Текст книги "Лес рубят - щепки летят"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

– Ты ложись, – проговорил он. – Устала, я думаю. С матерью-то я переговорю.

– Ты ничего не поделаешь.

– Да тут и делать нечего. Скажу, что нужно молчать, если не хочет себе повредить. Ну, и будет молчать. Вы все препираетесь, доказываете, волнуетесь, а тут нужно поступать проще. Соврать, что нас всех с лица земли сотрут, если мы хоть одно слово скажем, ну, и будет безмолвствовать.

Брат простился с сестрой и прошел к матери. Она бросилась к нему с жалобами.

– Знаю, знаю! – отрывисто произнес он. – Только теперь не следует об этом говорить. Как только скажете хоть кому-нибудь, что случилось, сейчас самих же притянут, сообщницей сочтут. Вы лучше делайте вид, что ничего не знаете. Спросят: как? что? А вы отвечайте: уехал куда-то по делам. Спросят: кто приезжал? Отвечайте, что спали, что не знаете. Наша изба с краю – ничего не знаю, вот и весь ответ.

– Да как же, батюшка Антоша, – заохала Марья Дмитриевна.

– Да так же, маменька! Что ни спросят соседи, говорите: не знаю. На нет и суда нет! Чего нам в чужом пиру похмелье терпеть?

– Боюсь я… – начала Марья Дмитриевна.

– Трусиха вы у меня, как посмотрю я на вас, – добродушно рассмеялся сын. – Ложитесь-ка лучше спать; утро вечера мудренее. Будьте молодцом!

Он приласкал мать, как-то неумело и неуклюже, но в то же время задушевно погладив ее по голове, как ребенка. Старуха даже рассмеялась.

– Ишь ты меня, как ребенка, ублажаешь, – заметила она.

– Да разве мы все не дети? Вон Мафусаил больше девятисот лет жил, так мы перед ним совсем ребята, – пошутил сын.

– Истинно ребята, ничего-то не знаем, ровно впотьмах ходим, – вздохнула Марья Дмитриевна.

– Вот погодите, все после узнаем. А теперь отдохните.

Поговорив еще минут пять с матерью, Антон ушел в свою комнату, убедившись, что мать совершенно успокоилась. Довольно долго ходил он по комнате с нахмуренным лбом и озабоченным видом. Он думал, что будет с семьей. Потом вдруг передернул плечами и усмехнулся. «Ну, что ж, опять будем у старого корыта!» – промолвил он почти вслух и лег на постель. Ему припоминались строки из сказки Пушкина «Золотая рыбка», и по его губам скользнула улыбка. «Этого нужно было ждать, – думалось ему. – Это ничего. Сестре нужно сосредоточиться, отдохнуть… Да, отдохнуть… Только бы эти тревоги не слишком потрясли ее… Лучше бы было, если бы обошлось без них, если бы мирно удалось перейти на более определенный путь…» Ему вспомнились строфы любимого поэта, посвященные «памяти приятеля», где говорится, как эта «наивная и страстная душа, упорствуя, волнуясь и спеша», шла быстрыми шагами к высокой цели под влиянием своих страстных стремлений. «Да, сестра, Александр, все они принадлежали именно к числу таких людей, – думалось Антону. – Им нужно отдалиться на время от всего, что мучит и волнует их теперь. Так идти дальше невозможно. Тут слишком много увлечений и слишком мало расчетливости… Но когда же расчетливо и без увлечений совершается что-нибудь новое?.. Мы, может быть, пойдем спокойнее к одной какой-нибудь цели, но ведь мы освоились с новым, мы развились под влиянием этого нового…»

Он поднялся с постели и прошелся по комнате. «Только бы пережили они все это! – мелькнуло в его уме. – Пусть уедут, пусть отдохнут. Я с матерью проживу как-нибудь… Старухе тяжело будет очутиться опять у старого корыта… Надо будет работать, чтобы она не нуждалась…»

Он подошел к окну – на дворе было совсем светло. Он отворил окно и полной грудью дышал свежим утренним воздухом, слегка шевелившим его густые, русые кудри.

