Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Катерина Александровна еще не опомнилась от первой крупной размолвки с матерью, как наступили более крупные и еще более неприятные события. Нельзя сказать, чтобы эти события были внезапными, они подготовлялись в течение долгого времени, но все-таки они были страшно тяжелы и обрушились на голову Катерины Александровны совершенно неожиданно для нее.
Наставал май, лед на Неве давно уже прошел, деревья начинали зеленеть, в приюте дети готовились к летним вакациям, взрослые девочки приготовлялись к выпуску. Оживление и надежды ворвались и в эту тюрьму. Не радовалась весне и яркому солнцу только Даша. Возвратившись после Пасхи в приют, больное дитя еще сильнее почувствовало все отравляющее влияние сырого и холодного воздуха в приюте, неудобоваримость приютской пищи, невыносимость сидеть навытяжке. Одна быстрая перемена постной пищи на скоромную, на самую тяжелую скоромную пищу гибельно действует даже на здоровых людей, а для больного ребенка эта перемена является чистой отравой. Даша же страдала не от одной этой перемены, а вообще от всех условий приютской жизни. Она уже не просто худела, но не могла стоять на ногах. Ее кожа сделалась синевато-бледной, словно прозрачной. На ее руки было страшно взглянуть, это были тонкие кости, обтянутые кожей. Девочка тихо покашливала. Катерина Александровна испугалась не на шутку и тотчас же объяснилась с Гроховым.
– Это худосочии, пищеварений неисправно, – сухо проговорил он.
– Что же вы думаете, что ее надо взять домой или в нашу больницу отправить? – спросила Катерина Александровна.
Грохов глубокомысленно нахмурился.
– Это не помошет, – процедил он сквозь зубы равнодушным тоном.
– Как не поможет? Что же делать? – воскликнула молодая девушка.
– На всэ воля бошия! – вздохнул доктор, тупо глядя на нее своими оловянными глазами.
– Да, но что же делать? – тревожно приставала она.
– Теперь невозможно помогайт.
– Как? – вырвалось восклицание из груди Прилежаевой.
– Ну да, она неизлешима…
– Что же вы не сказали раньше? Ведь я спрашивала вас? Я просила вас сказать мне, не больна ли она, не нужно ли ее лечить?
– Ну-да, ну-да, – нетерпеливо перебил ее Грохов.
– Вы меня успокоили!.. Вы меня обманули!..
– Зашем же было беспокоить! Ей помощь было нельзе, – бесстрастно возразил эскулап. – У нас в больнице только дешевое лекарство, дешевая пища, этим нельзе попровляйт здоровье. Ви тоше небогатий, а тут нужны большие средства. Помошь било нельзе никак!
– Да ведь это бесчеловечно, что вы меня не предупредили! Я бы все, все сделала, чтобы спасти ее, – говорила Катерина Александровна, чуть не рыдая.
– Но ведь ви небогатий, ви ее не могли отправляйт на юг… В этом слюшае бедним детям нельзе помогайт.
– Так, значит, они так и должны гибнуть?
– Что ш делайт! Это лишний бреме, – холодно пожал плечами тупой немец, безучастно смотря на плачущую девушку своими неподвижными глазами. – Вам ше легше будет!
– Дай бог, чтобы вы… чтобы вы сами испытали… – заговорила Катерина Александровна и не кончила начатой фразы, заливаясь слезами.
Грохов нахмурил брови и с негодованием отошел от Прилежаевой.
На следующий день она взяла Дашу домой и пригласила другого доктора. Доктор объявил, что девочка едва ли поправится; расстройство организма было полное. Перемена климата, самые лучшие гигиенические условия, пожалуй, еще могли бы на время поправить то, что было испорчено сначала подвальной жизнью, потом приютом. Обыкновенные лекарства были вполне недостаточны. «Денег нужно, денег нужно!» – вот все, что понимала Катерина Александровна теперь, а денег, необходимых на подобное дорогое лечение, не было и не могло быть. Катерина Александровна в отчаянии умоляла доктора спасти ее сестру, сделать все, что возможно. Доктору было, видимо, тяжело смотреть на это горе.
