Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
НЕПРИЯТНОЕ СОБЫТИЕ В ПРИЮТЕ ГРАФОВ БЕЛОКОПЫТОВЫХ
Над Петербургом повеяла весна. Солнце светило ярко; снег быстро таял; на улицах началось более усиленное движение. В некоторых домах уже выставлялись рамы и в комнаты врывался веселый шум. Несмотря на грязь и большие лужи воды, разлившейся по улицам, солнечный свет и тепло звали на воздух из душных комнат. Никогда в течение целого года не чувствовалось детьми так сильно стремление вырваться на свободу из мрачных стен приюта, как теперь. Девочки за несколько недель толковали об отпусках домой на время Пасхи и ждали праздника с таким нетерпением, как будто им придется сменить унылую приютскую жизнь на шумную, полную развлечений и довольства жизнь дома, как будто им не придется разбрестись по подвалам и чердакам, где гнездились их отцы и матери. Но как бы ни были жалки притоны этих бедных отцов и матерей, как бы ни была печальна обстановка в этих притонах, а девочки все-таки имели основание радоваться отпускам домой; дело в том, что дома их ожидала воля. Там резкий звон колокольчика не прервет их утренних грез; там, может быть, не станут их ругать за желание понежиться лишних пять минут на постели и даже будут рады, что дети лежат и не мешают взрослым; там не погонят их гулять в урочный час, несмотря на пасмурную погоду, и не удержат их в четырех стенах в минуту солнечного блеска ради того, что эта минута назначена не для гулянья; там не заставят их сидеть навытяжке и шить, шить до одуренья. Может быть, и там они встретят брань, принуждены будут работать, станут есть такую же плохую и даже худшую пищу, но зато все это будет случайными неприятностями, а не бессменным гнетом, возведенным в систему. Приютский гнет страшен именно потому, что он продолжается изо дня в день, что он надавливает одни и те же наболевшие места, что каждое его проявление известно заранее и что против него нет никакой возможности ни бороться, ни защищаться. В этом состоит его главная разница с семейным гнетом, который вообще в наших семьях редко возводится в правильную систему, в простых же бедных семьях решительно никогда не бывает систематичным. В этих семьях колотушки и ласки, порядочная и плохая пища – все зависит от внешних случайных обстоятельств.
Чем больше было оживления и толков среди воспитанниц, готовившихся вырваться на время из своей тюрьмы, тем более омрачались лица тех несчастных молодых созданий, у которых не было ни родных ни знакомых. Они знали по опыту, как скучны, как невыносимы праздники в приюте. Время в праздности идет здесь еще медленнее; скука среди полуопустевших зал и спален делается еще ощутительнее; помощницы, принужденные дежурить и томиться на своих местах только ради небольшой кучки этих бездомных сирот, делаются еще придирчивее и злее и, считая по привычке необходимым ничего не делать в праздники, развлекают себя грызней с воспитанницами. Зная по опыту всю неприветную сторону приближающихся праздников, бездомные дети ходили как в воду опущенные и с завистью смотрели на своих более счастливых подруг. Но если близкое будущее тяжело влияло на настроение маленьких девочек, то тем сильнее оно действовало на настроение взрослых. Сильнее развитое воображение рисовало в более ярких красках темные стороны предстоящего положения; сильнее работавшая мысль, пробуждающаяся страстность предъявляли более требований жизни и не моглп примириться с невеселым положением за один какой-нибудь праздничный обед. Раздражение в подобных несчастных созданиях проявлялось очень заметно: они придирались сильнее к подругам; они больше грубили помощницам; они иногда безотчетно плакали и начинали браниться, когда их спрашивали, о чем они плачут. Именно в подобном состоянии находилась Скворцова. В ее движениях, в ее поступках, в ее фигуре было что-то ненормальное, лихорадочное. Иногда она задумчиво сидела над работой и, по-видимому, была совершенно спокойна; но стоило только прикоснуться к ее плечу или громко кликнуть ее по имени, и девушка вся вспыхивала до ушей ярким румянцем, точно ее поймали не за работой, а на месте преступления. Иногда она ни с того ни с сего откидывала свои гладко причесанные волосы, проводила рукой по лбу, выпивала две-три кружки воды. Была одна ночь, когда все слышали бред девушки; другую ночь она проплакала напролет и встала утром с распухшими глазами. Перемена в ней была так сильна, что подруги начали приставать к ней с вопросами, что с нею случилось.