В выражении его лица не было и тени аффектации; в его голове не промелькнуло ни одной мысли о том, что ему предстоит «тернистый путь», что он должен будет «геройски выносить все невзгоды для спасения спокойствия старой матери», что «он берет на себя тяжелый крест»; в его сердце не было озлобления на то, что все так случилось, что «на их семью обрушились страшные бедствия». Он просто, без всякого драматизма, очень прозаично думал, как выйти из затруднительного положения и за что приняться на первых порах, чтобы вернее добыть копейку…

Семье пришлось пережить несколько тяжелых месяцев неизвестности. Наконец все разъяснилось: Прохоровым пришлось выехать из Петербурга…

VI
ЭПИЛОГ

Неслись дни за днями и уносили за собой и жгучие скорби и бурные радости прошлого, сменяя их менее страстными тревогами и надеждами. Крайности сгладились, затушевались. Все более или менее, так или иначе входило или вошло в обычную колею и прилаживалось к новым порядкам, бесповоротно вошедшим в жизнь, и только исподтишка негодовало или радовалось по поводу того, что еще не вошло в жизнь. Даже литература, это вечное отражение направления образованного меньшинства, приняла более спокойный тон. В ней появилось много людей, которые помещали свои произведения то в консервативных, то в прогрессивных журнальных органах, и, по-видимому, ни они, ни журнальные редакции не удивлялись этой способности работать в пользу двух различных направлений, этому стремлению поддерживать своими трудами в одно и то же время и успех консерваторов, и успех прогрессистов. Это не были перебежчики – это были либералы. Либерализм сделался господствующим оттенком. Те безымянные личности, которые едко смеялись над прогрессом с плясками, пением и свистом, стали такими же безымянными защитниками либеральных идей, те люди, которые под псевдонимной подписью ожесточенно бранили какого-нибудь молодого деятеля шестидесятых годов, стали хвалить его после смерти, переменив для большего удобства свой псевдоним, и бранили уже только тех, кто пережил его; кто под влиянием минутного страха прочел оду в каком-нибудь клубе, тот, успокоившись за свою участь, стал писать сатиры на тот же клуб; жгучая литературная полемика, бывшая выражением мнений известных партий, перестала иметь значение неизбежного, изо дня в день повторяющегося явления и стала повторяться только периодически «перед подпиской», в течение трех-четырех зимних месяцев, замолкая на остальные восемь-девять месяцев; и главную роль стала играть в ней не идея, а личность; общество, следившее прежде за свистом полемических статей с напряженным и тревожным вниманием, стало теперь смотреть на полемические полексизмы с улыбкой благодушествующего после обеда человека, которому любопытно посмотреть, как «отделают друг друга временнообязанные враги». Хуже ли, лучше ли стало этим людям от этих полюбовных сделок – не знаем, но они думают, что им так живется спокойнее. И благо им!

* * *

Стало житься спокойнее и действующим лицам нашего романа. Мы мельком скажем о их дальнейшей судьбе. Уступим первое место почетному гостю на жизненном пиру Алексею Дмитриевичу Белокопытову.

В его жизни был один неясный, странный поступок: хорошо зная этого господина, трудно было понять, почему он согласился допустить признать сумасшедшей свою мать и дозволить моту отцу распоряжаться имением. Мать, во всяком случае, не могла столько тратить на своих бедных, сколько тратил отец на разных Матильд, Алексею Дмитриевичу было выгоднее видеть имение в руках матери, чем в руках отца. Проникнуть в тайные соображения юного либерала было нелегко и можно было с первого раза сказать, что он сделал промах, что он упустил из виду свои собственные интересы. Но он был вовсе не так прост, не так глуп. Он тайно задумал убить разом двух зайцев, и это удалось ему как нельзя лучше. Надо отдать ему справедливость: он умел обделывать дела. Он очень хорошо знал скупость и недоверчивость матери, очень хорошо знал, что Дарья Федоровна никогда не откажется от кормления своих бедных, что она косо смотрит на него самого, что нужно вызвать какими-нибудь экстренными и энергическими мерами ее доверие и прибрать ее к рукам. Он смело подтолкнул отца на признание Дарьи Федоровны за сумасшедшую; он допустил засадить ее в одну комнату; он дозволил отцу пожуировать некоторое время. Но, делая все это, он замышлял свой coup-d'état [11]11
  государственный переворот (фр).


