Текст книги "Лес рубят - щепки летят"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Он погубил меня! Он меня нищею сделал! Он разорил меня! – кричала она. – Теперь еще вас кормить надо, – обращалась она к детям. – Я развода буду требовать! Недостает еще, чтобы его разжаловали в солдаты! Разве я для этого шла за него замуж? Быть солдаткой – никогда, никогда! Вор, грабитель!

Ее брани, ее слезам, ее истерикам не было конца. Она давала тычки и толчки детям, корила их за дармоедство и немного успокоилась только тогда, когда явилась ее мать и предложила ей переехать к ним в дом и «плюнуть на этого, прости господи»… Матушка Павлы Абрамовны прибавила такое словцо, которое едва ли есть в лексиконах. Павла Абрамовна с детьми перебралась в отдельный флигель просторных родительских хором и повеселела, хотя и говорила с негодованием про детей: «Вот связали по рукам и по ногам! В наследство от милого муженька остались! Что я теперь? Хуже вдовы!»

Она даже не подумала о том, что ей все-таки не худо бы заглянуть к мужу, сидевшему за решетчатыми окнами. Леонид был свидетелем всех этих сцен, и его сердце ныло за отца. Он разузнал, где содержится отец, и пошел к нему. Встреча Данилы Захаровича с сыном была необычайно нежная и скорбная.

– А мать так и бросила меня, так и забыла, – говорил Боголюбов, целуя сына. – Ну, бог ей судья… Она столько же виновата, как и я… Приведи ко мне сестру… Авось отпустят…

– Да как же не отпустить, – проговорил Леонид. – Разве за нами смотрят? Мы тоже брошены, как собачонки… Кормят нас, одевают, вот и все… Тебе скучно здесь?

– Больно мне, тяжело сидеть здесь, – проговорил Данило Захарович со вздохом. – Я не виноват, я покрывал только других, я не мог не повиноваться…

Данило Захарович был неузнаваем для тех, кто не знал его в юности, кто знал его только зорким и строгим начальником и главой семейства. Но в сущности он теперь сбросил только свою маску и явился тем, чем он был с колыбели – ласковым теленком. Да, он родился для того, чтобы быть ласковым теленком. Жалкая обстановка его детства и слабое здоровье в первые годы жизни приучили его быть ласковым теленком; он рано понял, что подобный теленок двух маток сосет, и стал подлаживаться ко всем кормильцам и поильцам. Возмужав и поступив на службу, он, не обладавший никакими талантами и знаниями, видел, что от чиновников требуется рачительность, строгость и зоркость, что с этими качествами можно далеко уйти, даже и не имея никаких других способностей, и стал делать вид, что он обладает именно этими качествами. При помощи их он начал сколачивать копейку, не задавая себе вопросов, всегда ли честно приобретается эта копейка, честно ли быть простым бессмысленным эхом начальства, идет ли, наконец, к нему принятая им на себя роль строгого и зоркого начальника, роль, для которой в нем не было способностей, так как его мог провести за нос и обмануть каждый. Он получал чины, и это служило для него достаточным доказательством того, что все обстоит благополучно.

Теперь, подобно всем выскочкам, под первым ударом судьбы он вдруг съежился, упал духом и плачевно жаловался на свою судьбу. Теперь он чувствовал, что ему уже нечего хвалиться своими зоркостью и строгостью, а что лучше опять явиться ласковым теленком и вымаливать себе у людей прощение. «По неведению согрешил», – вертелось на его языке. «Снисхождения прошу», – поминутно приходило ему в голову, когда он помышлял о допросе. Начальство повышающее, начальство благосклонное, начальство, дающее чины и ордена, представлялось ему теперь начальством карающим, беспощадным и имеющим власть отнимать и чины и ордена, и он готов был ползать на коленях перед этим начальством. Он даже не роптал на Павлу Абрамовну и готов был только слезно молить ее, чтобы она не покидала его, так как силой теперь он ничего не мог с ней сделать. Человек-тряпка сказался вполне.

