Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
– Что же вы не кланяетесь? Это ваша протеже, – обратилась Зубова к Катерине Александровне. – Вот теперь всех нас погонят отсюда, так попросите у нее пристанища: хорошие знакомые!
Катерина Александровна не ответила ни слова; у нее болезненно сжималось сердце. Она поняла участь Скворцовой.
– Распутница, стыда нет! Туда же шляпку с перьями надела… Наглость-то какая!.. Другая бы на ее месте за версту объезжала наш дом, чтобы не знали люди, до чего она себя довела, – ораторствовала Зубова. – А вы-то, вы-то за нее заступались. Теперь самим краснеть нужно…
– Она при мне недолго была здесь и если кто довел ее до этого, так уж, верно, не я, а те, которые воспитали ее с детства, – тихо ответила Катерина Александровна, едва сдерживая свое волнение.
– Скажите, пожалуйста! Уж это вы не на нас ли намекаете? – воскликнула Зубова. – Да как вы смеете?
– Оставьте меня в покое! – нервно промолвила Катерина Александровна. – Я вам высказала свое мнение потому, что вы высказали свое. Кто из нас доводит воспитанниц до разврата – это, кажется, ясно. Я отношусь к ним хорошо и ласково, а вы унижаете и срамите их, убивая в них и стыд, и мягкость. Вы думаете, что наставница, воспитательница должна быть палачом, шпионом и полицейским сыщиком; я думаю, что она должна быть матерью…
– Ну, я любовников не заводила и потому матерью не могу быть; может быть, другие надеются скоро детей иметь, так и приготовляются разыгрывать роль матерей.
Катерина Александровна судорожно передернула плечами. Говорить с этими личностями не было никакой возможности. Она пропустила мимо ушей все дальнейшие колкости и ругательства Зубовой и сидела молча. Ей было невыносимо грустно. У нее сильно расстроились нервы; грудь давило, как в тисках. В такие минуты обыкновенно все представляется в черном цвете, припоминаются все невзгоды, пугают все предстоящие события. Думы молодой девушки становились все мрачнее и мрачнее. Ей начинало казаться, что и ее ждет невеселая участь, что и с ним, может быть, случилось какое-нибудь несчастие, что и ее мать, может быть, не перенесет предстоящую разлуку с Мишей, уезжавшим в училище, что и штабс-капитан, может быть, запьет, если из действующей армии получится какое-нибудь дурное известие о сыне, – одним словом, все, что занимало ее ум, представлялось ей теперь в черном цвете и вызывало опасения… Сотни раз старалась она отогнать эти тяжелые мысли, но они не покидали ее и роились в голове помимо ее воли. Ей хотелось плакать, хотелось поделиться с кем-нибудь своими тревожными, болезненными чувствами, но она была одна или хуже, чем одна: вокруг нее говорила и сновала толпа людей, которым не было до нее никакого дела: если бы она заплакала, ее осмеяли бы; если бы она вздумала рассказать им хоть одну свою мысль, они выдумали бы целую грязную историю про ее отношения к Прохорову.
А на дворе стоял невыносимо жаркий июльский день; солнце раскалило стены домов; над городом висело какое-то серое, тяжелое небо; дым, выходя из труб, медленно расстилался над домами; пыль, казалось, стояла в воздухе. Что-то давящее, удушливое было во всем этом. Открытые половинки окон во всех домах, во всех этажах невольно напоминали целые массы истомленных зноем людей, которые простерли на улицы свои руки и кричат: «воздуху, воздуху!» А воздуху нет. Но вот наконец повеял ветерок, поднялась и закрутилась пыль, небо быстро начало темнеть и сплошная неясная, серая масса, тяготевшая над городом, сплотилась в угрюмые, темные тучи. На улицах послышалось пугливое щебетание птиц; прохожие прибавили шагу, и где-то в отдалении одна из туч озарилась ярким зигзагом молнии; в воздухе пронесся удар грома.
– Господи! гроза, кажется, начинается, – послышался в притихнувшей комнате испуганный голос Зубовой, боязливо осенявшей себя крестным знамением.