– Отстаньте! Вам-то что? – грубо отталкивала она их от себя.
– Да ты не больна?
– Ну да, в чахотке помру в один день с Марьей Николаевной; в одном гробу и хоронить будут.
Единственным утешением, единственной поддержкой для Скворцовой были мечты о близком выходе из приюта, из «проклятого приюта», как она называла его. Но и это утешение было случайно отнято у девушки. Однажды приют посетила графиня Белокопытова. Посещение по обыкновению произвело переполох: везде на скорую руку было все прибрано; девочкам поспешно переменили пелеринки и нарукавники; потом детей выстроили, как солдат, перед графиней, и она беглым шагом произвела им смотр, на ходу обращаясь то к той, то к другой с разными вопросами. Поравнявшись со Скворцовой, графиня спросила ее:
– Ты выпускная?
– Да, – послышался ответ.
– Родные есть?
– Нет, она сирота, графиня, – вмешалась Анна Васильевна в разговор.
– Надо будет позаботиться о месте, а до тех пор пусть живет здесь: Христос с ней, Христос с ней! – решила графиня.
– Как здесь? я на место пойду-с! – воскликнула Скворцова, бледнея.
– Разве у тебя есть уже место, милая?
Скворцова опустила голову.
– Мы тебя так не бросим! – продолжала графиня. – Сперва надо приискать хорошее место, справиться, куда ты поступаешь. До тех же пор я оставляю тебя здесь. Живи, милая, живи! Бог велел нам заботиться о сиротах.
Скворцова хотела возражать, но графиня, подставив к ее губам свою руку, пошла далее, не обращая на нее внимания. Эта новость была громовым ударом для девушки: она впервые поняла, что ее могут продержать в приюте еще год, и два, и три… одним словом, столько, сколько вздумается графине. Приют был не срочною тюрьмой.
Когда графиня уехала, Марья Николаевна застала Скворцову в классной комнате в слезах.
– Что это ты разнежничалась? – язвительно спросила Постникова. – Не обидел ли кто тебя?
– Это тех обидеть можно, которые на ладан дышат, – грубо ответила Скворцова, быстро отирая слезы.
– Дура!
– Что ж делать, если никто умному ничему не учил.
– Держала бы язык за зубами, так и была бы умной.
– Да ведь я, Марья Николаевна, не лошадь; это только ту бьют, а она все молчит да глазами хлопает.
Марья Николаевна отошла.
– Дурища! сама дурища! – бормотала ей вслед Скворцова. – Туда же расфуфырится на праздниках, к разной сволочи в гости поедет хвостом вилять. Шкура! Шелковое платье тоже сшила! в цепочке ходит!
Девушка снова закрыла лицо и опять расплакалась.
– Скворцова, что с тобой? – раздался над нею ласковый голос, и по ее волосам скользнула чья-то маленькая рука.
Девушка не отвечала ни слова и только прижала свое лицо к талье стоявшей перед нею Катерины Александровны. Прилежаева не трогалась с места и как бы бессознательно продолжала ласкать бедную воспитанницу. Она по собственному опыту знала эти минуты безотчетного горя, когда мы радуемся присутствию сочувствующего нам человека и в то же время желаем только одного, чтобы он нас ни о чем не расспрашивал, ни в чем не утешал. Прошло минут пять; наконец Катерина Александровна почувствовала, что Скворцова поднимает голову. Глаза двух девушек встретились. Лицо Скворцовой еще было покрыто слезами, но она уже улыбалась.
– Глупая я, совсем глупая! – проговорила она, качая головой. – Разревелась и сама не знаю, о чем. Вот и платье вам испортила своими слезами, – по-детски перешла Скворцова к другому предмету, увидав на платье Катерины Александровны пятна от своих слез.
– Ну, новое велю купить, когда разбогатеешь, – улыбнулась Катерина Александровна.
