свою дорогу до срока, рабочий класс помогает нам всем, чем может, и не будет глядеть на разных негодников, выбросит куда следует с Турксиба. Выбросит!.. – Козинов взял под мышку свой брезентовый, засаленный потом и грязью портфельчик и пошел к выходу.

Плотники загородили ему дорогу:

– Товарищ, а с нашим делом как?

– Все так же, по-старому…

Тем же днем Бурдин попросил обратно заявление о надбавке и сказал:

– Выходим на работу. Правда, што ребят немножко шоферы подбили.

– А ты не старался? – упрекнул его Козинов.

– Дорогой товарищ, кто враг себе? Заработать каждому охота.

– Меру надо знать, меру. До бесчувствия нельзя!

Среди строящихся бараков, раскиданных бревен, груд камышита и камня Грохотовы пробирались к юрте Елкина, чтобы договориться с ним о поездке на саксаул, и еще раз обсуждали это. Грохотов полагал, что вдали от собутыльников он бросит пьянство.

– Там пить не с кем, нечего, и я поневоле брошу.

Шура в словах мужа уловила полнейшее нежелание обуздать себя, а все переложить на условия, которые поневоле исправят, и сказала:

– Если ты надеешься на неволю, то ехать никуда не надо. Скоро тебя уволят, а безденежье, нищета – самая хорошая неволя.

– Так едем или не едем? – спросил муж, когда подошли к юрте Елкина.

– Едем, едем, – поспешно согласилась Шура.

Муж ушел к Елкину, она осталась возле юрты. Глядела на распластанную под жгучим солнцем безмерно большую, безмерно мертвую степь и думала: «Лучше уж песчаные бури, тряска верблюжьих горбов, одиночество, малярия, змеи и всякая другая нечисть, чем подозрения, ревность и пьянство мужа. Эти «змеи» – самые страшные из всех». Она слабо верила, что муж переменится к лучшему, но так измучилась, что была готова идти за самыми призрачными надеждами.

Елкин коротко изложил Грохотову свои требования:

– Больше саксаула, как можно больше, перепроизводства не бойтесь! – и посоветовал о подробностях и условиях работы разузнать у Ваганова. Предупрежденный Ледневым, он решил не тратить время на разговоры с Грохотовым, а все инструкции передать Шуре и спросил:

– А где ваша жена?

– Ждет на воле.

– Что за необходимость жариться на таком солнце! – Елкин тут же пригласил Шуру в юрту.

Не очень откровенно, как бы невзначай, но внимательно он оглядел ее: кому же вручает ответственное и трудное дело. Ему понравилась сдержанность в движениях, грустноватый, но твердый взгляд.

Грохотов ушел разыскивать Ваганова. Не теряя времени, Елкин приступил к главному:

– Прошу без обид, без кривотолков понять меня. Вы верите, что ваш муж (я знаю его слабость) справится с работой. Мне нужен беспристрастный ответ.

– Не очень… Напротив, очень боюсь, – прошептала Шура с трудом: она впервые говорила о никчемности своего мужа.

– Отсюда и начнем. Я доверяю ему только потому, что с ним едете вы.

– А если я останусь?

– Само собой, останется и он. Собственно, работа поручается вам, вам придется делать все, бороться с ленью, с пьянством…

– И там пьют? – У Шуры сильно дрогнули веки.

– Да. Возможно меньше, чем здесь, но… Подумайте! Если вас не страшит. Можно бы прямо назначить вас…

– Нет, нет!.. От этого удара по самолюбию он запьет еще сильней! – Она вся подалась вперед, как бы желая защитить мужа.

«Нужно ли из-за призрачных надежд взваливать на себя тяжелый, неизвестный труд, ставить под удар целый участок строительства?» – задумалась Шура.

Елкин угадал ход ее мыслей и решил помочь.

– Извините меня за вмешательство в вашу личную жизнь. Но вы эту жизнь отделите от интересующего меня вопроса. Если б вам, только вам, мужа на секунду забудьте, предложили взять заготовку, вы взялись бы? У вас есть какой-нибудь опыт по массовой работе, вы не боитесь толпы, умеете быть строгой? Леднев отзывался о вас очень лестно.

– Хорошо, я еду. – Шура помолчала, недолго пощурилась, прикинула свои силы и подтвердила: – Да, я не боюсь!

