Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
– Софи, ты не находишь сходства в этой толстой со старой ключницей бабушки? – спросила бойкая девушка указывая на Зубову.
– Я, душа моя, чуть-чуть не спросила ее: как ты сюда попала, Авдотья? – рассмеялась Софья Андреевна. – Нет, нет, мы все это очистим, – серьезно проговорила она и вдруг обратилась к Катерине Александровне с совершенно неожиданным вопросом: кажется, Александр Николаевич Свищов засматривается на ваши глазки?
Катерина Александровна вспыхнула до ушей и растерялась.
– Право, не знаю, засматривается ли он на мои глаза, – проговорила она в смущении. – Но я ему очень благодарна за то, что он доставил мне место учительницы…
– Ну, даром он не стал бы хлопотать, – решительно произнесла Софья Андреевна.
Катерина Александровна окончательно растерялась. У нее захватило дыхание.
– Кажется, я ничем не могла заплатить за его хлопоты, – начала она в волнении. – Я…
– Что это вы? – весело воскликнула Софья Андреевна, заметив смущение молодой девушки. – Я и не думала, что вы чем-нибудь заплатили за его хлопоты. Но он-то хлопотал ради ваших глаз… Еще раз говорю, что даром он ничего не сделает и никогда не похлопочет, – ну хоть бы об этом скелете, – Софья Андреевна указала глазами на Постникову. – Его нужно в руках держать.
– К сожалению, я не стану играть в эту опасную игру, – холодно заметила Катерина Александровна.
– Опасную? С ним-то? Бог мой, какое вы дитя! – воскликнула Софья Андреевна. – Ведь он и за мной ухаживает, ухаживает за каждой не совсем дурной лицом женщиной. Это один из рыцарей хорошеньких женщин.
Катерину Александровну смущал тон речей Софьи Андреевны. Молодая девушка не привыкла еще к подобным разговорам, и в ней был еще большой запас того чувства, которое называется женщинами, подобными Софье Андреевне, «мещанской чопорностью», «мещанским жеманством». Катерина Александровна поспешила переменить разговор и перешла к толкам о необходимости научить детей шить платья, о возможности устроить при приюте кухню, из которой отпускалось бы на сторону за деньги кушанье.
– Детей готовят в горничные, в кухарки, в жены небогатых мужчин, но в то же время их учат только шитью белья и заставляют дежурить на кухне, где приготовляют только горох, кашу и щи, – горячо говорила она. – Этого слишком мало. Горничная должна уметь шить платья, кухарка должна уметь готовить кушанье. Наконец, в небогатом семейном быту без этих знаний нельзя обойтись…
– Да, да, это все надо обсудить, – ответила Софья Андреевна, вставая и присоединяясь к остальным гостям; через минуту в комнате слышался ее звонкий смех.
– Кузен, не правда ли, что в эту миленькую мещаночку можно влюбиться? – приставала она к своему кузену, тихонько указывая на Катерину Александровну.
– А вы уж ей и кличку дали? – пошутил кузен.
– Не могу! Мне как-то противно называть людей общими, ничего не характеризующими именами…
– Как ничего не характеризующими? Вон ваше имя, например, означает: мудрость, – засмеялся кузен.
– Ну, скажите, пожалуйста, какая же я мудрость? – засмеялась Софья Андреевна. – Постное выражение лица, чепец на голове, очки на носу, табакерка в руках, – вот атрибуты мудрости… Я просто баловень судьбы.
– Ну, кузина, вы, по-видимому, плохо знаете греческую мифологию. Богиня мудрости не носила чепца, – шутил кузен.
– Ну, положим. А признайтесь: у нее было постное выражение лица? Да?..
– Софи точно мотылек, – заметила молоденькая кузина Софьи Андреевны.