В это мгновение порывом ветра с шумом захлопнуло одно окно – и на улице, как из ведра, полил ливень и раскатился удар грома. В комнате вдруг сделалось свежо.
– Закрывайте окна! Закрывайте окна! – кричали помощницы.
В зале начался шум.
Катерина Александровна, бледная и взволнованная, поднялась с места, прошла в классную комнату, почти машинально заперла за собой на ключ двери и опустилась на стул перед открытым окном. Она склонила на руки голову и зарыдала. Она не сознавала даже, о чем она плачет, чего она боится, что ее взволновало. Ревизия? Встреча со Скворцовой? Боязнь за мать, готовящуюся к разлуке с сыном? Страх за Александра Прохорова? Может быть, слова Зубовой? Может быть, гроза? Она этого не понимала, она не спрашивала себя об этом, – она плакала, потому что слезы уже давно душили ее, потому что, несмотря на кажущееся спокойствие, на кажущуюся веселость, она с каждым днем все более и более волновалась и тревожилась, и довольно было самого ничтожного случая, чтобы это мучительное состояние безмолвной внутренней тревоги закончилось слезами.
Следующий день она провела дома; там штабс-капитан беспокоился, что давно нет писем от молодых воинов. Марья Дмитриевна охала, что нужно скоро вести Мишу в училище. Молодой девушке невольно приходилось выслушивать все эти чужие тревоги, хотя у нее было довольно и своих волнений и забот.
– А ведь ты, Катя, нездорова, – заметил ей Антон.
– Нет, милый, я здорова, – ответила она.
– Лжешь-то зачем? – покачал он головой. – Ты береги себя: не то я пожалуюсь Саше…
– Ради бога, ради бога, не беспокой его! – живо воскликнула Катерина Александровна. – Ему и без того нелегко. Его нужно беречь, не смущать пустяками. Господи, когда же это кончится, когда кончится!
Катерина Александровна сжала руками свою пылающую голову. Антон угрюмо смотрел в сторону; он чисто по-детски сердился на войну, приносившую столько горя и тревог любимым им личностям. На его детскую, впечатлительную душу сильно действовало то нехорошее, унылое настроение, которое воцарилось в его семье и как будто веяло в воздухе. Это настроение тяготило и Катерину Александровну. Не находя спокойствия в приюте, она не находила его и дома. Вести с поля военных действий делались все более и более неутешительными и заставляли ждать какой-то катастрофы, грозы, которая закончила бы все мучительные события, как гроза, бывшая накануне, закончила несколько томительных дней невыносимого, удушливого зноя. Но дни шли, а катастрофы все не было…
Вот в приюте появились снова высшие начальствующие лица, Зорина подучила, отставку и была оставлена только на месяц или на полтора до приискания новой начальницы, на ее половину засновали какие-то темные личности, кредиторы; там слышались их грубые голоса и молящий голос старухи; началась продажа ее мебели и разных безделушек. В приюте было какое-то междуцарствие: старая начальница, еще была тут, но на нее уже не обращали внимания; ее министры еще правили детьми, но в душе уже трепетали за свою участь.
Княгиня Гиреева, тотчас по возвращении из деревни, узнала о приютской истории и послала за Катериной Александровной. Катерина Александровна, очень обрадовалась этому случаю и решилась обратиться к княгине с просьбой дать ей место учительницы в приюте. Она сознавала, что без этого ее роль в приюте будет постоянно пассивной и что она может сделать на пользу детей хоть что-нибудь только тогда, когда ей дадут право учить их. Молодая девушка изумилась при виде печальной Глафиры Васильевны, утратившей долю своей живости и болтливости. Еще сильнее удивилась она, увидав Гирееву: Гиреева лежала на кушетке, обставленная разными склянками и примочками; она постарела на десять лет и выглядела уныло.
– Очень рада видеть вас, черненькие глазки, – тиха проговорила она, ласково кивая головой Прилежаевой. – Я вот все хвораю… Слышали вы: внука моего и племянниика убили… как я это перенесла… чем-то все это кончится…
Катерина, Александровна, вздохнула…
– Да, о чем я хотела поговорить с вами? – потерла старуха свой лоб, – Память совсем изменила… Эти удары… Ах, да!.. У вас тоже передряги какие-то в приюте… Начальницу сменяют… Ведь это без меня сделалось.
