Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
– Сиди здесь покуда! – тихо сказала она Наташе и поцеловала ее в лоб.
Через минуту она была у Анны Васильевны.
– Анна Васильевна, я привезла Скворцову! – проговорила Прилежаева.
– А! у Рождественского изволили быть? – спросила Анна Васильевна, которой уже были переданы все приютские толки и сплетни.
– Нет, зачем мне было к нему ездить! – промолвила Катерина Александровна. – Я просто поехала домой освежиться, напиться у матери чаю. Вдруг… гляжу, – по дороге идет Скворцова, вся в слезах, совсем ослабевшая. Я ее окликнула. Она остановилась, и мне удалось взять ее с собою. Я едва ее успокоила. Она, должно быть, нездорова. Дети говорят, что она недавно всю ночь бредила. Раз я сама слышала, как она плакала ночью…
Катерина Александровна говорила торопливо, бессвязно.
– Ах, да что вы мне все это рассказываете? – перебила ее Зорина. – Посадите ее в классную комнату, заприте там, и пусть сидит на хлебе и воде, покуда придет распоряжение от графини…
– Как? Разве она уже знает? – воскликнула Катерина Александровна.
– Конечно. Боголюбов тот час же поехал к ней, – ответила Анна Васильевна. – Ступайте. Распорядитесь.
Катерина Александровна молча вышла из комнаты. Ее сердце замирало от боли. Она не знала, не могла предугадать, что ждет Скворцову, но хорошего ожидать было нельзя. Катерина Александровна знала графиню Белокопытову, знала, что за благочестивой внешностью, за мягкими фразами скрывались крайне черствое сердце и крайне узкий ум, какие могут быть только у женщины, не знающей действительной жизни. В приюте все дети боялись графини, как пугала. Они дрожали, когда она, сгорбившись и торопливо перебирая ногами, проходила перед ними и скороговоркой бормотала: «Хорошо ли молитесь, милые?», «Батюшку не обманываете ли?», «Бог все видит, за все наказывает позабывших его». Что-то сухое и черствое слышалось в словах графини, когда однажды, узнав о смерти одной из воспитанниц, она сказала матери умершего ребенка:
– Это счастье: умереть в детстве – милость божия. Надо молиться, а не плакать, когда умирают дети.
Катерина Александровна слышала эти слова и понимала, что мать умершей думала не так, как графиня, смотря на исхудалый труп своего ребенка. Этой-то полусумасшедшей женщине предстояло решить участь Скворцовой. Наташа была посажена в класс; Катерина Александровна принесла ей подушку и чаю. Бедная девочка все еще находилась в каком-то полузабытье. В ней трудно было узнать ту строптивую и дерзкую Скворцову, которая еще накануне готова была огрызаться со всеми. По-видимому, удар, перенесенный ею, был слишком силен и оглушил ее, как удар грома. Катерина Александровна с свойственной молодым существам деликатностью не спрашивала у девушки никаких подробностей. Тревожную, тяжелую ночь провела Катерина Александровна, ожидая, что за вести получатся на другой день от графини.
Рано утром по приюту разнеслась новость, гласившая, что Анну Васильевну приглашает графиня к себе. В десятом часу Зорина уехала. Катерина Александровна не могла спокойно посидеть на месте, ожидая ее возвращения. Она десятки раз подходила к окну, прислушиваясь к стуку экипажей, вздрагивала при звуках колокольчика в передней. Наконец в зале появилась Анна Васильевна. Старуха раскраснелась и в ее движениях было что-то порывистое, раздражительное. Было сразу заметно, что она выдержала не совсем приятную сцену.
– Не выпускайте Скворцову в течение всех праздников, – обратилась она на ходу к Зубовой. – Дайте ей Евангелие: пусть читает.
Старуха уже хотела пройти на свою половину, когда Катерина Александровна спросила ее:
– На сколько времени назначен арест?
– До Фоминой недели, когда все дети соберутся, – ответила Зорина. – До них не велено наказывать.
– Как наказывать?
– Высекут ее при всех…
Катерина Александровна сделала шаг вперед с широко открытыми глазами, с полуоткрытым ртом и поспешила опереться о первый попавшийся предмет.
– Что это с вами? Вам, кажется, дурно? – насмешливо спросила Зубова.
Катерина Александровна провела рукой по лбу.
