Текст книги "Лес рубят - щепки летят"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
«МАЛЬБРУГ В ПОХОД ПОЕХАЛ…»
Покуда штабс-капитан и Марья Дмитриевна разрешали политические вопросы в лавочном клубе, покуда Александр Прохоров и Катерина Александровна шли ощупью к какой-то еще смутной для них самих цели, в кружках знакомых нам личностей, как и во всем русском обществе, происходили разные события, разные толки, тоже вызванные отчасти войной. У княгини Гиреевой уехали на войну два племянника, за которых ей пришлось заплатить порядочные суммы по предъявленным ко взысканию векселям; в деревни посылалось письмо за письмом с требованиями, чтобы управляющие немедленно, какими бы то ни было способами, собрали деньги с крестьян. Кроме волнения по поводу хлопот о деньгах добродушная старуха испытывала всю тягость разлуки с этими хотя и беспутными, но во всех отношениях дорогими ей родственниками и стала не на шутку прихварывать. Это обстоятельство заставило собраться в ее дом всевозможных родственниц, желавших развлечь старуху и завоевать себе уголки в ее духовном завещании. Весь этот нежный родственный кружок погрузился в толки о политических событиях, в чтение газетных известий, в щипание корпии, приготовление бинтов. Здесь изгнан был французский язык и царствовал русский; даже платья некоторых из молодых родственниц Гиреевой получили новый покрой и носили название «патриоток» и русских сарафанов, хотя их сходство с русскими сарафанами было более отдаленное, чем сходство лубочных портретов с их оригиналами. Среди этих тревог и волнений княгиня совершенно забыла о своем проекте выдать Катерину Александровну замуж, и так как последняя не напоминала о себе, то этот проект и не появлялся на свет божий.
Еще менее думал об этом проекте Боголюбов. Война коснулась и его интересов. Уже с самого начала войны он был в постоянных хлопотах, и хотя еще хмурился, что ему пришлось упустить из рук богатую тетку, но мало-помалу стал забывать даже и об этой утрате: его дела, висевшие на волоске и известные только ему, стали поправляться с каждым днем. В заботах о них он даже не обращал внимания на все возраставшую дружбу жены и Карла Карловича. Наконец он дождался давно желанной поры и отправился в командировку на юг по поручению комиссариата. Конечно, расставание Павлы Абрамовны с супругом не обошлось без истерических рыданий, без закатывания глаз к небесам. Сам же Данило Захарович крепился. Он даже позабыл, какой опасности подвергает он свое семейное счастие, оставляя свою жену под одной кровлей с Карлом Карловичем. Но долг прежде всего. Данило Захарович решился свято исполнить этот долг и как достойный гражданин мужественно отдавал себя на жертву общественному служению.
– Что делать, что делать! Долг службы! – многозначительно бормотал он. – Береги детей! Слушайте мать! Для вас, для вас тружусь! – лаконически обращался он к домочадцам, целуя их на платформе николаевской железной дороги.
Домочадцы рыдали. Даже Карл Карлович не выдержал, и на его масляных глазах блеснули слезы. Наконец обер-кондуктор дал свисток, домочадцы замахали платками, Данило Захарович приподнял фуражку, поезд тронулся и – Мальбруг в поход поехал…
– Ах, у меня ноги подкашиваются! – рыдала Павла Абрамовна и томно оперлась на руку предупредительного Карла Карловича.
– Берегите себя, ваше здоровье так дорого, – шептал Карл Карлович.
– Ах, кому оно дорого! – отчаивалась Павла Абрамовна.
– Как вам не грех говорить это! – упрекал Карл Карлович, подсаживая Павлу Абрамовну в карету.
Далеко за полночь пришлось Карлу Карловичу утешать неутешную жену, когда они возвратились домой.
– Ах, эта роковая война положительно губит семейное счастие, – вздыхала Павла Абрамовна, – разлучает всех, оставляет нас без защиты.
– Друг мой, разве я не с вами, – тихо прошептал Карл Карлович, припав к руке Павлы Абрамовны.