– Я сделаю, что могу, – проговорил он. – Но я не бог. Ручаться ни за что нельзя.
Во время хлопот с больной Катерину Александровну пригласили к княгине Гиреевой. Она удивилась этому неожиданному приглашению и не могла придумать, зачем ее приглашают к княгине.
– А я, черненькие глазки, вас по делу звала к себе, – ласково встретила ее княгиня. – Я вас замуж подумываю выдать.
Катерину Александровну поразило это неожиданное вступление.
– Где мне думать о замужестве, княгиня! – сухо проговорила она.
– Отчего же не думать? – улыбнулась старуха. – Вы молоды, хороши собой, добры, вы можете быть хорошей женой. Кстати, у меня и жених есть…
Катерина Александровна широко открыла глаза.
– Все наш добрейший Данило Захарович хлопочет, – ласково промолвила княгиня.
При этих словах по лицу девушки разлился яркий румянец. Ей было больно и обидно, что ее ненавистный дядя и тут вмешался в дело.
– У него есть один помощник… столоначальника, кажется; молодой еще человек…
– Княгиня, он меня не знает: как же можно толковать об его женитьбе на мне…
– Ах, дитя, дитя! Мы все устроим: он вас увидит. Конечно, вы ему понравитесь. Вы не можете не понравиться!.. Эта партия даст вам возможность не биться из-за куска хлеба… Он, правда, ничего не имеет кроме жалованья; но ведь он служит под начальством нашего доброго Данилы Захаровича и моего двоюродного брата. Мы общими силами выведем его в люди… Еще превосходительной будете! – пошутила княгиня, ласково потрепав Катерину Александровну.
Молодая девушка едва сдерживала свое негодование.
– Я уверена, что он не захочет жениться на незнакомой, – начала она, не сознавая, что говорит.
– Ах, дитя! Поверьте, что никто от своего счастья не убежит, – с уверенностью произнесла старуха. – Мы сваты хорошие, – засмеялась она. – Он будет рад, что его станут отличать по службе.
– Вероятно, его отличали бы и без того, если он порядочный человек…
– Ну да; впрочем, это не идет к делу!.. А вот вы мне скажите, когда вы готовы повидаться с ним.
– Княгиня, – в волнении заговорила Катерина Александровна, – у меня умирает сестра и покуда мне не до женихов, не до надежд на счастие… Я теперь отдала бы все, чтобы только спасти ее.
– Не упускайте и своего счастия… Я на днях уезжаю в деревню и потому хорошо бы теперь устроить все это…
– После, после, княгиня! – прошептала Катерина Александровна. – Благодарю вас. Но теперь я слишком сильно расстроена… Вы меня извините…
– Полноте, дитя, – с участием проговорила старуха, заметив на глазах Катерины Александровны слезы. – Ваша сестра еще малютка; дети часто хворают; это к росту; авось поправится.
– Нет, княгиня, ей не поправиться!..
Катерина Александровна закрыла лицо и разрыдалась. Она плакала в эту минуту не о сестре; она плакала о себе, о том, что ее уже считают вещью, что ею торгуют, что ее судьбой распоряжаются без ее воли. Она встала и начала прощаться с княгиней.
– Вы добрая сестра; вы примерная дочь, – проговорила старуха на прощание, целуя молодую девушку, – и я буду в восторге, устроив вашу судьбу, потому что вы будете и примерной женой, и любящею матерью!
Катерина Александровна вышла в комнату Глафиры Васильевны.
– Что это вы плачете? – спросила княжеская домоправительница. – А я надеялась, что вы, как солнышко ясное, выйдете от княгини, узнав об ее плане.
– Что мне до ее планов, когда у нас в доме скоро покойник будет! Моя сестра умирает, – проговорила Катерина Александровна.
– Ну, она младенец еще! Тоже, может быть, не сладкая жизнь была бы, – со вздохом произнесла Глафира Васильевна. – Кто раньше умер, тот и счастлив. Сами знаете, не сладка наша жизнь!.. Не надо ли ей чего?.. При деньгах ли вы?..