– Нет, этого не будет! это варварство! она не крепостная! – решительным тоном проговорила она.
Зорина, направившаяся к дверям своей половины, обернулась к Прилежаевой.
– Не вы ли не позволите? – спросила она с удивлением. – Неужели вы думаете, что я очень рада возможности высечь большую воспитанницу? Я, кажется, реже всех наказываю детей. Если же Скворцову я велю высечь, то это, уж конечно, будет сделано потому, что отстоять ее было нельзя.
В голосе Анны Ваеильевны было что-то горькое. Действительно старуха не притесняла детей, не притесняла их уже просто потому, что не любила дрязг, плача и криков. Она бранила Скворцову, узнав о бегстве последней, но если бы это бегство могло не отозваться дурно на ней самой, то она, верно, и за него только пожурила бы девушку и тем покончила бы дело. Старая полковая барыня очень снисходительно смотрела на то, что она называла «шалостями»; она очень не любила наказаний и слез наказываемых; она более всего была склонна смотреть на все сквозь пальцы, если только поступки посторонних людей не грозили отнятием у нее последнего куска хлеба, то есть ее места. Старуха круто повернулась к дверям и вышла. Дело было в Страстную пятницу. Дети под предводительством помощниц пошли в церковь. В приюте осталась одна Скворцова и Катерина Александровна. Последняя ходила в грустном размышлении по комнате и еще не решалась идти к Скворцовой, чтобы подготовить ее понемногу к печальным новостям и ободрить надеждой на отмену тяжелого наказания, о котором, наверное, в этот же день поспешат сообщить ей и Постникова и Зубова. Было около двух часов, когда к приюту подъехала карета. Катерина Александровна не обратила на нее никакого внимания и все еще ходила по зале, когда перед нею широко распахнулись швейцарской рукой обе половинки дверей и в комнату торопливыми шагами появилась графиня Белокопытова. Она кивнула головой Катерине Александровне и на ходу проговорила:
– Здравствуйте, милая! Где Скворцова?
Катерина Александровна молча повела графиню по направлению к классу. Ее сердце замирало от боли; молодой девушке казалось, что она ведет инквизитора в темницу несчастного узника. По ее телу пробежала дрожь, когда под ее рукой щелкнул замок дверей.
– Благодарю! – пробормотала графиня и прошла в двери, притворив их за собою.
Катерина Александровна как бы приросла к месту. Она совершенно бессознательно стояла у дверей и слушала.
– Здравствуй, милая, здравствуй! – послышался голос графини. – Так это ты решилась на такое дело? И тебе не стыдно? Подумала ли ты, в какие дни ты это делаешь? Куда ты хотела бежать? Зачем?
Наступила минута молчания.
– Что же ты молчишь, милая? Ты плакать должна; ты каяться должна! – снова заговорил сухой, надтреснутый голос графини. – Господи, спаси позабывших тебя, умягчи сердца грешников! Ты руки на себя наложить хотела? Да? А ты знаешь ли, кто наложил на себя руки на Страстной неделе? Иуда, предатель! Читала в Евангелии?.. Да ты во всю жизнь не отмолишь этого греха; та не смоешь его никакими слезами, только милосердие божие одно может спасти тебя. И с чего это, с чего тебе в голову пришло?
Опять прошла минута безмолвия.
– Ты обута, одета, в тепле, сыта, – заговорил сухой голос. – Ты с улицы подобрана. Ты, может быть, замерзла бы где-нибудь, если бы тебя не подобрали; ты должна бы вечно благодарить создателя, не оставившего и тебя, ничтожную сироту, по своей неизреченной благости. А ты как отблагодарила его? Ты своими грехами снова распинала его; ты, как Иуда, хотела уничтожить свою жизнь, дарованную тебе им, нашим отцом небесным, или шла на дорогу разврата…
Опять воцарилось гробовое затишье.
Среди этой мертвенной тишины Катерина Александровна, вся обратившаяся в слух, услышала едва заметный шорох. Она не могла двинуться с места и с трудом повернула голову: к ней приближалась на цыпочках Анна Васильевна.
Молодая девушка замахала ей рукой; Зорина кивнула головой, как будто отвечая ей, что она понимает ее мысль, и тихо остановилась около нее.
