Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
НАЧАЛО КОНЦА
Опять настало лето, опять начались переделки в приюте, наступила пора «постройки» одежды. Среди хлопот и волнений особенно озабоченной выглядела Зорина; она часто совещалась с Зубовой, и последняя приняла какой-то зловеще-торжествующий вид. Катерину Александровну старуха Зорина перестала приглашать к себе и как-то старалась избегать ее. Из разных намеков и колкостей Зубовой молодая девушка поняла, что Зубова сильно интригует против нее. Она вообще привыкла равнодушно относиться к приютским сплетням и интригам, и ее удивляло только то, что Зорина, ненавидевшая Зубову, по-видимому, поддалась последней. Привыкнув давно к разным случайностям, Прилежаева не старалась ломать голову над разрешением вопроса, почему произошла перемена в обращении Зориной с ней и с Зубовой. Катерину Александровну занимали теперь более близкие ее сердцу и более светлые мечты и думы. Она думала о нем, думала, как он вернется, как они вместе будут работать, как он поможет ей выбиться из тяжелого и необеспеченного положения в приюте. Несмотря на тревоги за его участь, несмотря на постоянное волнение при каждом известии с поля военных действий, молодая девушка была счастлива, и светлое чувство редко покидало ее. Она как будто расцвела в это время, сделалась еще прекраснее; ее лицо дышало жизнью и энергией. Она любила. Эта любовь охватывала и оживляла все ее существо. Но порой рядом со светлыми мечтами пробуждались в ней и мрачные предчувствия. Она старалась разогнать их, усиленнее работала, перечитывала письма, полученные от него, избегала одиночества и окружала себя детьми, развлекавшими ее своей болтовней. В эти минуты наблюдатель мог бы легко заметить, что у этой, по-видимому, веселой и беспечной девушки нервы находятся не в порядке, что ее душа неспокойна и напряженно ждет чего-то. При таком настроении все дрязги будничной жизни казались ей слишком мелкими, слишком ничтожными.
– Милочка, посмотрите вы, пожалуйста, на нашу «красавицу», – желчно говорила Постникова Зубовой, – она земли под собой не слышит.
– Как же, офицершей скоро сделается, – смеялась Зубова. – Ведь ее кадет-то в полк вышел, мне наша прачка говорила.
– Да что это, душа моя, она ведь, верно, завивается. Вы взгляните, какой завиток у нее на лбу.
– Как же, нельзя не пококетничать! – хохотала Зубова. – Может быть, другого еще подцепить на случай хочет.
Обе девственницы возмущались и красотой, и кокетством, и «развратом» Катерины Александровны. А она продолжала не обращать на них внимания. Впервые пришлось ей снова столкнуться с ними при сдаче постельного и детского белья. Пересчитывая белье, Катерина Александровна заметила Зубовой, что белье еще не все, так как недостает всего по одной смене.
– Ну, уж это не ваше дело, – возразила Зубова насмешливым тоном.
– Кроме того, вы старое белье смешали с новым, – промолвила Катерина Александровна.
– Значит, так надо, вас ведь не спросят. Это мое и Анны Васильевны дело.
– Я не думаю, чтобы Анна Васильевна стала отдавать детям лохмотья вместо нового белья.
– А вы спросите ее, – рассмеялась Зубова.
– Конечно, спрошу.
Прилежаева отправилась к Зориной и объяснила ей, в чем дело.
– Ах, что вы мешаетесь не в свои дела, – раздражилась старуха. – Нельзя же все новое шить детям.
– Но мы должны же сделать законное число перемен белья.
– Мы, мы! – сердито повторила старуха. – Кто это мы? Уж не вы ли? Кажется, белье лежит на моей ответственности и на ответственности Зубовой.
– Я думаю, мы все должны заботиться о детях.
– Ну, предоставьте это мне как начальнице. И вообще я попрошу вас не мешаться в мои дела. Вы слишком своевольничаете.
