Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
– Что, что такое? Сделаем все, что можно, – скороговоркой проговорила Глафира Васильевна. – Мы теперь не при деньгах: племянники пьянствуют без просыпу, изволили долгов наделать; так мы расплачиваемся за них, но и по этой части кое-что найдется.
Глафира Васильевна всегда говорила мы, когда дело шло о княгине.
– Я не об этом хочу просить, – промолвила Катерина Александровна. – Дело посерьезнее.
Она передала историю Скворцовой и решение графини.
– Да ведь она у нас полоумная, совсем полоумная. Она бы прежде своего сына на конногвардейской улице выпорола! – раздражительно заговорила Глафира Васильевна. – Ну, нечего сказать: хороши благодетели! крепостных себе понаделали! Ай да молодцы! А наша-то, наша-то… миндальничает со своими объедками и не знает, что в приюте делается. Подождите!
Глафира Васильевна понеслась своею утиною походкой в кабинет княгини. Через минуту Катерина Александровна услыхала довольно крупный разговор.
– Нет, вы послушайте, что там-то делается, вы послушайте! – раздался голос Глафиры Васильевны, через минуту она просунулась в дверь и позвала Прилежаеву.
Катерина Александровна прошла через гардеробную комнату, раздвинула тяжелые портьеры и очутилась лицом к лицу с княгиней.
– Здравствуйте, черненькие глазки! – ласково промолвила старуха и поцеловала в лоб Прилежаеву. – Вы привезли какие-то дурные вести. Я ничего не поняла из слов этой сумасшедшей, – с улыбкой указала княгиня на Глафиру Васильевну.
– Ну, кто еще сумасшедший-то, это бабушка надвое сказала! – проворчала Глафира Васильевна.
– Садитесь, – указала княгиня Катерине Александровне на кресло и опустилась на кушетку, сохраняя свой мягкий, благодушный вид. – Ну, послушаем, что у вас за история разыгралась.
Катерина Александровна села и начала рассказывать. Когда она дошла до того места истории, где приходилось сказать, как она нашла Скворцову, она невольно остановилась. В ее голове мелькнула мысль: говорить или нет о Рождественском? С одной стороны, ее пугало то обстоятельство, что как-нибудь ложь может открыться и тогда княгиня станет относиться к ней самой, к Катерине Александровне, недоверчиво; с другой – Катерина Александровна чувствовала необходимость добиться изгнания Рождественского из приюта. После минутного колебания она решилась говорить все.
– Княгиня, я говорю с вами, как говорила бы со своей матерью, с матерью тех девочек, об одной из которых я пришла просить вас, – в волнении произнесла Катерина Александровна. – Я уверена, что все, что я скажу вам, останется между нами…
– Ну, конечно, конечно, дитя, – с добродушною улыбкой промолвила княгиня, на которую уже повлиял довольно сильно рассказ Прилежаевой о тревожном состоянии Скворцовой, предшествовавшем ее бегству.
Катерина Александровна продолжала рассказывать все подробности события.
– Ну, приют устроили! – ворчала между тем Глафира Васильевна, стоявшая около портьеры. – Это уж не первая бегает!
– Не мешай, пожалуйста! – замечала ей княгиня. Наконец дело дошло до решения графини, до ее приезда.
– Тьфу! сумасшедшая! – не выдержала Глафира Васильевна.
– Глафира, ты забываешься! – проговорила княгиня.
Она молча дослушала рассказ и опустила голову на руку.
– Что же делать, что делать теперь? – тревожно проговорила она. – Зачем вы раньше не известили меня? Да вы, дитя, не плачьте… Я не могу видеть слез… Ведь Дарья Федоровна отчасти права… Это такой серьезный поступок… Что же вы поделаете без наказания? Пример нужен, а то ведь и все дети…
– Ну, одолжили! – не выдержала Глафира Васильевна.
– Глафира, я тебя прошу не мешаться не в свое дело! – раздражительно проговорила княгиня, видимо, находившаяся в крайне затруднительном положении: ее добродушие, с одной стороны, а с другой – ее убеждение в необходимости наказания за проступок подняли в ее душе необычайную тревогу.