[Закрыть]. Видя, что его тайные планы насчет дворянской реформы должны потерпеть фиаско, видя, что ему надо разойтись с крайней партией, он поспешил тотчас же заняться своими личными делами и мысленно решил, что теперь настала минута для семейного переворота. Посещая довольно часто мать, он сначала с чувством выслушивал ее жалобы и жаловался ей, что дела по имению все больше и больше запутываются Дмитрием Васильевичем: иногда он замечал, что он охотно бы взял управление этими делами, если бы у него не было такого множества занятий, и вообще умел выставить себя в глазах матери совсем в другом свете, чем прежде. Она увидела, что он один любит и ценит ее, забытую всеми. Но это были только подготовительные работы, самый же переворот откладывался покуда до более благоприятного случая.

Этот случай представился в то время, когда молодая графиня Белокопытова заставила Софью Андреевну отказаться от лекций, читавшихся на половине последней. В первое же заседание комитета, последовавшее за этим запрещением, молодая Белокопытова под влиянием мужа заявила членам комитета, что ей кажется подозрительной личность Софьи Андреевны, что эта женщина сближается с неблагонадежными людьми, что она под видом разных невинных нововведений проводит вредные идеи, что приют может обратить на себя внимание как рассадник подобных идей. Конечно, как и следовало ожидать, все эти замечания встретили рыцарскую оппозицию со стороны Дмитрия Васильевича и Свищова. Первый стоял за Софью Андреевну как за «изобретательницу средств», второй отстаивал ее по молодости и нежности своего впечатлительного сердца, склонного защищать каждое смазливое личико. Прения начались очень оживленные.

– Эти все нововведения пахнут идеями об эмансипации женщин, – говорил Алексей Дмитриевич. – А нам нужно прежде всего не каких-нибудь полуобразованных проповедниц женского труда, а хороших служанок. Члены комитета в последнее время сделались игрушками в руках этой авантюристки и ее кружка, они уклонились от прямой цели, к которой должен идти приют… К счастию, все эти модные бредни начинают проходить, и мы должны трезво взглянуть на дело. Мы должны взять в руки приют, должны показать, что мы руководим им, а не нами руководит какая-то эмансипированная барыня сомнительного поведения…

– Позвольте, позвольте, граф! – заговорил верный рыцарь всех хорошеньких женщин Свищов. – Мы, как мужчины, как развитые люди, не имеем права оскорблять и чернить за глаза женщину!.. Я думаю, что на нас лежит обязанность…

– Прежде всего думать о приюте, а не о защите той или другой личности, не имеющей для нас никакого значения, – холодно перебил его Алексей Дмитриевич. – Мы уклонились от устава приюта, от устава, написанного учредителями приюта. Мы действовали незаконно, приступая к различным нововведениям, прежде чем было испрошено на это формальное разрешение. Конечно, это прошло, к нашему счастию, незамеченным, так как наше положение отчасти спасает нас от подозрений. Но мы-то, кажется, должны сами знать, что не нам подавать пример неисполнения законных обязанностей, законных требований… Я не знаю, какие планы имел комитет, покровительствуя развитию в приюте этих разных вредных – да, вредных, – идей, но я думаю, что господа члены комитета допускали разные нововведения только потому, что они недостаточно серьезно смотрели на дело и очень плохо знали, с кем они имеют дело… Обстоятельства заставили меня столкнуться довольно близко с людьми, вращавшимися в кругу этой… как ее зовут?.. да, в кругу этой Вуич, и я могу сказать, что их близость может набросить тень на самую светлую и безупречную личность…

– Как жаль, что твоя жена поручала даже воспитание своего сына одному из членов этого кружка, – иронически заметил Дмитрий Васильевич.