– Я сейчас из храма господня, – заговорил глухой голос. – Я удостоилась, грешная, лобызать его раны. Я слезами омочила его покрытые кровью ноги. Я плакала над его пречистым телом, плакала о тебе. И он озарил меня мыслью, он благословил меня идти к тебе, вдохнуть в твое сердце раскаяние. Молись, и он помилует тебя! Перед тобой теперь целых десять дней для оплакивания твоего греха. Читай его Евангелие, читай об его муках, принятых им на себя для нашего спасенья, и твое сердце умягчится, на него снизойдет благодать свыше. Я решилась наказать тебя, строго наказать. Но ты помни, милая, помни, что это наказание, эти телесные муки снимут грех с твоей души, избавят ее от тех мучений, которые ждут тебя в загробной жизни. Тебя не для того высекут…
– Высекут! – вдруг раздался раздирающий крик в классной комнате и как-то дико, где-то далеко под сводом отдался тяжелым стоном.
В этом крике был ужас, было негодование, была резкая болезненность. Казалось, что после этого крика должна была надорваться человеческая грудь, из которой оя вылетел. По телу Катерины Александровны пробежала дрожь.
– Да разве тебе еще не говорили? – спросил сухой голос графини. – Тебя высекут перед твоими подругами, чтобы не только ты искупила свой грех, но чтобы и они знали, что…
– Никогда! Никогда! – послышались дикие, резкие ноты. – Меня? Сечь? Перед приютом? Я выхожу вон; я не хочу здесь быть!
– Полно, полно, милая, – произнес глухой голос графини. – Разве ты имеешь право выйти отсюда? Ты вспомни, что я приняла на себя обязанность матери; я перед лицом бога решилась воспитать твою душу; я приняла на себя ответственность за твои поступки. Я не отступлюсь от своей тяжелой обязанности; я не отдам тебя врагу человечества и спасу тебя. Ты видишь: я слаба; я больна; мне тяжело нести взятый мною на себя крест, но я несу, со смирением, с покорностью несу. Я вам всем мать!
– У меня нет матери! – раздирающим воплем пронеслись звуки молодого голоса. – Я не дам себя сечь! Я выйду, выйду! Я не раба; я не крепостная вам досталась!
– Господи, просвети ее душу! – тихо промолвил сухой голос. – Не крепостная, не раба, но взятая мною на воспитание дочь, заблудшаяся овца. Послушай…
– Пустите, пустите меня!
– Успокойся…
– Лучше убейте, лучше убейте меня сразу! Я не хочу жить. Слышите, не хочу жить!
– Господи, обрати на нее взор твой!.. Молись ему!
– Не хочу, не хочу молиться! Что мне молиться!
В классной комнате зазвучали истерические рыдания. Это были такие звуки, от которых могло задрожать самое черствое сердце.
– Плачь, плачь, бедное дитя! – слышался там глухой шепот графини. – Благодарю тебя, господи! Благодарю! Сподобил! Сподобил!
Катерина Александровна не вынесла до конца этой сцены. Она без слез, без звука тяжело зашаталась. Около ее тальи обвивалась чья-то рука.
– Пойдемте, – тихо произнесла Анна Васильевна, поддерживая молодую девушку.
Они пошли на половину Зориной.
– Выпейте воды! – говорила старуха и дрожащей рукой поднесла Прилежаевой стакан.
Лицо старухи было смочено слезами. Она добродушно стояла около Прилежаевой и успокаивала ее. Наконец молодая девушка как будто пришла в себя и горько заплакала.
– Ведь это хуже пытки; это невыносимо! От этого можно с ума сойти! – шептала она, рыдая. – Нет, я пойду туда; я покончу эту пытку! – вдруг поднялась она с места.
– Полноте! Пройдите в мою спальню, прилягте! Я крепче вас; я пройду к ним, – проговорила Анна Васильевна таким мягким, таким ласковым голосом, что Катерина Александровна покорилась ей, как ребенок.
Анна Васильевна провела ее в свою спальню и направилась к классной комнате, отирая на ходу слезы. Она решительно отворила дверь в классную комнату и в остолбенении остановилась на пороге; в углу лежала без чувств Скворцова, а перед образом на коленях вслух молилась Дарья Федоровна. Анна Васильевна поспешила спрыснуть водой и привести в чувство девушку. Заслышав шум, графиня тяжело поднялась с коленей и обратилась к Анне Васильевне.