Леонид не узнавал характера своего отца. Отец казался ему таким жалким, таким слабым, таким беспомощным.

– Хотя бы кто-нибудь посетил, – говорил Данило Захарович. – Один сижу, думы такие черные лезут в голову… И сны такие снятся нехорошие… Хлопотать бы надо, а не через кого просьбу или письмо переслать…

– Хочешь, я попрошу к тебе Катерину Александровну зайти? – спросил Леонид.

– Хорошо, Леня, хорошо, – обрадовался старик. – Ведь все же мы родные… Дядя я ей… Может быть, и придет… Она там знает Белокопытовых, Гирееву… Пусть попросит их… Они сильные люди… Связи у них…

Леонид обещал сходить к Катерине Александровне, и на следующий же день исполнил свое обещание. Молодую девушку удивило его появление и еще более удивила принесенная им новость. Леонид с недетской серьезностью рассказал двоюродной сестре всю печальную историю своей семьи и положения отца. Его откровенный и простой рассказ подкупил молодую девушку в пользу мальчика. Она увидала, что и здесь, под этой хорошенькой курточкой, под этой нарядной одеждой, мучительно бьется уже порядочно настрадавшееся сердце. Она, никогда не искавшая встреч с дядею прежде, теперь поспешила к нему, поспешила не столько ради него самого, сколько ради его сына. Дорогой Леонид снова коснулся своего положения в семье и рассказал со всем жаром юного мечтателя о своих прежних планах бежать из дому и о соображениях, удержавших его от бегства к Прилежаевым.

– Вам не потому нельзя было бежать к нам, что мы бедны, а потому, что вас вернули бы домой, – улыбнулась Катерина Александровна и ласково взглянула на него. – Наша бедность не могла бы помешать нам принять вас…

– Вы бы приняли нас? – живо спросил Леонид.

– Конечно.

– Ну, значит, я буду спокоен. Если отца сошлют, если он не возьмет нас с собой, я попрошу его отдать к вам меня и сестру.

– Погодите; все еще, может быть, обойдется благополучно, – утешала его Катерина Александровна. – Главное, не думайте ни о чем постороннем и учитесь… Вам надо ловить время и учиться, покуда мать еще платит за вас…

– Да, а чему научится в ее доме сестра? – серьезно спросил Леонид. – Я ведь не маленький, я все понимаю…

Катерине Александровне стало тяжело и больно за этого юношу, так рано понявшего всю позорную историю матери.

Они дошли до места заключения Данилы Захаровича и были встречены стариком чуть не со слезами. Он поцеловал Катерину Александровну, напомнив ей о своем близком родстве с нею; заговорил о христианском долге посещать заключенных; вдруг начал каяться в том, что холодно относился к ней прежде; заговорил о гордыне, помрачающей ум человека в богатстве, – все это делало его в глазах молодой девушки еще более жалким. «Вот все они такие, эти гордые богачи, – подумалось ей. – Или стоят на недосягаемой высоте, или падают в самую грязь, к ногам своих ближних». Она обещала дяде написать за него письмо к Гиреевой и лично повидаться с нею и со Свищовым.

– Все забыли, все забыли, – жаловался старик. – Им стыдно приехать сюда… Им гадко смотреть на меня… А я не виноват, я маленький человек, я исполнял волю других…

Катерина Александровна вздохнула свободнее, когда вышла из душной, маленькой комнатки Данилы Захаровича. Она без смущения принялась хлопотать за него и посетила княгиню Гирееву и Свищова. Княгиня больше охала и жалела, чем толковала о деле; Свищов же рассыпался в любезностях «перед такой милой просительницей», заявил, что он и без того помнит «старика», помнит, что дети «старика» его крестники, и утешил молодую девушку надеждой, что все кончится пустяками во внимание прошлых заслуг и долговременной службы.

– Ну, посидит, посидит немного! – говорил Свищов шутливым тоном. – Это старику полезно… душеспасительно… Я еще вот его распеку за вас, когда встретимся…

Свищов перешел к любезностям и игривым словам; Катерине Александровне оставалось только удалиться.