– Но вы… вы тоже, может быть, бросите меня, – проговорила она. – Вот Леонид поступит к Добровольскому… вы уйдете…
– О, прикажите мне, и я останусь навсегда здесь у вас, у ваших ног!..
Карл Карлович опустился перед Павлой Абрамовной на колени.
– Друг мой, верный мой друг! – обвила она руками его шею.
А Данило Захарович между тем ехал и глубоко соображал, какие плоды принесет ему военное время…
Военные события почти не коснулись только приюта… Это болото благотворительности по-прежнему невозмутимо продолжало свое грязное существование. Жидкие щи из серой капусты, скверная каша с прогорклым маслом, сечение воспитанниц, сплетни помощниц, наушничество каждой на всех и всех на каждую – все это шло неизменным, раз навсегда заведенным порядком. Только характер работ изменился; теперь девочки шили халаты, готовили бинты и работали с утра до поздней ночи всю эту срочную работу, отправлявшуюся через комиссариат на поля битв. Кроме этих признаков военного времени можно было заметить влияние войны в приюте на настроении Зубовой и Постниковой. Зубова сделалась воинственнее и, ругая воспитанниц, говорила им:
– Я бы вас всех под пушки послала! Уж, право, жаль, что женщин в солдаты не отдают, а то не сносить бы вам своих голов.
Сантиментальная Марья Николаевна хотя и не сделалась воинственнее, но почувствовала особенную нежность к военным и при виде проходивших по улице офицеров, подпрыгивая и хлопая в ладоши, говорила, как-то особенно оттопыривая поблекшие губки:
– Ах, амы какие, амочки!
– Что это вы в какой телячий восторг приходите от каждого офицера! – едко замечала ей Зубова.
– Да как же, – печально надувала губки Марья Николаевна, – они, кисаньки, за нас пойдут на смерть.
– Ну да, так за вас именно и пойдут! – желчно возражала Зубова. – И то сказать: не все же им гранить мостовую.
– У вас, душа моя, сердца нет, сердца нет! – возмущалась Марья Николаевна.
Впрочем, наплыв сантиментальности не мешал Постниковой по-прежнему драть за уши, ставить на колени воспитанниц и дуться на Катерину Александровну. Прилежаева продолжала стоять в стороне от обеих девственниц и служила мишенью для их злобных выходок. Они всеми силами старались теперь делать ей колкости и вооружить против нее Зорину. Подсмотрев как-то, что Катерина Александровна читает французскую грамматику, Зубова спросила молодую девушку:
– Вы уж не приготовляетесь ли к тому, что французы возьмут Петербург?
– Из чего вы это заключили? – удивилась Прилежаева.
– Да вот вы по-французски учитесь.
– А-а! – улыбнулась Катерина Александровна и не сочла нужным объяснять, для чего она учится по-французски.
Через несколько дней приютские шпионы подметили, что Катерина Александровна занимается арифметикой.
– Вот наша Катерина Александровна скоро наследство надеется получить, – заметила Зубова.
Катерина Александровна с недоумением посмотрела на нее.
– Неужели? – с любопытством спросила Постникова, уже завидуя в душе Прилежаевой.
– Как же! Она уж начала арифметике учиться, чтобы вернее сосчитать, сколько денег ей достанется, – сострила Зубова, расхохотавшись своим грубым смехом.
– Ах, шутница, право, шутница! – засмеялась Постникова.
Катерина Александровна не сказала ни слова. Это взбесило Зубову: она поняла, что ее насмешки и шпильки не задевают за живое ее врага.
– Этой дуре все как об стену горох, – злобно проговорила она, когда Катерина Александровна вышла из комнаты.
– На недосягаемой высоте стоит! – ироническим тоном произнесла Постникова.
– Ну, за то и в грязь знатно шлепнется, – саркастически захохотала Зубова. – В какого-то мальчишку тоже врезалась…
– Что вы? Вот мило, вот мило! Да не может быть?