– Ничего, ничего: это просто обморок!.. Какое черствое сердце!.. Какая закоснелость души!.. Господи, просвети ее… Евангелие ей дайте!.. Я еще зайду на днях!.. Надо спасти ее… До свиданья!..
Графиня, вся пожелтевшая, утомленная, пошла из классной комнаты, с трудом перебирая ногами и согнувшись еще более, чем обыкновенно. Анна Васильевна не обратила никакого внимания на графиню, словно забыла, что эта женщина хозяйка приюта. В старухе пробудились все добрые человеческие чувства, и ее мысль была устремлена только на то, как бы привести в чувство, успокоить бедную девочку и облегчить ее участь. И то сказать, Анна Васильевна не была каким-нибудь безгрешным существом; она просто была отставной полковой маркитанткой. Скворцова не скоро пришла в себя. При помощи возвратившихся из церкви девочек Анна Васильевна перенесла Скворцову в свои комнаты, уложила ее на диван и оставила на время одну. В своей спальне она застала расхаживавшую взад и вперед Катерину Александровну.
– Ну, кажется, успокоилась немного? – спросила ласково Зорина. – А то уж я думала, что у меня совсем лазарет будет. Вот денек-то выдался!
– Ее непременно надо спасти, – проговорила Катерина Александровна, как бы не слыша слов Анны Васильевны. – Я поеду к княгине.
– Ничего не выйдет!
– Как ничего! я настою! Я скорее места лишусь, а ее спасу! – тревожно говорила Прилежаева.
– Дай бог, чтобы удалось! – вздохнула Анна Васильевна. – Но прежде всего надо совершенно успокоиться caмим. Я и крепче вас, а у меня голова разболелась. Оставайтесь пить чай у меня, – радушно обратилась она к Прилежаевой. – Вместе поволновались, вместе и успокаиваться будем, – улыбнулась старуха. – Горячая вы голова! Я вас только вчера да сегодня вполне поняла. В этом вертепе на всех подозрительно смотришь. Мне уж успели и вас как шпиона отрекомендовать.
Старуха начала хлопотать с чаем и перебрасывалась с Катериной Александровной отдельными фразами. Впервые они беседовали как знакомые, а не как начальница с подчиненной.
– Что это, maman, у нас за субъект лежит в гостиной? – спросил у Анны Васильевны, появляясь в комнате и бросая фуражку, Александр Иванович.
– Вольная одна, – неохотно ответила мать.
– Очень миленькое созданье!
– Ну, пожалуйста, отложи эти наблюдения хоть сегодня, – сухо заметила мать. – Мне сегодня совсем не до них.
– Мы сегодня, кажется, не в духе?
Анна Васильевна, обратилась к Прилежаевой.
– Право, я завидую людям, которые могут жить, сложа руки, – заметила она. – Им все праздник.
– Эта-с шпилька предназначена мне, – пояснил ироническим тоном Александр Иванович, обращаясь к Катерине Александровне, присутствие которой в комнате Анны Васильевны, кажется, немало изумило его.– Maman иногда умеет быть очень деликатной дамой.
– Да, я иногда даже умею заставлять людей молчать, когда они сами не умеют краснеть за свои слова, – отозвалась Зорина уже совершенно резким тоном.
– Тебя в полку слишком избаловали послушанием! – желчно засмеялся Александр Иванович.
Зорина тихо вздохнула и обратилась к Катерине Александровне:
– Взгляните, что наша больная.
– Не желают делать вас свидетельницей семейной драмы! – нагло засмеялся Александр Иванович.
Катерина Александровна бросила на него какой-то странный взгляд, как на сумасшедшего, и вышла в гостиную. Ей впервые стало жаль Анну Васильевну. Наташа в гостиной лежала в полудремоте. Увидав Катерину Александровну, она сделала усилие, чтобы улыбнуться, и притянула к себе ее руку. Прилежаева присела около нее на диван и тихо провела рукой по ее волосам.
– Мне было очень худо? – спросила Скворцова, как бы не помня, что с нею было.
– Да, тебе дурно сделалось…
– Катерина Александровна, это правда, что меня наказывать будут? – совсем боязливо и едва слышно спросила девушка.
– Никто тебя не будет наказывать…
– А графиня?..
– Ты знаешь, что она сумасшедшая…
Скворцова пытливо смотрела на Катерину Александровну.
– А Анна Васильевна? – недоверчиво спросила она.