– Благодарю вас: мне ничего теперь не надо…
– Вы не скрывайтесь. Вы знаете, что мы готовы помочь. Княгиня вас как родную полюбила… Вы знаете, она старуха хоть и взбалмошная, а добрая…
Катерина Александровна не слушала рассуждений Глафиры Васильевны и поспешила выйти из княжеских палат. Ей было невыносимо тяжело. Какие-то смутные, гнетущие думы роились в ее голове. Ей казалось, что ее закрепостили, что ей трудно теперь вырваться на свободу. И по какому праву эти люди распоряжались ею? Она просила у них одного – места себе. Они насильно навязали ей несколько рублей; если бы она отказалась от этих денег, они рассердились бы на нее. Она взяла эти деньги, и они подумали, что они уже могут распоряжаться ее судьбой. Теперь приходилось дать отпор им, и за этот отказ они, быть может, станут мстить ей, лишат ее места, этого верного куска хлеба. Даже если они не будут мстить, то все-таки они перестанут оказывать ей покровительство, а между тем держаться на месте можно только при помощи покровительства или при помощи подкапывания под других, как держатся на своих местах Зубова и Постникова. Катерина Александровна сознавала, что для нее во всяком случае настают тяжелые дни, и хуже всего было то, что ей приходилось немедленно составить план действий. До сих пор события ее жизни слагались как будто сами собою; теперь приходилось обдумывать, как поступить в том или другом случае. Чтобы зрело обдумать это, нужно было иметь хотя кое-какое знакомство с жизнью, а этого знакомства еще не было у Катерины Александровны. Она пришла домой от княгини расстроенная и смущенная.
– Ну что, Катюша? – спросила Марья Дмитриевна у нее. – Зачем княгиня призывала?
– Жениха нашли! – ироническим тоном и с горечью ответила Катерина Александровна.
– Пошли им, господи, здоровья! Все о нас, бедных, заботятся! – вздохнула с умилением Марья Дмитриевна. – Да хороший ли человек-то?
– Какое мне дело, хороший он или нет! – сухо ответила дочь, предчувствуя, что она снова разойдется с матерью во взглядах на это дело.
– Да как же, Катюша? Ведь тебе с ним жить, – прогаворила Марья Дмитриевна. – Обвенчаться недолго, а потом уж и не развенчаешься.
– Нам теперь не о свадьбе думать надо, а вот о ней, – указала Катерина Александровна на лежавшую в забытьи за ширмами Дашу.
– Уж что, маточка, думать! – заплакала мать. – Не жилица она на белом свете… Христова невеста!.. Господи, и за что ты меня наказуешь?..
Марья Дмитриевна как-то беззвучно, беспомощно и приниженно плакала, опустив голову на грудь и сложив на коленях руки. Катерина Александровна вышла из душней, пропитанной запахом лекарства комнаты на галерею, чтобы подышать свежим воздухом, и задумчиво стала смотреть на расстилавшийся за забором двора плац. Невесело было у нее на душе. Минут через пять к ней вышел штабс-капитан.
– Что вы, милейшая Катерина Александровна, все тоскуете? – ласково заговорил он. – Слезами да вздохами горю не поможете!
– Да что же делать, Флегонт Матвеевич, если горе выше головы выросло, – проговорила Катерина Александровна, проводя рукой по щекам, покрытым слезами. – Все это так неожиданно, так случайно делается.
Штабс-капитан нахмурил брови.
– Вы этого не говорите, – задумчиво произнес он, качая головой, – Это не случайно делается… То-то и худо, что горе у нас постоянно по пятам идет, а случайностью в жизни бывает только радость. В том-то вся и штука, чтобы было наоборот, чтобы радости и счастье были постоянными нашими спутниками, а горе было бы только случайностью…
Старик смолк на минуту и облокотился рядом с Катериной Александровной на подоконник галереи.