Получилось как-то так, что вопрос о муже и о всем с ним связанном принизился и перестал волновать женщину, из главного сделался второстепенным. Ожидающее дело и взятые обязательства поглотили ее.

Шура взяла план заготовок, поговорила с погонщиками, уловила тревогу людей о топливе, узнала, что экскаваторы переведены на саксаул, поглядела на длинный караван верблюдов, переносящих его, и почувствовала все грандиозное значение уродливых обрубков. Судьбы дороги и тысяч людей, связанные с саксаулом, оттолкнули судьбу мужа, саму Грохотову вырвали из круга семейных чувств и подняли в круг иных. За несколько часов забаррикадированный уголок узкосемейного сознания был разворочен новым сознанием. Вечером, встретившись с мужем, Шура обнаружила, что он и она стали совсем иными, чем были еще утром. Он больше не вызывал ни милости, ни желания спасать его, жертвовать ему. Саксаул вобрал в себя все ее помыслы и заботы, сделался началом новой жизни, нового отношения к себе и людям, уточнил и осмыслил эти отношения. Время брачной жизни выпало из души, как ошибочный заезд в сторону с главного пути, и не причиняло ничего, кроме досады.

Разговаривали с Вагановым. Он, с присущей ему особенностью говорить не о деле, а о чем-либо стороннем, близком только ему, заговорил о музыке пустыни.

– Совершенно дьявольская музыка в саксауле, ни в каком орнаменте я не встречал таких изгибов и линий. Разве только сумасшедший может выдумать этакое…

– Сколько там рабочих? – спросила Шура.

– Десять человек, – ответил, как отмахнулся, и продолжал о своем: – В полдень на солнце так извиваются и шуршат змеи! А поверхность песков, бугорки, бороздки, рябь, – мозг гениального человека! Будь я композитором – написал бы симфонию.

– Очень удручает?

– Чертовски тоскливо. Впрочем, кому как, мне начинает думаться, что я в себе ношу какой-то вывих. Вот еду на Тянь-Шань, к холодку, к лесу, и не знаю, выживу ли. У меня определенно есть свои причины, так что вы не пугайтесь!

– Работа очень сложная? – еще спросила Шура.

– Пустяки, самая обыкновенная. Трудность в несоответствии моей души с обстановкой. Меня, непьющего человека, постоянно тянуло к водке.

– И вы пили? – заинтересовался Грохотов.

– Иногда, немного.

– Тогда меня, пьющего, должно потянуть на трезвость.

– А если захочется. Я под кошму в юрте прятал бутылки, может, что и осталось.

– Ты, Шура, как приедешь, так убери с глаз подальше! – шутливо попросил муж.

– Не стану. Захочешь – бросишь пить и при водке, а бросать до первой встречной бутылки – одна комедия.

В голосе жены Грохотов уловил злую нотку и обидчиво пробормотал:

– Если ты будешь спаивать меня…

– Ничего не буду, и не спаивать, и не спасать – надоело! Я буду заготовлять саксаул. Товарищ Ваганов, у меня есть гитара, хотите, я уступлю. Вам с вашей любовью к музыке…

– Ни за что, гитара вам пригодится. Я себе заказал пианино, перевезу в Тянь-Шань, под самые ледники. Приезжайте в гости!

Караван уходил. Он развертывался, как громадный мохнатый клубок – один за другим, зная какую-то свою очередь, поднимались верблюды и ступали на узкую, пробитую ложбинкой, тропу. Шура сидела на вожаке, держалась одной рукой за караванщика, другой помахивала, прощаясь с городком. За нею ехал Гонибек, он провожал. Сам Грохотов сидел где-то в середине на одной из полусотни спин.

– Счастливого пути! Счастливого! – кричал вслед уезжающим Ваганов и махал шляпой.

На минутку вышел из юрты Елкин и потряс желтой кистью руки. Телефонистка Оленька Глушанская стояла в прорези палатки и трепыхала белым платком.

Караван вытянулся в километровый частокол верблюжьих голов и горбов, начал окутываться золотистой тканью обеспокоенного песка. Ваганов припустился на взгорок, чтобы еще раз увидеть поблескивающую на солнце руку Шуры и взмахнуть шляпой.