– Ей-богу! Еду это я на днях мимо их дома к Митрофанию, а она с ним воркует у окна, головки склонили друг к другу, точно целоваться хотят… Потом встретила их на улице вместе… Так в глаза ему и смотрит, так и смотрит…
– Кто же он?
– Кадетишка еще! Ну, да ведь плоды-то одни и те же и от кадета что от офицера.
– Шутница, шутница!
– Да, вот она гуляет, а слава-то пойдет не про нее одну, а про всех помощниц… Вот тут и служи с такими шлюхами… И удивляюсь я Анне Васильевне, что она с нею нежничает…
Грязные слухи, конечно, не ускользнули от слуха Анны Васильевны, но старуха вообще старалась смотреть сквозь пальцы на «шалости», то есть на известную долю ветрености помощниц; в настоящее же время, если бы она и хотела вникнуть во что-нибудь, то ей было бы очень трудно это сделать: она была всецело поглощена своими личными делами.
Александр Иванович Зорин уже давно скучал в бездействии в «келье игуменьи женского монастыря», как он называл комнаты своей матери. Ему уже давно хотелось развернуться и хотя отчасти вспомнить и воскресить свое прошлое житье-бытье. Война послужила ему предлогом для того, чтобы поразнообразить свою жизнь и снова войти в тот круг, из которого он так рано вышел.
– Я, кажется, толстеть начинаю, – рассуждал он. – Это просто скверно! Надо поразмяться…
Чтобы поразмяться, он подал прошение о принятии его на службу. Он решился служить, и для этого нужны были деньги или, вернее сказать, ему нужны были деньги, и он решился служить. Пришлось выжать из своего кошелька все, что было возможно, кошелек же Александра Васильевича, по его собственному остроумному выражению, была его мать. Анна Васильевна была рада освободиться от сына; когда-то она горячо любила его, теперь же она с нетерпением ждала, когда он окончательно определится на службу; в ней даже не шевельнулось материнское чувство боязни за участь сына, шедшего на войну. Но радость радостью, а деньги деньгами: она могла радоваться его определению в полк, но не могла дать ему многого на обмундировку, тогда как он желал добыть от своего «кошелька» не только на обмундировку, но и на кутежи с приятелями по случаю определения на службу. Между матерью и сыном начались дикие сцены споров, обоюдных упреков, цинических напоминаний о старых грехах.
– Вы на разных прапорщиков промотали отцовское состояние, вы обмундировывали новоиспеченных офицеров, а отцу пришлось казну грабить, пришлось нищими нас оставить, – кричал сын.
– Стыдись! Не ты ли проигрывал по триста рублей в вечер? Не ты ли бросал сотни рублей под ноги разным тварям! – кричала мать.
– А с кого же я брал пример? С вас и с любимых ваших прапорщиков. С кем я играл? Не с ними ли? И кого вы называете тварями? Тех женщин, по следам которых шли вы сами, – бушевал сын.
– Вон из моего дома! – слышались гневные слова матери.
– Ну, это я сделаю после, а теперь мне нужны деньги, – решительно возражал сын. – И какая же вы мать, когда вы не можете, не хотите помочь сыну выйти на честную дорогу труда? Когда я ел ваш хлеб, вы попрекали меня каждым куском; когда я хочу сам добывать кровью этот кусок хлеба, вы заграждаете мне путь.
– Да пойми ты, что у меня нет, нет денег.
– А! У вас денег нет! – иронически восклицал сын. – А чтобы в шелковых платьях франтить – на это есть деньги, а чтоб браслетки носить – на это находятся средства? У вас серебро есть, у вас жалованье и пенсия есть, заложите, продайте все это. Или вы думаете, что я вам не отдам? Полноте! Вы сами знаете, что у меня поперек в горле стоит каждый кусок, купленный на ваши деньги. Если я прошу у вас, так это потому, что вы должны мне помочь. Вы изволили произвести меня на свет, вы воспитали меня среди тунеядства и разврата, вы промотали состояние и пустили меня по миру. Я не милости у вас прошу, я требую своего. Вы обокрали меня и нравственно и материально, и я требую возвращения мне моей собственности.