– Да, это очень грустно, но я познакомился с этим господином через вас, – мельком ответил сын. – Итак, господа, если мы желаем сохранить за приютом прежний характер, если мы не желаем его закрытия помимо нашей воли, то мы должны очистить его от настоящего начальства.

– Я думаю, что члены комитета должны дорожить госпожой Вуич уже потому, что она улучшила материальное положение приюта, не требуя от комитета никаких прибавок, – возразил Дмитрий Васильевич.

– Не знаю, насколько улучшила она положение приюта, но я знаю, что до сих пор по недостатку средств при приюте не кончена постройка церкви, – заметил Алексей Дмитриевич. – Мне кажется, что об этом мы должны были прежде позаботиться, чем о найме разных учительниц для этих девочек, из которых нужно приготовить нравственных и религиозных служанок, а не каких-нибудь полуобразованных искательниц приключений и поклонниц новых идей… Мне кажется, что эта недостроенная церковь одна могла дурно повлиять на детей, которые видели, что у нас достает средств на все и не находится только ни гроша на то, чтобы достроить храм. Я не знаю, чем руководствовались господа члены комитета, оставляя без внимания это обстоятельство, которого не упустили бы из виду благотворители где-нибудь в Англии, – но могу уверить их, что если бы между нами продолжала заседать моя мать, то этого не могло бы случиться. Она, может быть, во многом ошибалась, но она очень хорошо знала значение религии для бедного и малообразованного класса народа. Религия – это то утешение бедняков, которого мы не смеем, не должны отнимать, – это все, что осталось неприкосновенного у бедных людей.

– Ты забываешь, что церковь строилась не на комитетские суммы, – заметил Дмитрий Васильевич. – Мать начала ее строить из своих денег… Дела были так запутаны, что нужно было подождать…

– Если дела так запутаны, то комитет должен был принять на себя эту постройку, – ответил Алексей Дмитриевич.

Некоторые члены испугались предстоящих затрат. Другие заметили Алексею Дмитриевичу, что, обвиняя членов комитета, он обвиняет в том числе и себя.

– Я, господа, вообще мало принимал участия в делах приюта. Я знал, что в нем все будет идти отлично, покуда им заведует моя несчастная мать. Когда ее деятельность кончилась, я был, к сожалению, отвлечен от занятий в нашем комитете более важными, более высокими делами, которые не терпели отлагательства, – скромно и грустно ответил Алексей Дмитриевич. – Если бы этого не было, то, конечно, не случилось бы многих прискорбных, прискорбных лично для меня, фактов, которые вообще совершились в это время… Конечно, и приютская церковь была бы достроена без помощи комитета, была бы достроена моей бедной матерью…

Алексей Дмитриевич вздохнул. Дмитрий Васильевич нахмурился. Некоторые члены комитета стали перешептываться о том, что Алексей Дмитриевич совершенно прав, что Дарья Федоровна непременно нашла бы средства достроить церковь, не требуя помощи у членов комитета, что теперь члены стоят в очень неприятном положении, видя необходимость окончания не ими начатой постройки, а значит, и выдачи из своего кармана больших денежных сумм. Заседание получило какое-то странное направление. Алексей Дмитриевич упрекал и запугивал членов комитета и в то же время возбуждал в них сожаление об отсутствии Дарьи Федоровны. Покуда никто не мог определить, куда их ведет и чего добивается юный Белокопытов. Только один Ермолинский, зорко следивший за каждым словом Алексея Дмитриевича, по-видимому, понял дело лучше всех и мельком тихо заметил кому-то из членов, что он слышал, будто бы Дарья Федоровна «поправляется» и даже совершенно «поправилась». По окончании заседания к Алексею Дмитриевичу подошел член комитета, услыхавший эту отрадную новость от Ермолинского, и спросил:

– Я слышал, что ваша матушка поправилась?