– Нет-с, уж извините! да тут каждый человек вмешается! – заговорила Глафира Васильевна. – Погубили девочку, да ее же пороть будут для примера. Да вы бы лучше ее не брали. А то берут людей, чтобы их потом стегать для примера!
– Да что же это в самом деле такое! – горячо произнесла княгиня с не свойственным ей раздражением. – Тут люди о серьезном деле толкуют, а она со своими дурацкими замечаниями лезет.
– Ну, да уж где нам умными быть! – резко произнесла Глафира Васильевна. – Вот графиня – это другое дело: отлично распоряжается. И вы-то…
– Я тебе говорю: молчи! Ты уж совсем командовать мною вздумала, – перебила ее княгиня, начинавшая терять терпение. – Ты и приютом управлять не хочешь ли? Ступай и не изволь являться сюда! Волю взяла!
Княгиня прошлась в волнении по комнате и несколько сухо обратилась к Катерине Александровне.
– Очень жаль, дитя, что я тут ничего не могу сделать! Дарья Федоровна святая женщина. Если она что делает, то поверьте, что это делается во имя чистой христианской любви к ближним и спорить с нею не нам с вами. Не наказывать детей за их проступки – это значит потакать их новым шалостям. Если бы ваша воспитанница не была сиротою, то ее можно бы отдать к родным, теперь же было бы еще хуже, если бы Дарья Федоровна вытолкнула ее на улицу. Вы еще молоды и потому вы утрируете последствия этого наказания. Но, верьте мне, дело не так страшно. Скворцову накажут; она поплачет, погорюет и, бог даст, исправится. На счет же Рождественского я приму меры; конечно, я не выдам ни вас, ни его…
– Ну, вот вам и Шемякин суд! – воскликнула Глафира Васильевна.
– Ты все-таки еще здесь? – топнула ногой княгиня, делавшая вид, что она не замечает своей домоправительницы.
– Не ажитируйтесь! не ажитируйтесь! Вредно вам это! Уйду! – проговорила Глафира Васильевна. – И давно надо было уйти, а то еще и меня на старости лет для примера выдерут. Драли же сперва, как молода была…
Глафира Васильевна широко раскрыла портьеру и вышла из кабинета.
– Волю взяла! – проговорила княгиня. – Этот народ удивительно способен забываться! Добрая девушка, а взбалмошна так, что с нею терпенья не хватит… Пользуется тем, что росла со мною, что я привыкла к ней…
Катерина Александровна, уже поднявшаяся со своего места, находилась в лихорадочном состоянии.
– Княгиня, неужели вы ничего не сделаете для спасения этой девочки? – спросила она едва слышно у Гиреевой, тревожно ходившей по кабинету.
– Я вам сказала, что тут нечего делать, – холодно ответила княгиня. – Ее нужно наказать; нельзя же потакать подобным поступкам. Вы сейчас видели пример, до чего доходят эти люди, когда им потакаешь…
– Она и без того наказана, жестоко наказана! – проговорила Катерина Александровна. – Подумайте, что бы вы сказали, если бы вашу взрослую дочь стали наказывать при всех ее…
– Да вы забываетесь, моя милая! – вдруг остановилась княгиня перед молодой девушкой и смеряла ее с ног до головы глазами. – Кого вы сравниваете? Что могло бы быть общего между моею дочерью и этой девчонкой? Ступайте!
В глазах княгини блеснул какой-то недобрый огонек. Эта маленькая старушка казалась теперь выше своего роста; это всегда добродушное лицо дышало теперь бесчувственной холодностью. Но Катерина Александровна не трогалась с места. Она как человек, действующий не по расчету, а под влиянием сильного чувства, забыла все и помнила только одно, что теперь или никогда нужно спасти Скворцову.
– Позвольте по крайней мере ей выйти из приюта, – проговорила она. – Я возьму ее к себе.
Княгиня уже совсем надменно и свысока взглянула нл Прилежаеву.
– Во-первых, ее не выпустят, – резко и отчетливо заговорила она, – а во-вторых, если бы ее и выпустили к вам, то вам пришлось бы оставить вместе с нею приют.