IX
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

В Петербурге, живущем новостями дня, по окончании войны начались толки не о битвах, а о других событиях, о различных переменах в правительственных сферах, о различных приготовлениях к чему-то и о крупных событиях из частной жизни более или менее видных людей. История Боголюбова и его товарищей облетала все гостиные и залы, возбуждала негодование и предположения насчет ее развязки. Не менее этой истории интересовало некоторые кружки известие о том, что над графиней Белокопытовой назначают опеку и что молодой граф Бел-копытов женится на вдове убитого генерала Денисова, которая имеет четверых детей и старше своего жениха лет на пятнадцать.

Одни рассказывали про графиню самые ужасные вещи, доказывавшие вполне ее сумасшествие, и удивлялись, что ей столько лет позволяли куролесить и мотать имение. Другие уверяли, что сам Дмитрий Васильевич мот и кутила, что он не только содержит Матильду Геринг, но и кормит трех танцовщиц, проигрывает тысячи и влез по уши в долги. Одни жалели детей Денисовой, которых будет опекать и разорит Алексей Дмитриевич, уже поставивший в условие женитьбы на Денисовой уплату его двадцатипятитысячного долга. Другие утверждали, что он обманется, что она объявит о неплатеже его долгов и приберет его к рукам. Где была ложь, где была правда – трудно сказать: быть может, правы были и те и другие вестовщики блестящих салонов. Эти вести дошли и до Софьи Андреевны и ее кружка и возбуждали различные соображения насчет будущности приюта, где покуда шла постройка церкви и все еще оставалось по-прежнему. Но признаки того, что дело Дмитрия Васильевича с женой окончится в его пользу, были очевидны. Во время экзаменов, впервые назначенных в приюте, графиня не появилась в приюте, а ее место заступил ее муж. Он остался вполне доволен ответами девочек и серьезно завел речь с Софьей Андреевной насчет ее проектов.

– Мы не можем тратить лишнего на приют, – говорил он. – Средства приюта скудны и нужно заботиться скорее о сокращении расходов, чем об увеличении их.

– Я думаю, граф, вы могли бы увеличить эти средства помимо выдач из комитета, – ответила Софья Андреевна.

– Как это?

– У нас дети работают, можно бы сделать выставку их работ с платой за вход. Можно устроить маскарад в пользу приюта или бал. Лотерея помогла бы… Нужно побольше предприимчивости…

– Да, это надо обдумать, – задумался Дмитрий Васильевич. – А это прекрасная мысль… Это не то что кружка у дверей, где ежегодно набирается десять рублей.

– Нынче добровольных жертвователей мало, надо брать силой, – засмеялась Софья Андреевна.

– Вы правы! Общество нужно принудить содействовать нам, – ответил Дмитрий Васильевич. – Не обязана же одна фамилия нести на себе всю эту обузу.

– И для чего, если можно сделать иначе?..

– Я очень, очень доволен вами, – пожал ей граф руку. – Графиня насадила везде старух, не мудрено, что дело пришло в упадок, не шло вперед. Теперь не такое время! Нужно действовать, теперь нужны молодые, свежие силы…

– Вот потому-то я и подобрала в свои помощницы молодежь, – кокетливо улыбнулась Софья Андреевна.

– Да, да, прелестный цветник…

– Я надеюсь, что вы хоть изредка взглянете на него…

– О, непременно… Я вас попрошу лично являться в наш комитет. Там вы хотя отчасти образумите разное старье своими практическими советами.

Дмитрий Васильевич уехал из приюта в самом отрадном настроении. «Эта барыня молодец, – думалось ему. – Изворотливая!» Софья Андреевна была также довольна я видела с прозорливостью пожившей обольстительницы мужских сердец, что граф не ускользнет от ее рук в деле управления приютом. Среди всех этих новых тревог и событий нового времени явился в Петербург Александр Прохоров.