На Катерину Александровну Софья Андреевна произвела хорошее, хотя немного странное впечатление. Необыкновенная бойкость, подвижность, уменье легко и быстро перескакивать в разговорах от предмета к предмету, некоторая фривольность речей, беспрестанное куренье пахитос, следы какого-то ребячества в тридцать с лишком лет – все это было совершенно ново для Катерины Александровны. До сих пор она не встречала подобного типа. И не мудрено. Ей не приходилось вращаться в тех сферах, где можно было встретить множество подобных женщин. Эти женщины, получившие чисто французское образование, прожившие в довольстве, никогда не знавшие, что значит зарабатывать кусок хлеба, вертевшиеся в высшем кругу, порхавшие по балам и от вечего делать почитывавшие все новые романы и даже серьезные статьи в «Revue des deux Mondes», были солью нашего так называемого образованного общества. Свобода обращения, бойкость, уменье болтать, даже некоторое стремление к независимости – хотя в отношении любви – все это делало их любимицами тех образованных мужчин, которые бредили Францией и жаловались на азиятскую сонливость и на неподвижность ума русских женщин.
Иногда двусмысленные речи Софьи Андреевны заставляли «милую мещаночку» Прилежаеву краснеть; но прежде чем с ее лица сбегала краска стыдливости, Софья Андреевна уже перескакивала к серьезному предмету и не давала времени своей собеседнице одуматься. Во весь этот день и при первом знакомстве с приютом Софья Андреевна ни разу не приняла на себя вида строгой, бесконтрольной начальницы, не выглядела такой неприступной и не терпящей возражений правительницей приюта, как это делала Анна Васильевна; но все-таки в ее речах, в ее обхождении сразу можно было подметить что-то говорившее, что она сумеет, пожалуй, получше Анны Васильевны прибрать все к рукам; у нее были те мягкие кошачьи лапки, которые, играя, умеют придушить мышонка. Катерина Александровна смотрела на эти кошачьи лапки без страха, сразу поняв, что они задушат не ее, что они будут бороться не с детьми, а с Зубовой, Постниковой, Белокопытовой и тому подобными личностями. Катерина Александровна с нетерпением ждала первых дней этой борьбы. Они не заставили себя ждать. На следующий же день Софья Андреевна явилась в столовую комнату и с удивлением спросила у помощниц:
– Отчего это на столах нет скатертей?
– У нас клеенки употребляются, – ответила Зубова. – А то дети неряшливы, пачкают скатерти.
– Так вы думаете, что их нужно делать еще более неряшливыми, приучая пить и есть без скатертей? – засмеялась Софья Андреевна. – Теперь они привыкнут пить и есть на клеенке, спокойно разливая по ней чай, а потом, когда им придется в жизни есть и пить за столами, накрытыми скатертями, они окажутся неряхами.
– Это ведь не от нас распоряжение, – едко заметила Зубова. – Это попечители приюта так желают.
– Ах, бог мой! Попечители не педагоги, а мы не машины! – воскликнула Софья Андреевна. – Вы практически узнаете здесь нужды детей и должны заявлять, что требуют изменения… Что это? – обернулась Софья Андреевна в угол, заметив стоявшую на коленях воспитанницу.
– Она не хотела вставать, она нагрубила мне, – вмешалась в разговор Постникова, на лице которой выступили пятна.
– Не хо-те-ла вста-вать? – медленно повторила Софья Андреевна. – Отчего это?
– У меня… – начала из угла девочка.
– Она притворяется, – быстро перебила ее Постникова. – Она уверяет, что у нее голова болит… Эта девчонка…
– Что же, вы посмотрели ей язык и пощупали голову и пульс? – спросила Софья Андреевна.
– Я не доктор, – обидчиво возразила Постникова, точно ее оскорбили, предположив в ней медицинские познания.
– Ах, мы должны быть и докторами, и духовниками, и всем чем угодно для детей, – ответила Софья Андреевна. – Это так легко: пощупать пульс, узнать, нет ли жару, посмотреть язык… По крайней мере велели ли вы поставить ей горчичник к затылку?