Катерина Александровна пожала плечами и вышла. Она поняла, что тут просто-напросто совершается кража. Приходилось или молчать и оставить детей ходить в дырявых рубашках и юбках, или донести на начальницу. Всевозможные подкопы и интриги были не в характере Катерины Александровны; ей самой пришлось испытать много неприятностей от шпионов, и потому она чувствовала отвращение ко всякого рода доносам. Но ее все-таки сильно волновала совершаемая в ее глазах кража. Она стала пристальнее вглядываться во вес и с удивлением заметила, что положение приюта в последнее время значительно ухудшилось. Воспитанницам не сменяли белья по две недели, пища сделалась еще хуже, чем прежде, иногда от нее просто тошнило. Кроме того, Зубова, сделавшаяся первым министром Зориной, воевала в приюте на каждом шагу. Зорина, за каждую шалость воспитанниц нападавшая прежде на помощниц, теперь, напротив того, смотрела сквозь пальцы, как помощницы притесняли воспитанниц. Уже в самом начале лета Зубова собственноручно высекла одну маленькую девочку; потом был еще один подобный случай; наконец в один прекрасный летний день, по распоряжению Зубовой, должен был собраться весь приют для присутствования при экзекуции, которую хотели совершить над взрослой воспитанницей Поповой. Катерина Александровна, еще не забывшая историю Скворцовой, не выдержала и отправилась к Зориной.
– Что это, Анна Васильевна, у нас делается? – проговорила она в сильном волнении. – Приют обратился в какой-то съезжий двор, где только порют людей.
– Пожалуйста, выражайтесь поосторожнее, – заметила старуха, рассерженная резким тоном Прилежаевой. – Если секут девчонок, значит, они стоят того…
– Совсем не значит. Попову секут за то, что она сказала вчера, что в приюте всякой дрянью из помойных ям кормят. Но ведь действительно обед был отвратительный.
– Ах, боже мой, не трюфелями же кормить из девяти копеек!
– Но и не гнилой капустой. Прежде вы сами…
– Да, пожалуйста, не рассуждайте! Эта мерзавка всех всполошила вчера. Бунтоваться вздумали туда же.
– Еще бы не бунтоваться, если их отравляют!
– Идите вон!
– Я этого так не оставлю! Приют не притон для воров…
– Да вы… да вы… знаете ли, с кем вы говорите! – воскликнула Зорина. – Я вас уничтожу, я завтра же вышвырну вас отсюда.
– Ну, посмотрим! Если дело дойдет до этого, то я не остановлюсь ни перед чем.
Зорина побледнела.
– Что же: уж не доносить ли станете? – саркастически спросила она.
– Я буду только платить той же монетой, которой платят мне, – сухо ответила Прилежаева. – Но прежде чем я выйду отсюда, вы должны отменить наказание Поповой.
– Этого не будет!
– Анна Васильевна, вы подумайте, – серьезно произнесла Прилежаева. – У меня в руках есть доказательства, которые заставят серьезно взглянуть на дело… Я вам говорю, что я не остановлюсь ни иеред чем… Вы знаете, я в прошлом году не испугалась самой графини, а вас-то уж, конечно, я не побоюсь…
– Ну, княгиня увезла с собой вашу покровительницу горничную…
– Вы ошибаетесь, что мне нужно чье-нибудь покровительство; за меня в настоящем случае будут говорить мои доказательства…
– Ну, мы посмотрим, кто выиграет… Одно могу сказать вам, что вы здесь не останетесь более…
Катерина Александровна вышла. Через несколько минут Зорина потребовала к себе Зубову. Прошло около часу, Зубова не являлась с совещания; в приюте царствовала гробовая тишина, все ждали чего-то недоброго, видя встревоженное лицо Катерины Александровны и зная, что через час должно начаться сечение. Наконец в класс явилась Зубова; она была красна, как вареный рак, и на ее лбу выступил пот.
– Тебя прощает Анна Васильевна, – проговорила она, обращаясь к Поповой. – Ступай в класс и сиди там на хлебе и на воде до вечера, – толкнула она воспитанницу в спину.
У Катерины Александровны как гора свалилась с плеч.
– У нас нынче новое занятие нашли себе некоторые люди: доносы писать вздумали, – злобно прошипела Зубова, обращаясь к Постниковой.
– Фи, мерзость какая! – ужаснулась Постникова.