– Очень жаль, княгиня, – заметила Катерина Александровна. – Начальница ничем не виновата. На те средства, которые отпускаются на приют, трудно что-нибудь сделать… Нищие тратят больше на своих детей…
– Что делать, что делать! Приют и без того дорого стоит… Вы расскажите мне, что это за история… Я читала отчет Ермолинского, но вы сами мне расскажите… Я не понимаю теперь, что читаю… Совсем убита…
Катерина Александровна передала старухе все, что знала.
– Теперь, княгиня, по крайней мере нужно бы позаботиться, чтобы будущая начальница лучше вела дела, чтобы она не позволяла оставлять детей без присмотра и без образования…
– То есть как это без присмотра и без образования? – переспросила старуха. – Вы яснее мне говорите… подробнее растолкуйте…
– Нужно, чтобы помощницы более заботились о развитии детей. У нас все ученье ограничивается двумя-тремя уроками в неделю… Я с охотой занялась бы с детьми русским языком и арифметикой… Учитель приносит мало пользы…
Княгиня тоскливо смотрела куда-то вдаль. Ее, видимо, очень мало занимал разговор с Катериной Александровной. Вообще в последнее время ее не занимало ничто.
– Я была бы очень благодарна вам, княгиня, если бы вы позволяли мне в определенные часы заниматься с детьми, – продолжала Катерина Александровна.
– Да, да, занимайтесь! – рассеянно ответила старуха.
– Но тут моего желания мало, нужно, чтобы на нас официально возложили обязанность учить детей… Пусть сделают запрос, кто из помощниц согласится давать уроки детям… Иначе начальница не позволит и скажет, что я отнимаю у детей время, в которое они должны шить… Их грамоте учить надо; их нужно хоть чему-нибудь научить… С одним уменьем шить нельзя уйти далеко…
– Да, да, я скажу Дарье Федоровне, – проговорила княгиня. – Вы за что возьметесь?
– За русский язык и за арифметику…
– Скажите, мой дружок, Глафире, чтобы она напомнила мне… Память у меня слаба стала… Вот вы мне говорили, а у меня в голове все смутно, смутно… Ах, Мишель, Мишель!.. Да, дитя, до какой поры мы дожили: старики хоронят молодежь, цвет молодежи… и для чего, для чего все это началось?.. Кто выиграл?..
Старуха опустила голову и впала в полудремоту. Катерина Александровна тихонько вышла.
– Ну что? – уныло спросила Глафира Васильевна.
– Она, кажется, уснула! – ответила Катерина Александровна.
– Теперь всегда так: велит то того, то другого позвать, а сама и заснет… Ведь вот и из деревни в Москву, к Троице-Сергию уехали, оттуда опять в деревню, потом сюда прискакали: места нигде найти не можем… это не перед добром… Перед смертью так человек мечется… Измучили ее, совсем измучили: пока живы были – она покоя не знала; умерли – еще хуже стало… И то сказать, свои были! Ну уж времячко! Все горюют, все ждут чего-то… А чего ждать?..
Катерине Александровне стало тяжело. Она поспешила переменить разговор и начала объяснять Глафире Васильевне свое желание занять место учительницы в приюте.
– Это пустяк! – возразила Глафира Васильевна, выслушав ее. – Тут и просить нечего. Пришлют бумагу, и конец весь. Надо сказать, чтоб жалованья прибавили.
– Ну из чего же станут прибавлять?..
– Э, найдутся деньги! Не даром же работать… А знаете ли, если б я была на их месте, так я взяла бы и закрыла бы этот самый приют: ведь он вот у них где сидит.
Глафира Васильевна указала на затылок.