– А вы думаете, что я не купила бы? Да если бы я богата была, я такое, такое платье вам сделала бы, что наши аспиды лопнули бы от злости!
– А ты и обрадовалась бы этому?
– Еще бы. Да я просто бежала бы отсюда, за версту обходила бы, чтобы их не видеть!
– Зачем же бежать? Ты и без того скоро выйдешь отсюда.
– Нет, вы этого не говорите! Вон стращают, что будут держать, пока места не сыщут мне.
– Что же! прямо на место выйти хорошо.
– А лето-то, лето-то здесь жить? Что вы? Да я просто руки на себя наложу.
– Ну, полно. Летом проживем как-нибудь. Отпускать будут в гости.
– Да куда же?
– Ну, хоть ко мне…
– Нет, не будут! Они ведь меня извести хотят; завидно, что я молодая.
– Ты совсем дитя, Наташа.
– Нет, вы этого не говорите! Я вот как исповедоваться шла, так всю ночь о своих грехах плакала.
– Ну, и сдала их все?
Скворцова как-то странно взглянула на Катерину Александровну и отрицательно покачала головой. В эту минуту раздался звонок, призывавший к ужину. Скворцова быстро встала, схватила руку Катерины Александровны и поцеловала ее. Молодая девушка наклонилась и поцеловала воспитанницу в губы. Скворцова как будто забылась от этого поцелуя, сжала в своих объятиях Катерину Александровну и покрыла ее лицо бесчисленными поцелуями.
– Голубушка, красавица моя ненаглядная! – страстно шептала она. – Если бы вы знали, как я вас люблю!
Скворцова еще раз сжала в объятиях Прилежаеву и выбежала из комнаты. Все это было так неожиданно, так необыкновенно, что Катерина Александровна опомнилась не вдруг. Она машинально поправила волосы, задумчиво провела рукой по лбу и тпхо пошла в столовую. Она понимала, что в душе Скворцовой происходило что-то необычайное, что-то тяжелое, но что именно – этого Прилежаева не могла объяснить себе. Во всяком случае она решилась попытаться и разузнать тайны бедной девушки.
Следующий день был днем отпусков на Пасху. В приюте все шло вверх дном. Все суетились, бегали, шумели; в приемной толпились бедные матери детей с узелками принесенной одежды; дети стремглав носились на половину Анны Васильевны, отпрашивались в отпуск, переодевались из приютского платья в свое, снова являлись к Анне Васильевне, торопливо, на ходу целовались с подругами, прощались с помощницами и улетали из своей клетки с такой быстротой, что их престарелые матери и тетки были не в силах догонять своих детей. Среди этой возни помощницы тоже утомились не на шутку, считая одежду, оставленную детьми, осматривая отпускаемых воспитанниц и объясняясь с их родителями. Впервые в течение долгих месяцев оставшиеся воспитанницы шли к обеду не попарно; впервые в течение нескольких месяцев за столом не только не было недостатка в пище, но был даже остаток ее. Приют на один день принял оживленный вид, и после постоянного казарменного порядка было просто отрадно видеть разбросанные по полу лоскутки, обрезки бумаги и тому подобные предметы, оставленные детьми. Приютские комнаты походили на казематы, из которых после долгого заключения узники вырвались на свободу.
– Ну, кажется, сегодня можно будет и отдохнуть, – заметила Ольга Никифоровна, раскрасневшаяся, как вареный рак, и облитая крупным потом. – Ноги совсем притоптались.
– Я тоже устала, – томно промолвила Марья Николаевна. – Впрочем, сегодня и без нас посидят дети.
– Кто-нибудь из старших присмотрит, – решила Ольга Никифоровна. – Скворцова может.
Ольга Никифоровна знала, какой эффект это произведет на Марью Николаевну.
– Ну, уж нашли на кого положиться! – ядовито воскликнула Марья Николаевна.
– Отчего же на нее и не положиться? – спросила Катерина Александровна. – Впрочем, и я не пойду отдыхать; значит, можете быть покойны.
Катерина Александровна радовалась, что ей представится случай поговорить со Скворцовой, не боясь соглядатаев.