– Анна Васильевна сама перенесла тебя сюда. Она прислала тебя спросить, не хочешь ли ты чаю или чего-нибудь.
– Добрая она, – как-то по-детски проговорила Скворцова. – Она только горячая… А я совсем гадкая, совсем гадкая… И зачем это он сделал!.. – она закрыла лицо руками. – Я его не люблю… Я ненавижу его, – тихо прошептала она.
– Полно, Наташа; не думай ни о чем, – ласково промолвила Катерина Александровна. – Тебе надо отдохнуть, поправиться!.. Не говори никому ничего…
– Я вам только! Вы как мать мне, родная моя! – прошептала девушка и припала губами к руке Катерины Александровны.
В эту минуту раздались в гостиной сердитые мужские шаги и Александр Иванович, не обращая ни на кого внимания, в фуражке на голове, прошел по комнате. Через несколько минут из спальной вышла Анна Васильевна. Ее глаза были красны от слез, но она старалась скрыть свое волнение и подошла к двум девушкам с ласковой улыбкой. Вся ее фигура в эту минуту как-то принизилась и выглядела далеко не так величественно, как обыкновенно.
– Ну что наша путешественница? – шутливо проговорила она, потрепав Наташу по щеке. – Лучше?
– Благодарю вас, теперь лучше! Извините меня, огорчила я вас, – отозвалась Скворцова.
– Поправляйся, поправляйся! Сейчас пришлю тебе чаю! Это полезно.
Анна Васильевна удалилась с Катериной Александровной в спальню.
– Ее узнать нельзя; совсем другая стала, – заметила Зорина про Скворцову.
– Такое тяжелое горе хоть кого изменит.
– Ах, друг мой, да какое же горе легко! – вздохнула Анна Васильевна. – В молодости только привычки нет скрывать то, что гложет сердце. С годами и к этому привыкаешь. Тяжело, невыносимо жить, а ничего… живешь, смеешься, точно и в самом деле на душе не кошки скребут, а одно веселье слышится.
Вечер прошел тихо в задушевных беседах, в рассказах о прошлом.
Что-то глубоко грустпое, недосказанное, но понятное без слов слышалось в речах обеих собеседниц. Несмотря на разницу лет, положений и образования они вдруг тесно сблизились в этот вечер. Он как-то освежительно повеял на Катерину Александровну, как затишье после бури. Она понимала, что в этот день в Анне Васильевне нашелся и ярко блеснул тот кусочек золота-человека, о котором говорил, которого везде искал штабс-капитан. Из слов Анны Васильевны молодая девушка узнала, что старуха занимает место начальницы по необходимости, что она презирает помощниц и знает все их дурные стороны, что она окружена шпионами, которые не только сообщают ей обо всех мелочах, но доносят и на нее.
– Вы здесь не уживетесь, – заметила между прочим старуха. – Чтобы ужиться здесь, нужно иметь каменный лоб и черствое сердце. К сожалению, даже и я не могу поддерживать вас, потому что на вас начнут наушничать Боголюбову, и Грохову, и графине.
Старуха еще долго распространялась о приюте и сетовала на необходимость жить в этой среде, членов которой в былые времена она не пустила бы на порог своего дома. Уходя от Анны Васильевны в грустном, но мягком, не лишенном сладости настроении, Катерина Александровна застала в рабочей комнате Зубову и Постникову. Обе старые девы о чем-то горячо разговаривали вполголоса и тотчас же смолкли при появлении Прилежаевой. До ее слуха долетели только слова: «Сама графиня ведь!» Молодая девушка поняла, что тут еще шли толки о событии дня, которое своею таинственностию должно было заинтересовать и взволновать мелкие душонки двух девственниц. Катерина Александровна молча шла через залу.
– Засиделись у Анны Васильевны. Мы уже думали, что вы и ночевать у нее будете, – проговорила Зубова.
Катерина Александровна не нашла что ответить и молча вышла из комнаты.
– Ну, совсем нос подняла! И что у них тут случилось? Наташка тоже у Анны Васильевны! – говорила Зубова.
– Уж не на мое ли или не на ваше ли место готовят помощницу? – тревожно заметила Постникова.
– Что же мудреного! Оно бы и кстати наградить за то, что начала гулять! Пример хороший. Будем живы, так еще и плоды увидим всей этой истории…
В полумраке раздался грубый смех Зубовой, долетевший до слуха Катерины Александровны, и в ее голове промелькнула мысль: а есть ли в этих женщинах какая-нибудь частица золота-человека?