– О, я вполне согласна на это! – обрадовалась Прилежаева, забыв все последствия своего бессознательно высказанного решения.
– Вы просто нездоровы! – проговорила княгиня, пожимая плечами. – Идите и, пожалуйста, избавьте меня от подобных сцен! Вы дерзкая и сумасбродная девочка и больше ничего. Идите! – Княгиня отвернулась и пошла из кабинета в другую комнату.
Катерина Александровна едва удерживалась от слез, едва удерживалась на ногах; она видела, что ее хлопоты здесь не кончились ничем. Что-то вроде ненависти и отвращения к княгине закралось в ее сердце. У нее осталась теперь одна очень слабая надежда иа Боголюбова, к которому она и решилась идти от княгини. Утомленная и измученная, с поникшей головой вошла она в комнату Глафиры Васильевны.
– Сейчас завтрак подадут! – сердито проговорила Глафира Васильевна, тревожно расхаживавшая по своей комнате.
– Мне надо идти…
– Ну, вот еще! Подождите!
– Чего ждать? Я буду хлопотать у Боголюбова.
– Не нужно: и здесь гнев положат на милость, – решила Глафира Васильевна.
Катерина Александровна вопросительно посмотрела на нее.
– Неужели вы так думаете? Княгиня решительно отказала…
– Э, ведь мы эту канитель из года в год с лишком тридцать лет тянем, – сердито махнула рукой Глафира Васильевна.
В это время в комнату вошел лакей и принес завтрак. В ту же минуту из комнаты княгини раздался звонок.
– Скажи, Петр, Надежде, что княгиня зовет. Я нездорова, – проговорила Глафира Васильевна.
Лакей вышел.
– Пусть повозится с камер-юнгферой молодой барышни, – произнесла Глафира Васильевна, принимаясь за завтрак.
Через несколько минут в комнату вошла щегольски одетая девушка в светлом платье и черном шелковом переднике.
– Мне некогда, Глафира Васильевна, – скороговоркой проговорила она. – Княжне надо приготовить платье.
– Ну, мать моя, у меня и есть время, да охоты нет. Делайтесь там, как знаете. Тоже в шестьдесят лет притопчешь ноги-то, – небрежно ответила старуха, продолжая завтракать.
– Мне тоже не разорваться!
– А я вот, матушка, разрывалась на своем веку!
– Я так княжне и скажу, если платье не будет готово, что вы…
– Да ты не таранти здесь, а ступай делать дело, – строго произнесла Глафира Васильевна, нахмурив брови.
Она обращалась с прислугой чисто по-барски и не терпела возражений.
Нарядная горничная хлопнула дверью и вышла.
– Верно, старухе-то труднее служить, чем княжне, – желчно усмехнулась Глафира Васильевна. – Ведь вы ее поверите, каких-каких претензий у нас нет. Утренние чепцы у нас по дням распределены. Во вторник не смей подать того чепца, который в среду надевается. Десять пар карманных часов у нас хранятся, – все память чья-нибудь, – ну, и заводи их каждый день и выверяй их и, коли спросят: «Помнишь Глафира, когда эти часы мне подарили?» – так ты сейчас и рассказывай, что вот когда мы то-то делали, когда у нас тот-то и тот-то ребенок родился или умер, так эти часы нам и достались как подарок от отца ребенка или как воспоминание от покойного князька. А мыться мы станем, так тут надо уметь воду подать, мыло принять, полотенце растянуть, все это так, как делалось изо дня в день в течение с лишком сорока лет. Пусть послужат, пусть послужат другие! Что ж… я стара стала, не умею служить, волю взяла!
Глафира Васильевна все сильнее и сильнее возвышала тон. В нем слышалось что-то глубоко желчное и глубоко грустное. Старуха, как это нередко с нею случалось, переживала в минуту разлада с княгиней все свое прошлое, сознавала все перенесенное и возмущалась своим положением. В ее душе в эти минуты странным образом смешивались вместе и любовь, рабская любовь, к княгине и горькая ненависть к своему рабскому положению. Слушая ее речи, можно было подумать, что она жаждет всеми силами души только вырваться из этого дома, но в то же время ее слезы ясно говорили, что она боится именно того, что ей придется наконец покинуть этот дом, что ей найдут преемницу. По-видимому, она вполне сознавала, что она необходима княгине, как воздух, и в то же время чувство рабы подсказывало ей, что, может быть, обойдутся и без нее. Это ее пугало: она не перенесла бы своего горя, если бы княгиня обошлась без нее.
