Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
– И буду приглашать, – твердо произнесла Катерина Александровна. – Он нужен нам… Прямой дорогой ни до чего не дойдешь… Пусть ездит, пусть хлопочет…
Марья Дмитриевна струсила.
– Ох, Катя, не загуби ты себя…
– Что? – резко отозвалась Катерина Александровна и взглянула на мать такими глазами, что та умолкла и тихо вышла из комнаты.
«Но что же не пишет он? Почему он не поспешил предупредить семью о смерти брата? Очевидно, что и он болен, ранен или находится в плену. Боже мой, когда же кончатся эти муки неизвестности, эти муки ожидания?»
Эти мысли ежедневно томили молодую девушку. Чтобы рассеять их, она усиленно работала, хлопотала около старика, не давала себе отдыха, старалась в труде забыть свое горе, старалась утомить себя настолько, чтобы засыпать поскорее и в ночном затишье не томиться мрачными думами. Однажды газеты принесли известие о получении чина и ордена Александром Прохоровым. «Жив!» – радостно воскликнула Катерина Александровна и несколько успокоилась. Ее работа пошла еще быстрее. Дни неслись стрелой. Наконец в эту хлопотливую и тревожную пору, Катерина Александровна была обрадована письмом от Александра Прохорова. С сильным волнением распечатывала она это давно ожидаемое письмо.
«Горьким известием должен я начать свое письмо, – писал Александр. – Более всего меня пугает мысль, что это известие уже дойдет до отца прежде, чем получится тобой мое письмо. Ваня убит, убит при моих глазах. Бедный мальчик, как он был храбр, как он был хорош в последнее время! Перенося все невзгоды бивуачной жизни, он с какой-то наивной стыдливостью заботился только обо мне; говоря, что я только из-за него вышел в действующую армию, что я не испытывал бы всех неприятностей военного положения, если бы не он. Дитя! Я никак не мог убедить его, что и без него я не мог бы отказаться от вступления в действующую армию. С каждым днем он становился мне все дороже и дороже и вдруг этого мальчика не стало. Трудно описать тебе весь ужас этой минуты, все чувства, охватившие меня в это мгновение. Я видел, как зашатался, как упал на землю мой брат, и не мог сделать шагу для спасения его. Мне приходилось самому отбиваться от толпы врагов. Впервые в моем сердце пробудилась какая-то дикая, яростная злоба, я дрался чисто по-зверски, с ожесточением, я хотел пробиться к нему. Я понял в эту минуту чувство мести, которое может заставить нас беспощадно терзать всех тех, кто стоял в рядах убийц близкого нам существа. И теперь, когда в моей памяти ослабело первое горькое впечатление, когда этот роковой день значительно отдалился от меня и представляется мне как бы подернутым туманом, – я еще ощущаю это чувство мести, я понимаю эту огульную ненависть ко всем близким, ко всем единомышленникам того врага, который был причиной нашего горя. Порой мне снится брат; эти детски откровенные, большие, синие глаза смотрят на меня так грустно, так задушевно, и я вижу в них крупные слезы. Мне становится больно и обидно за эту загубленную жизнь. Каким прекрасным человеком мог бы быть этот отважный мальчик! Мне мучительно больно, что я же имел даже сил предупредить отца, подготовить его к тяжелой вести. Я пролежал в лазарете и только теперь начал поправляться. Не бойся, мой друг, за меня. Теперь я почти здоров, я могу писать, могу читать, скоро я выйду из лазарета и снова дохну свежим воздухом. Грустная драма приходит к концу, и благо тем, кому судьба дала силы, кому случай помог пережить эту драму. Но следы ее останутся надолго, они уцелеют на нас и отзовутся на детях наших. Мы были свидетелями мировых событий, за которыми последует расчет со всем старым. Этот расчет необходим, неизбежен. Все чувствуют, что нужно освежить воздух. Мы прошли через эти полуразрушенные, убогие, деревни; мы видели этот крепостной, забитый, бедный, лишенный права жаловаться народ; мы присутствовали при этом грабеже взяточников, несовестившихся воровать