Алексей Дмитриевич тяжело вздохнул.

– Я, по крайней мере, нахожу, что это так… Я молчал покуда, не желая вмешиваться в дела отца, боясь ошибиться… Это одна из тех ран, до которых страшно дотронуться: они, может быть, и зажили, залечились, а между тем все-таки боишься разбередить, растравить их снова… А вы от кого об этом узнали?

– Да это все начинают говорить, – ответил член комитета. – Вот и Ермолинский…

Ермолинский с улыбочкой на лице вырос как из-под земли, выставив вперед свое сахарное личико. Алексей Дмитриевич зорко взглянул на него и крепко пожал ему руку.

– Постарайтесь не говорить об этом, – заметил он грустно. – Я не хочу, чтобы эта семейная драма наделала шуму… Я как-нибудь постараюсь переговорить с отцом…

Он еще раз пожал руку Ермолинскому и члену комитета. В этом рукопожатии было столько благодарности, что оба собеседника поняли, как дорого для Алексея Дмитриевича «нераспространение» неожиданно возникших слухов, и, дав обещание молчать, поспешили разнести повсюду молву о выздоровлении Дарьи Федоровны.

Через неделю Алексей Дмитриевич уже не знал, как отделаться от вопросов о выздоровлении его матери, эти слухи доходили и до Дмитрия Васильевича и старик был встревожен не на шутку.

– Мы начинаем делаться сказкой города, – говорил он сыну.

– Удивляюсь, кто это распространяет слухи, – пожал плечами сын. – Чужие дела заботят! Я старался, старался заглушить толки, но, наконец, сил не хватает, терпение лопается… Везде только об этом и трезвонят… Надо бы принять меры…

– Да какие, какие меры можно тут принять? – волновался Дмитрий Васильевич, потирая лоб.

– Нужно снова сделать медицинское исследование, – заметил сын, пожимая плечами. – Хотя это, право, очень тяжело…

Дмитрий Васильевич нахмурил брови и заходил по комнате.

– Я, кажется, сам скоро сойду с ума!

– Я, право, не понимаю, почему ты так волнуешься, – небрежно заметил сын. – Я на твоем месте назначил бы самым торжественным, самым публичным образом медицинский осмотр. Это неприятно, но это сразу прекратило бы все толки, все подозрения.

Дмитрий Васильевич был мрачен.

– Да, а если окажется, что она здорова? – глухо спросил он.

– Тем лучше, если она поправилась. Ее положение очень неприятно, и, конечно, мы первые должны радоваться ее выздоровлению, – заметил Алексей Дмитриевич. – Но, к сожалению, ты больше всех других должен быть убежден, что она нездорова, что ее нельзя признать за здоровую…

– А если я не убежден в этом? – отрывисто проговорил отец.

– Не понимаю, что за охота тебе шутить такими вещами, – пожал плечами Алексей Дмитриевич. – Кажется, самый факт признания ее сумасшедшей достаточно доказывает, что ты убежден в этом.

Дмитрий Васильевич широко открыл глаза. Он не понимал, что говорит сын.

– Но ведь ты сам настаивал на этом, – заметил он.

– Мой друг, я и теперь настаиваю на этом, – ответил Алексей Дмитриевич. – Я никогда не считал возможным, чтобы имения, особенно такие имения, как имение матери, находились в руках человека с ненормальным состоянием рассудка… Допускать подобные вещи вообще нелепо, но теперь, в настоящее время, когда дворянство должно начать новое, более деятельное хозяйство, это просто преступление… Россия страна земледельческая, и мы, крупные землевладельцы, должны поднять земледелие, должны подражать Англии… Для этого нужны практические, здоровые умы… Но, конечно, если будет доказано, что мать находится в здравом уме, то, разумеется, я буду рад не менее тебя тому, что ее освободят от того печального положения, в котором находится она теперь…

– Так ты был убежден, что она находится не в здравом уме? – почти воскликнул Дмитрий Васильевич.