– Это совсем не новое занятие, – промолвила Катерина Александровна. – У нас только этим да кражею и занимаются.
– Ах, я боюсь с вами говорить! – насмешливо воскликнула Зубова.
– А я нисколько не боюсь, но не хочу говорить с вами, и попрошу вас не только не говорить со мной, но даже не говорить и обо мне, – сухо произнесла Прилежаева.
– Ну, ведь и про царя говорят!
– А про меня я все-таки попрошу вас не говорить.
Катерина Александровна вышла.
– Подлая, подлая! Мерзавка! – разлилась Зубова в ругательствах. – Доносить вздумала, доносить!
– Неужели же ее испугаются! – воскликнула Марья Николаевна.
– Да попробуйте не испугаться, когда по горло в долги вошли и не можем даже белья пополнить.
– Можно сказать, что оно не готово еще…
– А вы разве не знаете, что на старом белье вытравлены клейма и на место их наложены новые? Разве трудно доказать? Ведь она не посовестится, подлая тварь, прачек в свидетельницы позовет…
– Ну, душа моя, им стоит по рублю подарить, и они против нее же пойдут.
– По рублю! Да одной Анисье Анна Васильевна двадцать пять рублей должна! Что же для Анисьи рубль-то значит? Нет, мерзавка знала, какое время выбрать, чтобы запугать нашу-то… Мне, конечно, чего бояться, я суха выйду, мне приказывали так делать – я и делала.
– Ах, какая низкая, низкая она! И как можно было этого ожидать? А я так ее любила.
– Ну, да вы уж всех обожаете!
– Нет, вы не говорите!.. Я просто не знаю, как можно было так маскироваться… У нее просто ничего святого нет…
– Чего святого! Безбожница просто!
Обе девственницы не знали, что выдумать про Катерину Александровну, и ругали ее взапуски. А время ежегодной ревизии между тем было уже на носу. Зубова, Постникова и Зорина ежедневно совещались между собой, как бы устроить дело. Наконец Зубова придумала средство удалить Катерину Александровну. Она посоветовала Зориной дать помощницам недельные отпуски и сначала отпустить Катерину Александровну, чтобы она провела время ревизии вне приюта. Зорина обрадовалась этому плану. Несчастная старуха в сущности очень сильно страдала в это время. До сих пор она кое-как сводила концы с концами и иногда из собственного жалованья и пенсии дополняла передержки против сметы по приюту. Теперь же у нее не было ни жалованья, ни пенсии и были неоплатные долги. Ее гордость сильнее всего страдала при мысли, что ее, Зорину, сочтут воровкой, что ее позорно изгонят из приюта, если откроют все, что она старалась скрыть. Кроме того ей самой было гадко, что она поневоле попалась в грязные руки таких ненавистных ей женщин, как Зубова и Постникова, и что она отдалилась от Прилежаевой, которую в душе она все-таки считала вполне честной и хорошей девушкой. План Зубовой подал ей кое-какую надежду спастись от позора, хотя он и не примирил ее с собственной совестью. Оставалось только объявить об отпусках. Но как это сделать? она была не в силах лично переговорить с Прилежаевой; Постникова с институтским жеманством и брезгливостью отказывалась от переговоров с этой «низкой, низкой женщиной»; пришлось прибегнуть к помощи ничем не брезгующей Зубовой. Она взялась уладить дело и в тот же день заговорила за ужином:
– А нам нынче, Марья Николаевна, добрая Анна Васильевна дает недельные отпуски!
– Ах, добрая, добрая! Вот это мило! – по-детски за-радовалась Марья Николаевна, хлопая в ладоши.
– Сначала Катерина Александровна получит отпуск с нынешней субботы, потом вы, а там и я отдохну.
Катерина Александровна удивилась этому необычайному известию и обрадовалась в душе возможности отдохнуть. Но через минуту ее поразили особенная веселость и добродушие Зубовой. В ее уме зародилось какое-то подозрение. «Отчего же это меня первую хотят отпустить? Уж не новые ли интриги затевают они? Может быть, скажут, что я небрежно служу и все гуляю? Не лучше ли сначала предложить им взять отпуски?»