даже самые необходимые жизненные припасы, лазаретные принадлежности; мы стреляли из этих никуда не годных пушек, из этих заржавевших ружей; мы слышали слова этих самодуров мудрецов, которые по прихоти распоряжались всем и хвалились, тем, что они уничтожили бы свою собственную фуражку, если бы она знала, что они предпримут завтра. Крепостничество, самодурство, взяточничество, грубость и тупоумие – все это прошло перед нами в одной ужасной картине. Тяжелым гнетом легли, на душу такие факты, как рассказ о том, что в одной из прибрежных дач все осталось цело и в порядке после посещения французов, а после посещения русских в ней было изрублево даже фортепьяно и на стенах появились циничные надписи на родном языке. У нас иногда недоставало корпии, недоставало провианта, а у врагов была проведена железная дорога!.. Нет, нам нужно воевать не с французами, не с англичанами, нам нужно воевать с отжившими порядками, с отжившими традициями, в противном случае нас будут бить все другие народы, будут бить и найдут в числе своих союзников всех тех, которые носят имя русских и грабят русскую казну, русский народ, русское правительство. У нас здесь считался месяц за год – да, это справедливо, мы здесь уяснили себе в месяцы то, чего не уяснили бы, быть может, в целые годы, вращаясь на полированных паркетах пышных зал, маршируя на утрамбованных равнинах плац-парадов, пожимая обтянутые лайкой руки воров и грабителей. Во время болезни я прочел „С того берега“. Да, я понял это отчаяние, эту роковую скорбь, этот душевный вопль, смутивший Европу. Эту книгу мог написать только русский. Как страстно, как нетерпеливо жду я конца этих тяжелых дней, как стремлюсь я в Петербург, к учению, к университету. Теперь более чем когда-нибудь нам нужно учиться, учиться и учиться. Наука – это именно то оружие, которого недоставало у нас, и мы, чувствуя свое бессилие, сознавая свою безоружность, – с одной стороны, заглушив голос совести, делались мелкими плутами, мелкими воришками, мелкими мироедами и взяточниками, а с другой, сохранив в себе искру честности, становились злобствующими тунеядцами, разочарованными гамлетиками, честными бездельниками. Теъперь мы должны взять свое оружие и приняться за дело. И я, и ты, мой друг, мы все шли ощупью к знанию, теперь мы пойдем к нему прямо, в нем будет наша жизнь. Принесем для него все жертвы, но завоюем его. Впрочем, что я говорю о жертвах? Разве для того, чтобы идти по дороге к знанию, нужны жертвы? Что нам придется делать? Отказаться от удовольствий. Но мы к ним и без того не привыкли, а теперь мне кажутся гнусными эти удовольствия, потому что я знаю, какой ценой иногда покупаются они, потому что я знаю, какие стоны раздаются вдали от наших зал и гостиных. Нам придется не обращать внимания на свое платье, быть может, ходить в плохой одежде, чтобы иметь возможность больше тратить на книги, на уроки. Но разве бедная одежда хуже украденных у ближнего, добытых его потом роскошных нарядов? Разве мы не будем иметь права с презрением глядеть на тех, кто одет лучше нас на воровские деньги? Да, мы пойдем без сожаления и стыда мимо театров и собраний, мимо разнаряженных кукол и будем знать, чего так часто стоят эти пиры во время чумы, эта арлекинада, мы пойдем в своем плохом платье, пойдем в храм науки – и не на нас укажут пальцами и осмеют честные люди… Будь, мой друг, бодрее, не унывай. Скоро настанет день, когда ты пойдешь в путь уже не одна, а опираясь на мою руку. Эта рука тверда. В моей груди теперь живут рядом и ненависть и любовь; ненависть к тому, против чего нам придется бороться, любовь к тем, кто станет в наши ряды. Дай бог, чтобы этих людей, которых ищет наше правительство, являлось все больше и больше. Ты прошла ту тяжелую школу, из которой выходят люди, не боящиеся никаких новых мучений и бед; ты первая не побоишься стать рядом с нами, потому-то я и люблю тебя так горячо, так страстно. Было время, когда я смотрел