У него замерло сердце, когда он снова увидал давно знакомый двухэтажный домик против школы гвардейских подпрапорщиков, когда он поднялся по этой крутой деревянной лестнице на галерею, когда он вошел в эти низенькие, чистенькие комнатки, где впервые пробудилась в нем его чистая любовь. Марья Дмитриевна по обыкновению сначала растерялась при таком экстренном событии, а потом облобызала молодого человека как сына и захохотала; Антон горячо целовал своего друга; Флегонт Матвеевич, уже переходивший, хотя и с трудом, от стула к стулу или из комнаты в комнату и произносивший едва внятно несколько слов, также обрадовался сыну, улыбнулся какой-то полудетской улыбкой, смотря на молодое похудевшее и загорелое лицо, и, как ребенок, указал на орден сына.

– Крест! – по-детски усмехаясь, невнятно произнес он и опустил на грудь голову.

Он был похож на больного ребенка, постоянно был задумчив, и только изредка к нему возвращалось сознание. В эти светлые минуты он что-то говорил – говорил много и торопливо, но, к несчастью, почти никто, за исключением Антона, не понимал его слов. Когда старик замечал, что его не понимают, он сердился и нетерпеливо стучал в пол костылем, не разлучавшимся теперь с ним. Окружающие привыкли к этому и потому старались внимательно слушать его по-прежнему длинные, многословные речи, соглашались с ним, поддакивали ему, и он самодовольно улыбался и в эти минуты снова напоминал прежнего добродушного говоруна Флегонта Матвеевича. Он произвел грустное впечатление на сына. Посидев с отцом, Александр Прохоров начал терять терпение: он ждал, что вот-вот появится Катерина Александровна, но она не появлялась. Наконец он не выдержал и спросил у Марьи Дмитриевны, хлопотавшей за самоваром, где ее дочь. Старик встрепенулся и быстро заговорил что-то. Сын его не понял.

– Она дежурная, батюшка, – ответила Марья Дмитриевна, суясь к шкапу и комоду и хватая не то, что нужно.

– Как досадно! – невольно воскликнул Александр.

Старик улыбнулся и опять забормотал что-то. Собеседники могли разобрать только, что старик говорит об Антоне.

– Да в самом деле, куда же он исчез? – обернулся Александр.

Старик опять усмехнулся и забормотал.

– Уж не за ней ли он пошел! – воскликнула Марья Дмитриевна. – Да не может быть… А вот и мне его нужно: в булочную нужно… Неужто к ней побежал?..

Старик весело закивал головой.

– Я… я… я… у… у… чил, – залпом произнес он и засмеялся.

Александр был тронут до слез и горячо обнял отца. Тот, видимо, находился в том блаженном состоянии, в котором находятся дети, когда им удастся неожиданно изумить старших своей находчивостью и умом.

– То-то я все видела, что наш Флегонт Матвеевич с Антошей шепчутся, – сообразила Марья Дмитриевна. – Они ведь, батюшка, совсем друзьями стали. Тайны у них разные, разговоры длинные такие заведут, что и не переслушаешь… Антоша-то его понимает, – шепнула она Александру Флегонтовичу. – Мы и не разберем, а Антоша все понимает.

Александр Прохоров не слушал болтовни Марьи Дмитриевны и нетерпеливо ждал прихода Катерины Александровны. Уже стемнело, когда послышались торопливые шаги Антона. Александр вскочил и выбежал в переднюю.

– Саша! – послышался слабый крик.

– Милая! – слышался мужской голос.

И затем все стихло. Потом послышалось, что кто-то плачет.

– О чем же? ведь я здесь, с тобой? – шептал мужской голос.

Катерина Александровна и Александр тихо вошли в комнату Марьи Дмитриевны и сели. Они, казалось, забыли весь мир и помнили только одно, что они вместе, вместе – навсегда.