– Я желала бы после всех воспользоваться отпуском, – проговорила она.
– Ну нет, этого нельзя, вы моложе всех, вам первым и дают отпуск, – ответила Зубова.
– Ну, это пустая причина; можно начать со старших, то есть с вас.
– Да понимаете, что мне нельзя; я должна здесь быть при ревизии, – запальчиво возразила Зубова.
Катерину Александровну озарила новая мысль; она яснее поняла, в чем дело. «Так и есть, – промелькнуло в ее голове. – Отпускают меня, чтобы нажаловаться на меня ревизорам во время моего отсутствия».
– Ну, так, значит, мне не придется воспользоваться отпуском, – равнодушно сказала она. – Отпуск был бы для меня приятен только в конце лета, а не теперь.
– Ну, да уж если дают отпуск, так нужно его брать, – резко произнесла Зубова. – Добрая Анна Васильевна хлопочет о нас, а уж нам не приходится огорчать ее.
– Я очень ей благодарна и не думаю, чтобы она огорчилась тем, что я не уеду отсюда.
– Вы все хотите по-своему делать!
– Ведь и вы не пляшете под чужую дудку, – холодно ответила Прилежаева.
Зубова пришла в ярость.
– Вас заставить бы нужно взять отпуск, – заговорила она, выходя из себя. – Вы все наперекор хотите делать… Вам бы совсем следовало выйти отсюда…
– Так вам, значит, очень нужно, чтобы я удалилась на две недели ревизии? – нервно засмеялась Катерина Александровна, вставая из-за стола. – Ну так знайте, что я именно потому и не беру отпуска, что в это время будет ревизия.
Зубова побагровела от злости.
– А, так вот оно что! – прошипела она. – Опять за старое хотите приняться. Посмотрим!
– Да, да, посмотрим, – улыбнулась Катерина Александровна.
Через пять минут Зориной передали все. Она упала духом. В первую минуту она готова была позвать Катерину Александровну и объясниться откровенно, но самолюбие одержало верх над минутной решимостью и старуха, приняв холодный вид, промолвила Зубовой:
– Ну что ж, пусть остается, если хочет…
– Но ведь она донесет на вас, – возразила Зубова.
– Что ж делать? Пусть доносит! – махнула рукой? старуха. – Скорей бы все это кончилось!.. Надоел мне этот омут!..
Прошло дней пять, Зорина ездила повсюду занимать деньги, но все попытки оказались тщетными. Она и без того была должна всем и за все. Настал день ревизии. В приюте появились угрюмый, озабоченный своими биржевыми спекуляциями Грохов, престарелый, едва передвигающий ноги генерал Свищов со звездой на груди и юный, суетливый помощник Боголюбова Ермолинский, служивший где-то чиновником по особым поручениям и числившийся с недавнего времени секретарем благотворительных заведений Белокопытовых. В приюте все было тихо и торжественно. Помощницы скромно потупляли глаза, Зорина приняла важный официальный вид. На столах и на постелях виднелись связки белья. Начался пересмотр и счет вещей. У Катерины Александровны замирало сердце, точно для нее решался вопрос жизни. Она была с воспитанницами в рабочей комнате и не знала, что делалось в спальне, где собрались ревизоры.
– Здесь недостает одной смены, – хмуро проговорил Грохов, рассеянно рассматривая белье.
– Да еще не успели построить, – ответила Зорина.
– Нато било торопиться. Ведь ви знайт, что в это время будет ревизовка, – внушительно ответил эскулап.
– Детей мало осталось в приюте, все в отпуску, не поспевают шить, – оправдалась Зорина. – Впрочем, работа уже роздана, вот и еще кусок холста, приготовленного для белья…
Она показала на тощий кусок нераскроенного холста. Во все время этого разговора престарелый господин со звездой на груди апатично и безучастно стоял у стола и только похлопывал глазами, ожидая, скоро ли кончится осмотр всех принадлежностей детского белья и настанет минута отъезда. Юный вертлявый помощник Боголюбова между тем углубился в рассматривание какой-то простыни и поворачивал ее во все стороны, смотрел на свет, подносил к самым глазам и возился с ней, как с какой-нибудь антикварской редкостью. Он был новым лицом в администрации благотворительных заведений и еще не успел ничем отличиться. Наконец он взял простыню в виде портфеля под мышку и быстро бочком направился с нею к господину со звездой.