Поговорив несколько минут с княжеской домоправительницей, Катерина Александровна отправилась домой. Она радовалась тому, что, по-видимому, ей удастся вступить в более деятельную роль в приюте; но эта радость была не настолько сильна, чтобы заглушить в душе девушки те тяжелые впечатления и чувства, которые волновали ее в последнее время и которые пробудились еще сильнее при виде скорби старой княгини. В эту пору общественные события отравляли каждую радость. Это было в августе. Катерина Александровна задумчиво шла по улицам и не торопилась домой, желая подольше подышать свежим воздухом. Ее теперь не манило домой: она знала, что и там она услышит те же вздохи, те же печальные речи.
Вдруг около нее послышался голос штабс-капитана.
– А я к вам навстречу шел, – проговорил он. – Слышали?
– Что такое? – спросила Катерина Александровна, с испугом глядя на тревожное лицо старика.
– Севастополь взят! – проговорил старик в волнении.
Катерина Александровна побледнела. Они прошли шагов сто, не говоря ни слова, хотя у каждого была потребность высказать друг другу свои опасения.
– Подробностей нет? – спросила Катерина Александровна.
– Ничего неизвестно, – хмуро ответил старик. Они снова пошли молча.
– Лег бы теперь в могилу и пролежал бы так, ничего не зная, ничего не слыша, до их приезда, – послышался безнадежный голос старика.
– Не падайте духом, – произнесла Катерина Александровна, захлебываясь от слез.
Они дошли до ворот.
– Дождались горя, Катюша, дождались, – слезливо произнесла Марья Дмитриевна, стоявшая у ворот с двумя-тремя лавочными знакомыми.
– Что случилось? – с испугом почти вскрикнула Катерина Александровна.
– Севастополь-то сдался, – вздохнула Марья Дмитриевна.
– А, да! – свободнее вздохнула Катерина Александровна, как будто ожидавшая услышать от матери более страшную для нее весть.
– Где-то теперь наши голубчики? В плену, может быть…
– Полноте, мама! Нужно молчать и ждать…
Катерина Александровна медленно поднялась в сопровождении своей семьи на лестницу и вошла в комнату. В семье воцарилась мертвая, мучительная тишина.
– Нет, пойду я… Не могу я сидеть! – поднялся с места штабс-капитан, махнув рукой.
В его лице было какое-то мучительно-безнадежное выражение: казалось, что этот человек готов затопить свои тяжелые чувства хоть в вине, чтобы забыться и уснуть, уснуть до лучшей поры.
– Ну, полноте! Лягте, – ласково промолвила Катерина Александровна и положила руку на плечо старика. – Не ходите никуда… Зачем вам идти?.. Разве будет легче?.. Останьтесь ради них!..
Старик закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.
– Господи, господи, пощади их!
VIНОВЫЕ СОБЫТИЯ
Флегонт Матвеевич не ушел размыкать свое горе за чаркой вина, он остался дома по просьбе Катерины Александровны, но легче ему не стало. Его тянуло из дома, ему хотелось забыться, заснуть. Он бродил как тень из угла в угол, не находя нигде места. Страх за тех, чья жизнь была для него дороже его собственной жизни, томил старика. Он считал дни и часы, ожидая известий; он дрожащими руками развертывал газетные листы и искал в них испуганными, изменявшими ему глазами дорогих ему имен. На него было тяжело смотреть. Не менее тревожно было состояние Катерины Александровны: она ходила в какой-то тягостной полудремоте в эти роковые дни ожидания, хотя и старалась утешать старика, старалась казаться бодрой. В ее голове пробуждались вопросы, за что люди губят друг друга, неужели народам мало места, что они идут войной один на другого, за что они воюют, могут ли они желать войны, почему они должны, против своего желания, покидать родные дома, родные очаги и жертвовать всеми благами по чужой воле. В молодой душе начало закипать чувство негодования, чувство злобы. Тщетно искала теперь эта девушка успокоения: кругом нее были только сумрачные и печальные лица. Марья Дмитриевна, менее дочери и штабс-капитана тревожившаяся об участи молодых воинов, тоже тосковала по сыне, которого пришлось наконец отправить в училище.
