Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
– Знаю, знаю, Катюша, что нечего. Ты у меня умница!.. Да ведь на чужой роток не накинешь платок… Люди-то что…
– Подите вы с вашими людьми! – резко ответила Катерина Александровна. – У меня своя голова!
Она быстро вышла из комнаты и спустилась вниз. Марья Дмитриевна, вздыхая и крестясь, поплелась за ней. Александр Прохоров обогнал ее на лестнице, она отстранилась от него и посмотрела ему вслед каким-то недобрым взглядом.
Катерина Александровна сошла вниз и радушно протянула руку Даниле Захаровичу. Он и штабс-капитан сидели на террасе и смотрели в разные стороны. Лицо Данилы Захаровича обрюзгло и пожелтело, в глазах было какое-то недоброе выражение.
– Как я рада, что вижу вас на свободе, – проговорила Катерина Александровна. – Надеюсь, что ваше дело кончилось счастливо.
Данило Захарович вздохнул.
– Отставлен без пенсии, – проговорил он. – Нищим остался… Конечно, я должен благодарить моего благодетеля Александра Николаевича Свищова. Не забыл, похлопотал… Без него могло бы хуже кончиться… Что ж, стану теперь работать, куда-нибудь в переписчики, в конторщики пойду… Мы, люди маленькие, ни на что не годные, должны из-за куска хлеба работать… Проживем как-нибудь!
– Не унывайте, дядя! Зачем падать духом? Все еще уладится.
– Нет, племянница, не уладится! – еще раз вздохнул Данило Захарович. – Что я теперь? Нуль, червяк пресмыкающийся. Меня в моем собственном доме никто не уважает… Жена, дети – все от рук отбились… Дома ад какой-то; не ласку я там встретил, а попреки… Конечно, я молчать должен, я на женины деньги должен жить…
Данило Захарович говорил со вздохами, приниженным тоном, скорбно покачивая головой, но в его лице, в его голосе, в его речах слышалась не одна скорбь, не одна приниженность, в них замечалась и частичка желчи и злобы, той шипящей злобы, которая нередко прикрывается слабодушными людьми маской смирения и покорности, но в глубине души подталкивает их на разные интриги и ковы. Катерине Александровне было тяжело слушать дядю.
– Как же вы думаете устроить детей? – спросила она.
– Благодетель наш Александр Николаевич Свищов обещался платить за Леню; Лидию обещали в институт устроить… Я теперь не могу сам своих детей поднять на ноги… Я отец и не могу их поднять на ноги!.. Обидно!.. Если добрые люди не помогут, то придется им неучами расти… Конечно, дети это понимают, знают, что им отец ничего дать не может, ну и плюют на отца. Что он для них? Ненужный старикашка, пустой ворчун…
– Полноте, дядя! Леонид и Лидия так любят вас!
– Любят! – с горечью усмехнулся Данило Захарович. – Знаю я эту любовь! Конечно, я не могу пожаловаться на них. Ласкаются они!.. Да ведь не из любви это делается. Ласкаются из жалости к убитому старикашке. Ласкаются потому, что им стыдно вдруг отвернуться от меня… Ласкаются потому, что не хотят, чтобы я ворчал на них… Малы еще покуда, а подрастут, так и совсем отвернутся от меня!
Штабс-капитан, хранивший глубокое молчание, начал нетерпеливо постукивать костылем.
– Грех вам, дядя, так думать! – сказала Катерина Александровна. – Вы глубоко ошибаетесь в них…
– Да, племянница, может быть, и ошибаюсь!.. Я ведь теперь во всем ошибаюсь, во всем виноват… Вот Павла Абрамовна с утра и до ночи только считает мои провинности… Сам Александр Николаевич Свищов попрекнул меня, что я не познакомил его с вами, что я не хотел вас знать… Конечно, вы могли ему сказать это, жаловаться на меня…
– Я, дядя, не жаловалась ему и не пожалуюсь. Напрасно вы меня упрекаете.
– Я упрекаю! Сохрани меня бог! Да разве я не знаю, что я кругом виноват?.. Прошу об одном, племянница, не говорите Александру Николаевичу Свищову, что я проболтался об этом… Я ведь знаю, он в вас души не слышит, он готов все по вашему слову сделать…
Катерина Александровна усмехнулась.