Постникова недоумевающими глазами посмотрела на Софью Андреевну и неясно ответила:
– Не-е-ет!
– Ну, вы действительно не доктор! – иронически засмеялась Софья Андреевна. – Сколько бы времени она ни стояла на коленях, головная боль у ней не пройдет, а если бы вы поставили ей горчичник к затылку и напоили бы ее чаем, то, вероятно, она перестала бы жаловаться на головную боль…
– Да эта девчонка лжет…
– Почему же вы знаете, если вы не убедились в этом? А если и лжет, то горчичник был бы не лекарством, а наказанием, и, конечно, более благоразумным, чем стояние на коленях… Кстати! Прошу вас, не называйте детей девчонками. Это унижает не только их, но и нас. Мы им служим, и если они девчонки, то, значит, мы еще хуже…
Весь этот разговор происходил шепотом; Софья Андреевна говорила ласковым мягким тоном, но Постникова стояла перед ней, как перед самой строгой начальницей. Никогда крики Анны Васильевны не поражали так старую девственницу, как эти ласковые наставления. В десятом часу того же дня Софья Андреевна уже осматривала белье, зашла в кухню осмотреть посуду, пересмотрела провизию и терпеливо выслушала все сплетни прислуги.
– Надо будет всю прислугу переменить, – произнесла она, входя в рабочую комнату, где уже сидели за работой помощницы и дети. – Я не терплю сплетен, а здесь, кажется, каждый считает своей обязанностью сплетничать и подсматривать за другими. Дети, помните и вы, что лучше сознаться в самой крупной своей ошибке, чем рассказать хоть про самую мелкую шалость других. Кто будет сознаваться, тех буду прощать; кто будет про других говорить, тех буду наказывать. У меня суд короткий – исключать из приюта буду, потому что если человек жалуется на других, значит, он недоволен ими, ну значит его и надо удалить от них: не выгонять же многих из-за одного.
Софья Андреевна приласкала двух-трех девочек и прошла в класс, где начался первый урок Катерины Александровны. Дети хотели встать, но Софья Андреевна сказала им: «Сидите, сидите!» – и присела на одно из пустых мест. Через четверть часа урок должен был кончиться и Софья Андреевна, по-видимому, ждала именно его окончания. Когда послышался звонок, призывавший к обеду, Софья Андреевна остановила Катерину Александровну.
– Мне нужно будет поговорить с вами, – промолвила она. – Скажите мне откровенно, есть ли в приюте хоть один хороший человек?
– Вы о детях спрашиваете? – спросила Катерина Александровна.
– Нет, о прислуге, о служащих…
– Ни одного, – резко ответила Катерина Александровна.
Софья Андреевна поднялась с места.
– Значит, стесняться нечего, – произнесла она. – Знаете ли, какое впечатление произвел на меня сегодняшний осмотр всего? – спросила она серьезно.
– Очень дурное…
– Да, мне показалось, что я стою среди помойной ямы, в которую силой согнали несчастных детей и заставляют их купаться в этой грязи… Я ничего еще не говорила, но меня ужаснула грязь кухни, грязь посуды, грязь кухонного белья… И что им готовят? Я видела, сколько гороху положили в котел, я видела этот кисель, которым их будут кормить сегодня… А капуста – это рубленое солдатское сукно, а не капуста… И ради экономии им дают два раза в неделю постное. Морят людей ради экономии!.. Всех вон, всех, покуда не поздно…
Софья Андреевна пожала руку Катерины Александровны и пошла в столовую, переменив разговор. В столовой новая начальница попробовала кушанья и посмотрела поданные детям тарелки. Кушанья оказались скверными, посуда грязной. Софья Андреевна приказала позвать прислугу и напустилась на нее. Катерина Александровна впервые увидала перед собой Софью Андреевну в таком раздражении.