VСТАРАЯ БАРЫНЯ И СТАРАЯ РАБА
Рано утром, повидавшись с Анной Васильевной и Наташей, которую снова перевели в классную комнату, Катерина Александровна пошла домой. Ее лицо так сильно изменилось в последний день, что Марья Дмитриевна тревожно спросила дочь о здоровье.
– Ничего, мама, я здорова, – ответила Катерина Александровна. – Неприятности только у нас случились там со Скворцовой!
– Слышала я, слышала от Флегонта Матвеевича, – вздохнула Марья Дмитриевна. – Да ты не принимай, голубушка моя, все к сердцу, береги себя.
– Нельзя, мама, не волноваться, когда человека губят.
В эту минуту в комнату вошел штабс-капитан, услышавший голос Катерины Александровны.
– Ну что, добрейшая моя фея? – спросил он, пожимая руки молодой девушки. – Как дела?
– Плохи, Флегонт Матвеевич, очень плохи, – ответила Катерина Александровна.
Она в коротких словах передала о случившемся. Марья Дмитриевна тяжело вздыхала во время рассказа и тихо шептала: «Изверги, изверги! Жалости в них нет! Бога они не боятся!» Флегонт Матвеевич слушал молча и изредка ерошил свои волосы под влиянием внутреннего волнения.
– Теперь надо попытаться съездить к княгине, – промолвила Катерина Александровна, окончив рассказ, – и во что бы то ни стало нужно спасти девочку.
– Ах, Катюша, не повреди ты себе, – проговорила Марья Дмитриевна с опасением. – Ты человек маленький, недолго и себя погубить. Всех, маточка, не спасешь.
– Ну, мама, если все о себе думать, так придется на все сквозь пальцы смотреть!
– Да что ж делать-то, маточка моя? Поневоле будешь сквозь пальцы смотреть, когда и самим не сладко живется. Что чужую крышу крыть, когда и сквозь свою каплет?
– Я так не могу жить.
– В отца ты пошла, в отца! Вон он также все сначала кипятился. А что поделал? До чего дошел?
– Хорошо, что подлецом не сделался.
– Так-то оно так, да ведь и радости-то немного принесла его честность. Вон Данило-то Захарович шел себе своею дорогой, ни во что не мешаясь, так теперь и человеком стал. А отец-то твой… Ну, да что и говорить; сама знаешь, до чего дошел, до чего нас, горемычных, довел…
Катерина Александровна нахмурила брови. Ее задели за живое слова матери; ей было больно, что мать так безучастно смотрит на чужое горе.
– Мама, у вас у самих дочь в том же приюте. Что бы вы сказали, если бы с ней случилось то же самое и если бы никто не вступился за нее? – спросила молодая девушка.
– Что ты! Что ты! Христос с тобою! – воскликнула Марья Дмитриевна и обняла маленькую Дашу, стоявшую около нее. – Да разве это может с нею случиться! Что ты!
Бедная женщина совершенно растерялась и прижимала к себе свое дитя, как будто боясь, что эту малютку тотчас вырвут из ее объятий и повезут сечь.
– Вот вы одной мысли о наказании Даши боитесь, а каково же смотреть, когда не только хотят наказать, но и губят взрослую девушку? – промолвила Катерина Александровна.
– Да ведь неприятности можно нажить себе, – слабо возразила Марья Дмитриевна.
– Эх, почтеннейшая Марья Дмитриевна, без неприятностей прожить трудно, – вмешался в разговор Флегонт Матвеевич. – Известно, где лес рубят, там и щепки летят. Или так и живи спустя рукава и путайся в трущобе, или если уж захотел, чтобы дышалось вольнее, чтобы простору было больше, так и не охай о том, что труда много, что мелких неприятностей куча… Нет, это вы благое дело начали, Катерина Александровна. Бояться вам нечего: вынесете неприятность, потом весело станет; а будете сидеть, не шевеля пальца о палец, – сами после каяться будете.
– Так-то это, батюшка, так… Да ведь места она лишиться может, – вздохнула Марья Дмитриевна.
– Не лишится. Ну, а если лишится, так что же? Перебьемся как-нибудь, общими силами перебьемся, а все-таки никто не скажет, что перед нами человек тонул, а мы спокойно смотрели на него да чайком прохлаждались.