– Вон есть страны, где солнце постоянно светит, где реже ненастье бывает, где ночные морозы не губят того, что распустилось за день, где дурные дни только случайность, а хорошие обыкновенное явление, – в раздумье заговорил он. – Там лучше жить человеку, чем у нас, где такой ясный да теплый денек, как нынче, только редкий гость, а зимние морозы, дождливое лето, весеннее да осеннее ненастье – постоянные спутники нашей жизни…
Катерина Александровна молчала: она не то внимательно слушала старика, не то передумывала свои собственные думы под мерное течение его речи.
– Взгляните-ка на свою жизнь, – неторопливо говорил старик, что-то обдумывая. – Не умри ваш отец, и жили бы вы до сих пор в подвале, никто не помог бы вам, не позаботился бы о вас, может быть, даже детей не взяли бы в приюты, где отдается предпочтение сиротам… Положим даже, что вы поступили бы на место, ваши деньги пропивал бы отец или вам пришлось бы совсем бросить семью. Только его смерть случайно заставила людей обратить на вас внимание и уделить вам хоть грош… И как часто, милейшая Катерина Александровна, повторяются подобные случаи: гибнет семья, голодает, живет в холоде и в сырости, – никто и не думает о ней; так идут для нее долгие, безрассветные дни, – вдруг отец или мать семьи не вынесут гнета нужды, утопятся или удавятся – и все общество заволнуется, через газеты сборы делают для семьи, люди тащут ей гроши, старое тряпье и из этих ниток с мира шьется голому рубашка. А разве до этой минуты легче было семье? Разве до этой минуты она не состояла из большого числа горемык?.. Эх, что и говорить! Кому это не известно: малый ребенок это поймет!.. Да, да, горе у нас не случайно, случайно только счастье.
Штабс-капитан опять смолк и задумался, слегка барабаня пальцами по подоконнику.
– Да вот возьмем для примера хоть историю вашей Скворцовой, – продолжал он через минуту. – До чего мог довести ее белокопытовский приют? До могилы, до разврата… Ведь вы хорошо знаете теперь приютскую жизнь: дети болеют и мрут в приюте, как мухи; другие выходят на места горничными и развращаются; третьи не выносят приютской жизни и бегут, их ловят и жестоко наказывают, секут взрослых при всех воспитанницах, сразу убивают девичью стыдливость палачи. Скворцова бежала – ей грозило законное наказание. Все это не случайности; все это обыденные явления вашей приютской жизни. Ведь там и бегство не редкость и порки при всех воспитанницах не диво. У этих извергов жалости не ищите. Белокопытовы губят детей среди белого дня, нагло именуя себя человеколюбивыми людьми. Но вы заступились за Скворцову, и чисто случайно ваши отношения к княгине помогли вам спасти ее от розог… Ну, а дальше что? Спасете ли вы ее от будущей нищеты, или от разврата, или от горькой жизни горничной у мелких господ?.. Вот и ваша Дашурочка умирает теперь, а разве это что-нибудь неожиданное, случайное? Ведь вы, я думаю, сами, милейшая Катерина Александровна, уже давно предчувствовали, что она стоит одною ногой в гробу…
Лицо Катерины Александровны делалось все серьезнее и серьезнее; речи штабс-капитана уясняли ей многое, что до сих пор только смутно бродило в ее уме. Она уже не просто слушала его, но и сама мысленно дополняла его примеры неслучайности горя и случайности счастья. Наконец она как будто что-то вспомнила и обернула лицо к старику.
– Но, Флегонт Матвеевич, у меня есть и не обыденное, а случайное горе, – проговорила она. – Совершенно неожиданно княгиня распорядилась моею судьбой и сватает мне жениха. Послушать ее я не могу; не послушать – значит нажить себе неприятности.