– Я думаю, этот вопрос совершенно лишний, – заносчиво ответил Алексей Дмитриевич. – Мы можем с тобой расходиться в убеждениях, но мы все-таки считаем, должны считать друг друга честными и благородными людьми…

Дмитрий Васильевич потер лоб. Его мысли путались, кровь бросалась в голову. Он ходил по комнате и что-то бормотал про себя.

– Я знаю, как тяжело тебе начинать опять это медицинское исследование, растравлять опять это больное место нашей семьи, – с участием заметил сын. – Но все же нужно решиться, чтобы прекратить слухи и чтобы не вызвать какой-нибудь неприятности. Ведь может случиться так, что нас «заставят» сделать подобное исследование… Тогда будет гораздо неприятнее…

Отец и сын на прощание дружески пожали друг другу руки. Ни тот, ни другой не выдал ни одним словом, какие чувства они питали друг к другу. Какая неизмеримая пропасть лежала между обращением этих людей друг с другом и обращением, например, Катерины Александровны с Марьей Дмитриевной или обращением Леонида с Павлой Абрамовной!

Прошло несколько тяжелых дней и недель, наконец к Дарье Федоровне были призваны снова доктора… Этот день был торжественным днем для всей семьи. Дарья Федоровна снова была признана здоровой, Алексей Дмитриевич ликовал и даже обнял отца, горячо пожал его руки. Дмитрий Васильевич не изъявлял особенной радости, но отвечал бессознательно и на объятия и на рукопожатия сына и улыбался, как-то горько, бессмысленно улыбался. Дня через два разнесся слух о его болезни, потом нашла необходимым отправить его за границу. Алексей Дмитриевич получил от матери право управлять имением и приступил к исполнению новых обязанностей очень энергично, испросив концессию на железную дорогу, которая должна была пройти через имение Белокопытовых. Дарья Федоровна оставила за собой только право ездить в приют и хлопотать об окончании постройки приютской церкви.

В первые же дни своего вступления в управление приютскими делами Дарья Федоровна сочла нужным все изменить в приюте и учредить в нем старые порядки. Старый устав вошел в силу так же легко, как он был отменен несколько времени тому назад. Этот факт был очевидным доказательством того, что уставы можно менять по прихоти, как старые платья. Софья Андреевна получила отставку, а вместе с ней вышли и новые помощницы. В начальницы была взята престарелая барыня. Наконец кончилась и постройка церкви; Дарья Федоровна сама мыла полы в новом храме, окруженная воспитанницами приюта, подававшими ей воду и полотенца и выслушивавшими ее наставления.

– Молитесь, молитесь!.. Бога забыли! – отрывисто твердила графиня.

В день освящения церкви в приюте появилась в числе новых помощниц и Ольга Никифоровна Зубова, высоко поднявшая голову.

– Здравствуйте, Ольга Никифоровна, – сказала ей одна из старых воспитанниц.

– Ладно! – мотнула головой Зубова с таким видом, как будто она хотела пригрозить.

Это был новый способ здороваться, вошедший теперь у Зубовой в привычку.

– Ну, теперь я могу умереть спокойно, – говорила Дарья Федоровна, широко осеняясь крестом. – Я все, все сделала… Ты видишь, создатель мой!

* * *

Таким образом обратились в прах все стремления, все хлопоты Софьи Андреевны и Катерины Александровны.