на тебя с благоговением мальчика, видящего перед собой добрую фею, царицу и владычицу семьи; ты управляла всем домом, ты работала на всех, ты подталкивала к труду других, и все это делалось со свойственной тебе простотой, с твоей обычной веселостью, почти с беспечностью. В эти дни, – ты их верно помнишь, – я, стоя на коленях, помогал тебе разматывать нитки, гордился тем, что держу край твоей работы, радовался возможности принести стакан воды тебе, утомившейся владычице семьи; в эти дни я был твоим пажом. Теперь ты встретишь во мне друга-помощника. Я прошел через то горнило, в котором закаляются люди, я приобрел тот горький опыт, которого мне недоставало в моей теплично-казарменной жизни. Ты не гонялась за жалкими удовольствиями и ничтожным блеском, потому что выросла в той среде, где дорожат только куском насущного хлеба, теплым углом и заработанной копейкой; я тоже не погонюсь теперь за удовольствиями и мишурой света, потому что я узнал, какой ценой покупается весь этот мишурный блеск, этот источник зависти для глупцов и мерзавцев. Скорей бы прошло время нашей разлуки, скорей бы прошло время моей невольной праздности. Нового я уже ничего не увижу здесь: каждая мерзость, каждая пошлость будет только повторением того, что понято и обсуждено прежде. Жму горячо твою руку, еще раз прошу: береги отца. Обними Мишу, Марию Дмитриевну, пожелай им всего хорошего. Антону пишу отдельно.
Твой Александр».
Катерина Александровна читала и перечитывала эти письмо. Эти строки ярко воскресили перед нею любимый образ; ей показалось, что Александр Прохоров стал выше ростом и загорел. Она даже рассмеялась при этой мысли и подумала: «С чего это я взяла, что он непременно вырос и загорел». Ее не удивило, что Александр писал ей ты, но ее странно поразило совпадение ее чувств с его чувствами. Она так же была озлоблена, так же чувствовала потребность поскорей пробить себе какую-то новую дорогу, вступить в борьбу с ненавистными ей личностями и порядками. Она сознавала, что у нее слишком мало силы для пересоздания того маленького мира, в котором ей приходилось вести мелкую борьбу, она чувствовала, что ей возможно только при помощи хитрости, при помощи обмана завоевать себе через разных Свищовых и Гиреевых более прочное, более значительное положение, чем ее настоящая роль в приюте. От ее внимания не ускользнуло и то обстоятельство, что ее завоевания могут на первых же порах кончиться ничем, если, например, Свищов предъявит требования на награду за свою протекцию. Но, несмотря на это, она решилась идти по избранной дороге до последней возможности и сделать хоть что-нибудь. Пересчитывая письмо своего друга, она поняла, что он говорит о более широкой борьбе, о более многочисленных врагах, и ей представился вопрос: где же найти силы для этой борьбы отдельному человеку, если у нее не хватает сил и для мелкой борьбы, выпавшей ей на долю? Каким путем поведется эта борьба? Много ли людей примут в ней участие? Будут ли эти люди более сильные, чем она, чем ее друг? На эти вопросы покуда не являлось ответа. Она не знала, какие реформы уже готовились для России.
«Что будет, то будет», – решила она и дала себе слово продолжать покуда начатое ею дело, хлопотать о места наставницы и учиться. Со всею энергией, свойственней молодым, здоровым натурам, продолжала она дело самообразования. Требовало оно и бессонных ночей, и сильного умственного напряжения, но Катерина Александровна не унывала. Она не отставала от Антона, выучивая его уроки, хотя ей и приходилось в один день делать то, что делалось им в два дня. В приюте между тем настал торжественный день: там вступила, новая начальница и вскоре приехало все высшее начальство под предводительством графини Белокопытовой и Свищова. Графиня по своему обыкновению обошла беглым шагом ряды воспитанниц, подставляя им свою руку и целуя их на ходу в лоб; Свищов отыскал глазами Катерину Александровну и дружески кивнул ей головой.