– Напрасно вы опасаетесь, дядя, я совсем не вижусь с Александром Николаевичем.
– Как же не видитесь? Мне Архипушка говорил…
– Архипушка? – спросила Катерина Александровна, услышав незнакомое ей имя.
– Да, камердинер его… Он говорил, что вы иногда по два раза в неделю к Александру Николаевичу ездите… Вот я и хотел вас просить замолвить ему словечко за моих детей, напомнить… Моя стариковская просьба меньше, конечно, значит…
Штабс-капитан начал еще усиленнее стучать костылем и издавал какие-то сердитые звуки. Катерина Александровна вся раскраснелась…
– Если я ездила, дядя, к Свищову, то ездила только по приютским да по вашим делам, – внушительным тоном произнесла она. – Но теперь, когда в приюте дела переменились, когда вы на свободе, мне не для чего ездить к этому господину. О детях вы можете просить сами, и он исполнит вашу просьбу.
Данило Захарович глубоко вздохнул.
– Так-то все теперь говорят: кланяйтесь сами, а мы за вас хлопотать не хотим.
Штабс-капитан, по-видимому, окончательно потерял терпение и раздражительно и торопливо забормотал что-то.
– Мне, кажется, изволите говорить? – спросил Данило Захарович, обращаясь к нему.
– Нет, Флегонт Матвеевич со мной говорит, – сухо ответила Катерина Александровна, очень хорошо понимая, что старик бесцеремонно ругает гостя. Ее лоб нахмурился, но она удержалась от резкого возражения, вспомнив, что ссора с дядей может отнять у нее возможность видеться с его детьми. Она очень обрадовалась появлению Марьи Дмитриевны, возвестившей с поклонами, что давно подано кушать. Все вошли в комнату.
– Как хорошо вы обставились, – со вздохом произнес Данило Захарович, осматривая комнату. – Кто мог думать, что судьба-то так переменится. Не дожил брат до этого счастья.
– Все им обязаны, батюшка, им одним! – своим заискивающим тоном произнесла Марья Дмитриевна, указывая на Александра Прохорова, стоявшего с Антоном и Мишей у стола.
Данило Захарович вопросительно взглянул на Прохорова.
– Да, я и забыла отрекомендовать его, – поспешила сказать Катерина Александровна. – Это мой жених Александр Флегонтович Прохоров.
– Же-них, – протянул Данило Захарович и подал руку молодому Прохорову. – Очень приятно познакомиться… очень приятно… Дай бог, дай бог…
Он не кончил и только вздохнул. Все сели за стол.
– Скоро думаете свадебку сыграть? – спросил Боголюбов.
– Не знаю еще, – просто ответил Александр Прохоров. – Это будет зависеть от обстоятельств.
– Какие же обстоятельства? Чем скорее, тем лучше. Это такой праздник, которого молодые люди не любят откладывать.
– Вот, батюшка, в одно слово со мной, – произнесла Марья Дмитриевна, обрадованная новым союзником.
– Нам спешить некуда, – холодно заметила Катерина Александровна. – Чем важнее дело, тем серьезнее нужно его обдумать…
– Так, так, – промолвил Данило Захарович. – Только как же это ждать-то? Нет, Марья Дмитриевна, как посмотрю я на нашу молодежь, так и вижу, что совсем она изменилась. Свадьба, видите ли, у них дело, да еще такое дело, которое серьезно обдумать надо!.. Да кровь-то, батюшка, – обратился он к Александру Прохорову, – кровь-то разве не говорит? В наше время ждали не дождались дня свадьбы! Бывало, родители на день отложат свадьбу, так жених и невеста ночь не спят, мучаются… А вы говорите: торопиться некуда! Нет-с, тут-то и торопиться, сегодня любите, а завтра, может быть, остынете…
Александр Прохоров и Катерина Александровна не могли удержаться от улыбки.
– Времена другие, другие и взгляды! – уклончиво ответил Александр Прохоров.
– Какие, батюшка, тут взгляды! Тут страсть, понимаете: страсть, огонь! – промолвил Данило Захарович.