С этого дня вся семья повеселела, как будто ожила. Впервые все ее члены чувствовали себя вполне счастливыми, и только Марья Дмитриевна порою вздыхала, что один ее ненаглядный Миша, приехавший к ней, скоро опять уедет в другой город по окончании вакаций. Александр Прохоров хлопотал о переводе на службу в Петербург. При помощи Левашова, радушно встретившего своего прежнего ученика, эти хлопоты увенчались успехом. Затем начались заботы о найме лучшей и более удобной квартиры. Не без сожаления покидала семья свой старый угол, где переживались и радости и горе, где каждый уголок будил различные воспоминания. Софья Андреевна, заметив по сияющему лицу Катерины Александровны, что с последней случилось что-то необыкновенное, допросила ее о случившемся. Молодая девушка не сочла нужным скрывать свою радость и сказала, что к ней приехал ее лучший друг, ее жених.

– Вы познакомьте нас с ним, – попросила Софья Андреевна.

– Он будет очень рад познакомиться с вами, – ответила Катерина Александровна. – У него почти нет никого знакомых, вас же он знает по моим рассказам.

– Но, право, жаль, что он приехал, – ласково произнесла Софья Андреевна. – Я ведь большая эгоистка и мне досадно, что он похитит вас у меня.

– Похитит? – рассмеялась Катерина Александровна. – Зачем? Я останусь здесь по-прежнему.

– Но ведь замужние не могут быть помощницами.

– Я не тороплюсь свадьбой.

– Как? Не торопитесь свадьбой? – изумилась Софья Андреевна. – И вы говорите, что вы его страстно любите!

Катерина Александровна улыбнулась.

– Да, страстно люблю и не тороплюсь свадьбой. Я буду служить, покуда можно служить… Теперь мне еще неудобно выйти из приюта. Я могу еще принести здесь пользу и сверх того я еще не настолько приготовилась, чтобы приняться за другое дело… Досадно, право, что глупые приютские правила не позволяют служить здесь замужним…

– Ну, я на вашем месте позабыла бы все расчеты и вышла бы поскорее замуж, – заметила Софья Андреевна. – Я не понимаю любви, которая может подчиняться требованиям рассудка…

Катерина Александровна усмехнулась и промолчала. Ей казалось, что Софья Андреевна не права. Выражение ее лица было настолько светло и ясно, что нельзя было сомневаться в том, что она не чувствует особенной грусти по случаю необходимости отложить свадьбу. Подобно Софье Андреевне, Марья Дмитриевна также обратилась к дочери с подобным же вопросом.

– Как же, Катюша, со свадьбой-то? – спросила она. – Скоро думаете повенчаться?

– Нет, мама, мы еще об этом не думали, – ответила Катерина Александровна. – Саша покуда будет приготовляться к академии, и ему нельзя жениться. Мне также нельзя выйти замуж, покуда я в приюте…

– Так как же, голубка? – изумилась и опечалилась Марья Дмитриевна. – Ведь теперь он не ребенок, неловко жить нам вместе, люди станут пересуживать…

– Мама, мне нет никакого дела до толков…

– Это так, маточка! На всякое чиханье не наздравствуешъся… Была бы своя совесть чиста… А все же и болтать не запретишь… Ославят честную девушку, глаза будет стыдно показать на улицу…

– Не бойтесь, мама! Пусть говорят, что хотят. Я делаю так, как можно, как позволяют обстоятельства, а до праздных толков, до людских соображений мне нет дела. Не учил меня никто прежде, а теперь уже поздно учить…

– И сама-то ты истомишься! Годы-то уходят. Теперь бы и пожить в семейных радостях…

– О, что касается до меня, до моего счастия, то я вполне счастлива и не тороплюсь выйти замуж…

– Ну, дай бог, дай бог! – перекрестилась Марья Дмитриевна со вздохом. – Конечно, он хороший человек, не погубит тебя… А все же страшно. Он моложе тебя, здесь народу-то много, влюбиться может в другую…

Катерина Александровна засмеялась веселым, беспечным смехом.

– Пусть влюбляется, мама! Лучше пусть теперь влюбится, чем после свадьбы!

– Ну, ты этого не говори! Женится, так уж тогда – конец!