– Хорошо вам, батюшка, говорить! – с упреком промолвила Марья Дмитриевна. – Мы с вами век доживаем, а у Катюши еще жизнь-то впереди. Невесело будет, если с сумой придется ходить под старость.
– И-и, почтеннейшая Марья Дмитриевна, что вы говорите! – протяжно произнес Флегонт Матвеевич. – Вы взгляните на меня: я хоть с сумой не хожу, а живу тоже только тем, что дадут из милости богатые люди. А между тем и сплю я спокойно, и прямо в глаза всем смотрю, и головы не гну ни перед кем. Нищим могут назвать, подлецом – не смеют. Придется под забором с голоду умереть, поверьте, что и тогда, если кто покраснеет, если кто-нибудь должен будет покраснеть, то уж, верно, не я…
В голосе Флегонта Матвеевича звучали серьезные ноты, не слышавшиеся в обыкновенных разговорах отставного философа.
– А вам сладко, батюшка? – спросила Марья Дмитриевна, начинавшая сердиться, что штабс-капитан «подбивает» ее Катю на опасное дело.
Флегонт Матвеевич сдвинул брови.
– Как вам сказать? – задумчиво промолвил он. – Не сладко, а все же с богатым подлецом теперь местами не поменяюсь…
– Ну, батюшка, тоже, я думаю, не раз сердце-то кровью обливалось, да кошки на нем скребли, когда богатый-то подлец в карете по городу катался, а вы у его подъезда на своей деревяшке от холоду подпрыгивали, поджидая его, – проговорила необычайно задорным тоном Марья Дмитриевна, не на шутку сердясь на старика.
– Бывало и это, – грустно ответил Флегонт Матвеевич. – Бывало и то, что себя ругал за свою честность, ругал за неуменье гнуть спину… Всего бывало, добрейшая Марья Дмитриевна: ведь и я тоже не плешивым да седым родился. С непривычки-то, да когда еще кровь горяча, куда как трудно гордиться своею честностью, прикрытою лохмотьями, да презирать подлость, разукрашенную золотом…
– Мой-то вот покойный Александр Захарович с этого-то и пить, батюшка, начал, – не без едкости заметила Марья Дмитриевна. – Вот она сладость-то в этом какая…
– Что ж, и я… – начал Флегонт Матвеевич и вдруг замолчал. – Ну, Катерина Александровна, кажется, не испугается нужды, – произнес он после минутного молчания, – и каяться не будет. А если поступить иначе, а с девочкой-то что-нибудь дурное случится, так, пожалуй, Катерина Александровна всю жизнь себя упрекать станет. Вы помните ли, милейшая Марья Дмитриевна, какие у нас теперь дни?
– Не басурманка, батюшка, не басурманка я: нечего и спрашивать, – необычайно сердитым тоном ответила Марья Дмитриевна.
– Ну, так вы и должны знать, что в эти-то самые дни ради того, что Пилат умыл руки, Христа распяли.
Флегонт Матвеевич смолк, Марья Дмитриевна как-то растерянно развела руками и понурила голову.
– Да, впрочем, что это мы на похоронный лад поем: нищета да голод, гибель да смерть! – с поддельною веселостью промолвил Флегонт Матвеевич. – А, может быть, впереди-то ничего кроме счастья да радости и не будет? А мы уж и панихиду по себе служим! Эх, это все вы, Марья Дмитриевна, напугали нас…
– Пуганая ворона, батюшка, и куста боится, – вздохнула Марья Дмитриевна, и на ее глазах навернулись слезы.
– Ну, вот вздумали к кому себя приравнивать? уж хоть бы с наседкой сравнили, а то на вот – ворона! Неподходящее дело! – шутил штабс-капитан, хотя с его лица не сходило выражение грусти и задумчивости.
– Шутки: у вас все, батюшка, и не поймешь, как это вы на все смотрите, – пробормотала Марья Дмитриевна.
– На душе спокойно, так отчего ж и не пошутить, – ответил старик.