– Огонь огню рознь, – засмеялся Александр Прохоров. – Один горит минуту, другой не погасает в течение долгих лет.
– Может быть-с, может быть, – вздохнул Данило Захарович. – Только я в старые годы, право, и недели не прожил бы с невестой под одной кровлей, не повенчавшись. Нет-с. Видно, наш-то огонь, может быть, и скорее сгорал, только горел-то сильнее.
– Может быть, – холодно согласился Александр Прохоров, очевидно, не желая спорить и убеждать противника.
Разговор оборвался. Данило Захарович был обижен, что с ним не хотят спорить. Все были как будто недовольны чем-то и совершенно притихли. В комнате слышалось только, как гремели вилкой и ножом вышедшие из повиновения руки штабс-капитана да раздавался заунывный голос Марьи Дмитриевны, угощавшей «дорогого гостя»; таким тоном, как будто она, оплакивая, откармливала идущего на смерть человека. Вообще Марья Дмитриевна в большинстве случаев говорила таким тоном, что какой-нибудь иностранец, не знающий русского языка, непременно заподозрил бы, что эта женщина повторяет одну в ту же фразу: «Все мы смертны и все мы помрем». Общество было очень радо и вздохнуло свободно, когда кончился обед и все собеседники получили право хотя на несколько шагов отойти друг от друга.
– Батюшка, отдохнуть не хотите ли в моей комнатке, – промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Даниле Захаровичу.
– Не до отдыхов нам теперь! – вздохнул он. – И ночей-то не спишь, а уж не то что днем валяться…
– Да вы немножко…
– Я, пожалуй, готов удалиться… Только спать я не буду… Не до сна мне… Где же вы помещаетесь? – спросил Данило Захарович. – Покажите, пожалуй, свою келью… Как-то вас деточки приютили…
Марья Дмитриевна засуетилась.
– Я вот тут, с Мишутой вдвоем, батюшка, вдвоем, – заговорила она, указывая протянутой рукой дорогому родственнику на дверь в свою спаленку и спеша за ним.
Таким образом, руководимый и в то же время провожаемый Марьей Дмитриевной, Данило Захарович прошел в ее комнату.
– Вот, батюшка, вот здесь, – говорила Прилежаева. – Дочка покоит, на ее счет живу…
– Недурно, недурно, – одобрил Данило Захарович, чувствовавший, что даже и теперь, во времена своего падения, он стоит все-таки выше Марьи Дмитриевны. – Хорошо бы, Марья Дмитриевна, если бы только это все поскорее сделалось действительно вашим.
– То есть как это, батюшка? – растерялась Марья Дмитриевна. – Извините, в толк не возьму…
– Я говорю о том, что хорошо бы было, если бы племянница поскорее замуж вышла, – пояснил Данило Захарович. – Ведь это на его деньги все…
– На его, батюшка, на его…
– Ну, а знаете, нынче не такие времена, чтобы кто-нибудь даром давал.
– Что вы, батюшка! Моя Катюша…
– Не такие времена, Марья Дмитриевна, – перебил ее Данило Захарович внушительным тоном. – Не такие времена! Я нынешнюю молодежь знаю! Не в деревне жил, слава богу! Насмотрелся и на родственников Гиреевой, и Белокопытова молодого знаю. Да что о них говорить! Я сам, сам-с отогрел на своей груди одного проходимца. А чем он мне отплатил? Э-эх! Говорить-то тошно! Нынче каждый старается яму другому вырыть, ногу подставить. Вы думаете, кто-нибудь станет даром благодетельствовать? Как же! Нет-с, отплаты потребует, проценты сдерет! Вот какая теперь молодежь!
Марья Дмитриевна совсем растерялась.
– Да ведь мы, батюшка, за «их» папенькой ходили, ровно родные, – начала она.
– Родные! Да родные теперь хуже чужих, – перебил ее Данило Захарович. – Ведь у меня тоже дети. А чего я от них жду? Только горя, одного горя!.. Нет, нынче никому доверять нельзя!.. Погубят, погубят отца родного ни за грош, ни за денежку… А после что? Люди-то что станут толковать?.. Вот вы сидите тут, в своей каморке, посадили вас в нее, заставили хозяйничать, чтобы вы людей-то не видали, а люди-то вас видят, толкуют про вас: «Какая, мол, она мать, если не видит, что дочь делает!» Ведь от людей ничего не скроешь…
– Да, батюшка, что же мне делать? Ведь они жених с невестой, они повенчаются вот, – почти плакала Марья Дмитриевна.