– Вот и я простилась со своим голубчиком, также сиротой осталась, – причитала она. – Куда пошлют, что велят делать, то и будет: подневольным стал человеком. И спи, и ешь, и гуляй, когда другие велят, а не тогда, когда самому хочется… Уж в бедности мы жили, голодали, да командовать нами никто не мог, а тут и сыт будет, да волюшки не найдет…
Эти речи тяжелым гнетом давили сердце Катерины Александровны. Она была отчасти согласна с матерью. Она сама уже испытала, что значит неволя, что значит жизнь, сложившаяся по чужой воле, по чужому уставу. Порой в те недолгие минуты, когда в ее голове снова воскресали надежды на будущее, ей казалось, что нужно устроить свою жизнь именно так, чтобы ничья чужая воля не могла сказать: иди туда, поступай так, делай то-то, – чтобы только свой ум и своя воля решали, куда идти, как поступать и что делать. «И кто имеет право командовать нашей волей? – думалось молодой девушке. – Если приказываешь, так нужно и заботиться о тех, кому приказываешь, кто страдает по нашей воле. А разве о нас кто-нибудь заботится?»
Среди этих волнений и дум проходили дни за днями – газеты не приносили известий о дорогих личностях, почта не приносила писем от них. Ожидание делалось все более и более напряженным. В семье шли бесконечные толки и предположения насчет молодых воинов. Спрашивалось: почему они не пишут? Не взяты ли они в плен? Не ранены ли? Или, быть может, письма не доходят, затерялись на почте? Однажды, в минуту этих толков, из лавочного клуба послышался стук в комнате штабс-капитана. Все уже давно привыкли к этому условному сигналу, но в последнее время он постоянно заставлял всех вздрагивать в испуге.
– Газету принесли, – промолвила Катерина Александровна, подавляя невольное волнение.
– Не могу я, маточка, идти, – сил нет. Пусть Антон за нею сходит, – промолвил штабс-капитан.
– Антоша, батюшка, в сарае дрова колет, – отозвалась из кухни Марья Дмитриевна. – Я сама сейчас сбегаю.
– Ну, уж побеспокойтесь, замените мою старость…
– Сейчас, сейчас. Мне кстати и мучки прихватить надо.
Марья Дмитриевна вышла из квартиры; штабс-капитан поднялся с места, прошелся по комнате и снова сел к столу.
– Да вы не волнуйтесь! Авось все обойдется счастливо, – заметила Катерина Александровна, видя тревогу старика.
– Не могу, не могу, маточка, – вздохнул старик. – Вот так-то каждый день дух захватывает, когда получается газета… Ведь это, может быть, мой смертный приговор несут… Все: и радость, и счастие, и жизнь, и надежды, все для меня только в них… Без них давно лежал бы я в могиле, умер бы где-нибудь под забором, у дверей кабака… Моя жизнь не дорога: оторвали ногу, отняли возможность жить своим трудом, оставили нищим – вот вся моя жизнь. Что же мне было дорожить ею? Для них я жил, для их счастья гнул я старую военную спину, для них таскался по передним тех, кого не уважал, кого ненавидел… Вы вот видели меня балагуром, веселым нищим, так и думали, что мне легко живется, что я не понимаю своего положения… Нет, маточка, нет, в этом сердце кошки скребли, в этой голове проклятья шевелились…
Старик встал и в волненье прошелся по комнате.
– Все перенес, все перенес, – заговорил он снова. – Перенес для них, для их счастья… Хотелось, чтобы они были честнее, лучше других, чтобы им досталась на долю лучшая судьба… А теперь, может быть… И за что? За что?
Старик опустил голову. Катерина Александровна задумчиво молчала. Прошло несколько минут.
– Эх, что это Марья Дмитриевна не идет! – воскликнул Флегонт Матвеевич. – С мучкой со своей замешкалась…
Прошла еще минута.
– А знаете, – снова заговорил старик, – я бы рад теперь совсем не видать этих проклятых газетных листов, не видать их до тех пор, покуда не получится писем от них…
В это мгновение послышались шаги Марьи Дмитриевны.
– Давайте, давайте газету, матушка! – крикнул штабс-капитан. – Ну, что нового, что нового?