– Вы, кажется, согласны принять место учительницы? – спросила графиня, поравнявшись с Катериной Александровной.
– Да, я очень рада принять на себя эту обязанность, – ответила Катерина Александровна.
– Это, это необходимо, – произнес Свищов. – Надо непременно… реорганизовать… Знаете, эти упущения, жти злоупотребления…
– Ах да, Александр Николаевич, – перебила его графиня. – Хорошо, что ны напомнили! Прежде всего нужно осмотреть место. Я решилась; правда, это мне будет трудно, но я решилась! Помоги мне господи!
Графиня вздохнула.
– Мы должны, должны приносить эти жертвы, – прошептала она и обратилась к Катерине Александровне: – Проводите нас в сад, Катерина Александровна мельком взглянула на Свищова. Он пожал плечами и как-то особенно повертел пальцем около лба. Все общество тронулась по направлению к саду.
– Здесь, кажется, довольно места? – спросила графиня, обращаясь к приютскому архитектору.
– Немного тесно будет, – ответил он. – Сад придется почти весь уничтожить.
– Ну да, ну да, – нетерпеливо ответила графиня. – Оставить только клумбочку, помните, как вы говорили. Это будет так хорошо… Благолепие…
– Но как же без сада, – нерешительно возразил архитектор.
– На что нам сады? Не они нам нужны. Нам вертограды господни нужны, а не эти земные сады… Спаси нас, грешных, господи!
Графиня, по обыкновению громко беседуя с богом, перекрестилась и быстро зашагала в приютские комнаты.
– Генерал, вы говорили о прибавке на пищу? – тихо спросила Катерина Александровна.
– Копейку прибавили на человека в день, – так же тихо ответил Свищов. – Что делать, что делать, мы не в своем уме…
Он опять повертел пальцами около лба и, присоединившись к графине, сказал ей что-то на ухо.
– Ах да! – обернулась она к Катерине Александровне, – вам прибавляется восемь рублей жалования за уроки.
Катерина Александровна молча поклонилась.
– Пожалуйста, только русский язык, закон божий, больше ничего, никаких астрономий не надо! – отрывисто проговорила графиня. – Закладка когда? – обернулась она к архитектору.
– Я думаю, весной, – ответил он.
– Ах, нет! Я слаба, я могу умереть, – отрывисто произнесла она. – Без меня ничего не сделают. Заложите теперь, строить начнете весной… В будущее воскресенье закладка… Ну, прощайте, дети. Бог даст, через год у вас будет своя церковь… Господи, пошли нам силы, сподоби нас…
Сгорбившись и переплетая ногами, графиня в сопровождении своей свиты направилась к экипажу. Катерина Александровна с поникшей головой осталась в толпе детей и грустно смотрела в окно на небольшой садик.
– Душечка, Катерина Александровна, вы всех нас учить будете? – приставали к ней воспитанницы, окружив ее.
– Нет, только младших, – ответила она, встряхнув головой и как бы отгоняя печальные думы.
– Отчего же не нас? – заговорили старшие воспитанницы. – Учите и нас. У нового учителя ничего не поймешь, такой бука. Вы лучше скажите, чтобы вам позволили и нас учить…
– Погодите, погодите, все сделается, – промолвила Катерина Александровна.
– А сад-то наш вырубать будут, – печально заметила одна из девочек, глядя в окно.
– Да, жаль, – вздохнула Катерина Александровна.
В эту минуту в комнату вошли Зубова и Постникова.
– Поздравляю вас, Катерина Александровна, – проговорила Зубова. – Прибавку жалованья получили.
– Вы меня лучше с тем поздравьте, что я детей учить буду, – усмехнулась Катерина Александровна.
– Ах! вы, верно, так богаты, что ни за что считаете деньги, – ядовито произнесла Зубова.