Софья Андреевна писала Катерине Александровне оба всем и заметила между прочим: «Теперь я вижу, что мы строили здание на песке. Все эти частные благотворительные учреждения зависят от прихоти двух-трех лиц. Общество и общественное мнение не влияют на них и не заставляют учредителей сдерживать свой произвол. Эти господа, эти благотворители могут делать что угодно, и никто не имеет права остановить их. Они за свои деньги иногда могут портить и губить целые поколения людей, а общество будет молчать. Но должно ли оно молчать? Не должно ли оно вмешиваться самым серьезным, самым радикальным образом в дела этих благотворителей? Ведь за свои деньги они могут губить и портить детей, которые будут слугами и членами общества. Мы в наивном увлечении взялись осушить и возделать это болото, но мы рассчитывали без хозяев этого болота. Хозяевам нужно было не его осушение, им нужна была не его плодоносность, – им нужен был просто, как игрушка, этот клочок земли, освобожденный он контроля общества, это государство в государстве, где каждый сумасшедший считает себя вправе делать, что угодно. Изменение уставов, уклонение от них, полнейшая бесконтрольность, сосредоточение наблюдения в руках тех же членов распорядительного комитета, полнейшая замкнутость, возможность не публиковать подробных отчетов – вот права этих господ. Сегодня здесь учат хоть грамоте и кормят хотя четыре раза в неделю плохой говядиной, – завтра здесь могут не учить ничему и кормить только постным; сегодня здесь дают плохое белье и жидкий чай, – завтра могут не давать никакого белья и не поить никаким чаем; сегодня здесь учат шить только белье и обращаются просто грубо, – завтра могут начать учить шитью только одного солдатского белья и обращаться не просто грубо, но по-зверски, – все это может делаться и общество будет молчать, потому что приют существует на частные средства. Ну, а если бы на частные средства устроить дома, где с колыбели приготовлялись бы проститутки, воры, убийцы? Тогда что же? Тоже должно молчать общество? Или нет, в этом случае оно будет иметь право вмешаться в дела благотворителей? Но где же граница между правом вмешательства и правом невмешательства? И как определить, является ли гибель этих детей следствием сознательно составленных зловредных планов или следствием простого неумения, педагогической несостоятельности? Да если бы и было возможно подобное определение, то не все ли равно для общества, вследствие каких причин губят его членов. Результат один».

Софья Андреевна была сильно взволнована падением заведенных ею порядков, но со свойственной ей подвижностью характера она быстро подняла голову и, затягиваясь пахитосой, говорила в своем кругу:

– Впрочем, что тужить! Не удалось жить самостоятельным трудом – уеду к бабушке в деревню зевать, хозяйничать и смотреть, как она раскладывает пасьянсы…

– Вам бы лучше за границу уехать, кузина. К бабушке еще успеете переселиться, – заметил один из кузенов Софьи Андреевны.

– Я и сама об этом думала, – в раздумье произнесла Софья Андреевна. – У меня есть случай…

– Так ловите его! Годы летят…

– А, ба! – встряхнула головой Софья Андреевна. – Как это, кузен, у Лермонтова-то говорится о том, что уходят лучшие годы?

Кузен прочел стихотворение Лермонтова: «И скучно и грустно».

– «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, Такая пустая и глупая шутка!» – повторила Софья Андреевна и кокетливо выпустила струйку дыма.

– Значит, мы встретимся где-нибудь на водах или в Италии, – решил кузен.

– Да, да, там небо лучше, там дни светлее…

– Может быть, кузина, и ваше сердце сделается там мягче, – игриво шепнул кузен…

– По-смо-трим, по-смо-трим! – протяжно проговорила Софья Андреевна с лукавой улыбкой.

– Ехать, кузина? Искать с вами встречи? – смеялся кузен.

– Отчего же нет?.. По-смо-трим! – звонко засмеялась Софья Андреевна. – А покуда не делайте умильных глаз!

Через месяц она уже неслась за границу, сидя в отдельном купе с Свищовым и поминутно заставляя старика поправлять то подушку, то скамейку. Старик был ее покорным рабом, а она смеялась и шутила, как ребенок, и ветрено думала о том, где она встретит своего кузена, при какой обстановке, под каким небом. В ее голове вихрем роились какие-то отрывки воспоминаний, какие-то клочки и кончики серьезных идой, какие-то строки стихов о небесах Италии, о дальнем Средиземном море. Все это путалось и мешалось в ее уме. Она тяхо напевала: «Лови, лови часы любви!» – и то смеялась, то задумывалась. Это было какое-то вакхическое настроение, какое-то болезненное стремление в последний раз отпировать, безумно отпировать на празднике жизни, чтобы потом навсегда поселиться в глухой деревне у бабушки, коротать век за пасьянсами, за скучным хозяйством, быть может, иногда вспоминать о бурных днях безумно проведенной жизни, порой молиться, поститься, каяться и мало-помалу превратиться в богомольную старуху, боящуюся смерти, угрюмо и строго глядящую на веселье молодежи и иногда с особенным чувством целующую в щеку какого-нибудь раскрасневшегося шестнадцатилетнего мальчугана из дальних родственников…