– Как вы служите? – горячилась она. – Вы думаете, что если эти дети небогаты, то им можно подавать грязные тарелки? Да знаете ли вы, что вы получаете жалованье только ради этих детей, что, не будь их, так и вас не было бы здесь? Не они для вас сюда собраны, а вы наняты в услужение для них. Вы не мои слуги, а слуги этих детей. Они ваши господа. Мы все наняты для них.
Софья Андреевна выслала прислугу и обратилась к помощницам.
– Я вас попрошу каждый раз говорить мне, когда где-нибудь найдется хотя одна грязная тарелка. Дети не могут быть здоровыми, если их кормят не кушанием, а грязью… Ведь вот от этой тарелки воняет… Попробуйте поесть с нее… Не угодно ли?
Софья Андреевна строптиво поднесла грязную тарелку к лицу Постниковой, так что та немного отодвинулась назад.
– Вам противно, а им не противно? – горячо произнесла начальница. – А кто же должен смотреть за этим? За что мы жалование берем? Если бы я одна могла усмотреть за всем, то мне были бы не нужны помощницы, но если помощницы ничего не делают, то они мне не нужны. Кто не хочет служить, тот может идти на все четыре стороны. Мне лишних украшений в приюте не нужно.
Софья Андреевна удалилась из столовой. По ее лицу выступили красные пятна. Она взволновалась не на шутку и горячилась чересчур. Видно было, что распекать людей и браниться было не в ее характере. Она в эти минуты теряла свой обычный такт и свою светскую сдержанность.
– Я говорила, что новая метла будет чисто мести, – проворчала сквозь зубы Ольга Никифоровна после обеда.
– Я не могу, не могу выносить таких обид, – захныкала Постникова. – Я не служанка детей, я не им служу…
– А кому же? – рассмеялась Катерина Александровна, стоявшая недалеко от помощниц. – Неужели вы и теперь не догадались, что вы детям служите?
Постникова молча отвернулась в сторону.
– Ах! наша офицерша дружбу свела с этой табачницей? – злобно проговорила Зубова про Катерину Александровну, отходя от Постниковой, – Поверьте, что ненадолго. Сами слетят прежде других…
Но Софья Андреевна была не из таких, которых легко сжить. Под беспечной и веселой внешностью в ней таилось много настойчивости и даже деспотизма! Когда-то она в качестве избалованной красавицы девочки командовала своей бабушкой и ее крепостными людьми; потом в роли обожаемой подругами за красоту девушки она командовала своими сверстницами, наконец, она взяла в свои руки влюбленного мужа и командовала им. Правда, что люди, находившиеся под ее командой, большей частью и не жаловались на деспотизм этого хорошенького, веселого и беззаботного существа, но тем не менее они не могли освободиться от власти этих маленьких рук, своевольно управлявших всеми и всем окружающим. «Хитрость – наша сила», «мы, женщины, должны или всех в руках держать, или нами самими будут командовать», «если бы я заметила в самом дорогом мне человеке стремление взять надо мной верх, я разошлась бы с ним», – это были любимые фразы Софьи Андреевны. Когда ей говорили, что с любимыми людьми совсем не так легко расставаться, как она думает, она возражала:
– Нужно всех любить шутя, а свою свободу любить серьезно… Впрочем, надо мной никто не пробовал взять верх, – смеялась она.
И действительно, трудно было взять верх над этим ускользающим от всякой узды существом и еще труднее было избежать ее разнообразных сетей. Тонкое кокетство, женственная мягкость, серьезность мыслящего существа, шаловливость избалованного ребенка, непоколебимая настойчивость, маска беспомощной рабы-женщины – все это пускалось при случае в ход, пускалось как бы бессознательно, по чутью, по тому инстинкту, который помогает необразованному дикарю обмануть образованного европейца. Одни называли ее «кошачьей натурой», другие говорили, что это «женщина-мотылек», третьи называли ее «эманципированной барыней»; последнюю кличку она сама оставляла за собой и любила говорить: «Мы, эманципированные женщины».