– Да где же Скворцова-то? Я ее не вижу, – произнесла Ольга Никифоровна, обводя комнату глазами.
Все осмотрелись.
– Вот видите: из-за стола без позволенья вышла, – едко заметила Марья Николаевна. – Хороша помощница!
– Она не была-с за столом, – отозвался чей-то голос из среды воспитанниц.
– Сходите за ней кто-нибудь! – велела Ольга Никифоровна.
Три воспитанницы выскочили из-за стола. Дети считали за счастие возможность пробежаться.
– Вернитесь! Ступай ты, Кононова! – приказала Зубова.
Две воспитанницы с постными физиономиями вернулись на место, а третья, подпрыгивая, побежала на поиски.
– Она, верно, лежит в спальне: ей давно нездоровится, – промолвила Катерина Александровна.
– Помилуйте, у нее щеки лопнуть хотят, – ответила Марья Николаевна.
– Ее с утра-с нет, – снова раздался чей-то голос с конца стола.
– Как с утра нет?
– Да-с, она и чаю не пила с нами.
Катерина Александровна побледнела как полотно; в ней пробудилось предчувствие чего-то недоброго.
– Это мило! Да она просто бежала! – воскликнула Марья Николаевна. – Верно, Новиковой подражать вздумала: та тоже два года тому назад убежала! Негодная, развращенная девчонка! Нашла какого-нибудь…
– Ну, Марья Николаевна, я вам ие позволю, – прерывающимся голосом произнесла Катерина Александровна и поднялась с места. – Здесь дети!
– Ах, что вы мне говорите, будто они не знают, что она развратная.
– Говорю вам: молчите! – еще более взволнованным тоном произнесла Катерина Александровна, не помня, что она говорит. – Она, может быть, руки на себя наложила, а вы смеете ее ругать! Стыдитесь! Вы сами женщина; вы сами вон до какого цвета лица дожили в этой каторге.
– А, так вам мой цвет лица не нравится! – уже со слезами в голосе забормотала Постникова язвительным тоном.
– Не о том я говорю, что он некрасив, а о том, что он не от сладкой жизни явился.
В эту минуту явилась Кононова и объявила, что Скворцовой нигде нет, что ее никто не видал с утра.
Катерина Александровна в волнении, почти шатаясь, пошла по направлению к дверям.
– Надо дать знать Анне Васильевне, – решила Зубова. – Ведь она и казенное платье, значит, унесла. Мало что бежала, так еще обворовала.
– Я и иду к Анне Васильевне, – отозвалась с порога Прилежаева.
– Что за форс явился! – иронически произнесла ей вслед Зубова.
– Это за мою любовь плата, за мою любовь! – хныкала Постникова.
Катерина Александровна, бледная и взволнованная, вошла в гостиную Анны Васильевны. Лицо молодой девушки было настолько встревожено, что Зорина невольно обратилась к ней с вопросом:
– Что с вами?
– У нас несчастье: Скворцова пропала, – ответила Катерина Александровна.
– Как пропала? Не может быть! Да когда же?
– Ее с утра никто не видал.
– Боже мой! Боже мой! Да что же это такое? – воскликнула Анна Васильевна. – Что я скажу Боголюбову? Ведь это уж третий случай! Он меня со свету сживет. Этого только недоставало! Это награда к праздникам!
Зорина в волнении заходила по комнате.
– Надо принять меры, Анна Васильевна; надо ее отыскать, спасти, – проговорила Катерина Александровна.
– Ах, что вы мне о ней толкуете! – вспылила Анна Васильевна. – Есть мне дело до этой негодницы! Низкая тварь, она губит меня. Я бы, кажется, ее из своих рук задушила! А я еще всегда заботилась о ней, принимала ее сторону. Это недаром; это ее настроили; это кто-нибудь под меня подкопаться хочет. Боже мой, и за что же это все на меня обрушивается в этом вертепе, в этом аду! – Анна Васильевна была вне себя от тревоги. – Ну, что я скажу Боголюбову? Что? – взволнованно восклицала она. – Ведь, может быть, он уже все знает; может быть, она прямо к нему прошла, наговорила на меня… У нас каждую кухарку слушать станут… Всем верят… Надо ехать, ехать надо! Нет, я не дам погубить себя так; я прежде всех погублю… я… я…
Анна Васильевна в изнеможении опустилась на кресло. Видно было, что под влиянием сильного страха она сама не сознавала, что говорила. В душе эта отставная полковая барыня была вовсе не злой, но чувство самосохранения заставляло эту уже близкую к бедности женщину делаться беспощадной в отношении тех, кто каким бы то ни было образом содействовал уничтожению ее последних средств к жизни.