– Торопите свадьбу! Не зевайте! Не то, помяните мое слово, поздно будет.
Данило Захарович еще долго давал наставления Марье Дмитриевне и успел растрогать ее до слез. Благодаря доброго родственника за хорошие советы, она побежала наконец распорядиться насчет кофе и оставила его «соснуть» на полчаса. От внимания Катерины Александровны, Александра Прохорова и Флегонта Матвеевича не ускользнуло плаксивое выражение лица Марьи Дмитриевны, и они, словно сговорившись, заметили:
– Вот уж правда, что непрошеный гость хуже татарина!
Флегонт Матвеевич по своей старой привычке не ограничился этой короткой фразой и сказал какую-то страстную и длинную речь против Боголюбова; все слушатели, конечно, не поняли и половины этой речи и потому были глубоко потрясены ею и безусловно согласились с мнением оратора. Наконец подали и кофе, в столовую комнату снова появился Данило Захарович; его из приличия спросили, хорошо ли он отдохнул; он, согласно со своим положением «удрученного горем человека», объявил, что «уж где ему отдыхать», что «ложится он теперь в постель, как в могилу, чтобы на минуту забыться», что «напрасно все и на цыпочках ходили, и шепотом говорили, так как на него теперь нечего обращать внимания, так как должен он привыкать и при шуме спать», и прочее и прочее, все в том же роде. В конце концов слушатели поняли только одно, что он горько упрекал их за то, что они его уложили спать и сохраняли тишину, так как его, бедного и угнетенного человека, теперь нужно отучать от сна и приучать ко всевозможным неудобствам.
– Ведь если я спать буду, так хлеб-то сам ко мне не придет! За меня работать никто не станет. Здесь вот вы говорить не смели, пока я лежал, а в другом месте, может быть, нарочно молотками стучать станут, когда я лягу, – говорил он и даже пробудил в душе Марьи Дмитриевны нечто вроде угрызений совести за то, что она не сумела угодить как следует дорогому родственнику.
Все общество выглядело так уныло и тоскливо, как будто в течение целого дня его угощали только чем-то очень кислым. Наконец Данило Захарович стал собираться, все с особенной радостью поспешили предложить ему себя в проводники до дилижанса. «Хороши родственники, так и обрадовались, что я ухожу», – с горечью подумал Данило Захарович и отказался наотрез от предложения, объявив, что ему теперь нужно привыкать самому отыскивать дороги. Все, так же радуясь в душе, хотя и с печальными лицами, согласились и на это. Наступила минута прощания, наступила минута разлуки – все вздохнули свободно.
– Скатертью дорога! – махнул рукой Антон, когда фигура дяди скрылась за первым поворотом.
– Точно гора с плеч свалилась! – промолвил Александр Прохоров. – Ведь уродятся же такие несносные люди.
– Ах, батюшка, да когда же бывают не несносными бедные люди! – вздохнула Марья Дмитриевна. – Уж их участь такая, что все ими гнушаются.
– Помилуйте, Марья Дмитриевна, – начал Александр Прохоров и умолк в изумлении, увидав перед собой слонообразную фигуру Данилы Захаровича.
– Нет, видно, еще не привык гранить мостовую, – жалобно произнес Данило Захарович. – Шел, шел и заплутался… Голова-то, видно, не о том думала!.. Ну, уж и дачу наняли!.. И людей-то здесь нет, никого не встретишь, спросить не у кого, только из-за палисадников собаки лают… Все против бедного человека защитники, чтобы он и к воротам подойти не смел!.. Уж я попрошу кого-нибудь проводить меня…
Все снова изъявили готовность проводить Данилу Захаровича. Он отказался от услуг всех, тогда ему предложили в проводники Антона, но он выразил сомнение в знании Антоном дороги; это заставило Марью Дмитриевну вызваться с предложением своих услуг, но Данило Захарович опять уперся, так как он не мог допустить, чтобы в этой глуши Марья Дмитриевна возвращалась домой одна; оставался на очереди Александр Прохоров, но Данилу Захаровичу «было совестно беспокоить совсем еще незнакомого ему человека». Бог знает, чем бы кончилась эта сцена, если бы все не решились идти провожать гостя насильно, что заставило его стесняться и жаловаться всю дорогу.