Она очень ловко и быстро прибрала к рукам приют, сменила всю прислугу, определив на ее места людей из «бабушкиной дворни», и начала осаждать Свищова проектами преобразований в приюте. Образцовая кухня, наем куафера для обучения воспитанниц чесать голову, наем модистки для научения детей шитью платьев, уничтожение уроков пения – все эти проекты нововведений сыпались, как снег, на головы Свищова и Ермолинского. Но комитет благотворительных заведений сдался не сразу и сначала согласился только на наем модистки.
– Как бы только этих девственниц нам сбыть с рук, – говорила Софья Андреевна Катерине Александровне про двух помощниц. – При них ничего нельзя сделать для улучшения приюта.
И она стала хлопотать о том, чтобы все помощницы давали уроки детям, обходясь без помощи учителя. Свищову удалось провести эту реформу в собрании комитета. Комитет разрешил отставить учителя и возложить на помощниц обязанность учить детей. Софья Андреевна тотчас же доложила комитету, что две находящиеся в приюте помощницы почти безграмотны и потому их нужно сменить, «тем более, что они не имеют никаких педагогических способностей и ведут детей в бездну безнравственности, делают грубыми их молодые сердца и вселяют в них пагубное раздражение и непокорность». Последние фразы докладной записки, предназначавшиеся исключительно для графини Белокопытовой, показались до того удачными Софье Андреевне, что она с громким хохотом читала и перечитывала их в кружке своих кузенов, кузин и Катерины Александровны.
– Каков мой верноподданнический доклад ее сиятельству? – хохотала она, держа в руках дымящуюся пахитосу. – «Вселяют в них пагубное раздражение и непокорность!» Красноречиво и убедительно! Зубова и Постникова – пропагандистки бунта!.. Если бы Александр Николаевич не был так туп, он, верно, прыснул бы от смеха при чтении этих строк в комитете…
– Однако вы круто повернули дело, – заметил ей тот кузен, который подшучивал над нею за обедом. – Вы просто безбожный деспот.
– Напротив того. Чего женщина хочет, того бог хочет, – ответила она французской пословицей. – Вы видите, что мои желания святы.
– Но ведь и они хотели бы остаться, – заметил кузен.
– Да разве это женщины? – засмеялась она. – Попробуйте предложить им руку и сердце.
Последние строки докладной записки действительно произвели на членов комитета сильное влияние, тем более, что Софья Андреевна объявила в своей записке, что помощницы сознательно прикрывали все упущения, открытые ревизионной комиссией и вызвавшие удаление прежней начальницы. Однако Софья Андреевна гораздо усиленнее составляла проекты нововведений, чем действовал комитет. Только к марту месяцу ей удалось «очистить» приют и ввести в него двух новых помощниц-учительниц. Одна из этих девушек, Аделаида Николаевна Сочнева, была кузина Софьи Андреевны, познакомившаяся с Катериной Александровной еще на первом обеде Софьи Андреевны; другая, Марья Петровна Иванова, была из числа знакомых Софьи Андреевны.
– Ну, теперь я покойна, теперь мы в своей семье, – говорила Софья Андреевна после изгнания Постниковой и Зубовой. – Соглядатаев больше нет. Теперь нужно изобретать средства.
Изобрести средства было очень трудно, покуда дети еще не научились шить и покуда комитет не разрешил основание образцовой кухни. Но Софья Андреевна решилась действовать помимо комитета и открыла кухню без его разрешения на свои средства. Хотя доход с этой кухни был не особенно велик, но все-таки при помощи его можно было хотя немного улучшить пищу детей. У Софьи Андреевны кроме того вертелся в голове план образцовой прачечной для стирки и глаженья тонкого белья.