– Ваше превосходительство, – послышался его тихий голос.
– Гм, – кашлянул господин со звездой, словно очнувшись от тяжелой дремоты, и заморгал усиленнее глазами.
– Посмотрите, ваше превосходительство, – шептал молодой человек.
– Гм, гм, – два раза кашлянуло его превосходительство и попробовало, не моргая, вперить свои глаза в простыню.
– Пятно, ваше превосходительство, – шептал молодой человек, извиваясь с простыней в руках перед его превосходительством.
– Угу, – пробормотало его превосходительство и сочло нужным нахмурить брови и поднести к глазам лорнет.
– Это знак, ваше превосходительство, – проговорил молодой человек и что-то быстро зашептал на ухо его превосходительству.
– Зна-ак, – повторил наконец генерал, как будто до его слуха только теперь долетело первое слово предупредительного молодого чиновника по особым поручениям.
– Холст ветхий… очевидно, старое… подлог… Нельзя допустить… грабеж, – шептал молодой человек, растягивая перед носом его превосходительства роковую простыню.
– Н-да… грабеж, – апатично повторил генерал Свищов и вдруг усиленно заморгал глазами и выпрямился. – Как же это? – заговорил он густым басом и принимая грозный, внушительный вид. – Грабеж… этого нельзя допустить… это очевидно… Я не могу этого допустить. А? – громко спросил он вдруг, обернувшись к безмолвно стоявшему сзади него молодому человеку с простыней, точно спрашивая, что говорить дальше.
– Его превосходительство находят, что эта простыня старая, на ней уничтожено клеймо и положено новое, – вкрадчиво и вежливо заговорил молодой человек, несколько боком выдвигаясь вперед. – Его превосходительство и я, мы думаем, что нужно внимательнее пересмотреть каждую простыню, может быть, это не единичный факт.
– Гм… да… может быть, это не единичный… – отрывисто пробасил генерал. – Не единичный… А? – снова обратился он к молодому человеку, тупо глядя ему в глаза.
Зорина тихо взялась за спинку кровати, чувствуя, что ей изменяют ноги. Для нее было все потеряно.
Зубова кусала себе губы, Постникова стыдливо опустила глаза. Генерал, убежденный, что он распек кого следует, снова задремал, устремив взоры куда-то вдаль и моргая отяжелевшими веками.
– Пойдемте, ваше превосходительство, – вежливо обратился к генералу молодой человек.
– А, да!.. Фу!.. кончили, – пробормотал старец, глубоко вздыхая после непомерных трудов по ревизии.
– Нет-с, ваше превосходительство, мы еще только начинаем, – с тонкой и безобидной улыбочкой проговорил молодой ревизор. – Белье нужно подробно осмотреть.
– Да… белье… – пробормотал генерал и вдруг оживился. – А знаете, это нужно бы дамам поручить, – проговорил он на ухо юному ревизору. – Белье, разные этакие тайные принадлежности… Хоть и дети, а все-таки женский пол… Нескромно немножко…
Старческое лицо генерала осклабилось сладкой полудетской улыбкой, и в его тусклых глазах блеснул слабый огонек.
– Что делать, ваше превосходительство, долг службы! – пожал плечами молодой человек.
– А, да!.. Долг службы! – многозначительно подняло его превосходительство кверху указательный палец и, шаркая ногами, потащилось за юным чиновником.
Одна роковая простыня натолкнула ищейку ревизора на все остальные упущения. Юный чиновник чуть не лазал под кровати в пылу ревизорского рвения. Он переворачивал каждый платок, каждую юбку, с его лица катился обильный пот. Самой блаженной минутой в этот день была для него та минута, когда он нашел недосмотры в связках белья, уже осмотренных Гроховым.
– Помилуйте, да вы совершенно поверхностно осматривали все это, – обратился он к Грохову.
Доктор тупо заморгал глазами.