Он трепещущими руками торопливо стал развертывать газетный лист. Все смолкли и ожидали новостей. Марья Дмитриевна присела на диван со свертком муки в руках и в платке, накинутом на голову. Катерина Александровна стояла у стола. Старик пробегал слабыми глазами страницу.
– Ничего нового, – говорил он, просматривая военные известия. – По-видимому, тише стало…
Он уже готовился сложить лист, когда его глаза обратились на первую страницу листа. Его руки дрогнули, глаза остановились, газетный лист заколебался и медленно опустился на стол. Вслед за листом опустилась и голова штабс-капитана.
– Убит! – невнятно прошептал он, теряя сознание.
– Саша!? – вырвался из груди Катерины Александровны пронзительный крик, и она схватилась рукой за стол.
Одним быстрым движением она рванула к себе газету и впилась в нее глазами. Буквы и строки, казалось, прыгали перед нею, она искала большой буквы П. Наконец ей бросилось в глаза лаконическое известие: «Убитый подпоручик Прохоров 2-й исключается из списков». Она читала и перечитывала эту строку, и мало-помалу ее грудь начинала дышать свободнее. Из ее похолодевших рук выпала газета. «Не он!» – радостно мелькало в ее голове, а из глаз катились крупные, неудержимые слезы.
Марья Дмитриевна между тем совалась из утла в угол, не зная, что делать. Наконец она бросилась на галерею и крикнула, выглянув на двор:
– Антоша, голубчик Антоша, Флегонт Матвеевич умирает! Иди сюда!
Антон быстро выбежал из сарая, вбежал в комнату и притащил воды. С помощью матери и несколько оправившейся Катерины Александровны он уложил старика на диван и поспешил за доктором. Старик лежал без чувств.
– Да кто убит-то, Катюша, кто? – допрашивала Марья Дмитриевна дочь, суясь из угла в угол.
– Ваня, несчастный Ваня! – тихо и сквозь слезы ответила Катерина Александровна.
Антон между тем возвратился с доктором. У штабс-капитана сделался паралич. Доктор сомневался, что старик встанет с постели. Семья Прилежаевых не отходила от Прохорова; тяжелое предчувствие чего-то недоброго сменилось теперь не менее тяжелой действительностью. Ни у кого почти не было денег, а они были теперь нужнее, чем когда-нибудь.
– На что мы лечить-то его, бедного, будем? – плакала Марья Дмитриевна. – И на свою семью не хватает, а тут еще он, горемычный, у нас на руках остался… В больницу бы его, что ли, пристроить…
– Что вы! – воскликнула Катерина Александровна. – Пусть лежит здесь, в своей семье… Не весело лежать в больнице…
– Знаю, Катюша, знаю! Да где денег-то взять, – охала Марья Дмитриевна.
– Для него я добуду денег, – решила Катерина Александровна.
В выражении ее лица, в ее голосе появилась какая-то особенная энергия – это была энергия озлобления. Молодая девушка негодовала на войну, на людей, начавших эту войну, на тех, которые холодно смотрят на гибнущих братьев – на всех, кто беспечно и весело разъезжает в экипажах мимо тех углов и подвалов, где гнездится нищета со своим безысходным горем. Впервые это чувство злобы и негодования охватило ее всецело, и в этом чувстве было что-то беспощадное, жесткое. В памяти молодой девушки навсегда сохранилось воспоминание о той минуте, когда ей показалось, что у нее отняли его, ее Сашу, – о той минуте, когда она поняла, что значит потерять навек любимого человека. В эту минуту в ее душе впервые шевельнулись проклятия всему окружающему, которые и теперь волновали ее кровь. Она необычайно мужественно, без всякого раздумья, отправилась к княгине Гиреевой и объявила старухе, что в квартире ее матери лежит человек, у которого убили сына.
– Он и сам искалечен на войне, теперь у него убили сына, а между тем у него нет куска хлеба, – говорила она с хмурым выражением лица. – Каждая цепная собака, сторожившая дом, пользуется под старость лучшим положением, а тут человек умирает с голоду, хотя он честно служил всю жизнь.
– Я похлопочу, – отозвалась болезненным голосом княгиня, примачивая голову каким-то спиртом. – Пусть Глафира напомнит… память у меня ослабела… Надо в богадельню его.