Только усадив его в дилижанс и дождавшись отъезда дилижанса, семья Прилежаевых поверила, что дорогой родственник наконец уехал и не вернется более, по крайней мере в этот день, хотя Антон, возвратившись в садик прилежаевской дачи, и уверял, что «под этим слоном рессоры лопнут и его приведут к нему обратно». Молодежь, как это всегда бывает после долгого стеснения, развеселилась, шутила и дурачилась. Кто-то, кажется Миша, предложил играть «в пятнашки» и «запятнал» Катерину Александровну. Она погналась за Антоном, и игра началась. В саду раздавались крики и хохот. Флегонт Матвеевич, сидя на терассе, где был по условию играющих «дом», стучал костылем, прогоняя играющих, пробовавших забежать в «дом» и укрыться от преследований «пятнашки». Игра была в полном разгаре, когда Марья Дмитриевна позвала из комнаты Катерину Александровну.
– Что вам, мама? – спросила раскрасневшаяся молодая девушка, вбегая в комнату.
– Ты бы, Катюша, не играла, – посоветовала Марья Дмитриевна. – Вот соседские барышни гуляют у себя в саду. Я зашла прибрать в комнате Александра Флегонтовича, а сверху-то мне их и видно… Осудят еще…
– Вот выдумали! – засмеялась Катерина Александровна. – Разве мы в первый раз играем?.. Да и что мне до них за дело. Впрочем, они и сами часто играют…
Катерина Александровна хотела выйти.
– Да ведь они между собою играют, – проговорила Марья Дмитриевна. – А ты вот с чужим мужчиной… Нехорошо…
Катерина Александровна пожала плечами и вышла в сад. Ее тотчас же «запятнали», и волей-неволей ей пришлось бегать. Но ее искренняя веселость пропала, и она поспешила отговориться от игры под предлогом усталости. Она присела на ступеньку к костылям Флегонта Матвеевича и задумалась. Играющие побегали еще немного и тоже уселись на ступени. Минут через десять всех позвали к чаю, и день окончился мирно и тихо, как обыкновенно кончались дни в этой семье. Катерина Александровна почти уже забыла о словах матери и спокойно легла спать, но она еще не успела заснуть, когда в ее комнату появилась Марья Дмитриевна. Она подошла к постели дочери и спросила, спит ли та. Катерина Александровна отвечала: «Не сплю».
– Мне поговорить с тобой, Катюша, надо, – заметила Марья Дмитриевна и присела на постель. – Не губи ты себя, Катюша. От людей-то ведь ничего не скроешь, – слезливо начала она объяснение.
– Я, мама, ничего и не скрываю, – ответила Катерина Александровна, изумленная этим вступлением.
– Ты вот невестой Александра Флегонтовича слывешь, а люди-то разве поверят, что ты невеста?.. Любовницей его назовут.
– Да пусть называют; мне-то что до этого за дело!
– Ай, Катюша, как тебе не стыдно! Честное-то имя должно быть для девушки дороже всего… Потеряешь его раз, так уж никогда не воротишь… И какие люди-то нынче? Каждый обмануть норовит, насмеяться хочет над бедным человеком… Вертопрахи нынче молодые-то люди, поиграют и бросят…
– Это вы кого же, мама, вертопрахом-то считаете? Не Александра ли? – спросила Катерина Александровна, смотря прямо в глаза матери. – И не стыдно вам, и не грешно вам? Верите ли вы сами в то, о чем говорите? Стыдитесь!
Марья Дмитриевна смутилась: в глубине души она все еще любила Александра Прохорова и верила в его доброе сердце. Она хотела что-то сказать в свое оправдание, но Катерина Александровна предупредила ее.
– Вы, мама, – начала она, – не от себя это говорите, вы чужие слова говорите!
Марья Дмитриевна обиделась.