– Господи, господи, до чего я дожила! – рыдала старуха.
– Полноте ныть! Вы так же плакали перед каждым прапорщиком, когда он бросал вас! Я знаю цену этих слез!
– Бери, бери все, только уезжай, уезжай навсегда.
– О, я знаю, что вы были бы рады, если бы я не только что уехал, но и умер бы. Я единственный свидетель вашего прошлого; я тот позорный столб, к которому приговорила нас судьба!
– Пощади, пощади меня ради моих седых волос! – рыдала старуха, склоняя свою голову. – Бери серебро, продай мое жалованье, все, все продай, но пощади меня!
Александр Иванович шумно ходил по комнате и ждал, когда мать сама передаст ему серебро, когда она ему даст доверенность на получение ее жалованья и пенсии: как истинно честный человек он не хотел грабить свою жертву, но ждал, когда она своими руками отдаст ему все свое убогое имущество. Серебро было заложено, жалованье и пенсия на полгода были проданы какому-то торговцу, поставлявшему на приют дрова и занимавшемуся в то же время ростовщичеством. Этот услужливый и изворотливый человек приобрел от Анны Васильевны доверенность на получение ее жалованья и пенсии в течение шести месяцев; конечно, эта услуга обошлась недешево и за каждый рубль было выдано только по шестидесяти копеек, впрочем, услужливый человек рисковал своими деньгами и потому не мог же не взять за риск приличного вознаграждения. Наконец Александр Иванович обделал свои дела я мог спокойно отправиться в полк, чтобы принести на алтарь отечества свои услуги, может быть, свою кровь и даже самую жизнь. Без слез, замирания в сердце прощалась Анна Васильевна со своим когда-то любимым сыном. Почти с пренебрежением и ненавистью прикоснулся он к ее губам и, насвистывая какую-то арию, вышел из дому. Мать не провожала его на крыльцо, не смотрела в окно, как он радился в экипаж, не склонилась перед образом с молитвой за него, но тяжело опустилась на диван и склонила на руки свою седую голову; долго сидела она, не трогаясь с места, покуда укладывали чемоданы сына; потом, когда загремели колеса отъезжавшей коляски, поднялась и глубоко вздохнула всею грудью, как будто с этой груди свалился тяжелый гнет; принизившаяся старуха снова выпрямилась и подняла голову: ее позорный столб исчез… На долго ли? «Господи, если бы он остался там!» – тихо прошептала она и вдруг вздрогнула: в ее голове промелькнула мысль, что остаться там – значит быть убитым…
Иные сцены, иные впечатления занимали в это же время семейства Прилежаевых и Прохоровых. С напряженным вниманием продолжали они ожидать, не кончится ли война до весны, а дни летели за днями, не принося известий об окончании роковых событий.
– Господи, как время-то летит! – удивлялась иногда Марья Дмитриевна, – вот уж и рождество близко.
– Да, да, – хмуро соглашался штабс-капитан. – Рождество близко, а о мире все еще ни слуху ни духу… Не увидим, как и весна подкатит.
– Ну, батюшка, вот, может быть, еще к новому-то году и выйдет милостивый манифест, – успокаивала Марья Дмитриевна.
– Какой манифест? – спрашивал штабс-капитан.
– А о замирении-то…
– Эх вы! – безнадежпо махал рукою штабс-капитан.
– Да что ж, батюшка, ведь на все воля божия. Может, и смилуется.
– Ждите, ждите, – вздыхал старик. – Пока вы ждать будете, весна на двор прикатит.