– Что же тут неожиданного? – спросил старик. – Или вы думали, что вам даром дают деньги? Или вы думали, что вам даром протежируют? Нет, милейшая Катерина Александровна, этими деньгами, этими протекциями люди делают бедняков своими крепостными, своими шутами, своими шпионами, своими приживалками, своими молельщиками. Возьмете вы деньги и захотите быть вполне свободной, вздумаете запретить благодетелям врываться в вашу домашнюю жизнь, в ваш угол – вас назовут неблагодарной и вышвырнут вон. Я видел, милейшая Катерина Александровна, на своем веку и таких благодетельниц, которые не только сами приезжали осматривать квартиры своих приживалок, но возили туда своих знакомых; показывали конуры своих облагодетельствованных нищих, как логовища диких зверей; распоряжались в этих конурах; приказывали убрать в каморках то или другое тряпье; приказывали выкинуть с окна какой-нибудь горшок с бальзамином, чтобы он не заслонял доступ света в конуру, хотя, может быть, бедняку был гораздо дороже этот бальзамин, чем несколько лишних лучей света…
Катерина Александровна с упреком взглянула на старика.
– И вы, вы сами советовали мне не отказываться от помощи ближних! – с горечью воскликнула она.
– Я в теперь советую вам выжать все, что можно, из них, – спокойно ответил штабс-капитан, – а потом, потом вы можете плюнуть на них, если они этого стоят… – Послушайте, милейшая Катерина Александровна, – мягко проговорил он, с отеческою лаской положив ей на плечо руку, – наша жизнь сложилась так дурно, что бывают минуты, когда приходится человеку или утонуть, или взяться за доску, которую случайно подает ему с берега благодетельный человек… В такие минуты я всегда посоветую взяться за доску… Да, впрочем, тут и советовать нечего; каждый дорожит своею жизнью и не только за доску схватится, но если нужно, то купит свое спасение убийством ближнего… Я дольше вас жил на свете и мне не раз приходилось хвататься за подобные доски; потому я знаю, как тяжело сознавать, что ты, ни в чем не повинный, может быть, даже принесший услуги ближним, имеющий законное право на бестревожную жизнь, ничем не застрахован от гибели, брошен в море, на жертву волнам, без спасительной лодки, без всякой защиты… Это сознание тяжело вам, но поверьте, что оно еще тяжелее тому, кто и передумал многое, и перечитал немало, и видел на своем веку виды и, вдобавок ко всему, щеголяет на одной ноге не ради собственного удовольствия, а ради того, что и он когда-то честно и смело служил на пользу общую. Но все же жить хочется и поневоле берешься за доску, протянутую ближним… Я вот иногда пьянствую, как вспомню все это…
Штабс-капитан проговорил эти слова как-то глухо и, нахмурив брови, умолк на минуту. Катерина Александровна с изумлением и участием взглянула на старика. Ее поразило неожиданное открытие, и снова ей вспомнился ее отец. У нее сжалось сердце. Она впервые сознавала, что и как переживал этот, по-видимому, невозмутимо спокойный, вечно добрый философ.
– Но этого мало, – спокойнее продолжал старик через минуту. – Мало того, что мы брошены в море без кормила, без весла, мало того, что мы вечно должны хвататься за доски благодетелей, я должен вам сказать, что эти благодетели не что иное, как ростовщики, дающие свой грош за большие проценты: они хотят за свой грош купить вашу волю и в то же время приобрести себе угол в царстве небесном. Не рубль на рубль они берут, а душу человека и вечное спасение за рубль выторговать думают. Стала бы вам помогать графиня Белокопытова – она начала бы справляться, теплится ли у вас лампада, ходите ли вы к заутрене и к ранней обедне, ведете ли вы отшельническую жизнь, едите ли постное по средам и пятницам. Помогла бы вам какая-нибудь любящая сплетни барыня, вы были бы обязаны передавать ей все, что делается в приюте, что делается в вашей семье, что делается между знакомыми вам бедняками, вы были бы должны собирать вести отовсюду и приносить их к ней. Помогала бы вам скучающая барыня, вы были бы должны веселить ее чем-нибудь, являться к ней с вечной улыбкой. Ваша благодетельница – добродушная княгиня Гиреева; она хочет окончательно устроить вашу участь и потому сватает вам жениха. Ей нет дела, что вы, может быть, уже любите кого-нибудь, она знает только то, что предлагаемая ею партия выгодна, что она не допустит вас до гибели, если вы повинуетесь ей, и потому выдает вас замуж, как выдавала своих дворовых. «Ведь дворовые были обеспечены, были сыты, обуты и одеты, значит, были и счастливы, – думает она, – ну, и Прилежаева будет обеспечена, сыта, обута и одета, а значит, будет и счастлива». Она ведь права, она купила вас своими рублями.