– Уж известно, что у меня и своих слов нет! Глупая я! Где мне что-нибудь свое выдумать!.. Я…
– Не то, мама, совсем не то! – перебила ее дочь. – Есть у вас и свой ум, и свое сердце, только характер у вас слабый. Не подумаете и не сделаете вы дурно, когда по своему разуму поступаете, а как настроят вас другие, вы и кажетесь и недоброй и нерассудительной… Поступайте лучше как бог на душу положит, да людей поменьше слушайте, вот и будет хорошо, и не станете вы вертопрахами называть таких людей, как Александр.
Катерина Александровна говорила ласковым, мягким тоном, не раздражаясь и не сердясь на мать. Марья Дмитриевна в душе уже почти соглашалась с дочерью, но из ее ума еще не вышли слова Данилы Захаровича о ее слабости, и она решилась быть твердой и продолжать разговор.
– Уж ты так и думаешь, что я ничего не вижу сама-то, – покачала она головой. – Вон и сегодня вошла я к нему в комнату, целует он тебя… До чего дошли! Не поженились, а целуетесь!.. Разве это хорошо?
Катерина Александровна вспыхнула.
– Хорошо или нет – это мое дело, – резко ответила она.
– Да ведь ты пойми: я мать! – внушала Марья Дмитриевна. – Ты еще дитя, неопытная ты. Тебе кажется, что все ничего, а я-то знаю, куда эти поцелуи ведут.
– Мама, – серьезно и отчетливо заговорила Катерина Александровна, приподнявшись на локте в своей постели, – опять вы не свои слова говорите. Не дитя я и не неопытная. Было время, когда я, точно, была доверчивой и неопытной девочкой, и именно в эти-то годы вы не следили и не могли следить за мной. Одна я ходила по городу, приносила вам кусок хлеба, приносила одежду и деньги – вы не спрашивали, откуда, вы не знали, правду ли я говорила, когда рассказывала, где я взяла все это. В те годы, мама, я могла погибнуть и не раз представлялся мне случай добыть кусок хлеба ценой своей чести. Вы взяли бы этот кусок и даже не подумали бы, как он добыт… Но я не погибла тогда, а теперь-то, когда я и старше стала, и на жизнь насмотрелась, уж, верно, сумею спасти себя от гибели. Может быть, и действительно было бы лучше, если бы дела сложились иначе, – но если они не могли сложиться иначе, то тут и толковать нечего. Я хорошо знаю и себя, и Сашу, и не боюсь ничего. Предоставьте же мне право жить своим умом, как я жила в детстве.
– Так что ж ты, Катюша, мать-то уж ни за что считаешь? – жалобно и с упреком произнесла Марья Дмитриевна. – Ты думаешь, что матери так и должны махнуть рукой на детей: пусть, мол, хоть на голове ходят?
– И матери матерям рознь, и дети не одинаковы бывают, – ответила Катерина Александровна. – Одних матерей нужно на помочах водить, а других детей нужно самим себе предоставить… Одно говорю вам: не смотрели за мной прежде, так теперь поздно смотреть…
– Ну, спасибо, Катюша, спасибо, дочка! – прослезилась Марья Дмитриевна. – Мать-то, значит, для тебя все равно что служанка. Не смеет она в твои дела вмешиваться, не смеет совета дочери дать… Бог с тобой! Сама когда-нибудь будешь матерью, узнаешь, как материнское-то сердце болит за детей…
– Мама, что вы это все жалкие слова-то говорите! – раздражилась Катерина Александровна. – О чем вы плачете, о чем болит ваше сердце? Болело разве оно вчера, третьего дня, год тому назад от того, что я любила Александра? Ведь вы знали это – я ни от кого не скрывала этого. Что же вы делали? Вы только радовались, только старались оставить нас вдвоем, говорили, что мы, как голубки, воркуем. Откуда же вдруг явилась эта печаль? Дядя нашептал?
– Без него я говорила тебе, Катюша, без него говорила, что надо торопиться свадьбой, что нехорошо…
– И сами потом согласились, что у меня есть причины отложить свадьбу, – перебила ее Катерина Александровна. – Поймите вы, что я должна еще пробыть в приюте, пока там все устроится окончательно; должна я еще послужить, чтобы не сидеть этот год совсем на шее Александра. Дайте ему самому встать на ноги, дайте мне время подготовиться к новому труду… Мы и без того на его счет живем.