– Нет, деньги мне очень дороги, но место учительницы еще дороже: они радуют только меня, а данное мне право учить детей обрадовало, как видите, и меня, и всех детей. А я ценю выше всего именно то, что приносит радость и пользу не только мне, но и другим.
VIIЕКАТЕРИНА АЛЕКСАНДРОВНА ИДЕТ К СВОЕЙ ЦЕЛИ
Новая начальница, Софья Андреевна Вуич, сделала обед, чтобы познакомиться покороче с помощницами. На этот обед были приглашены родственники и знакомые начальницы и он должен был принять не официальный, а чисто семейный характер.
Софья Андреевна была, подобно Зориной, вдовой какого-то гвардейца. Она получила институтское образование, бывала за границей, любила читать французские романы, восхищалась произведениями Жорж Занда, курила пахитосы и толковала, выпуская струйки дыма, о женской «эмансипации». Высокая ростом, стройная, еще сохранившая остатки свежести и даже красоты, эта тридцатипятилетняя женщина, казалось, была создана для гостиной, для светской болтовни. С нею можно было проболтать в течение целого вечера о самых высоких, о самых современных предметах, не скучая и не замечая, что эта женщина схватила только кончики и отрывочки всех этих вопросов, что они для нее имеют теперь такое же значение, какое прежде, в годы ее молодости, имели для нее открытые плечи, обнаженные руки, распущенные локоны, – то есть значение приманки. Ее рекомендовал на место Свищов, по-видимому, поддавшийся обаянию ее прелестей со свойственной ему податливостью любвеобильного сердца. Графиня Белокопытова взглянула подозрительными глазами на неувядшую красоту, на бойкость, на щеголеватость этой женщины и уже готова была отказать ей в просьбе о поступлении на место начальницы и определить в приют старуху, но Свищов, всегда оживлявшийся, когда дело шло о защите хорошенькой женщины, отстоял свою кандидатку, настроил княгиню Гирееву на свой лад, подзадорил графа Белокопытова – одним словом, произвел такую агитацию, вследствие которой в общем собрании комитета благотворительных учреждений графов Белокопытовых большинство членов согласилось с его мнением. Он даже произнес нечто вроде речи. В это время речи уже начинали произноситься всеми.
– Многоуважаемая Дарья Федоровна, – говорил он в заседании комитета, – полагает, что Софья Андреевна Вуич слишком молода для такой обязанности, как обязанность начальницы приюта… Но это… это, можно сказать, находка. Да, именно находка!.. У нас была уже пожилая начальница, и что же вышло? Спрашиваю вас, господа: что вышло?.. Упущения, злоупотребления, беспорядки, распущенность детей… Помилуйте, могло ли иначе быть?.. Она была стара, слаба: она не могла усмотреть за всем, у нее не было этой… этой расторопности… да, да, именно расторопности… А между тем девочки – это огоньки, огоньки!.. Нужны глаза да и глаза за ними, нужны крепкие руки, чтобы удержать их в узде…
– Ах, их нравственность в ужасном положении! – вздохнула Дарья Федоровна и обратилась к богу: – Господи, сохрани их!..
– Совершенно справедливо, совершенно справедливо! Нравственность в ужасном положении! – оживился Свищов. – Но от чего? Оттого, что слепые глаза не могли уследить за нею, дряблые… да, именно дряблые руки ив могли сдержать их… Конечно, Софье Андреевне можно отказать в ее просьбе, можно найти другую… какую-нибудв старуху, но в таком случае, говорю вам, мы снова оставим приют при старых порядках… Нам нужно обновить его… прогрессировать… Этого требует дух времени…
– Я решилась церковь построить, – произнесла графиня. – Пусть ежедневно, ежечасно вид храма божия напоминает детям об их отце небесном…
– Ну, матушка, теперь не из чего нам храмов строить, – произнес с раздражением муж Дарьи Федоровны. – Это опять новые выдумки!
– Я ни у кого не прошу, я из своих сумм строю церковь, – ответила Дарья Федоровна. – Это не касается комитета…
– Но это меня касается! Я не желал бы этого, – горячо и строго промолвил граф, сильно напирая на слова «меня» и «я».