В ровном голосе штабс-капитана звучала едва уловимая горькая ирония.
– Что же делать, что делать? – воскликнула Катерина Александровна.
– Сделать ненужными доски благодетелей, – проговорил штабс-капитан. – Сделать по крайней мере то, чтобы эти доски были нужны как можно реже.
– Я вас не понимаю, – промолвила молодая девушка.
– Вы же сами начали это делать, стремитесь это сделать, – произнес старик. – Вы хотите дать образование детям, то есть дать им один из более верных способов зарабатывать кусок хлеба. Вы сами по себе знаете, что без образования не очень-то широкий путь открыт человеку… За какое дело можете вы взяться? В горничные, в няньки идти, швеей быть, в приюте служить – вот и все. Не можете вы ни школы открыть, ни в гувернантки идти, ни акушеркой быть.
Катерина Александровна вздохнула.
– Знаете ли вы, Флегонт Матвеевич, что я теперь начинаю бояться, что и все мои мечты об образовании детей так и останутся мечтами, – проговорила она. – Я думала поднять их на свои деньги; я копила, копила, а теперь у меня уже почти ничего нет: все уходит на леченье Даши… Мне страшно становится, как подумаю, что начну опять я копить, а там вдруг сама заболею или мать сляжет и все снова уйдет на лекарства…
Штабс-капитан задумался.
– Не так вы начали, – проговорил он. – Вы начали дело как дитя, не знающее жизни. Нужно было прямо хлопотать об отдаче детей в казенные заведения. Антона в гимназию пристроить, Мишу ну хоть в гатчинское училище отдать, Дашу в николаевский институт… Самим вам не вытянуть их на свет божий. Да если бы и вытянули, так потом пришлось бы на их шее сидеть. Вам надо для себя копейку сберечь, хоть кое-как добыть более верный кусок хлеба. На песке строить здание не приходится. Вот и я тоже хотел бы своих воинов под своим крылом воспитывать, а все-таки отдал на казенные хлеба. Все мы под богом ходим: сегодня живы, завтра умрем; тогда дети-то что станут делать?
Собеседники смолкли. Катерине Александровне было очень тяжело: она сознавала, что до сих пор она действительно увлекалась несбыточными и детскими мечтами. В то же время ей было невыносимо сознавать, что ей придется снова кланяться и просить благодетелей похлопотать об ее семье.
– Покланяйтесь-ка еще, – промолвил старик, как бы угадывая ее мысли. – Авось это будет в последний раз. Даше уже не поправиться; нужно только обеспечить участь Антона и Миши.
– Так это я так и убила попусту все эти месяцы! – воскликнула с горечью Катерина Александровна. – Почти год даром убила! Вместо пользы делала только вред. Может быть, и Даша была бы жива, если бы я сразу начала хлопотать об определении ее в институт.
– До всего, милейшая Катерина Александровна, опытом доходят…
– Хороши и они, эти благодетели! – желчно произнесла молодая девушка. – Сунули детей в приюты, когда дети имели право на поступление в казенные училища! Ведь я не знала, что их могут принять в казенные школы, а они-то знали…
Штабс-капитан махнул рукой.
– Не о них теперь толковать надо! – промолвил он. – Хлопочите, покуда на вас еще не разгневалась Гиреева и покуда можно запречь дядюшку. После и он не поддастся.