– И точно волю взяла, – заговорила она с горечью, – получила вольную и сижу в этой комнате пятнадцать лет: из своей комнаты в кабинет сорок раз в сутки сную; к обедне не смею выйти, ночью не смею совсем раздеться, к родным раз в год съездить не могу на три, на четыре часа. Разве это не воля!.. Зазналась старая дура, холопка! Жаль, что на конюшню нельзя отправить, как раз отправили, когда старому барину ночью оплеуху дала…
Глафира Васильевна опустила голову на обе руки и тихо заплакала.
– Теперь что им Глафира? старая ненужная тряпка!.. – говорила она дрожащим голосом. – А было время, когда эта Глафира, как старый князь-отец к ней ночью забрался, могла бы не только вольную купить, а всем домом ворочать, тысячи нажить. У этих ног Глафира князя-то видела; эти руки князь-то целовал. Когда секли-то Глафиру по его приказу, так он, бешеный, волосы на себе рвал. А кто «нам» замуж помог выйти за Гиреева? Все та же Глафира. Забыли, видно, чем она за согласье-то старику сумасшедшему заплатила. Вещички там храним на память о покойных детях; Глафира вспоминай с «нами» об этих детях, а того и знать не хотят, что никогда бы, может быть, и не любоваться «нам» этими детьми, кабы Глафира не купила согласия на свадьбу… Бог с ними, пора на покой; заездили…
Старуха, по-видимому, не обращала никакого внимания на слушательницу и говорила сама с собой, говорила о том, что постоянно ныло и болело в ее душе. Катерина Александровна, вполне сочувствуя горю старухи, чувствовала себя неловко, тем более, что она сама послужила невольной причиной этого горя.
– Княгиня просит вас к себе, – доложил появившийся в комнате лакей.
Глафире Васильевне вся прислуга говорила «вы».
– Скажи княгине, что Глафира Васильевна, мол, едет и не может, мол, прийти к ней, – резко ответила Глафира Васильевна, отирая слезы.
– Княгиня чувствует себя нехорошо, – промолвил лакей.
– Ажитация это, ажитация, батюшка! – пусть за доктором пошлют: я, батюшка, не лекарка!
Лакей вышел. Катерина Александровна уловила на его лице усмешку, ясно говорившую, что он уже привык к подобным сценам. Глафира Васильевна в волнении поднялась с места и заходила по комнате.
– Глафира! – раздался голос княгини из соседней комнаты. – Иди сюда на минуту.
Глафира Васильевна быстро толкнула Катерину Александровну за ширмы.
– Вы же сами, ваше сиятельство, не велели мне больше являться к вам на глаза, – проговорила Глафира Васильевна. – Я тоже не маленькая, чтобы со мною играть! В гробу, слава богу, одной ногой стою. Надо ехать искать, не найдется ли где-нибудь угла у добрых людей.
– Ну, пожалуйста, без капризов!
– Где нам, холопам, капризничать! Известно, нас будут гнать, а мы ручки должны целовать.
– Ты действительно совсем забылась, – раздражительно отозвалась княгиня. – Обойдусь и без тебя!
В соседней комнате послышались шаги удалявшейся княгини.
– Ну, теперь пойдет история на целый день! – произнесла Глафира Васильевна, махнув рукой. – В самом деле лучше уезжайте! – обратилась она к Катерине Александровне.
– Извините, я невольно наделала вам столько неприятностей, – извинилась Прилеяшева.
– Э, ничего! Мы когда крупно поссоримся, так потом на полгода мирно живем! – проговорила Глафира Васильевна, уже отчасти успокоенная начавшимися переговорами с княгиней. – Дело ваше сделается. Уж я не отступлюсь, коли начала. Ведь у нас из-за одного «Вороненка» баталий не пересчитаешь. Держут подлеца и сказать о нем ничего не смей. Ну, да я-то уж душой кривить не стану… Голова вот только и впрямь разболелась. Сама себе напророчила.