Свищов поспешил прервать начинающуюся ссору супругов.
– Мы, однако, уклонились, – начал он, – уклонились от вопроса о начальнице.
– Да, но вы понимаете, что вопрос о постройке храма очень важен, – загорячился граф Белокопытов.
– Позвольте собрать голоса, – произнес с секретарской вежливостью и скромностью Ермолинский, приподнимаясь на четверть от стула и выставляя туловище вперед.
Свищов бросил ему одобрительный взгляд.
– Кажется, почтенный Александр Николаевич достаточно сильно разъяснил вопрос, – скромно и мягко продолжал Ермолинский, выдвинув еще немного свое туловище над столом, – и господа члены комитета могут приступить к решению вопроса, тем более, что комитету придется нынче рассмотреть еще множество поступивших на имя председательницы просьб.
– Да, да, этот вопрос нужно решить, – заговорили члены, испуганные множеством просьб, ожидающих решения и готовящихся затянуть и без того скучное собрание.
Началась подача голосов; оказалось, что за Софью Андреевну были все, за исключением председательницы и самого Ермолинского.
– Мы с вами проиграли, – вздохнула Дарья Федоровна, печально кивнув головой секретарю. – Если что случится, ты видишь, господи, я противилась… противилась!.. – оправдывалась она перед богом.
Секретарь грустно пожал плечами, как будто скорбя, что ему не удалось осуществить желание председательницы. Софья Андреевна была назначена начальницей.
– А вы молодец, молодец! – проговорил после заседания Свищов, сжимая руку Ермолинского.
– Извините, я должен был подать голос заодно с графиней… – смиренно оправдывался Ермолинский. – Неловко как-то было, что она одна…
– Ну, конечно, конечно… Я понял… Я сейчас понял… Отчего не потешить старуху, – одобрительно промолвил Свищов.
Ермолинский с чувством сжал протянутую ему руку Свищова.
– Благодарю вас, что хоть вы меня поддерживаете, – печально произнесла графиня, прощаясь с Ермолинским. – Я одна, одна против всех…
Он почтительно поцеловал ее руку и вздохнул.
Таким образом попала на место начальницы приюта Софья Андреевна Вуич. В первый же день вступления в свою должность она как бы случайно сказала горничной, что сейчас пойдет в рабочую комнату знакомиться с детьми.
Горничная поспешила предупредить кого следует.
Помощницы поспешили выстроить воспитанниц в ряды, командуя, чтобы дети стояли смирно. После четверти часа ожидания послышалась легкая поступь новой начальницы: Постникова поспешила отпереть дверь.
– Ах, зачем вы беспокоитесь, у меня руки есть, – заметила с разбитой улыбкой Софья Андреевна и обратилась к детям: «Здравствуйте, малютки…» Дети разом проговорили: «Здравствуйте!»
– Что это они у вас в военную службу приготовляются? Точно солдаты выстроены, – засмеялась Софья Андреевна. – Зачем? Детям нужна свобода… Подите ко мне, поздороваемтесь по-человечески.
Дети бросились к начальнице и подобострастно стали ловить ее руки или прикладываться к ее плечу.
– Ради бога, ради бога! без целования рук, – торопливо и весело произнесла она. – Разве вы крепостные, что целуете рукав моего платья? Не надо! Как твоя фамилия, кубышка? – засмеялась начальница, захватив пальцами розовые щечки одной воспитанницы.
Та сказала свою фамилию. Начальница поцеловала ее в лоб. Девочки засмеялись, что их подругу назвали «кубышкой».
– Но большинство из них так бледно, – произнесла Софья Андреевна. – Им воздуху больше нужно, моциону, нужно здоровую пищу…
– Да, пища здесь очень плоха, – заметила Катерина Александровна. Софья Андреевна смерила Катерину Александровну пристальным взглядом. – Ваша фамилия Прилежаева?
– Да. Разве вы меня знаете?