Среди этой неусидчивой деятельности Катерина Александровна играла далеко не последнюю роль и помогала Софье Андреевне во всем. Они как будто век жили вместе, несмотря на то, что Катерине Александровне на первых порах казалось неловко в шумном и веселом кружке, который постоянно вертелся около Софьи Андреевны и который сама Софья Андреевна называла своим «хвостом». На половине начальницы теперь завелись вечера, на которые собиралась молодежь, – несколько молодых девушек и женщин, несколько офицеров и студентов. Там слышались вечные споры, раздавался смех, сыпались шутки, порой высказывались довольно смелые мысли и желания. Прислушиваясь к шуму этих речей, было трудно уловить какой-нибудь определенный характер этого кружка; серьезная мысль уживалась здесь рядом с светской пустотой; толки об общественных событиях шли рядом с мелкими рассказцами про семейные интриги; критические заметки на литературные произведения сменялись вопросами о балах и модах. Это был кружок либеральной молодежи, вышедшей из школы разных Левашовых, Медниковых, Старцевых и тому подобных отживавших свое время недовольных граждан. Трудно сказать, чего хотели эти люди: оперы, балов, карет и пикников или крестьянской и судебной реформ, разрешения женского вопроса и преобразования по части воспитания и образования, – но можно было наверное сказать, что они не желали возвращения, например, ко временам аракчеевщины, или введения домостроевских правил в семейную жизнь, или второго пришествия времен Магницкого. На всех этих людях лежала печать барства: они были белоручки, они не могли бы приняться за черный труд, они схватили только верхушки образования, они не могли бы отказаться от светских удовольствий, от блестящих нарядов, они были довольны, что у них есть наследственное и благоприобретенное имущество; но в то же время им уже успели опротиветь семейные дрязги, разбитые скулы крепостных, деспотизм старших; они стыдились взяточничества, они бранили неполноту образования, они почитывали книжки, искали в книжках чего-то. Еще года два застоя в обществе, еще года два старых порядков, и эти люди точно так же помирились бы с прежними порядками, как помирились их предшественники, тоже на двадцатом году жизни волновавшиеся по-своему какими-то смутными стремлениями, какими-то внутренними dahin, dahin [9]9
туда, туда (нем.).
[Закрыть] – в эту «светлую даль», которая в конце концов могла оказаться на деле или маниловской семейной жизнью, или теплым местечком при откупах, или праздношатанием на водах за границей. Но теперь была не такая пора: представлялся случай осуществить эту «светлую даль» у себя, внести ее во все изгибы частной и общественной жизни. Однако покуда стремления к лучшему еще не получили определенного характера; даже в самой литературе, где сосредотачивается выражение этих стремлений, не было высказано ничего особенно ясного, особенно тенденциозного; в ней отрицалась чичиковщина, осмеивались Коробочки, Маниловы, Плюшкины, описывался жалкий быт мужика в «Записках охотника» и слышалось сильное веяние жоржзандизма. Последний, эмансипировавший женщин со стороны чувства, усваивался молодыми барынями в барышнями не столько при помощи русской литературы, сколько при помощи французских романов. Более широкие по задаче романы Жорж Занда не имели доступа к русской публике. Присматриваясь к кружку Софьи Андреевны, можно было сразу уловить влияние этой ложно понятой жоржзандовской эмансипации в довольно свободных отношениях молодежи, в некоторой бойкости барышень, в курении пахитос и папирос не ради удовольствия, – как курили у нас в двадцатых и тридцатых годах совсем не эмансипированные провинциалки, курили не папиросы, а просто трубки, – но ради желания показать, что «и мы имеем право курить, как мужчины». Катерина Александровна сразу выдалась в этом кружке своим характером и своими стремлениями. Она равнодушно молчала, когда шли толки о балах и театрах, о поэзии и концертах: всего этого не