Катерина Александровна усмехнулась и не ответила ничего. Она ясно видела, что ей будет трудно объяснить матери свои мысли. Она просто поспешила успокоить Марью Дмитриевну насчет того, что Александр ни в кого не влюбится, не бросит ее до свадьбы, не погубит ее. Старуха повздыхала и согласилась с дочерью, говоря, что «одна надежда ни защитника сирот, что он не оставит бедных». Этим объяснением прекратились дальнейшие расспросы Марьи Дмитриевны, и она снова занялась своим хозяйством, шитьем и мелочными заботами, не обращая внимания на отношения дочери и молодого Прохорова. Иногда она даже с умилением говорила, что они «ровно брат и сестра», что они, «как голубки, воркуют», что они, «как дети малые, дружны». Действительно дружба молодых людей была искренняя и прочная. Не было ни одного плана, ни одной надежды, ни одного желания, которые не обсуждались бы ими вместе. Мелкие различия во взглядах на вещи мало-помалу сглаживались; сведения, недостающие одной единице этой пары, пополнялись другой единицей; не решенные одним умом вопросы решались общими силами. Никакие уроки не могли быть так полезны этим молодым людям, как их дружба, и они имели право сказать, что они узнали по опыту, что ум – хорошо, а два – лучше того. Иногда Катерина Александровна шутя говорила Александру:

– Знаешь ли, мне кажется, что мы теперь только знакомимся друг с другом. Прежде ты поклонялся мне, я позволяла обожать себя, а теперь мы начинаем всматриваться друг в друга.

– Смотри, не найди каких-нибудь недостатков во мне и не отвернись, – шутил он.

– Нет, ты мне кажешься еще лучше, когда я подошла к тебе поближе.

Порой он делал серьезное лицо и говорил ей:

– Ну, не угодно ли приниматься за уроки, время уходит, а вам пора доучиться.

– Ты, пожалуйста, не важничай, я и без тебя могу учиться; недаром же я сама наставница детей, – смеялась она, принимаясь за книгу.

Бывали дни, когда молодые люди вместе с Антоном, Леонидом и Лидией дурачились, как дети, бегали по комнатам, играли в жмурки. Эта смесь шуток и искренней веселости с серьезным трудом и нешуточными заботами имели много очаровательной прелести. Молодым здоровьем и бодростью веяло от этих свежих и веселых лиц. Они не делались безнадежно унылыми и апатичными даже в те минуты, когда молодым людям вспоминалась грустная история убитого брата Ивана, когда они толковали о медленно сходящем в могилу отце. В эти минуты выражение серьезности, легкий след задумчивости делал только еще прекраснее эти юношеские лица. Задумываясь о смерти, эти люди сознавали еще яснее, что нужно ловить минуты жизни, что нужно скорее и скорее стремиться к достижению своих целей. И действительно, они быстро шли вперед и не замечали, как летят дни.

– Что это вас совсем не видать, – говорила Софья Андреевна, пожимая руку Александра Прохорова, который уже вошел в ее кружок.

– Да разве мы так давно не видались? – изумлялся он.

– Вот вежливо! Вы должны были томиться в разлуке со мной, а вы говорите, что вы не видали, как пролетело это время, – шутила она.

– Я постоянно справлялся о вас в разлуке, и это сокращало время, – смеялся Александр Прохоров.