– Мне говорили о вас, – ответила Софья Андреевна и протянула Катерине Александровне свою изнеженную ручку. – Мы все повернем здесь по-новому. Это какие-то казармы…
– Почти тюрьма, – улыбнулась Катерина Александровна.
– Еще бы: назначали столетних старух в начальницы и хотели, чтобы дело шло вперед… Нам теперь молодежь нужна… Впрочем, я надеюсь поговорить обо всем подробно на днях в дружеском кружке.
Начальница кивнула головой присутствующим и скрылась в свои комнаты.
Она произвела довольно благоприятное впечатление на детей и подала кое-какие надежды Катерине Александровне. Зубова и Постникова назвали ее «франтихой» и решили, что она «поскачет, поскачет, да и присядет».
– Анна Васильевна такой же была, – заметила Постникова.
– Новая метла всегда чисто метет, – засмеялась Зубова.
В торжественный день закладки храма у Софьи Андреевны был тот обед, на котором она хотела короче познакомиться с помощницами. Когда кончилось молебствие, когда был положен первый камень будущей церкви в срубленном саду, когда уехали все попечители приюта, начальница пригласила помощниц на свою половину. В числе гостей Софьи Андреевны было несколько ее молодых кузин и кузенов, племянников и племянниц; вообще все общество было молодое и веселое. Катерина Александровна с любопытством всматривалась в гостей и прислушивалась к их речам. Толки шли о печальных результатах войны; о разных злоупотреблениях; о том, что общество ожидает чего-то нового; рядом с этим слышались речи о своих семейных делах, о каких-то известных только собеседникам личностях. Одни толковали о происшедшей уже перемене некоторых высших начальствующих лиц; другие обсуждали вопрос о воспитании; третьи вспоминали свои школьные годы; четвертые просто жаловались на отсутствие удовольствий, на скуку и тоску. Направление разговора было бесхарактерно и неуловимо, как это всегда бывает, когда в обществе есть еще незнакомые личности и когда оно делится на отдельные кружки, не имеющие никаких общих интересов, никаких определенных стремлений и целей. Наконец общество дождалось обеда и соединилось в одну группу.
– Я сегодня хочу отпировать последний день свободы, – проговорила Софья Андреевна.
– И перейти к великой административной деятельности, – шутливо заметил один из ее кузенов.
– А вы не смейтесь! Задача действительно не легкая. Здесь нужно перестроить все, – ответила Софья Андреевна.
– И потому на первых порах вы приступаете к постройке храма, – опять заметил тот же шутливый голос.
– Разве это я? – воскликнула Софья Андреевна, пожимая плечами. – А как жаль мне этого садика, – обратилась она к Катерине Александровне. – Он, кажется, был такой миленький. И для детей это полезно.
– К сожалению, им почти не пользовались дети, – отвечала с улыбкой Катерина Александровна. – Он был просто одним украшением. Они продолжали шить в душных комнатах, хотя в саду было и свежее, и лучше.
– Идиотизм! – пожала плечами Софья Андреевна.
– Не самый крупный, – насмешливо усмехнулась Катерина Александровна. – У нас, например, учили до сих пор детей так, что они при выходе из приюта не умели правильно написать двух строк и не знали порядочно первых правил арифметики… Зато они отлично пели херувимскую…
В комнате послышался смех.
– Это, вероятно, для смягчения нравов, – засмеялась Софья Андреевна.
– Но чтобы нравы не смягчились через меру, взрослых воспитанниц секли публично, – окончила Катерина Александровна тем же тоном.
По лицам присутствующих пробежали неприятные гримасы.
– Здесь что шаг, то противоречие и нелепость. Детей учат настолько, чтобы они ничему не научились. Заботятся о смягчении нравов и обращаются с детьми хуже, чем с прислугой. Хотят приготовить их к работе и учат только шитью белья, то есть самой невыгодной работе, хотя так же легко было бы научить детей шить платья, что гораздо прибыльнее. Спасают детей от нищеты и кормят их хуже, чем кормят нищих, – проговорила Катерина Александровна.