– Я уверен, ваше превосходительство, что и в прошлые годы многое было недосмотрено, – обратился юный делец к генералу Свищову. – Вот-с эти простыни, эти юбочки…
– А, юбочки, – машинально пробормотал генерал. – Ну, покажите мне юбочки…
Молодой ревизор предупредительно исполнил желание генерала. Старик как-то особенно повертел перед собой поданную юбку и для чего-то опустил ее так, что ее пояс пришелся как раз у края его жилета.
– Коротки, – лаконически заметил генерал, заглядывая сверху на закрывавшую его немного пониже колен юбку.
– Это ведь детская, – заметил юный ревизор.
– А, да, детская!
Вероятно, ревизия никогда не кончилась бы, если бы юный ревизор не решился оставить генерала Свищова. Он, по-видимому, мысленно махнул рукой на старика и стал распоряжаться вполне самостоятельно. Он проюркнул в рабочую комнату, где были собраны воспитанницы, и тонко стал расспрашивать, довольны ли они пищей.
Дети молчали.
– Что же? Довольны? – спросил юный ревизор.
Молчание продолжалось. Девочки толкали одна другую в бок и жались, как стадо испуганных овец. Вдруг из толпы детей выступила вперед одна девочка и бойко проговорила:
– Мы недовольны.
– Да, недовольны, недовольны! – наперебой заговорила разные голоса.
– Говори же, что недовольны, – слышался чей-то громкий шепот. – Что же ты молчишь? – раздавалось в другом конце.
– Нам гнилой картофель дают… Маело горькое… Щи, как помои…
В эту минуту в рабочую комнату вошли Грохов и старый генерал, сопровождаемые властями приюта.
– И дети недовольны пищей, ваше превосходительство, – поспешно обратился к генералу юный чиновник. – Скажите хоть вы, что вам дают, – обратился он к бойкой девочке, заявившей прежде других неудовольствие.
Это была Попова, которую недавно хотели сечь за бунт.
– К сожалению, вы выбираете такую воспитанницу, которая недовольна мной за то, что я ее недавно наказала за дурное поведение, – вмешалась Зорина. – Я сама могу вам сказать, что пища детей, конечно, не походит на ту пищу, которую привыкли есть мы с вами. Но ведь на девять копеек нельзя покупать дичи.
– А тут дело-с не о дичи идет, – скороговоркой заговорил юный ревизор. – Если нельзя кормить на эти деньги, зачем же вы брались?.. Вы знали-с, что вам придется не на рубль, а на девять копеек кормить…
– Говорите его превосходительству, чем вы недовольны, – обратился он к Поповой.
– Да, да, говорите, милочка! – пробормотало его превосходительство, захватив тремя пальцами подбородок Поповой и впиваясь в ее смуглое личико своими заблестевшими глазами.
Попова раскраснелась и сбивчиво начала говорить. Когда дело дошло до того, как ее хотели наказать за жалобу на дурную пищу, Зубова не выдержала и вмешалась в разговор.
– Ее, ваше превосходительство, совсем не за то хотели наказать. Она, к сожалению, очень дурно себя ведет, – начала она задыхающимся голосом.
– Это неправда! – резко прозвучал голос Катерины Александровны.
Все обратили на нее глаза. Генерал, с не свойственной в его лета живостью, поднял дрожащей рукой к глазам лорнет и вперил взоры в молодую девушку.
– Ее хотели сечь именно за то, что она пожаловалась на дурную пищу. Она ведет себя отлично, – горячо продолжала Катерина Александровна, не обращая внимания на лорнирующего генерала. – Ее хотели сечь при всех.
– Как при всех?.. И при мужчинах? – широко открыл засверкавшие глаза генерал.
– Нет, при детях…
– А, ну да, ну да! – пробормотал старец. – Но это неприлично… неприлично…
– Так вы тоже сознаете, что в приюте дурно кормят? – спросил юный ревизор у Катерины Александровны, щуря глаза.
– Я сознаю, что здесь все дурно, – ответила она. – Хотя трудно сделать, чтобы здесь что-нибудь было хорошо при тех средствах, которые отпускаются на приют.