Он очень скоро и очень близко сошелся с кружком Софьи Андреевны. Молодежь сразу полюбила его. Сначала он заинтересовал всех как свидетель минувшей войны, принесший с собой множество рассказов; потом он сделался душой кружка как умный и серьезный собеседник, умевший дать живое направление разговору. Он следил за газетами и журналами, он интересовался каждой общественной новостью и потому постоянно направлял разговоры кружка к более серьезным темам, чем толки о семейных историях и мелких увеселениях. Его загорелое, значительно похудевшее лицо оживлялось во время толков и споров; его здоровый и звучный голос принимал какой-то глубокий грудной, металлический, если можно так выразиться, тон и слышался среди десятка других голосов. Слушая его, можно было сразу сказать, что это говорит здоровый и сильный человек с широкой грудью. Катерина Александровна особенно любила его в эти минуты оживленных споров. Подобно ей, он умолкал, когда в кружке начинались толки об опере, о балах, собраниях и тому подобных удовольствиях, доступных богатым людям. Это делалось неумышленно, не вследствие желания показать, что он не интересуется пустыми светскими удовольствиями, но просто вследствие того, что эти удовольствия были незнакомы и чужды ему. Это не могло ускользнуть от зоркой Софьи Андреевны. Она не могла понять, как могут такие молодые люди, как Катерина Александровна и Александр Прохоров, не интересоваться удовольствиями, и ей казалось, что их молчание во время толков об этих удовольствиях искусственное, напускное. Однажды в кружке шел шумный разговор о старой опере, которой наслаждались члены кружка еще в детстве, потом общество начало вспоминать о разных балах и пирах, происходивших в поместьях их отцов и дедов. Катерина Александровна и Александр Прохоров по обыкновению слушали молча эти оживленные воспоминания. Софья Андреевна не выдержала и заметила, обращаясь к своим молчаливым слушателям:

– А знаете, меня удивляет, что у вас совсем нет прошлого.

– Как нет прошлого? – рассмеялась Катерина Александровна. – Неужели вы думаете, что мы сейчас только явились на свет?

– Не то, – ответила Софья Андреевна. – Но вот мы все целый час толкуем о Виардо, о Марио, о балах у бабушки, об именинных пирах у дедушки, а вы молчите, точно вся прошлая жизнь не существует для вас.

– Она и не существует для нас, – ответила Катерина Александровна. – Все эти Марио и бабушкины именины неизвестны нам даже по слухам.

– Ну да, значит, я права, что у вас нет того прошлого, которое есть у общества.

– У общества? – вмешался в разговор Александр Прохоров, и в его глазах блеснул огонек. – Вы ошибаетесь. У нас есть именно то прошлое, которое есть у общества: мы пережили голод и холод, мы толкались по чердакам и подвалам, мы работали изо всех сил, чтобы выбиться. А то прошлое, о котором говорите вы, – эти Виардо, эти Марио, эти Марлинские, эти петергофские гулянья и бабушкины именинные пиры – действительно чуждо нам. Иногда мы даже не знаем тех имен, которые будят сладкие воспоминания в вас. Но разве это прошлое принадлежит русскому обществу? Разве оно не принадлежит просто маленькой кучке людей, наслаждавшейся разными пирами при помощи наследственного и благоприобретенного богатства?

– Не отзывайтесь с таким пренебрежением об этой кучке людей. Ведут общество не массы дикарей, а развитые единицы, – загорячилась Софья Андреевна.

– Я и не отзываюсь с пренебрежением о развитых единицах, я только говорю, что то прошлое, о котором вы говорите, не есть прошлое русского общества, – серьезно ответил Александр Прохоров. – Это часть прошлого богатого меньшинства, – но, заметьте, только часть, самая ничтожная, самая жалкая часть. Если это меньшинство может хранить и лелеять память о своем прошлом, то уж никак не об этом безумном прошлом. Пусть гордится оно тем, что и оно работало вместе с народом, что и оно несло разные тяготы вместе с народом, но пусть оно изгладит навсегда из своей памяти, как позорное пятно, воспоминание о том, что оно порой скакало по балам, объедалось на бабушкиных пирах, разорялось в балете и италиянской опере, зачитывалось Марлинскими и Жуковскими, когда другие люди не находили куска хлеба за свой неустанный труд. Это именно та часть вашего прошлого, которой нужно стыдиться и у которой, к счастию, нет будущего.

– Как? Не думаете ли вы, что наслаждения развитого меньшинства должны погибнуть, что искусство должно пасть? – с изумлением воскликнула Софья Андреевна.