– Не ездите, Анна Васильевна; лучше прежде отыскать ее… Может быть, все уладится! – произнесла Катерина Александровна. – Позвольте мне…
– Что вы толкуете? Да разве я могу не ехать? Разве эта история не будет завтра же известна и Боголюбову, и графине, и всему городу? Это все на меня обрушится… Разве вы думаете, что мне приятны эти объяснения?.. Вы, кажется, должны были понять мой характер, мое стремление избежать дрязг и ссор…
– Дело, во всяком случае, принесет вам неприятности, – проговорила Прилежаева. – Так лучше устроить его так, чтобы спасти ребенка, а потом смягчить поступок бедной девочки.
– Ребенка!.. Девочки!.. – воскликнула Анна Васильевна с негодованием. – Знаю я их: это развратницы, выкидыши вертепов! А вы называете ее ребенком, девочкой! Милая рекомендация для вас самих!
Катерина Александровна на мгновение вспыхнула и потом побледнела сильнее прежнего.
– Анна Васильевна, Скворцова поступила в приют семи лет, – с усилием проговорила она и сдвинула брови; ее лицо приняло злое и суровое выражение.
– Ну, так что же? – перебила ее с нетерпением Зорина, уже начавшая переодеваться.
– Она жила с тех пор безвыходно под этой кровлей… Где же она могла развратиться?..
Зорина окинула глазами Прилежаеву.
– Так не думаете ли вы, что мы ее развратили? – гневно крикнула она.
– Это подумают Боголюбов, графиня и княгиня. Она подумают, что вы не умели смотреть за приютом, что вы…
– Прошу вас, не делайте мне дерзостей! – топнула ногой Зорина. – Вы думаете, что я уже вишу на волоске, что меня выгонят, что меня нечего бояться! Вы ошибаетесь; вы жестоко ошибаетесь! Я останусь начальницей я не только останусь, но и выгоню всех, которые думали сжить меня!
– И прекрасно сделаете, – сдержанно ответила Катерина Александровна. – Но теперь дело не в том; теперь нужно спасти Скворцову и по возможности не разглашать дела.
– Ступайте! Вы сделали свое дело! Теперь я поеду к Боголюбову, – решила Зорина.
– Ради бога, ради всего святого не ездите! – горячо воскликнула молодая девушка и сжала с мучительным выражением свои руки. – Вы сами были матерью; у вас были дочери: сжальтесь над этою сиротой… Ведь это дело дойдет до полиции; о ней подадут объявку… На ней даже казенное платье… Позвольте прежде отыскать ее. Вы доброе дело сделаете! Вам бог заплатит за это!..
Анна Васильевна с не свойственными ей в обыкновенные минуты черствостью и подозрительностью взглянула на Катерину Александровну и иронически спросила ее:
– Да уж вы не заодно ли с нею?
Эти слова заставили очнуться Прилежаеву и понять, с кем она имеет дело.
– В моей жизни нет пятен, и за себя я не боюсь, – твердо проговорила она.
– Ах, боже мой, какая святость! – с иронией воскликнула старуха. – Я это сказала потому, что вы вчера еще разнежничались что-то со Скворцовой.
Катерина Александровна широко открыла глаза: она до сих пор и не подозревала, что даже у приютских стен есть глаза.
– Я именно потому-то и хлопочу о Скворцовой, что не далее, как вчера, я застала ее в слезах, в таком состоянии, в каком может быть человек перед самоубийством, – произнесла Прилежаева.
– Трогательно! – иронически заметила старуха, надевая шляпку. – Чувствительные кухарки… Впрочем, мне надо ехать… Ступайте!