– Несладко, Катюша, несладко жить на его счет, как знаешь, за что он дает эти деньги…
– А тогда сладко бы было, если бы он женился и, как батрак, один работал бы на нас?
– Кто же, матушка, и должен работать как не муж? И твой отец, когда был молод, работал на семью…
– Ну, вы знаете, до чего отец-то доработался, а я хочу, чтобы мой муж не один работал… Впрочем, это мое дело… Вас же я попрошу только никого не слушать, ничьих советов не принимать… Вот вы мне целую ночь отравили, вы у меня сон и спокойствие сегодня отняли, а из-за кого, под влиянием чьих советов? Это вам дядя нашептал, – тот самый дядя, который знать нас не хотел, который жил воровством и подлостью, который не мог сделать своей собственной жены честной женщиной, которого не уважают даже его дети, который был бы рад, если бы я продалась Свищову и благодетельствовала бы из денег этого старика своей родне? И ради этого-то человека вы встревожили меня! Его-то словам вы придаете более значения, чем моим. Стыдитесь, мама! Или не любите вы меня, или не умеете вы любить… Бог вам судья!..
Катерина Александровна отвернулась к стене.
– Катюша, Катюша, голубушка! – заговорила испуганная и взволнованная Марья Дмитриевна. – Не сердись ты на меня, на глупую!.. Ну, не буду, не буду… Ведь мать я, мать!..
– Ступайте, – тихо проговорила Катерина Александровна. – Ступайте!
– Да ты хоть поцелуй меня, родная! – хныкала Марья Дмитриевна.
Катерина Александровна пожала плечами и холодно поцеловала мать. Она понимала, что между ею и матерью лежала непроходимая пропасть взаимного непонимания. Мать не понимала «умных», как она выражалась, слов дочери; дочь не трогали «жалкие» слова матери. Мать думала, что каждое примирение выражается поцелуями и чувствительными сценами; дочь ненавидела эти сцены и сознавала, что примирение только тогда действительно, когда мы убедим противника в справедливости своих убеждений. А пропасть, лежавшая теперь между этими двумя женщинами, должна была делаться все шире и шире. Если явятся очевидные признаки тесной связи Катерины Александровны и Александра Прохорова, что скажет мать? Если придется вести борьбу с дядей за его детей, на чьей стороне станет мать? Если нужно будет решиться на какое-нибудь опасное дело, как отнесется к этому мать? Не будет ли она всегда и везде тормозом для семьи? И где же те слова, где те убеждения, где те силы, которые заставили бы Марью Дмитриевну согласиться с мнением дочери? Катерина Александровна невольно вспомнила утренний разговор с Александром Прохоровым о неизбежности разлада между людьми разных поколений, разных сословий, разных степеней развития. «Неужели же мне когда-нибудь придется пожертвовать матерью ради того или другого убеждения?» – думалось Катерине Александровне. «Нет, я слишком сильно люблю ее, слабую, беспомощную, жалкую. Разве она виновата, что она не понимает меня? Разве я могу быть причиной ее мучений? Где у меня эти силы? Мое сердце облилось бы кровью, если бы мне пришлось купить хоть что-нибудь ценой ее счастия… Но если нельзя будет иначе сделать? Если придется поставить на карту ее счастие и хорошее дело? Что тогда? Отступить или перешагнуть через преграду?» Катерина Александровна взялась за голову. «Боже мой, боже мой! зачем это вечно приходится или ломать себя, или шагать к своей цели через людей!.. Не оттого ли так трудно идти к цели, что на дороге иногда являются преградой дорогие нам личности!.. Я, не смущаясь, боролась с Зубовой и Постниковой, я сама вырывала им яму, и моя совесть спокойна… Но мать, мать, которая лелеяла меня в детстве, которая, по своему разумению, положила за меня свою душу… Нет, никогда не хватит у меня сил перешагнуть через нее. Я буду ее убеждать, буду ее просить, но больше ничего не могу я сделать…»
Катерина Александровна заснула только под утро тяжелым и тревожным сном. Что-то недоброе чуяло ее сердце.