Катерина Александровна вышла из дома Гиреевой в каком-то чаду. Она была свидетельницей такой комической сцены, которой она не могла себе и представить. Успокоенная отчасти насчет участи Скворцовой, она смеялась в душе, вспоминая комедию, так неожиданно разыгранную перед нею двумя старухами. По возвращении домой она застала и Антона, и Мишу, и юных кадет, сыновей штабс-капитана, и рассказала им обо всем случившемся. Рассказ был настолько комичен, что в комнате раздавались взрывы хохота. Семья после обеда уселась за крашение ядц и уже совершенно углубилась в это занятие, когда, часов в шесть, Марья Дмитриевна сказала, что за Катериной Александровной приехал лакей от княгини Гиреевой и просит ее приехать к барыне. Молодая девушка поспешно собралась; ее ждала княжеская карета. Минут через двадцать Прилежаева входила через парадные комнаты в кабинет княгини.
Княгиня лежала на постели. Около нее хлопотала Глафира Васильевна. Глафира Васильевна, обыкновенно называвшая все недуги киягипи «ажитацией», была самым главным врачом старухи, щупала ей ежедневно пульс, изобретала лекарства и вообще прибегала к советам иных врачей только в крайних случаях.
– А я вот расхворалась, дитя, – произнесла слабым голосом Гиреева. – Но все же не хотела, чтобы вы встречали праздник в слезах. Пусть он будет для всех светлым праздником, как и для нас с Глафирой. Погорячились мы утром.
Княгиня протянула руку Катерине Александровне. Молодая девушка наклонилась и поцеловала ее.
– Поезжайте к Скворцовой и утешьте ее, – проговорила княгиня. – Да вы сядьте.
Катерина Александровна села.
– Графиня изменила свое решение, – продолжала старуха. – Я уже виделась с нею. Пусть девочка будет покуда в приюте, потом в мае, когда будет выпуск, ей найдут место… Все обойдется без наказания… Все злая Глафира настояла, – шутливо заметила княгиня. – Она ведь у меня всем командует.
Поблагодарив княгиню, Катерина Александровна встала.
– Завтра приезжайте похристосоваться, – ласково промолвила старуха. – А и вы тоже огонек! – не то с упреком, не то в шутку погрозила она Прилежаевой пальцем.
Молодая девушка вышла и в другой комнате горячо стала благодарить Глафиру Васильевну.
– Ну, ну, полноте! Еще бы для такого праздника не сделать! – промолвила старая княжеская домоправительница. – А вот это вам на красное яйцо от княгини.
Катерина Александровна почувствовала, что Глафира Васильевна сует ей в руку деньги, и вся покраснела.
– Мне не надо, – с замешательством отказывалась она. – Зачем это?..
– Ну, ну, полноте! Деньги всем нужны. Чего вы совеститесь? Не вы возьмете, так наши соколики на шампанском пропьют…
– Да я…
– И не говорите – поссорюсь! – решительно возразила Глафира Васильевна.
Приходилось взять. У молодой девушки сжалось сердце. Она видела необходимость не ссориться с Глафирой Васильевной и в то же время не могла помириться с ее логикой и брать деньги княгини потому только, что их все равно пропьют на шампанской. Она сознавала, что эти подачки ставят ее в положение княжеской прихлебательницы. Это обстоятельство отчасти испортило хорошее настроение Катерины Александровны, вызванное радостной вестью о прощении Скворцовой. Она заехала в приют, обрадовала Скворцову, поговорила с Анной Васильевной и, дружески пожав ей руку, отправилась домой.
– Ура! – кричал штабс-капитан, встречая ее и угадывая по ее лицу о результатах поездки. – Это первая победа! Ну, что, Марья Дмитриевна, небось теперь и самим весело? А еще трусили.
Марья Дмитриевна отерла глаза.
– Да ведь я мать, мать, батюшка! – прошептала она, целуя Катерину Александровну. – Она помощница наша, кормилица наша.