– И с чего это нынешний год-то такой короткий, – задумывалась Марья Дмитриевна. – Ведь, слава создателю, не первый год живу на свете, а такого короткого года еще не видала…
Время действительно летит необыкновенно быстро в семье Прилежаевых среди напряженных ожиданий и усиленной работы. Антон ходит в гимназию; Катерина Александровна по-прежнему дежурит в приюте, шьет и учится: братья Прохоровы подготовляются к выпуску и с различными чувствами считают дни, остающиеся до получения чинов; Марья Дмитриевна по-прежнему вздыхает, справляется, близко ли подошли враги к Петербургу, шьет без устали солдатское белье и хлопочет за приготовлением обедов; штабс-капитан почитывает газеты и ораторствует в клубе, все, по-видимому, обстоит благополучно и новый день не приносит новых событий. Но среди этого затишья каждый из наших героев уже начинал чувствовать, что все ближе и ближе приходит то время, когда эти новые события встревожат мирное течение их жизни. Сильнее всех сознавал неотразимость близкой перемены в жизни Александр Прохоров. Он уже тосковал не об одной приближавшейся разлуке с отцом, он с замиранием в сердце помышлял и о разлуке с Катериной Александровной. Эта девушка, как мы сказали, сделалась его лучшим другом, самым дорогим для него существом. Совершенно незаметно для самих молодых людей между ними установились отношения любящих друг друга младшего брата и старшей сестры. Эта дружба была чиста, Александр Прохоров относился к Катерине Александровне с каким-то благоговением, Катерина Александровна смотрела на него покровительственно, как на милого мальчика. Они, быть может, изумились бы, если бы кто-нибудь подсказал им, что они влюблены друг в друга, так как Катерина Александровна видела в Александре Прохорове почти ребенка и уж никак не молодого человека, да и сам Александр Прохоров смотрел на себя как на неопытного школьника в сравнении с этой молодой девушкой, уже несколько лет управлявшей домом и зарабатывавшей кусок хлеба для всей семьи. Им ни разу не пришло в голову, что разница их лет совсем не так велика, как казалось с первого взгляда. Это различие отношений друг к другу проглядывало даже в том, как молодые люди называли один другого. Она звала его Сашей, он называл ее Катериной Александровной; она иногда говорила ему ты, он никогда не сказал ей иначе, как вы. Даже перевес знаний, бывший на стороне молодого человека, не сгладил этого различия в отношениях, хотя в последнее время Александр Прохоров и играл порой роль учителя Катерины Александровны; но и в эти минуты скорее она управляла учителем, чем он ею. Чем более сокращалось время, оставшееся до выхода из корпуса, тем теснее сближались молодые люди.
– Катерина Александровна, вы пишите ко мне, когда я уеду, – говорил Александр.
– Вы-то только пишите, а я уж не заленюсь, – отвечала она. – Вы свет увидите, в кружок новых товарищей попадете, так вам не мудрено будет не найти времени для писем… Вы хоть несколько строк присылайте…
– Как бы хорошо и мирно мы жили, если бы я мог остаться здесь, – говорил он в другой раз. – Вы учились бы, я служил бы и подготовился бы к университету, кончил бы там курс и вы к тому времени выдержали бы экзамен, и тогда нам было бы нечего бояться нужды…
– Что мечтать о том, чего не может быть, – вздыхала она. – Дай бог, чтобы только все мы живы остались, а там что будет, то будет…
Иногда он читал о военных событиях, она молча слушала чтение, опустив голову.
– Катерина Александровна, что с вами? – тревожно спрашивал Александр, видя слезы на ее побледневших щеках.
– Мне тяжело, Саша, как я подумаю, сколько там убитых, сколько жен, матерей и сестер осиротело… Господи, отчего это люди не могут жить без войны, не убивая друг друга!.. Сколько горя, сколько слез льется теперь во всех концах России… Я, кажется, не перенесла бы, если бы моего брата убили… я сама пошла бы туда… пошла бы облегчить участь хоть одного раненого. Вот мужчины счастливее нас в этом отношении, они докторами могут быть, могут хотя кого-нибудь спасти… Я, Саша, все буду бояться за вас, когда вы уедете, – ласково клала она свою руку на его плечо.
– Вы сестрой мне сделались, я вас после отца больше всех на свете люблю, – шептал он и припадал губами к ее руке. – Берегите отца, утешьте его, если что случится…
– Что вы, что вы, Саша! Зачем предполагать дурное! – тревожно говорила она.