Между стариком и молодой девушкой завязался разговор о том, как надо действовать, чтобы поскорее определить детей. Штабс-капитан предложил свои услуги в качестве учителя для приготовления Антона в гимназию. С этого дня для Катерины Александровны начиналось трудное время: ей пришлось снова беспокоить княгиню и впервые увидаться с дядей без свидетелей в его доме как родственнице. Рядом с хлопотами об определении детей шли горькие впечатления от усиливавшейся болезни Даши, от плача матери. Наконец уже в конце мая болезнь Даши кончилась: девочка больше не страдала; ее худенькое тело не дрожало от холода; в ее глазах не блестели слезы от боли; она спокойно и мирно лежала в белом гробике и не слышала воплей безутешной Марьи Дмитриевны…
Уныло и тихо было в маленькой квартирке Прилежаевых после похорон Даши. Штабс-капитан только что проводил в лагери своих сыновей; Антон молчаливо зубрил грамматику, арифметику и священную историю; Марья Дмитриевна беззвучно плакала или уходила к Митрофанию посидеть на могиле дочери; даже Миша как-то притих, словно боялся чего-то. В один из таких печальных дней Катерина Александровна сообщила матери, что хлопоты об определении Миши идут к концу.
– Не отдам я его, моего голубчика, не отдам на чужую сторону! – зарыдала Марья Дмитриевна, соглашавшаяся прежде пристроить Мишу в гатчинское училище. – Одну бог отнял, а уж другого своими руками не выдам! Пусть растет около меня, пусть не гибнет без материнской ласки!
– Мама, да ведь он здесь неучем останется, – ласково промолвила Катерина Александровна.
– Бог с ним, с образованием! – раздражительно воскликнула Марья Дмитриевна. – И мы и отцы наши без этой учености прожили и за себя перед людьми не краснели. Мне мое дитя дорого! Ты не мать – ты не понимаешь этого!
– Мама, я для него же стараюсь…
– Ну, матушка, не знаем мы, где найдем, где потеряем. Да у меня все сердце выболит за него, вся душа исстрадается… Все разойдутся – одна я останусь, как сирота какая…
– Надо о нем, а не о себе думать…
– И не говори ты мне!.. Ты меня не жалеешь; ты все по-своему делаешь!.. Тебе легко братьев бросить, а мне они – дети!
Катерина Александровна опустила голову. Она не знала, что делать. Оставить Мишу на произвол судьбы, оставить его около матери неучем – это было невыносимо; воспитывать же его на свои средства было невозможно, так как этих средств было недостаточно и для одной одежды Антона, которого можно было определить в гимназию даровым вольноприходящим воспитанником. Между матерью и дочерью снова начались тяжелые сцены взаимного непонимания, не приводившие ни к каким благим результатам. Неизвестно, чем бы кончилась вся эта семейная будничная драма, если бы в один прекрасный день не приехал к Прилежаевым Данило Захарович Боголюбов с известием, что Мишу нужно вести на баллотировку.
– Батюшка, да я не желаю его отпускать от себя! – смиренным тоном произнесла Марья Дмитриевна, усаживая дорогого гостя. – Я ведь мать, мне…
– Глупости, глупости! – нахмурил брови Боголюбов. – Не расти же ему дураком! Поскучаете, а потом веселее станет, как он важным барином сделается.
– Уж где, батюшка, важным барином ему быть! – вздохнула Марья Дмитриевна. – Дал бы бог глаза матери закрыть и то счастье… Нет, уж вы не взыщите, а я его не отдам…
– Ну, этими вещами не играют! – внушительно произнес Данило Захарович. – Вы его отдадите и конец весь! Или вы хотите, чтобы он вышел таким же, каким был его отец?
– Батюшка, да ведь я мать, мать, – не могу я отдать своими руками свое родное детище, – заплакала Марья Дмитриевна.
– Ну что же вы думаете, что вы его на съеденье, что ли, отдаете? – строго спросил Боголюбов. – Как мать, вы должны бы были заботиться только об его счастье.
– Уж какое счастье в чужих людях жить, матери не видеть!