– Однако вы изволили молчать о том, что все идет здесь дурно, – колко заметил юный ревизор, решившийся не спускать никому и сразу выдвинуть себя в глазах высших лиц.
– Напротив того, я все уже объясняла несколько раз княгине Гиреевой.
– Ну, видите, видите, объясняли, – заступническим тоном проговорил генерал.
– И ваши жалобы на начальницу остались без последствий? – спросил юный ревизор.
– Я жаловалась не на начальницу, – сухо ответила Катерина Александровна. – Начальница ничем не виновата, а я просто в разговорах с княгиней говорила, что приют не может содержаться на свои скудные средства.
Юного чиновника поразил холодный тон молодей девушки.
– Вы знакомы с княгиней?
– Да, я бываю у нее, – уклончиво ответила Катерина Александровна.
– Очень жаль, что вы действовали помимо управления, помимо нас, – внушительно заметил юный ревизор, считавший долгом вежливо распечь всех и за все. – Вы должны были знать, что у вас есть ближайшее начальство. Тут нужно не подпольные интриги заводить, а прямо исполнять свои обязанности… Вы должны были объяснить все нам…
– С вами я не говорила, так как вы только вчера, кажется, вступили в управление, но я уже несколько раз говорила обо всем этом с моим дядею, – ответила Катерина Александровна, увидав необходимость осадить расходившегося юношу. – И это все-таки не повело ни к чему.
– С каким дядею? – нахмурился юный чиновник.
– С Данилом Захаровичем.
Ермолинский широко открыл глаза и не вдруг нашелся, что ответить. У него внезапно пропала охота распекать Прилежаеву.
– Вы, вы племянница нашего милого Данилы Захаровича, – скороговоркой заговорил генерал по-французски. – Очень рад, очень рад!.. Как это он не познакомил… Ах, греховодник!
Старик оживился и крепко сжал руку Катерины Александровны.
– Надеюсь, надеюсь, что мы будем знакомы… Ах, греховодник, греховодник!.. Прятал от меня, прятал!
Генерал совершенно расцвел и позабыл про ревизию, про приют, про оказавшиеся оплошности. Зубова, Постникова и Зорина с различными чувствами, но с одинаковым изумлением смотрели на Катерину Александровну. Юный чиновник и Грохов снова занялись продолжением ревизии, но Свищов уже не мог оторваться от Прилежаевой. Он рассыпался в французских фразах и любезностях.
– Я, генерал, очень плохо понимаю французский язык, – заметила Катерина Александровна.
– О, ваша русская речь лучше всех языков в мире! – воскликнул старый волокита. – И как это наш старый греховодник забыл вас показать нам!
Свищов, по-видимому, был очень важным лицом и смотрел на Данилу Захаровича покровительственно.
– Я почти не бываю у дяди, – заметила Катерина Александровна.
– Ну да, ну да, вероятно, тетушка боится, что вы ее затмите… Между нами, она ведь совсем не хороша. Вульгарное что-то, знаете, во всем… во всем… знаете…
Генерал повертел в воздухе рукою, желая яснее высказать, в чем заключается вульгарность Павлы Абрамовны.
– Но зачем же вы здесь? Разве здесь ваше место? – начал он.
– Что ж делать, если лучшего места не могу занять! – ответила Катерина Александровна.
– Ну-у! – усмехнулся генерал. – Не говорите, не говорите этого!
– Ваше превосходительство, мы кончили, – почтительно объявил Ермолинский.
– Хорошо, хорошо!.. Так уж будто и нельзя найти лучшего места? – нежно промолвил Свищов Катерине Александровне, щуря масляные глаза и в волнении играя лорнетом.
– Нельзя, – пожала плечами Катерина Александровна.
– А может быть, и можно.
– Вы едете, ваше превосходительство? – нетерпеливо спросил юный ревизор.
– А, да, да! – очнулся генерал от сладких ощущений. – Нечего делать, надо ехать… Надеюсь, что будем знакомы? – обратился он к Катерине Александровне. – А я распеку старого греховодника, распеку, когда приедет… Цветок, цветок, а он скрывает, прячет! И от кого же? От меня?