существовало в ее голодном прошлом, и она не чувствовала никакой притягательной силы во всем этом. Наговорившись досыта об этих предметах, собеседники замечали ее холодное и равнодушное молчание и старались заговаривать с ней; но разговаривать с ней значило говорить об образовании вообще и об образовании бедных девушек в особенности. Касаясь этой темы, она делалась красноречивой, сведущей, разумной. Она сама еще не выбилась из тьмы невежества, она знала, как трудно необразованной девушке добыть кусок хлеба; она поняла, что делают разные попечители голодных сирот, она могла определить значение женского труда, состоящего в уменье шить белье. Говоря обо всем этом, она делалась красноречивой, иногда страстной; порой в ее речах слышалось негодование, подчас они сверкали остроумием. Она краснела, когда Софья Андреевна делала фривольные двусмысленные намеки, но она нисколько не стеснялась резко и громко произносить слово «разврат», горячо описывая, до чего довели, например, Скворцову, сначала бежавшую к учителю, потом попавшую, по-видимому, «на содержание» к какому-то молодому богачу. Ее собеседницы, говоря о женском незнании, о женской необразованности, старались делать вид, что сами-то они обладают знаниями, и вкривь и вкось судили о серьезных вещах; она тоже говорила о женской неразвитости и первым примером ставила себя, говоря, что она только в последнее время научилась правильно писать. Эта откровенность смущала барышень, и они удивлялись, как можно так спокойно при всех сознаваться в своем невежестве. Еще более резко высказались те характерные черты, которыми она отличалась от прочих членов кружка Софьи Андреевны, в одном из разговоров об участи помощниц, классных дам и тому подобных личностей.
– В сущности ведь это ужасно, – заметила подвижная Аделаида Николаевна, – весь век возиться с чужими детьми…
– Это просто невозможно, – ответила Катерина Александровна. – Помощницей или классной дамой можно быть только в молодости, когда наши ноги бегают так же хорошо, как детские, когда можно одной усмотреть за десятками детей. С разбитыми ногами, с подслеповатыми глазами, с постоянными недугами, с ослабевшей памятью невозможно идти впереди детей.
– Это правда, это правда, – согласилась Аделаида Николаевна. – Вот почему меня и ужасает вообще участь помощниц и классных дам. Им приходится учить, учить детей, возиться с ними долгие годы, а потом остаться без куска хлеба, если, не удастся выйти замуж или если нет капитала. Я думаю, эта мысль не раз беспокоила и вас.
– Да, я думала об этом, – ответила Катерина Александровна. – Мне ведь могла встретиться необходимость выйти из приюта за непокорность гораздо раньше, чем наступит моя старость… Я для того и учусь, чтобы не быть пойманной врасплох.
– Что же, вы хотите учительницей быть? Ведь это…
– Это то же самое, что быть помощницей или классной дамой, – досказала Катерина Александровна. – Я думаю сделаться акушеркой. При моем уменье шить и вышивать, при возможности давать два-три урока детям труд акушерки будет мне большим подспорьем. Не удастся одно, удастся другое; не удастся другое, удастся третье. Мне кажется, что бедный человек тогда только будет застрахован от нужды, когда он будет в состоянии взяться за каждый труд… Вот у меня брат растет, он в гимназии учится, отлично учится, но меня радуют не столько его успехи в науках, сколько его привычка делать все без помощи других: он рубит дрова, он умеет починить сломавшийся стул, он в последнее время стал учиться сапоги шить и уже умеет подкидывать подметки. К лету я непременно подарю ему верстак, пусть столярничает.
– Ну, вам-то, душа моя, нечего думать о будущем, – промолвила Софья Андреевна. – Вы замуж выйдете; с такими черненькими глазками не сидят долго в девушках.
– Да ведь придется выйти замуж за бедняка, так легче не станет, – ответила Катерина Александровна.
– Почему же непременно за бедняка? Может быть, и богатый жених найдется…
Катерина Александровна рассмеялась.