Катерина Александровна молча вышла из комнаты. В ее голове шумело; ей казалось, что она находится в каком-то чаду; она не помнила, что она говорила; она не могла обсудить, как она будет действовать дальше. В такие минуты человек идет напролом, бьет, может быть, не в то место, куда надо бить, но что же делать, если внутреннее волнение и быстрота совершающегося неожиданного события не дают возможности для строгого начертания плана действий. Катерина Александровна быстро прошла в залу и позвала одну из подруг Скворнрзой.
– Не знаешь ли ты, куда она ушла? – тихо спросила Катерина Александровна у девочки.
– Не знаю-с! – отвечала та, видимо, прилагая все усилия, чтобы прямо смотреть в глаза Прилежаевой.
– Ты не бойся. Ни ей, ни тебе худо не будет, если ты скажешь…
– Я не знаю-с, – быстро и отчетливо ответила воспитанница, как отвечают отпирающиеся от преступления арестанты.
– Но как ты предполагаешь? – начала Прилежаева, ласково смотря на девочку. – Ты, может быть, своим предположением дашь возможность спасти ее…
– Я не знаю-с! – еще бойчее ответила воспитанница.
Катерина Александровна нетерпеливо отошла от нее и пробралась в спальню детей. В ее голове мелькнула новая мысль. Прилежаева вошла в спальню: там не было ни души; она подошла к постели Скворцовой и отперла ее шкаф. Там было песколько книг, несколько ленточек и цветных лоскуточков. Катерина Александровна с минуту оставалась в нерешимости; потом торопливо начала осматривать каждую вещицу, перелистывать каждую книгу, каждую тетрадь. Осмотр продолжался долго, но результатов не было никаких. Катерина Александровна уже начинала отчаиваться в успехе, когда на пол из одной тетради Упал какой-то лоскуток бумаги: это был очень маленький кусочек почтовой бумаги, на нем стояли буквы: лой Ник. Катерина Александровна начала быстро рыться в тетради, но в ней не было больше ничего. Молодая девушка снова начала вынимать из шкафа и перетряхать лоскутки, книги и тетради. После долгих усилий перед Прилежаевой упало еще два лоскутка почтовой бумаги; один из них подходил к нижней части найденного ею прежде клочка, но на этом лоскутке не было ничего написано. Прошло еще минут пять в тщетных поисках, и у молодой девушки очутилась в руках еще полоска бумаги с буквами: Ивано. За этими буквами следовало чернильное пятно. Катерина Александровна сидела над этими лоскутками и уже догадывалась, что они составляют первую строку недописанного письма, разорванного и брошенного, вероятно, вследствие упавшей на него чернильной капли. Прилежаева стала машинально перелистывать краткий катехизис, покрытый пометками, исписанный рукой Скворцовой. На одной из страниц этой ветхой книги молодой девушке бросилась в глаза надпись: «милый Коля!» Катерина Александровна стала еще прилежнее искать в книге объяснения загадки, но его не находилось. Среди различных заметок в книге поражали только постоянно встречавшиеся большие заглавные буквы: Н. И. Р., переплетенные в самые затейливые вензеля. Она поспешно уложила вещи в шкаф и, вся раскрасневшаяся, пошла в рабочую комнату. В коридоре ей попалась одна из взрослых воспитанниц.
– К кому писала письма Скворцова? – неожиданно спросила Катерина Александровна.
– К Рождественскому-с, – ответила скороговоркой девушка и вдруг вся покраснела до ушей. – Я не знаю-с; она ни к кому не писала-с… Ей-богу-с, – забормотала она.
– Мне больше ничего не надо! – проговорила Катерина Александровна.
– Это я так… Вот вам Христос-с! – клялась чуть не плача девочка.
– Полно, – перебила ее Катерина Александровна. – Что ты боишься? Разве я стану рассказывать?
Прилежаева торопливо вошла в залу. Там сидели Постникова и Зубова, окруженные несколькими из младших воспитанниц.
– А, адвокат Скворцовой идет! – засмеялась Зубова своим грубым смехом. – Нечего сказать, за хорошего человека заступаетесь. Вон послушали бы, что дети-то говорят: она записочки Рождественскому передавала. Верно, к нему и в гости пошла.