Марья Дмитриевна, задумчиво качая головой, пошла с Дашей хлопотать насчет кофе; Катерина Александровна осталась с штабс-капитаном. Они говорили вполголоса. Старик ободрял молодую девушку. Впервые в его речах, всегда добродушных и спокойных, слышалось в этот день раздражение и проглядывала желчность. Слушая его, Катерина Александровна невольно припомнила свое отдаленное детство и первые уроки отца, первые беседы с ним. Тогда еще Александр Захарович не пил так сильно, как впоследствии, и был в состоянии давать наставления дочери. Он смотрел на многие людские отношения почти так же, как штабс-капитан, и тоже нередко говорил, что лучше быть честным нищим, чем богатым подлецом. Не ускользнуло от внимания молодой девушки и то, что штабс-капитан высказывал свои мысли спокойно и твердо, тогда как ее отец обыкновенно придавал своим речам какой-то театральный, трагический характер. Она, конечно, не могла понять причины этого различия в выражении убеждений. Она не знала, что ее отец еще в юности, познакомившись по книгам с известными убеждениями, шедшими вразрез со всем совершавшимся вокруг него, вообразил себя славным героем, идущим на борьбу с миром, и сначала любил пощеголять своими еще не вошедшими в плоть и кровь убеждениями; потом же, когда пришлось на деле отстаивать эти убеждения, когда пришлось отстаивать их в мелкой, жалкой среде канцелярского мира, а не в какой-нибудь полной шума и славы борьбе, Прилежаев, хотя и не отрекся от своей роли, но не мог вынести хладнокровно тех насмешек и того презрения, с которыми относились к нему, к мелкой мошке, его сильные враги, считавшие его даже и не врагом, а просто плохим подчиненным. Он запил с горя, сделался угрюмым и молчаливым и только под пьяную руку перед своею семи-восьми-летнею дочерью тоном покойного Каратыгина декламировал об участи честного человека и, снова воображая себя героем, грозил своим врагам, пророчил честным людям победу и говорил, что лучше есть черствый хлеб, но быть честным человеком, чем ездить в каретах и быть подлецом. Совсем иным путем дошел почти до тех же убеждений штабс-капитан. Выпущенный из корпуса с небольшим запасом знаний и не выработавший никаких твердых убеждений, он столкнулся лицом к лицу с действительною жизнью без всяких предвзятых взглядов на нее. Путем различных столкновений, ошибок и неприятностей добродушный и честный здоровяк офицер дошел до того убеждения, что все пройдет, – неприятности и невзгоды, радости и наслаждения; но не пройдет в человеке только сознание, что в том или другом случае он поступил дурно или хорошо. И враги и друзья умрут, решил он в своем уме, но не умрет наша совесть, пока не умрем или не сойдем с ума мы сами. Значит, нужно заботиться только о ее спокойствии. Богатство и чины – дело наживное, случайное; значит, они случайно и погибнуть могут. Спокойствие же совести случайно не погибает; этого утешения никто не отнимет; значит, прежде всего и следует заботиться о нем. Эти убеждения вырабатывались медленно: прежде чем они созрели, штабс-капитан успел увидать гибель гнавших его начальников, падение перегонявших его по службе товарищей, успел пережить вражду разошедшихся с ним по недоразумениям людей, которые, после долгих лет, хладнокровнее взглянув на прошлое, сознали свои ошибки и снова подали ему руку; он сам успел поддаться множеству увлечений, которые прошли и оставили в его душе неизгладимые следы печальных воспоминаний. Чем дольше он жил, тем спокойнее, тем бесстрастнее смотрел он на свои личные огорчения, на неприятности, доставляемые ближними, и все с большею уверенностью говорил: «Перемелется рожь, мука будет». Только изредка нападала на него тоска, невыносимая, давящая тоска и он отлучался из дома дня на три, на четыре. Куда? этого никто не знал. Смотря на него теперь, Катерина Александровна вспомнила, что и ее отец остался таким же честным, но не вынес нужды и спился от горя, и ей показалось, что штабс-капитан в этом отношении стоял гораздо выше ее отца, бодро вынося свое тяжелое положение. Кончив беседу со стариком и напившись кофе, молодая девушка отправилась к княгине Гиреевой в более спокойном настроении, чем можно было ожидать. Она решилась во что бы то ни стало не отступать от своей цели и добиться победы. По обыкновению радушно и покровительственно встретила ее Глафира Васильевна, ласково попрекнувшая молодую девушку, что та так редко бывает у них. Прилежаева тотчас же объявила старухе, что она и теперь пришла недаром, что у нее есть просьба к княгине.