Генерал сжал руку Катерины Александровны, подержал ее в своих дрожащих руках и с сияющим лицом вышел из приюта. Он был доволен ревизией.
– Я этого никак не ожидал, – говорил ему юный чиновник, сидя в его карете.
– И я, и я! Мы сошлись с вами. Это удивительно, просто удивительно! – говорил генерал.
– Не удивительно, а возмутительно, ваше превосходительство!
– Ну да, возмутительно, если хотите! Знал, под рукой имел и ни слова, ни намека… Да я просто сердит, сердит на него…
– На кого это, ваше превосходительство?
– Да на кого же, как не на Боголюбова…
– Вы разве думаете, что он все знал?
– Да как же, батюшка, не знал?.. Кому же и знать, как не ему… Она его родная, слышите, родная племянница, а вы сомневаетесь в том, что он ее знал?
Юный чиновник с удивлением вытаращил глаза.
– Мы, кажется, о различных предметах говорим, – почтительно возразил он. – Я насчет упущений. Я очень недоволен сегодняшним днем…
– Ну, нет-с, этого я не могу сказать. Я доволен этим случаем, – заспорил генерал. – Очень доволен!
– Конечно, им можно будет воспользоваться.
– А! вот это верно! Это удачно сказано! Именно воспользоваться! – обрадовался генерал. – Не правда ли, это восхитительное явление, это что-то… что-то… неземное… А?
Юный чиновник захлопал в недоумении глазами и мысленно послал к черту своего спутника.
– А ведь признайтесь, у вас сердчишко тоже не на месте! – снисходительно пошутил генерал. – Только, батенька, нет!.. Гуляйте подальше!.. Я первый открыл…
– То есть, как же, ваше превосходительство? – опечалился Ермолинский.
– Да, да, да!.. Я первый – мне и лавры победы…
– Но я хотел от себя составить доклад обо всех упущениях, – несмело произнес начинающий делец.
– Об упущениях? Да, да, составьте! Об упущениях? Да составьте! – поощрил генерал. – Вы удивительно способны к этого рода деятельности. Я первый, я первый засвидетельствую. Соображение это у вас… помните… знак, на простыне знак? А, это гениальная черта!.. Все смотрим, никто ничего не замечает, а вы: знак!.. Удивительно!.. Я вам очень, очень благодарен.
Этот интересный разговор продолжался довольно долго и, выходя из кареты, юный чиновник был уверен, что он склонил генерала не присваивать себе его заслуг, а генерал был убежден, что он своим обещанием протежировать возникающему дельцу подкупил его в свою пользу и заставил отречься от видов на юную обольстительницу.
В приюте началось смятение. Все чуяли что-то недоброе. Анна Васильевна затворилась в своих комнатах; дети не то боялись, не то радовались, ожидая, что сменят начальницу; две старые девственницы, сидя у окна, перешептывались между собой. Неспокойна была и Катерина Александровна: она понимала, что открытые плутни могут кончиться изгнанием из приюта Зориной, но не радовалась этой перемене, зная очень хорошо, что лучше в приюте не будет, что улучшение участи детей зависит не столько от личности той или другой начальницы, сколько от самого устройства приюта. Действительно, какова бы ни была начальница, в приюте все-таки будут учить только шитью, будут кормить только дрянью из девяти копеек, будут сечь детей, так как именно этого требуют попечители приюта, смотрящие с презрением на «этих испорченных девчонок». Сидя в раздумье за своею работой, Катерина Александровна внезапно была поражена восклицанием Зубовой:
– Смотрите, смотрите, Марья Николаевна, в коляске едет!
– Ах, срамница! И шагом, шагом едет, чтобы мы видели, – всплеснула руками Марья Николаевна. – Отлично, отлично! Нечего сказать, по хорошей дорожке пошла' Молодчика подхватила…
Катерина Александровна взглянула в окно и замерла: перед домом ехала коляска, в ней сидел какой-то небрежно развалившийся юноша рядом с роскошно одетой девушкой; в этой девушке нетрудно было узнать Скворцову. Она что-то рассказывала своему спутнику, со смехом указывая на приют. Он лениво улыбался.