Тайна, которую с таким трудом старалась открыть Катерина Александровна, была уже известна другим двум помощницам через маленьких шпионов.
Катерина Александровна ничего не ответила Зубовой и прошла в свою комнату. Через несколько минут она вышла из приюта. Она дошла до первого извозчика и, не торгуясь, как бы бессознательно села на дрожки. Она все еще не могла прийти в себя. Она опомнилась и испугалась предпринятого ею дела только тогда, когда ей удалось найти жалкую и темную переднюю квартиры, в числе жильцов которой был и Рождественский. Катерину Александровну поразил тяжелый воздух этой передней: здесь пахло водкой, жженым кофе, постным маслом. Это была какая-то трущоба. В конце коридора слышались шумные мужские голоса, принадлежавшие, по-видимому, порядочно охмелевшим собеседникам. Спросив у какой-то чухонки, отворившей дверь, в которой комнате живет Рождественский, Катерина Александровна ощупью пошла по темному коридору.
– Николай Иванович, к вам еще гостья, – крикнула чухонка.
Эти слова заставили Прилежаеву вздрогнуть. Она быстро отворила дверь и почти натолкнулась на хозяина комнаты, заслонившего ей дорогу.
– Что вы-с? Как вы сюда попали? – пробормотал он, неуклюже стоя перед посетительницей.
– Я приехала за Скворцовой, – решительно проговорила Катерина Александровна, глядя прямо в глаза совершенно растерявшемуся молодому человеку.
Он был бледен; его волосы были в беспорядке. По всему было заметно, что и для него прошел этот день недаром.
– За какою Скворцовой? Я не знаю-с… – пробормотал он, окончательно растерявшись.
– Что вы мне говорите, когда все знают, что она ушла к вам! – перебила его Катерина Александровна.
– Как-с? все? – воскликнул он, отступая на шаг. – Господи, что же это такое? Погубила, совсем погубила и меня и себя. Я ведь говорил, говорил! – Он схватился за голову.
– Как вам не стыдно было обольстить бедного ребенка! – с упреком промолвила Прилежаева.
– Помилуйте! Я-с… я тут ни при чем, – заговорил он прерывающимся голосом. – Что же я мог сделать?.. Я ее отсылал; я говорил… Не мог же я силой… Боже мой, что же это со мною будет… Ведь вот не послушалась… Погубила…
Катерина Александровна с невольным отвращением смотрела на этого человека.
– Если бы вы знали, как я противился… – бормотал он. – Это она сама во всем виновата…
В эту минуту за ширмами послышались задушаемые рыдания. Катерина Александровна быстро подошла к ширмам. За ними на смятой постели, уткнув голову в подушку, сидела Скворцова. Ее тело конвульсивно вздрагивало от подавляемых рыданий.
– Наташа, полно! Это я, – проговорила с состраданием и лаской Прилежаева. – Не бойся, никто не знает, где ты…
– Я не пойду, не пойду… я умру здесь, – бормотала девушка, судорожно выбиваясь из рук Катерины Александровны.
– Полно, бедная! – ласково шептала Прилежаева. – Поедем… Я скажу, что встретила тебя на дороге… У себя в квартире… Что-нибудь придумаем… Торопись: не то будет поздно.
– Слушайтесь же… Вам они добра желают… Не губите ни меня, пи себя, – бормотал Рождественский. – Вот ваш капор…
Катерина Александровна обернулась к нему бледным лицом.
– Подите прочь! – тихо произнесла она.
– Войдите в мое положение… Я готов бы ее оставить, если бы… Как же бежала…
– Подите прочь! – настойчиво произнесла еще раз Прилежаева и обратилась к Наташе. – Поедем же! Торопись. Надо скорее.
– Голубушка, родная! Лучше я руки на себя наложу! – рыдала девушка.
– Полно, полно: все обойдется! – утешала ее Катерина Александровна. – Я не дам тебя в обиду.
– Не хочу я жить, не хочу!.. Если бы вы знали!.. – девочка снова зарыдала еще сильнее.
Это была тяжелая, мучительная сцена. Катерина Александровна дрожала, как в лихорадке.