– Помилуйте, княгиня! – воскликнула с негодованием Катерина Александровна. – Тут идет речь не о богадельне. Разве там станут ходить за ним? Я думаю, за то, что человек жертвовал своей жизнью и жизнью своих детей, ему можно дать более спокойный угол, чем постель в богадельне… Я прошу вас о деньгах для старика… У вас есть связи…
– Да, я постараюсь… похлопочу, – проговорила Гиреева. – Вот покуда…
Она дала Катерине Александровне двадцать пять рублей. От княгини Катерина Александровна отправилась к генералу Свищову. Она не заметила двусмысленной улыбки генеральского лакея при входе в кабинет старика и очень смело, очень бойко объяснилась со старым волокитой насчет штабс-капитана. Александр Николаевич Свищов совершенно растаял, видя перед собой, в своем кабинете это оживленное, бойкое и резко говорящее молодое существо; он рассыпался перед молодой девушкой в любезностях, пожимал ей руки и даже сказал ей: «Приказывайте, ваша воля будет для меня законом».
Ей были гадки эти заигрывания, но она смело и без смущения шла к своей цели. В этой девушке было трудно узнать прежнюю робкую и застенчивую Катерину Александровну.
Заручившись деньгами и обещаниями Свищова, она вернулась домой с веселым лицом.
– Ну что, Катюша? – робко спросила Марья Дмитриевна.
– Ничего, все хорошо… Надо купить кровать, перину и подушки для Флегонта Матвеевича. У него все жесткое. Довольно ему на диване валяться. Ему надо теперь поудобнее лежать.
– Дали, значит, благодетели?
– Еще бы! С лихой собаки хоть шерсти клок, – ответила Катерина Александровна. – Доктора надо получше пригласить. Наш частный – коновал какой-то для бедных…
Катерина Александровна быстро и деятельно принялась за устройство комнаты штабс-капитана.
– В богадельню хотели упрятать! – с раздражением говорила она за вечерним чаем. – Самих бы в сумасшедший дом засадить! Потеряют сами какого-нибудь шалопая, так потом целый век носятся со своим горем, докторами себя окружат, на воды ездят, а тут человек, умирающий с голоду, пожертвовавший всем, лишился своей единственной опоры – в богадельню его! Нет, увидим, удастся ли им его в богадельню упрятать! Я все сделаю, а по-моему будет…
– Ох, Катюша, не сляг ты у меня сама! Хлопочешь ты все, да тревожишься, – с опасением заметила Марья Дмитриевна. – Вон лицо-то как горит у тебя…
– А вы много добыли без хлопот-то, сидя дома? – резко спросила Катерина Александровна. – Нет, к ним стучаться надо, им надоедать нужно, пороги у них обить нужно, – тогда только что-нибудь и сделаешь… Вы подумайте, что сталось бы со стариком, если бы не хлопотать за него? Умер бы с голоду, умер бы, как собака. А за что? Преступник он, что ли? Негодяй какой-нибудь? А сколько таких-то найдется в разных подвалах, на разных чердаках…
– Что и говорить, голубка! Да ты себя-то береги!
– Молода еще, вынесу!
Прошло дня два. К дому, где жили Прилежаевы, подъехала карета. Из нее вышел генерал Свищов. Катерина Александровна была дома и встретила старика.
– А я заезжал в приют, думал вас найти там, – заговорил он, пожимая ей руку. – Я к вам с радостной вестию… Не хотел никому поручить… Сам хотел вас обрадовать, видеть вашу улыбку… Вашему старику назначено триста рублей.
– Благодарю вас, – проговорила обрадованная Катерина Александровна, пожимая руку Свищова. – Я думаю, у него в течение всей жизни не было в руках такой суммы…
– Ну, это малость, – небрежно произнес Свищов. – Теперь, знаете, наши финансы хромают. Для такой милой просительницы я рад бы гораздо, гораздо более сделать….
– Грустно, что он даже не может поблагодарить вас. Если бы я знала вас прежде, то, вероятно, вы раньше помогли бы ему. А то служил, служил человек, а вспомнили нем только перед смертью.