– Думаю, – спокойно ответил Александр Прохоров. – Я думаю, что бессмысленные пиры сделаются со временем принадлежностью самой плохой части развитого меньшинства, что будут кутить только выскочки, награбившие капитал и одуревшие от богатства, что человечество перестанет бессмысленно сжигать тысячи на фейерверки, когда около него будут голодные, что искусство, с одной стороны, перейдет окончательно в омерзительный разврат вроде такого балета, где будут привлекать уже не коротенькие юбочки, а просто совсем обнаженные женщины, а с другой стороны, оно превратится в помощника науки, будет одним из средств для развития и образования масс…

– Бог мой, я и не знала, что вы такой противник искусства и наслаждений! – воскликнула Софья Андреевна. – Это немножко фатство!

– Напротив того, я благоговею перед искусством больше вас и люблю наслаждения уже просто потому, что иногда слишком много работаю. Только вам кажется, что искусство должно быть бесцельной потехой, должно работать для украшения будуаров хорошенькими картинками и статуэтками, а мне кажется, что оно должно служить на пользу человечества и быть такой же святыней, как наука, – святыней, которую нельзя бы было смешать с площадным паясничеством или такой язвой разорительницей, как пьянство… Я думаю, что искусство будет иметь серьезное значение только тогда, когда оно будет приносить пользу человечеству и не будет разорять человечества. Если же оно будет только предметом роскоши и прихоти, если на него будут затрачиваться сотни тысяч в то время, когда тысячи людей сидят без хлеба, – то не надо его! В этом случае против него надо воевать, как против всякой роскоши, как против пьянства. То же самое я скажу об удовольствиях: они необходимы для трудящегося человека, но покуда удовольствия будут являться в виде тысячных фейерверков, в виде ослепительных выставок безумно роскошных нарядов на балах, в виде развращающих и дорогих балетов, – я буду восставать против них.

Александр Прохоров на минуту замолчал и, кажется, ждал возражений, но их никто не делал.

– Вы, кажется, соглашаетесь со мной? – спросил он задумавшуюся Софью Андреевну.

– Я? Нет! – быстро ответила она, встряхнув головой. – Вам легко все это говорить, потому что у вас не было этого прошлого, а мне и всем другим, у кого оно было, нелегко расстаться с ним.

– А все-таки расстанутся, – ответил Александр Прохоров. – Обстоятельства заставят расстаться. Бесполезное искусство и дорогие наслаждения поддерживаются только рабством, крепостничеством, крайним перевесом богатства одних над богатством других.

– Ну, это еще не скоро кончится!

– Очень жаль, но все же можно твердо верить, что это кончится когда-нибудь. В противном случае не стоило бы честно жить, честно работать.

В комнате на несколько минут настало молчание. Вдруг Софья Андреевна подняла голову и обратилась к Александру Прохорову.

– А знаете ли, какие мысли бродили в моей голове теперь? – проговорила она.

– Вам хотелось бы теперь потанцевать на каком-нибудь шумном балу? – улыбнулся Александр Прохоров.

– Ну, вот выдумали! – засмеялась она. – Будто уж я только о балах и думаю!.. Нет! Мне пришла в голову странная мысль: мне показалось, что если бы в наших руках была власть, если бы мы были общественными деятелями, то вы и Катерина Александровна прежде всего истребили бы все то, чем жили, чем дорожим мы. Вы разбили бы наших кумиров, вы сорвали бы наши дорогие украшения, вы обратили бы наши залы в рабочие комнаты, в лазареты, в приюты, в школы и засадили бы нас за какие-нибудь ткацкие станки. – Мою бабушку сделали бы надзирательницей в мастерской, а меня ткачихой…

– О, да у вас очень живая фантазия! – засмеялся Александр Прохоров.

– Вы похожи на пришельцев в цветущий уголок земли из другого конца света, – продолжала Софья Андреевна, – пришельцев, которые не знают ни радостей, ни священных преданий, ни теплых воспоминаний этой страны и которые не трогают в ней ничего, беспечно беседуют с ее обитателями только потому, что у них еще нет силы, что их еще мало. Но как только явится у них сила, как только увеличится их число – они бросятся на все и сотрут с лица земли все, что было дорого коренным обитателям этой страны…