* * *

В то время, когда так хорошо устроились дела Белокопытовых и Софьи Андреевны, семействам Боголюбовых и Прилежаевых жилось далеко не так хорошо.

Данило Захарович был очень рад, злобно рад, что Прохоровы наконец «попались». Он попробовал растравить сердечные раны Марьи Дмитриевны, но был позорно изгнан из ее квартиры Антоном, изгнан без объяснений, без препирательств.

– Вот бог, а вот и порог, – спокойно произнес Антон при появлении Данилы Захаровича и этим раз навсегда покончил все счеты с дядей.

Данило Захарович позеленел, озлобился еще более, но сделать ничего не мог. Свою злобу он выместил на домашних, но, к сожалению, и здесь его злоба производила мало эффекта. Лидия была уже в институте. Леонид кончил курс и, поступив в университет, переехал от отца. Дело не обошлось без борьбы. Главной причиной ссоры было желание Леонида поступить в университет, тогда как Данило Захарович хотел определить его на службу, говоря, что он должен теперь кормить и содержать свою «бедную» семью. Леонид выдержал характер и был выгнан из отцовского дома. Оставалась одна Павла Абрамовна как козлище очищения, но и она очень тупо, очень бесчувственно стала относиться к брани и злобе мужа: она начала пить. Вино явилось единственным утешением этой глупой, неразвитой и животной натуры. Носились слухи, что Данило Захарович начал даже пускать в дело физическую силу для того, чтобы образумить жену. Но и это не помогало. Он стал запирать деньги – она стала продавать свои тряпки. Он стал запирать и их – она выходила под вечер на улицу и просила у прохожих «трех копеек на перевоз», «гривенника на машину». Она возвращалась домой «не в своем виде», ее «пилила» тетка мужа, ее бил супруг, – но она глупо улыбалась или так же глупо плакала – и толстела. Семья жила по-нищенски, в жалком домишке на Песках, хотя у Данилы Захаровича и у его тетки лежали довольно крупные капиталы. Песочные жители очень хорошо знали и хмурую слонообразную фигуру Боголюбова и сморщенную злую физиономию черносалопницы – тетки Боголюбова, и толстое, оплывшее и обрюзгшее лицо Павлы Абрамовны и находили немалое удовольствие в толках об этой семье, рассказывая чудеса о ее сказочных богатствах и ужасы о ее «домашнем аде». Рассказывали, что Данило Захарович пускает деньги в оборот, отдавая их за большие проценты разным «матушкиным сынкам». Каждую заутреню, каждую обедню можно было встретить племянника и тетку в церкви Рождества богородицы; племянник становился здесь впереди всех и пугал шаливших или плохо молившихся ребятишек; тетка становилась в конце храма около нищих и черносалопниц и собирала или передавала местные и домашние сплетни; каждый вечер можно было увидеть, как пробиралась тайком около заборов домой Павла Абрамовна, нетвердо переплетавшая распухшими ногами, иногда окружаемая подсмеивавшимися над нею мальчишками, С Леонидом семья не встречалась и не справлялась, как он жил, где он брал деньги. Впрочем, если бы Данило Захарович и взглянул на тяжелую жизнь, на жалкую каморку Леонида, то он не расчувствовался бы: ведь он и сам жил не лучше. хотя, конечно, мог бы жить без нужды, без грязи. Впрочем, Данило Захарович в последнее время стал менее негодовать на судьбу: он записался членом какого-то благотворительного общества и за свой «кровный» рубль серебром в месяц получил право распекать нищих и командовать ими. Таким образом, он снова сделался почетным лицом…