– Я выйду из приюта, я не хочу быть там! – говорила Скворцова.
– Пойми ты, что тебя заставят вернуться, что у тебя ни паспорта нет, ни права выйти из приюта. Тебя могут с полицией взять, могут за воровство наказать, – объясняла Катерина Александровна.
– Я не раба им, не крепостная! – кричала девочка.
– Дитя, ты сама не знаешь, что говоришь, – с горечью произнесла Катерина Александровна. – Они могут силой взять тебя…
Прошел целый час. Катерина Александровна сделала нечеловеческие усилия, чтобы объяснить Наташе необходимость возвратиться в приют. Наконец Скворцова с распухшими глазами, покрытым пятнами лицом, едва стоя на ногах, вышла из комнаты Рождественского.
– Ради бога, не выдайте-с меня! – проговорил он, обращаясь к Прилежаевой.
– Позаботьтесь, чтобы вас не выдали в вашем доме, – сказала Катерина Александровна.
– Здесь только служанка знает-с…
– Ну, так и не велите ей говорить…
Она вышла с Наташей на улицу. У ворот стоял извозчик.
– К школе гвардейских подпрапорщиков, – сказала ему Катерина Александровна, садясь с девочкой на дрожки.
Обе молодые девушки ехали молча. Так же безмолвно поднялись они на лестницу и вошли в квартиру, где жила Марья Дмитриевна.
– Катюша, что с тобою? На тебе лица нет! – воскликнула Марья Дмитрневпа, всплеснув руками.
– После, мама, после! Теперь приготовь чаю и дай умыться ей и мне, – проговорила Катерина Александровна и вздохнула широким вздохом, словно желая облегчить стесненную грудь.
Марья Дмитриевна совсем растерялась и не знала, за что взяться. Катерина Александровна тихо промолвила ей:
– Ты не бойся: со мною ничего не случилось: я просто устала, исполняя поручение начальницы. У этой бедной девочки несчастие случилось.
– Господи, а я уж думала, не с тобой ли что, храни владыко, сделалось, – проговорила Марья Дмитриевна с облегченной грудью и более спокойно принялась за дело.
Наташа между тем машинально умылась и стала приглаживать волосы. Она безмолвно и покорно повиновалась Катерине Александровне.
Штабс-капитан, заслышав голос Катерины Александровны, спросил, можно ли войти.
– Нет, – отозвалась Катерина Александровна. – Я зайду к вам сама.
Она вошла в комнату старика.
– Что это вы, милейшая Катерина Александровна, сами на себя не похожи? – спросил старик.
– Неприятности случились! – проговорила Катерина Александровна, опускаясь на стул.
– С вами?
– Нет.
Молодая девушка тихо передала старику в немногих словах всю историю.
– Проклятие! проклятие! Совсем погубили! – пробормотал старик. – Теперь надо отстаивать, непременно отстаивать!
– Разумеется! Не знаю только, как сказать, где я ее встретила? – задумалась Катерина Александровна.
– Ну, да скажите, что встретили на улице. Тут придумывать ничего нельзя. Станут наводить справки… Лишь бы от наказания отстоять…
– Меня, право, в жар бросает, как подумаю, что с нею будет! – вздрогнула Катерина Александровна.
– А вы не думайте! Вперед тут ничего не придумаете. Надо действовать, соображаясь с обстоятельствами. Только не унывайте!
Старик еще несколько минут ободрял Катерину Александровну; наконец Марья Дмитриевна позвала ее к чаю. Выпив наскоро чашку чаю, осмотрев костюм Наташи, Катерина Александровна поднялась с места и отправилась в приют. Ей хотелось, чтобы дороге не было конца. Ее давила мысль о встрече Наташи с Постниковой, Зубовой, Анной Васильевной и детьми. Впервые Катерина Александровна не просто не любила приют, но ненавидела его, как каторгу, как вертеп гибели. Как гадки казались ей эти обнаженные желтые стены с сырыми темными пятнами! как страшны казались ей эти окна с белой краской – эти покрытые белилами, не видящие света и жизни глаза! Она вошла с Наташей в переднюю и прошла в свою комнату как-то воровски.