VIМЕЛКИЕ ЧУВСТВА ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА
Его превосходительство Данило Захарович Боголюбов только что кончил официальный визит к княгине Марине Осиповне Гиреевой и садился на дрожки. Торжественность праздника, полученная к Пасхе звезда, благосклонные речи ее сиятельства, почтительные поздравления прислуги, раскланивавшейся за рубли его превосходительства, – все это должно было привести душу его превосходительства в то настроение, при котором люди, как говорится, земли под собой не слышат. Но было совсем не так. Под новой звездой сердце его превосходительства било тревогу и волновалось теми самыми мелкими чувствами, которыми оно волновалось в давно прошедшие годы, когда его превосходительство был еще мальчуганом бурсаком и боялся быть пойманным за сделанную им шалость. Дело в том, что среди разговоров ее сиятельство коснулось совершенно неожиданно для своего собеседника одного очень щекотливого вопроса.
– Кстати, вы знакомы с новой помощницей в приюте графини? – спросила княгиня, заговорив о приютских событиях.
– То есть, как вам сказать, ваше сиятельство, я видел ее, – в смущении ответил Боголюбов и устремил на княгиню зоркий взгляд, желая угадать, не знает ли она об его отношениях к Прилежаевым.
Но, к несчастью, на добродушном лице старухи не было наиисано ни мелкими, ни крупными буквами, знает она или не знает тайну своего собеседника.
– Удивительно милая девушка, – продолжала княгиня. – Золотое сердце, прямая душа и совсем недюжинный ум. Да если бы образование было у бедняжки, не то бы из нее вышло. Вот кому я от всей души желаю счастья. Хоть бы жепишок ей нашелся. Право, я взялась бы за роль свахи. Вот поищите у себя в департаменте; вместе и сватать будем.
Княгиня добродушно рассмеялась, и Данило Захарович счел долгом тоже рассмеяться, хотя его смех вышел каким-то жалким. Он поспешил переменить разговор, поспешил откланяться. Но слова княгини клином засели ему в голову. «Ну, а что как она знает, что я родной дядя этой девушке? – думал он. – Что будут говорить, как посмотрят на то, что я не помогаю этой семье? Ведь не станешь рассказывать им всей подноготной, всех своих семейных дел. Надо будет все это как-нибудь устроить, обделать». В голове Данилы Захаровича возникали различные планы, как он поможет семье, как он введет в свой дом Прилежаевых. После долгих размышлений он даже находил, что ему нечего совеститься своей прислуги, которая видела раза два Марью Дмитриевну в самом жалком виде и, вероятно, станет теперь в душе не особенно уважительно относиться к своим господам, узнав, что эта оборванка, эта черносалопница находится в самых близких родственных отношениях с господами. До сих пор от прислуги скрывались эти родственные отношения. Марья Дмитриевна была известна под именем бедной «кумы»; скрывалось от прислуги и то, что сам Боголюбов был когда-то далеко не таким богатым барином, был даже вовсе не барином, а жалким чиновником, перебивавшимся со дня на день. Это делалось зорким Данилом Захаровичем для того, чтобы «люди» относились к нему уважительнее и не смели бы говорить, что и он был не лучше их. Теперь, ввиду могущих возникнуть неприятностей между ним и княгиней, он готов был утратить долю своего значения в глазах прислуги и принять в свой дом Прилежаевых как родных. Но его смущала главным образом не прислуга: прислугу можно было заставить молчать; прислугу можно было выгнать; но в его доме было еще одно существо, которое нельзя было заставить молчать или выгнать, это существо была Павла Абрамовна. Павла Абрамовна как «женщина образованная», как «женщина хорошего тона» смотрела с презрением «на этих оборванцев», «на этих нищих», «на этих милых родственников». Бесплодно придумывая средства, как бы убедить жену в необходимости сближения с Прилежаевыми, Данило Захарович мысленно воскликнул: «Э, да что тут думать! Разве я не господин в своем доме?» И вдруг словно какой-то бес насмешливо шепнул ему на ухо: «Да, конечно, не господин». Эта мысль так сильно задела за живое Данилу Захаровича, что он громко проговорил:
– Ну, так я им покажу!