– Что делать, что делать! – пожал плечами Свищов. – В свете не ищите справедливости. Люди забывчивы… Все дело случая. Если бы мы не встретились, то, может быть, ему и теперь не дали бы ничего… Но как вы далеко живете!.. Вы, кажется, – извините за нескромность – и сами нуждаетесь?
– Как вам сказать? – улыбнулась Катерина Александровна. – Мы не богаты, но нуждаться – я не нуждаюсь. На мои потребности мне хватает моих денег… Большего мне не нужно…
– А не говорите так, не говорите! – загорячился Свищов. – Вы молоды, вам надо более удобств… более, знаете; этого…
Свищов повертел рукою в воздухе, не находя слов для выражения своей мысли. – Как это ваш дядя не позаботится о вас…
– Я не просила ни у него, ни у кого другого. Я живу работой и хочу жить работой, а не подаяниями.
– Но все же эта обстановка…
– Не будемте говорить о ней… Впрочем, – улыбнулась Катерина Александровна, – к вам у меня есть еще просьба. Мне хотелось бы получить место наставницы в приюте. Я уже говорила об этом княгине Гиреевой, но она так больна, что едва ли сделает что-нибудь… Вот вы, Александр Николаевич, принимаете во мне горячее участие, – сделайте, чтобы меня назначили учительницей в приюте.
– А, да, это можно… да, это можно… Я все готов, все готов для вас сделать!
– У вас доброе сердце! – Катерина Александровна протянула генералу руку, он ее радостно пожал своими старческими руками и просиял. – Постарайтесь улучшить положение приюта… Ведь там все идет так дурно, потому что никто туда не заглядывает… Заезжайте почаще…
– Да, да… О теперь я буду заезжать… это необходимо… Я сознаю, что это необходимо…
– Только тогда можно будет откровенно переговорить с вами, высказать нужды детей… я была бы очень, очень рада видеть вас часто…
Свищов сиял.
– Я всякую неделю буду ездить, – заговорил он. – Наблюдение – это, знаете, необходимо… Вы мне говорите все откровенно… Вы ко мне заезжайте… да, да, непременно заезжайте…
– Зачем же беспокоить вас…
– Да разве вы можете обеспокоить меня? Я буду рад, очень рад сделать для вас все… И как это ваш дядя не сказал мне о вас!..
Катерина Александровна еще раз пожала руку старика, и он совершенно неожиданно запечатлел поцелуй на эту руку. Катерина Александровна незаметно усмехнулась, провожая старика, с трудом переставлявшего вышедшие из повиновения ноги.
– Какой добрейший человек, чисто ангельская душа! – воскликнула Марья Дмитриевна по отъезде генерала.
– Да, эту старую обезьяну можно приручить, – насмешливо сказала Катерина Александровна, подавляя свое волнение.
– Ай, Катюша, как тебе не грех так отзываться о нем, – упрекнула мать.
– А знаете, мама, если бы я теперь захотела, я могла бы в каретах ездить.
– Ну-у, что ты, Катюша! – изумилась Марья Дмитриевна.
– А вы думаете, нет? Вы думаете, что этот ходячий труп пожалел бы чего-нибудь для меня?.. Поглядите, вон я какая хорошенькая!.. Да, он купил бы меня на вес золота, у ног бы моих ползал за то, что обесчестил бы меня, за то, что купил бы меня… Вон по одному моему слову триста рублей выхлопотал человеку, которому не давали ни гроша. Вон Скворцову купили и меня так же купили бы… Все они такие. Как вы его назвали? Добрейшим человеком, ангельской душой? Да, да, добрейший человек, ангельская душа!
Катерина Александровна нервно засмеялась.
– Ах, какая вы неопытная, мама! – воскликнула она с горечью. – Сделали ли эти добрейшие люди что-нибудь для вас?.. Для меня они сделают, потому что молода я, потому что на мое лицо они заглядываются… Дай бог, чтобы эти добрейшие люди не смели на порог к нам являться…
– Да ведь ты же сама, Катюша, пригласила его, – растерянно проговорила Марья Дмитриевна.