– Ну, кузен, – обратилась Софья Андреевна к молодому человеку, делавшему шутливые замечания в начале разговора, – будете вы утверждать, что мне нечего делать, что на мне не лежит множества тяжелых обязанностей?
– Их, впрочем, облегчат ваши помощницы, – улыбнулся кузен.
– Да, да, на вас я полагаюсь, как на каменную гору, – весело обратилась Софья Андреевна к помощницам.
– Это наш долг, – чопорно вставила свое слово Постникова, потупив глазки.
– Только бы свыше не помещали, – заметила Катерина Александровна.
– А хитрость? Это женская сила.
– Это сила рабов, кузина, – заметил кузен.
– А мы разве не рабыни?
За столом посыпались перекрестные остроты и шутки. К Катерине Александровне обратилась сидевшая рядом с ней девушка с бойкими глазами и вздернутым носиком.
– Вы думаете, что можно что-нибудь сделать? – спросила она.
– Конечно, можно, – ответила Катерина Александровна. – Вот я сделала хоть то, что буду учить детей сама.
– Но вы одни не успеете научить их всему.
– Тем более что я сама знаю очень немного, – досказала Катерина Александровна.
Молоденькая девушка взглянула на нее с удивлением: ее поразила простота этого признания.
– Ну, мы все, конечно, немного знаем, – заметила она, как бы поясняя мысль Катерины Александровны.
– А я менее других, – сказала Катерина Александровна. – Я сама еще учусь, учусь урывками, без учителей… Впрочем, я знаю настолько, что могу учить этих детей… Мне кажется, что прежде всего нужно бы обновить весь состав приютских властей; нужно ввести учительниц и кроме того нанять модистку, чтобы дети научились шить платья… На это нужны средства – и вот здесь-то будет камень преткновения для Софьи Андреевны.
Обед кончился, все встали.
– Софи, – обратилась бойкая девушка к Софье Андреревне, – mademoiselle Прилежаева думает, что ты не сделаешь ничего не по своей воле, а по недостатку средств.
– Кстати, поговорим об этом, – произнесла Софья Андреевна, закуривая пахитосу и увлекая девушек в угол гостиной на маленький диван. – Вы мне уже заметили об этом при нашем первом свидании, – обратилась она к Катерине Александровне. – Нужно изобрести средства.
Катерина Александровна посмотрела на нее недоумевающими глазами.
– Дети делают заказную работу? – спросила Софья Андреевна.
– Да.
– Эти деньги все сдаются в комитет?
– Да.
– Ну, вот мы и нашли первый источник.
Катерина Александровна улыбнулась.
– То есть вы хотите сказать, что не следует всего сдавать в комитет?
– Конечно!.. Бог мой, разве мы упитанных тельцов должны еще более откармливать? Нужно давать им как можно меньше и оставлять для детей как можно больше.
– И вы думаете, что это не сделается известным на другой же день комитету? – горячо спросила Катерина Александровна. – Здесь у стен уши, здесь у каждой замочной скважины глаза! Вы думаете, что завтра уже не будет известно, что говорила я за столом, что отвечали вы, как разместились мы теперь за кофе, как вы шептались со мной?
Лицо Катерины Александровны разгорелось и воодушевилось.
– Здесь все гадко, начиная с комитета и кончая судомойкой…
– Ну, и долой их всех, – решила Софья Андреевна.
– Членов-то комитета?
– Нет, я о судомойках говорю… Неопасные враги не страшны!.. Мы только приют обновим…
Катерина Александровна рассмеялась.
– Значит, и мне придется выйти, – с улыбкой заметила она.
– Фи! – сделала гримаску Софья Андреевна и покачала головой. – Я людей узнаю с первой встречи. Мы, женщины, по недостатку опытности, по недостатку серьезных знаний должны верить первым впечатлениям. С вами я как будто век жила… Скажите, пожалуйста, этот скелет всегда так взбивает свои три волоса? – засмеялась Софья Андреевна, указав глазами на Марью Николаевну.
– Она еще переживает годы сантиментальности, – рассмеялась Катерина Александровна.