– Да о чем же мы с ним говорить будем? – весело промолвила она.
– Как о чем? – изумилась Софья Андреевна.
– Он мне будет говорить о музыке и об иноотранных литературах, о балах и театрах, а я буду только глазами хлопать; я ему буду говорить о своем прошлом, о прошлом своей семьи, а он будет зевать от скуки… Совсем не поймем друг друга…
– Так вы, значит, не признаете так называемых неравных браков? – горячо воскликнула Софья Андреевна. – Вы думаете, что мы, женщины образованного общества, не имеем права влюбиться в плебея, что наши братья не имеют права очароваться простой дочерью природы? Это отсталость, душа моя! это проповедовали наши бабушки.
– Я с ними не была знакома, – с улыбкой ответила Катерина Александровна. – Я говорю только за себя и про себя. Я, может быть, и влюбилась бы в богача, в аристократа, но замуж бы вышла только за того, кто ел те же щи и ту же кашу, которыми питалась я. А то ведь вкусы были бы разные с мужем.
– Нет, нет, это все предрассудки! – горячилась Софья Андреевна. – Любовь не знает сословных и имущественных различий!
– Может быть, – согласилась Катерина Александровна. – А я все-таки не могу понять, о чем вы говорили бы в течение всей своей жизни с мужем, если бы влюбились, и вышли замуж за нашего дворника. Право, вы соскучились бы с ним на другой же день, а он соскучился бы с вами накануне. Да вот, например, я: я так привыкла к своему простому супу и куску говядины, что мне пришлось бы держать отдельный стол, если бы я вышла замуж за барина, привыкшего есть…
Катерина Александровна расхохоталась веселым смехом.
– Ну вот, я не знаю даже и названия тех блюд, которые привык есть мой аристократический жених, – промолвила она.
Собеседники засмеялись.
– О, да вы серьезно обдумали этот вопрос, – заметил кузен Софьи Андреевны. – Это недаром. Вероятно, вам уже представлялась необходимость решить его.
Катерина Александровна пожала плечами.
– Не представлялась и не представится, – ответила она.
– Ну, за будущее не ручайтесь!
– Я могу за него ручаться, потому что оно мне известно, – ответила она, слегка покраснев, и поспешила переменить разговор.
Эти споры, эти толки, несмотря на всю свою банальность и поверхностность, заставляли ум молодой девушки работать и делали ее все более и более бойкой. Нередко она выходила победительницей из споров, нередко она замечала, что большинство окружавших ее людей, стоявших выше ее по образованию, далеко уступает ей в здравом смысле, в знании жизни, в определенности стремлений. Это сознание не только льстило ее самолюбию, но и придавало ей энергию, заставляло ее усиленнее и отчетливее определять все свои стремления и цели. Она теперь уже ясно видела, что ее задача заключается в принесении возможно большей пользы воспитанницам приюта и в самообразовании, при помощи которого она может обеспечить свою будущность. Весной она передала свои планы в одном из писем Александру Прохорову. Эти планы привели его в восторг.
«Я знал, что ты выбьешься на прямую дорогу, моя умная, – отвечал он ей. – Я рад, что ты без моей помощи, без моих советов выработала эти планы. Ты можешь гордиться теперь уже одним тем, что ты самостоятельно додумалась до того, до чего не додумывается большинство наших барышень, окруженных учителями и книгами, богатых свободным временем и деньгами. Тебя тревожит только то, что тебе придется долго копить деньги для того, чтобы иметь возможность прослушать курс акушерства. Но в этом случае ты не должна забывать обо мне. Я скоро приду к тебе на помощь, и ты, не кланяясь никому, не занимая ни у кого, пойдешь к осуществлению своих планов. Я думаю поступить в академию, и моих средств достанет тогда для всех нас. Широко жить мы не привыкли, а голодать не придется».
Катерина Александровна весело и с светлыми надеждами смотрела на будущее.