Кучер, услыхавший эти слова, невольно обернулся к его превосходительству, но его превосходительство строго нахмурило брови и проговорило:
– Чего зеваешь по сторонам? Тут народ: того и гляди, задавишь кого-нибудь, а он в стороны смотрит!
Но спокойствие не возвращалось к его превосходительству даже и после того, как гнев был сорван на кучере. Уже не раз, особенно в последнее время, Данилу Захаровича поражали подобные мысли о ничтожестве его значения в доме, и теперь в его голове чрезвычайно ярко прошли некоторые из мелких будничных сцен в его семье. Данило Захарович с свойственными ему зоркостью и строгостью управлял домашним государством, как и следует главе жены, которая да боится своего мужа. Павла Абрамовна, согласно с супружескими законами, не выходила из повиновения у мужа. Подобные отношения даже давали право Даниле Захаровичу довольно метко подсмеиваться над теми мужьями колпаками, которых жены держат под своим башмаком. Эта благодушная вера в силу своего самодержавия в семье, эта уверенность, что «у меня все моего взгляда боятся», «по одной половице пройдут, если велю», «пикнуть не посмеют, если чего захочу», – все эти светлые иллюзии были нарушены в тот памятный день, когда Боголюбовы узнали о смерти Прилежаева и встретились с Варварой Ивановной, которую поджидали с таким нетерпением. Варвара Ивановна, вдова двоюродного дяди Боголюбова, одного из благочинных Москвы, была очень богата, бездетна и потому представлялась очень лакомым куском для всех ее знакомых, друзей, свойственников s родственников. Многое множество рук тянулось за этим куском, но рука Боголюбова оказалась ловчее всех других рук и наконец этот лакомый кусок уже находился в доме его превосходительства. В ожидании приезда Варвары Ивановны в семье шли рассуждения о ласковом приеме, который нужно оказать родственнице, шли предположения об ее щедрости, делались соображения о духовном завещании, и даже сам Дапило Захарович расшалился до того, что картавым голосом говорил, «бодая» своего еще ничего не понимающего сына: «Ах ти, фуфлига! знаешь ли ти, кто тебя нянчить-то будет? Твоя бабуська Вальваля Ивановна!» Наконец бабушка Варвара Ивановна, сморщенная, как печеное яблоко, с темным, как старый пергамент, лицом, закутанная в какие-то ветхие шали, капоры и косынки, приехала к своим «ненаглядным» родственникам. Ее костюм немного «шокировал» Павлу Абрамовну, но приходилось помириться с этой «странностью» старухи. Добрые родственники, не видавшие друг друга почти никогда, прослезились, обнялись, начали со вздохами расспросы о покойном дядюшке, об его смерти. Варвара Ивановна, шамкая и охая, сообщила, как «отец благочинный на одре без языка лежал», как «ему, батюшке, бог ни смерти, ни живота не давал в течение полугода», как «его, родного, десять раз приобщали и семь раз к нему Иверскую поднимали», как «сжалился господь и успокоил его душеньку в лоне Авраама», как, «наконец, осталась она, Варвара Ивановна, сирота горемычная, без приюту на белом свете». Добрые родственники выразили свое глубокое сочувствие к горю шестидесятилетней сироты и объявили, что их дом к ее услугам.
– Спасибо вам, спасибо, отцы родные! По миру пришлось бы идти, – вздохнула Варвара Ивановна и отерла сухие глаза.
– Ну, по миру-то не пошли бы, за свои деньги приют нашли бы; ласки родственной – вот чего не найти за деньги! – с чувством произнес Боголюбов.
– Да какие деньги-то у меня, голубчик ты мой? – как-то испуганно произнесла старуха. – Жили мы с отцом благочинным вольными даяниями благочестивых людей и теперь приходится подаянием жить. Не оставь ты меня, отец родной! На тебя вся моя надежда!
– Помилуйте! Что вы, тетушка! Располагайте моим домом как своим, – торопливо произнес Боголюбов, немного нахмурив брови, и через минуту довольно осторожно спросил:– Но неужели дядя ничего не успел скопить вам на старость?