Порой к ним присоединялся штабс-капитан, Марья Дмитриевна и Антон. В их кружке шли тихие и грустные речи о будущем. Штабс-капитан угрюмо хмурил брови и шагал по комнате. Он стал неузнаваем, его лицо похудело, обвисло. Его речи сделались немногословны, иногда он просиживал молча по целым часам. По временам он стискивал зубы, когда Марья Дмитриевна начинала почти причитать над молодыми людьми, готовившимися к войне;
– Скоро, скоро, дорогие мои, проводим мы вас в путь, – вздыхала она. – Как красное солнышко, закатитесь вы, и бог знает, когда вернетесь к нам, старикам…
– Генералами приедем! – шумно смеялся брат Иван.
– Ох, батюшка, не до поживы, а были бы живы! – вздыхала старуха.
– Ну, мама, что вперед тосковать! – вмешивалась в разговор Катерина Александровна.
– И то тоску нагнали! – бормотал штабс-капитан. – Авось все кончится до той поры… Будем живы – увидим… Да, я вот счастливее их был, – задумчиво шептал он. – Бобылем был… Ни отца, ни матери не было… никто не заплакал бы, если б…
Он не договаривал начатой фразы, а по его обвислым грубым щекам катились крупные слезы.
– Ну, полно, отец! – ласково говорил Александр. – Неужели нет других разговоров? Еще и живы будем и счастливы… Ты не волнуйся, у тебя вон вместо дочери останется покуда наша Катерина Александровна, а там и мы приедем…
Александр, обняв одной рукой старика, тихо ходил с ним по комнате и утешал его, как слабую женщину. В эти минуты в мягком, задушевно говорившем юноше трудно было узнать того резкого кадета, который возмущал Старцева своею мужиковатой грубостью.
Безмолвным, но не безучастным свидетелем всех этих мелких сцен являлся Антон. Тихо склонив голову на плечо матери или сестры, он задумчиво следил за действующими лицами, всматривался в выражение их физиономий, вслушивался в звуки их голосов. От его больших, умных глаз не ускользала ни тихая грусть сестры, ни слезливая мина матери, ни мужественная печаль Александра Прохорова, ни крупные слезы старого инвалида, ни беззаботная, удалая веселость и беспечность Ивана Прохорова. В детской голове мальчика мелькали мысли о том, что старому штабс-капитану, должно быть, очень тяжело, что Александр Прохоров очень, очень любит отца, что Иван Прохоров совсем мальчишка, что сам он, Антон, горько, горько заплакал бы, если бы ему пришлось оставить мать и сестру. В эти минуты он начал отдавать себе полный отчет в своих чувствах к своей семье; он понял, что он горячо, всей душой любит эту семью. В эти минуты он стал сознательно уважать штабс-капитана как доброго отца и Александра Прохорова как доброго сына. Иногда он думал: «У меня был тоже добрый отец!» – и ему вспоминалось, как его отец тешился его играми на пустынных островах во время поездок за щепками, как его отец говорил ему заботливым голосом, смотря на его купанье в заливе: «Не заходи далеко, там глубоко, оступиться можешь». Теперь он как будто слышал снова не только эти слова, но тот тон, которым они говорились, и в этом тоне ему слышалась любовь: «И я ведь любил, очень любил отца, я бы тоже горевал, если бы мне пришлось идти от него на войну», – думал мальчик, и перед его глазами восставал образ сгорбленного, больного старика, исчезающего бесследно среди тумана осеннего вечера… Голубые глаза мальчугана подергивались слезами, и он крепче прижимался к матери или к сестре. Иногда в эти минуты Александр, обняв Антона, тихо говорил ему:
– Ты тоже пиши мне обо всем, об отце, о себе… о сестре пиши. Они, может быть, скроют что-нибудь, а ты откровенно пиши все, хотя бы и не радостные вести… Мы мужчины с тобой, мы должны смотреть прямо в глаза всякому горю…
– Я буду писать! Что мне скрывать, – серьезно отвечал мальчуган и в душе гордился, что он будет переписываться со своим взрослым другом, что этот взрослый друг полагается на него.