Еще долго плакала Марья Дмитриевна, смотревшая на отдачу сына в отдаленное училище точно так же, как смотрят простые люди на помещение своих родных в больницу. Ей казалось, что она отдает сына на верную гибель. Наконец было решено, что она поведет Мишу на баллотировку в воспитательный дом. Боголюбов не любил шутить и умел командовать. Вздыхая и поминутно отирая слезы, отправилась Марья Дмитриевна с Мишей в Большую Мещанскую, в то здание, где помещается ломбард. Там в большой зале во втором этаже уже было множество народу. Плохо одетые женщины, старики в потертых мундирах, дети всех возрастов – все это сновало, толпилось и шепталось в зале. Каждый с сердечным замиранием ожидал, чем решится судьба того или другого ребенка. Одни молились в душе, чтобы их дети были приняты; другие, почувствовав близость разлуки с детьми, желали только того, чтобы их детей забаллотировали. Посредине залы громко выкликались фамилии детей. Наконец произнеслась фамилия Прилежаева. У Марьи Дмитриевны замерло сердце. «Господи, не попусти, не накажи меня, грешную!» – шептали ее уста. Прошла томительная минута.
– Не попал! – раздался около Марьи Дмитриевны голос Миши.
– Слава тебе господи! Родной мой, родной! – воскликнула она, крепко прижимая к груди своего сына. – Пойдем, батюшка, пойдем скорее домой, – говорила она, как бы боясь, чтобы его не отняли у нее.
С сияющим лицом возвратилась она домой и объявила, что Миша не принят.
– Еще хоть годик поживет у меня, ненаглядный, хоть годик! – говорила она, обнимая и целуя сына.
Катерина Александровна не безучастно смотрела на радость матери; она хотя и не особенно радовалась тому, что брат не попал в училище, но в то же время ее и не очень сильно огорчал результат баллотировки, так как она уже знала, что Миша зачислен кандидатом и через год или через два года все-таки попадет в училище. Главный вопрос для нее состоял в том, примут ли ее брата в училище, а не в том, когда именно его увезут из дома. Он еще был мал и потому было можно ждать его определения, не боясь, что он «выйдет из лет», как выражаются о поступающих в казенные воспитательные заведения детях.
Для Катерины Александровны, после душевных бурь и волнений, наступали летние дни затишья; она вся должна была погрузиться в хлопоты по службе, которые оставляли очень немного времени для размышлений, для вопросов и сомнений. Приют принимал летом более оживленный вид, чем зимой: в нем шли переделки и крашенье комнат и полов; дети под руководством помощниц занимались «постройкой» белья и одежды, Зорина и помощницы хлопотали над счетом и рассматриванием разных принадлежностей детской одежды и столового белья, сортировали эти предметы по степени их годности и негодности, назначали одежду выросших воспитанниц младшим детям, для выросших же воспитанниц шили новое платье. Ежедневно приходилось наблюдать за перемещением кроватей воспитанниц из переделывавшейся спальни в столовую, за переселением столов из перекрашиваемой рабочей комнаты в классную. Пыль, известка, масляная краска – все это наполняло комнаты и заставляло особенно наблюдать за детьми, чтобы они не портили себе одежды; говор свободных от зимних занятий детей, шум колес и крики торговцев, доносившиеся с улицы в отворенные окна, своеобразное, монотонное пение штукатуров и маляров в коридорах, в комнатах и около наружных стен – все это вносило необычайное оживление в стены приюта. Порой Анна Васильевна, чувствовавшая скуку по случаю отъезда на дачи ее обычных партнеров, приглашала к себе на чай Катерину Александровну, и девушке было отрадно провести с работой вечерок в светлой и мило убранной спальне начальницы за мирными беседами с неглупою и опытною женщиной. Единственным темным облаком в эти дни жизни Катерины Александровны было опасение за участь Скворцовой, пробудившееся во время выпуска кончивших курс учения воспитанниц. По обыкновению, в это время в приют являлись разные барыни, искавшие горничных, и в числе их приехала какая-то статская советница Булычева, не то немка, не то еврейка, лет сорока пяти, в светлом шелковом платье, в белой с перьями шляпке. Она объявила мягким голосом и поминутно улыбаясь, что ей нужна горничная. Ей представили трех воспитанниц, искавших места. Она с улыбочкой поговорила с каждою из них, потрепала их по щечкам, назвала «милочками» и, наконец, остановилась на Скворцовой.