– Батюшка, да из чего же? – прошамкала старуха. – Вольными подаяниями благочестивых людей жили, яко нищие. Вот как перед истинным Христом…
Старуха подняла свои тусклые глаза и стала осматривать углы комнаты.
– А где же, батюшка, образа-то у вас? – прошамкала она.
– Там, в спальнях, тетушка, – ответил Боголюбов и подумал: «А ведь старуха-то врет, что у нее ничего нет. Знаем мы их».
– А здесь-то нешто сарай у вас, голубчик?
– И тут, тетушка, есть образ.
Боголюбов указал на маленький образок, едва видневшийся под потолком.
– Да что ж, батюшка, ты в экую-то большую комнату образа-то побольше разве не мог повесить? И лампадочки-то приткнуть нельзя; висит он у вас, как сироточка, в угол заброшенная.
Старуха вздохнула и покачала головой, снова отерев сухие глаза своими костлявыми пальцами.
С этого дня для Павлы Абрамовны начались бессменные пытки. Старуха охала и вздыхала о маленьком образке и отсутствии лампады до тех пор, пока наконец в столовой повесили большой образ и затеплили лампаду; потом начались вздохи о скоромной пище в пятницы и среды, вследствие чего пришлось готовить в эти дни рыбу на скоромном масле, выдавая ее за постное блюдо; затем дом Боголюбовых сделался местом сходок для каких-то неведомых до сих пор поповичей и поповских вдов, родственников и родственниц старухи, вносивших с собой в семью какой-то погребальный тон и смущавших хозяйку своими манерами, нарядами и речами; далее старуха вздыхала о том, что «немчура», подготовлявший Леонида в пансион Добровольского, сидит весь вечер и «стрекочет» с Павлой Абрамовной «на птичьем языке»… Павла Абрамовна стала хмуриться не на шутку. Ей житья не было, как она говорила, от этой «ведьмы». Между женщинами начались сцены: Павла Абрамовна «шпиговала» старуху; старуха «донимала» ее вздохами и возведением очей к небу. Данило Захарович в это время сделался козлищем очищения: старуха говорила ему, что он «не по закону живет»; жена ежедневно решительным тоном заявляла, что она не желает видеть в своем доме эту старую каргу.
– Пойми ты, что она необходима нам, – строго и внушительно говорил Данило Захарович. – Наши дела в таком положении, что мы должны держать тетку у себя до ее смерти.
– Да когда она умрет, это еще вопрос!
– А все же нужно ждать.
– Ну, я не намерена.
– А я этого хочу! это необходимо по моим соображениям.
– Какое мне дело до твоих соображений?
– Я знаю, что тебе ни до чего нет дела, а она все-таки будет жить у нас!
– Ну, уж нет! Я выживу эту нищую.
– Не нищую, а старую скрягу, скопившую тысячи. Ты думаешь, они не награбили?
– Это еще бабушка надвое сказала! Впрочем, мне нет никакого дела до ее денег.
– Будет, матушка, дело, когда увидишь, что мы не но карману жили.
– Это не я ли так жила? – восклицала Павла Абрамовна. – Я в четырех стенах сидела. Я молодость свою загубила. Я не бесприданницей вышла за тебя; меня и не такой бы взял за себя! А ты что принес в дом? Теперь-то ты получаешь три тысячи, а было время, что на мои деньги жил, разорял меня…
– Прошу тебя кончить этот разговор, – строго замечал Данило Захарович. – Ты дура и больше ничего!
– Прекрасно, прекрасно! Вы как крепостную меня третируете! – рыдала Павла Абрамовна.
Муж сердито уходил от обиженной жены, а обиженная жена начинала сцену с Варварой Ивановной. Эти сцены дошли до того, что Варвара Ивановна, охая и вздыхая, объявила о своем решении переехать к каким-то «добрым людям». Боголюбов метался в отчаянии: он уговаривал старуху, он бегал к жене, приказывая ей упрашивать старуху остаться. Но старуха только вздыхала и охала, а Павла Абрамовна переходила от одного истерического припадка к другому, не имея вследствие этого сил войти в переговоры со старухой.
